35

Славушка не заметил, как добрался до Успенского. Переехал Озерну, поднялся в гору, остановился перед сторожкой.

Недавно здесь стояла виселица. И Алеша и Савушкин погибли удивительно нелепо. Савушкин вообще ни в чем не был виноват, да и Алеша мог бы жить. Жестокость? Да. Но есть жестокость необходимая, и есть жестокость ненужная…

Славушка крикнул:

— Дядя Гриша!

Он тут же застучал култышкой, появлению Славушки нисколько не удивился, будто тот отлучался на какой-нибудь час и не дальше Кукуевки.

— Прибыл?

— Велели лошадь тебе отдать.

Взял повод и сразу повел лошадь куда-то на село, а Славушка, точно и вправду отлучался всего на какой-нибудь час, пошел домой.

Мама дома, пожалуй, для него это главное. А мама даже не поцеловала, только погладила по руке.

— А Петя?

Петя, как всегда, при деле, вместе с Федосеем вспахивает зябь. И все остальные на месте. Павел Федорович ходит да позвякивает ключами; Марья Софроновна на кухне рядом с Надеждой, то редьки себе натрет, то за капусткой пошлет, пьет рассол корец за корцом, привередничает; Прасковья Егоровна лежит, задыхается, немытая, неприбранная, сводит с ней счеты невестка.

Вера Васильевна пыталась взять на себя заботу о свекрови, принесла таз, ведро воды, мочалку. Марья Софроновна вывела невестку из комнаты.

— Мамашу предоставьте мне, вам с ней не справиться.

— Не пачкайтесь, — поддержал Павел Федорович жену. — Федор вернется, не простит, если позволю вам грязь подбирать…

Не подпустили Веру Васильевну к свекрови.

На селе тишина безвременья, точно все замерло перед приближающимися событиями, и нарушалась она только мелкими происшествиями.

Вскоре по возвращении Славушки к Вере Васильевне прибежала почтмейстерша.

Почта поступала в Успенское от случая к случаю, какими-то неведомыми путями; то забрасывали пачку «Призыва», издававшейся в Царицыне белогвардейской газетки, то неведомо кто доставлял сверток с «Правдой» и «Известиями», письма приходили и с советского севера, и с белогвардейского юга, одни письма почтмейстерша отдавала адресатам, другие уничтожала, поступала, как ей попричтится, ее отдаривали, и почтмейстерша обнаглела, принялась письмами торговать, — «голову из-за чужих писем подставлять не хочется…» — с кого брала крынку сметаны, с кого старый ботинок, годится подлатать туфли!

Она посочувствовала Вере Васильевне: «Трудно вам, понимаю», — и показала конверт с адресом, надписанным рукой Федора Федоровича.

— Спасибо.

— Гуся!

— Какого гуся?

— Могу отдать за гуся. Знаете, что мне будет от белых, если узнают, что передаю письма из Красной Армии?

Гуся у Веры Васильевны не было, она направилась было за гусем к Ореховым.

— Вы куда?

— Гуся покупать.

— А на что будете менять?

— На блузку.

— Блузку я и сама могу взять…

Письмо четырехмесячной давности из-под Полтавы. Федор Федорович командовал там кавалерийским эскадроном, писал, что белые могут докатиться даже до Орла, но все равно их песенка спета…

Петя и Федосей вернулись затемно, приволокли на себе один плуг, а второй оставили в поле. Перед самыми сумерками к ним подъехал какой-то отряд, человек двадцать, белые или красные, они не разобрались, лошадей выпрягли и угнали, вот они и тащили плуг. Павел Федорович с Федосеем пошли за вторым: «На темноту рассчитывать нечего, унесут». Федосея и Петю ругать не стал: «Что можно — сохрани, но зря не гомони».

А днем пропал отец Михаил. Алевтина Ионовна, его супруга, искала мужа весь день, а под утро бабы прибежали сказать, что отец Михаил грабит почтмейстершу.

К почте подъехал казачий разъезд, казаки вошли в дом и принялись очищать сундуки, почтмейстерша билась об стену головой, но каковы же были ее ужас и удивление, когда в казачьем уряднике она узнала своего же успенского попа.

— Побойтесь бога, отец Михаил!

— Мой бог твоему богу не товарищ, — ответствовал тот. — Нахапаешь еще!

К почте примчалась несчастная попадья.

— Что же это ты творишь, сукин сын? Куда ты сбрил бороду? Как дальше будешь священствовать?

— А кто тебе сказал, что я буду священствовать? — отвечал он жене. — У меня с тобой и с церковью полный расчет, буду воевать бога не крестом, а мечом!

Позже в село ворвался какой-то отряд, бойцы называли себя вольными анархистами. По всей видимости, отряд вклинился между двух армий и торопился запастись продовольствием, поживиться и как можно скорее исчезнуть.

Несколько человек ворвались к Астаховым. Спросили хозяина. Павел Федорович, как обычно, указал на мать. Кто-то из вольных анархистов потребовал от нее золота. Марья Софроновна засмеялась: «Лежит она на своем золоте!» Дух от Прасковьи Егоровны шел тяжелый. «А что, ребята, может, под нее они и заховали свои ценности?» Старуху сволокли на пол, штыками перетряхнули всю постель, но так ничего и не нашли.

Прасковья Егоровна хрипела всю ночь, Вера Васильевна пыталась ее напоить, Марья Софроновна кричала: «Не лезь к матери, чистое белье постелено, опять запакостит», так и не дала свекрови напиться, а к утру Прасковья Егоровна отдала богу душу.

36

Егорыч как снег на голову подкатил на неизменной таратайке с саврасым одром к крыльцу:

— Примете сироту? У меня новостей, новостей…

Неизвестно откуда взялся, неизвестно куда пропадет старый, всюду поспевающий Егорыч.

Павел Федорович искоса поглядел на дядюшку, не ко времени он, вздумает еще чего попросить.

Зато Марья Софроновна готова приветить всю астаховскую родню, чувствовала себя виноватой перед покойницей, а это как-никак ее брат.

— Дяденька, миленький, заходьте, заходьте, сейчас соберу покушать.

— Мне бы чайку, чайку!

— Откуда бог несет? — спросил Павел Федорович.

— С Новосиля, с Новосиля!

— Эк вас занесло…

— Торговал!

— Дырками от бубликов?

— Шутник, шутник! Старые овчины завалялись у меня, заскорузли не дай бог, а я помыл, обстриг, фунта три шерсти набрал, свез, продал, в Новосиле цена подороже…

Дурак и есть дурак, гонять лошадь из-за трех фунтов в Новосиль, да и намного ли выше цена…

— Ну а новости?

Славушке нравится слушать старика, все у него ладно, все необычно, ни на что не обижается, никому не надоедает, легко живет.

— Откатывается.

— Чего откатывается?

— Деникин. От Тулы, от Орла. Маршем, маршем, краковяк!

Павел Федорович рассердился, прикрикнул:

— Вы толком рассказывайте — что, где!

— Катится… — Егорыч хихикнул. — Все спето, не состоялся молебен в Москве, отступление по всему фронту, отходят… — И снова хихикнул. — На новые боевые рубежи.

Славушка обычно только слушал, не вмешивался с расспросами, а тут взволновался:

— Куда ж они?

— На Курск, на Оскол, на Валуйки… — Дальше Валуек Егорыч не езживал. — К ночи здесь будут, а потом дальше, на Малоархангельск…

Ведь врет… А, впрочем, на карте у Шишмарева был отмечен Малоархангельск… В степи, в сторону от железнодорожных путей? Пойдут, выскользнут из-под удара…

Что делать? Не с кем даже посоветоваться. Быстров где-то под Ливнами…

Вера Васильевна исправляла ошибки в тетрадях. Петя крошил табак, изготовлял махорку для Павла Федоровича, а приватно и для себя.

— Нельзя читать при таком свете, — обычно говорила Вера Васильевна старшему сыну, — Ты испортишь глаза.

Она видела: сыну не по себе.

Тут пришлепала босая Надежда.

— Айдате ужинать!

Вера Васильевна заторопилась:

— Идем, идем…

Вышли в сени. Славушка свернул в галерейку.

— Ты куда?

— Я сейчас.

Во дворе тихо. Слышно, как жуют жвачку коровы. Серебряный полумесяц повис в небе. Над избой Ореховых тонким столбиком клубится дым.

Зайти к Кольке, что ли? Славушка медленно идет в сторону Ореховых. Но так и не заходит. Колька не развеет тоску. Через овраг мерцает огонек. В школе. У Никитина. Читает или ужинает. А дальше опять тьма. Поле…

И вдруг ощущение одиночества тает. Ничто не изменилось. Только вспыхнул костер. Далеко-далеко. Где-то в поле. То вспыхивает, то угасает. Там люди. Что-то делают, зачем-то жгут. Греются, готовят ужин… Люди в ночи! И мальчику уже не так одиноко.

Славушка возвращается. На кухне горят две коптилки.

— Ну, наследник-цесаревич… — говорит Павел Федорович.

Вера Васильевна тревожно смотрит на сына.

— Куда ты пропал?

— Так…

— Наложить пшенника? — спрашивает Надежда. — Али молочка нацедить?

Ночью ему не спится.

— Слава, почему ты не спишь?

— Я сплю, мама…

Он мысленно перелистывает страницы книг, герои которых находили выход из самых безвыходных положений. Вспомнился какой-то роман об индейцах. Не то Майн Рид, не то Купер… Белые поселенцы в походе, идут изгонять индейцев с насиженной земли. Те подготовили засаду. Неожиданно поселенцы сворачивают в обход противника. Это становится известным двум индейским юношам. Они опережают колонну белокожих и разжигают среди прерии костры. Захватчики, думая, что перед ними индейское войско, меняют план и направляются как раз туда, где их поджидает засада…

Утром Славушка встает раньше всех.

— Ты куда?

— Надо.

На этот раз он заходит к Ореховым.

— Колька, пошли!

— Кудай-то? — спрашивает его мать.

— Яблоки перебирать…

Пустить Кольку перебирать яблоки она согласна.

Выходят из избы.

— Чего?

— Есть дело. Созовешь всех ребят: Саньку, Сеньку, Костю… А я в Семичастную. Соберетесь у школы.

Пришли многие, толклись перед крыльцом.

Прибежал Славушка.

— Пошли в сад…

Расположились под лиственницей, расселись прямо на земле, на зеленом прозрачном коврике, нежная хвоя начинала уже осыпаться.

— Чего там?

Надо помешать деникинцам уйти от возмездия. Как это объяснить?

— Красная Армия преследует деникинцев, откатываются они… Нашего села не минуют. В степь бегут, а надо не пустить в степь…

— Как же ты их не пустишь? — насмешливо спрашивает Терешкин.

— Если подойдут ночью, разожжем за селом костры, испугать надо, будто обошли их красные части. Они сдрейфят…

— Так они и сдрейфили!

— Так они ж в панике… Почему не попробовать?

Ребята насупленно молчат.

— Что нам стоит? — взмолился Слава. — Сгорит омет соломы… Ну зря сгорит. Ну и что?

— Какие-то у тебя несообразные выдумки, — осудил Славушку Терешкин.

— Степан Кузьмич говорил…

— Что говорил? — недоверчиво спрашивает Терешкин.

— Что белые попытаются миновать железную дорогу. Им выгоднее уходить степью…

— А мы-то при чем?

Славушка резко повернулся к Терешкину.

— А при том, что мы не в стороне…

Замысел Славушкин не очень ясен ребятам, да ему и самому не все ясно, но где-то в глубине души он чувствует, что в поворотные моменты истории никто не смеет оставаться в стороне.

— В порядке комсомольской дисциплины… — задумчиво произносит Славушка. — Но в данном случае я никого не неволю. Комсомольцы сами должны понимать…

— А здесь не все комсомольцы…

— Вот они и докажут, способны ли быть комсомольцами… — Он сразу же переходит к практическим указаниям: — Вечером, после ужина, собраться у кладбища…

— Чего ты командуешь? — обидчиво спрашивает Терешкин. Он старше всех, тон Славушки его раздражает.

— Вовсе не командую, а кто не хочет, может не приходить.

— Нет, я на погост не пойду! — говорит Сенька Карпов. — Куда хотите, только не на погост.

«Действительно, — думает Славушка, — кладбища забоятся, надо менять место сбора…»

— Пожалуйста, — предлагает он, — пусть у мельницы. У селезневской мельницы. А теперь расходитесь.

Он смотрит ребятам вслед, вечером выяснится, кто за и кто против революции. Он готов молиться хоть богу, хоть черту, лишь бы хоть как-то узнать о движении деникинских частей.

«Силен большевистский бог!»

Ох, до чего Быстров любит эту фразу! Занарядят лошадей пахать вдовам зябь, а тут дождь — не поворачивать же, вышли в поле, и вдруг ветер разогнал тучи… Силен большевистский бог! Собрались в Барановку, проверить кулацкие закрома, как ни таились, слух опередил продотряд, успели спрятать, ссыпали зерно кучей, прикрыли брезентом, обложили дерном, а тут дождь смыл землю… Силен большевистский бог!

Ведь это только предположение, что белые дойдут до Успенского. Лучше не думать о неудаче. Лучше поломать голову, как украсть спички. Спички — редкость, в иных домах обходятся одной спичкой в день, разожгут печь, а потом от уголька — и закурить и засветить. Павел Федорович прячет спички в лавке, над конторкой, в жестянке из-под печенья «Жорж Борман».

Славушка слоняется по двору. Со скучающим видом.

— Ты чего? — осведомляется Павел Федорович.

— Ничего. Жду ребят. Пойдем репетировать.

— Чего репетировать? — раздражается Павел Федорович. — Устроят вам белые спектакль, перепорют всех перед школой. Может, собьем масло?

— Непременно… — соглашается Славушка, отказаться неудобно, масло он тоже ест. — Если ненадолго…

Павел Федорович открывает лавку и собирает маслобойку, Надежда носит из погреба ведра, сливок не наберется и полбочки, Славушка начинает крутить…

Он крутит медленно, не торопится, его сменяет Надежда, но у ней множество дел, Павел Федорович отпускает ее, сменяет сам, затем опять зовет Славушку:

— Покрути, пойду резки коровам накрошу.

Славушка крутит, крутит, Павел Федорович зовет жену, они уходят в сарай. На полчаса, а то и на час, если Марье Софроновне вздумается вздремнуть на соломе. Славушка раскручивает бочку и бросает, та крутится по инерции. Разом, через прилавок. Жестянка на месте. Коробки со спичками наверняка пересчитаны, берут их только Павел Федорович и Марья Софроновна. Сколько взять? Шесть?… Четыре! И то много. Павел Федорович будет подозревать жену. Пусть! Он ревнует ее к Ваське Ползунову. Пусть! Спички за пазухой. Мальчик опять крутит бочку. Плещется пахтанье.

В дверях Павел Федорович.

— Устал?

Заглядывает в стеклянный глазок, на стекле осели крупинки. Сейчас позовет Надежду, и они вместе начнут выбирать масло.

— Теперь беги на свою репетицию, спасибо.

За ужином Слава сообщает:

— Я иду в ночное.

— Какое ночное? — изумляется Вера Васильевна, даже она понимает, что в конце октября лошадей не пасут в поле.

— Будем картошку печь, — объясняет Славушка.

«Ох уж мне эти романы, — думает Вера Васильевна. — Игра в романтику. Тайны, приключения, заговоры. Так вот они играют и в свой комсомол. А потом их расстреливают. Не понимают, что это не игра. Но никого не остановить. Такой возраст. Такое время».

— Можно взять картошки?

Вопрос обращен не к матери, к Павлу Федоровичу.

Мальчик набирает в карманы картошки…

— Надень фуфайку, — бросает вслед Вера Васильевна.

Колька ждет Славушку на улице.

— Богатые, — не без зависти говорит Колька. — Долго ужинаете.

Мальчики огородами пробираются к селезневской мельнице.

Темно. Пустынно. Лишь гавкают кое-где псы. Небо затянуто тучами, поэтому еще темнее. Ни звезд, ни огней.

— Как думаешь, придут? — нерешительно спрашивает Славушка.

— А почему не прийти? — отвечает Колька.

Тень мельницы. Деревянные крылья загораживают мальчиков от посторонних глаз. Кто стоит, а кто сидит. Утром было восемнадцать, сейчас одиннадцать. Не пришло двое комсомольцев. Вот когда проверяются люди, думает Славушка…

— Пошли, товарищи, — командует он. — Не шуметь, разговаривать шепотом…

— А почему шепотом?

— Ведь это же война!

Мимо риг, мимо скирд, все дальше в поле. Выходят на дорогу. Уходят от села версты за четыре. Далеко-далеко впереди Малоархангельск. Позади Скворчее, Залегощь, Новосиль. Оттуда и следует ждать белых.

Темно. В поле чернеют ометы обмолоченной соломы.

— Ребята! Запалить костры по всему полю. Как можно больше. Вот спички. Разделимся по трое. По числу коробков. Мы с Колькой вдвоем. Берите из ометов солому и зажигайте.

Роздал спички, похлопал кого-то по плечу…

— Заметите кого, — предупреждает Славушка, — убегайте.

Он с Колькой подходит к омету. Дождя нет. Дует ветер. В соломе что-то все время шуршит. Даже пискнуло. Мыши заняты своими делами. Мальчики поднатужились, солома слежалась, плохо поддается их усилиям. Надергали целый ворох, разнесли по полю.

Неподалеку вспыхнул костер. Потом другой. Сперва горят лишь два костра. Потом вспыхнули еще. Еще. Колька и Славушка тоже разожгли. По всему полю, то тут, то там яркие желтые огни.

— Подкладывай! — кричит Колька.

Опять побежали за соломой к омету.

— Постой, — сказал Славушка. — Влезь, посмотри в сторону Туровца.

Не так-то просто влезть на скользкий омет. Омет высок. Колька повисает и снова съезжает на плечи Славушки. Кое-как, с помощью подоткнутой под омет жерди, забрался наверх.

— Видишь? — спрашивает Славушка.

— В такой темноте увидишь! — насмешливо отзывается Колька.

— А ты смотри.

— "Смотри"! — передразнивает Колька. — Под носом у себя ничего не видно…

Кто-то из ребят что-то крикнул. Славушка обернулся, слов не разобрал. Костры полыхают по всему полю. Желтые, веселые, но ребятам не до смеха, скорее страшно, хотя никто не рискует признаться.

Желтые блики метались по полю, отсвечивали даже облака.

— Идут, идут! — вдруг негромко закричал Колька. — Ей-богу!

— Кто идет?

— А кто его знает! — ответил Колька. — Движется что-то по дороге за селом. Точно змея. И что-то везут. Как на похоронах.

Славушке становится страшно. Но только на минуту. Костры горят. Где тускло, где ярко, но горят. Он не знает, что произойдет дальше. Не знает, куда поползет змея. Не знает, есть ли в этих кострах смысл! Но зажгли они костры в срок.

Силен большевистский бог, думает он. Неизвестно, получится ли что из этой затеи, но костры они зажгли в срок.

— Колька? — позвал он.

— Чего? — Колька соскользнул с омета. — Пошли подбросим соломки!

— Силен большевистский бог, — сказал не без хвастовства Славушка. — Хоть мы и не верим в бога.

Много-много лет спустя, вспоминая об этой необыкновенной осени, Славушка не мог твердо сказать, случилось ли все это наяву или то был только сон, страница из какого-то исторического романа…

Мечта и действительность.

Действительно ли все произошло так, как сохранилось в памяти, или то была только мечта, с течением времени ставшая в сознании явью?

История шла своим ходом, игра успенских подростков на ход истории никак не влияла, главный смысл того, что происходило, заключался в том, что сами подростки ощущали свою сопричастность с историей.

Отступавшие деникинцы или, точнее, какая-то их воинская часть свернула в сторону железной дороги не потому, что испугалась костров, загоревшихся осенней ночью в далеком поле. Но на формирование поколения, к которому принадлежали Славушка и его сверстники, сознание того, что от каждого их поступка зависит ход истории, влияло, конечно, чрезвычайно. Все они чувствовали себя Архимедами, обретшими точку опоры для того, чтобы перевернуть мир! И в общем-то были правы. «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию», — сказал Ленин. А Ознобишин с товарищами и принадлежали как раз к этой организации, которая начинала переворачивать Россию…

Всей своей детской душой Славушка страстно желал свернуть вражескую армию туда, где она найдет гибель…

И она свернула!

Передовые части противника, если только можно назвать передовыми тех, кто отступает, вместо того, чтобы двигаться прямо на юг, к Малоархангельску, дойдя до Успенского, внезапно свернули в сторону железнодорожной линии Орел — Курск, где деникинцев ожидали изматывающие бои… Что заставило деникинских офицеров повести свои части под удар наступающих советских войск?