Я, воспитанник Оптиной пустыни, всей душой принадлежавший ей, отчетливо понимавший величие духовных Оптинских старцев, их подвигов и того пути, которым вели они своих духовных детей, думал, что это – лучший из лучших путей к спасению души человеческой, который может предложить Церковь, но могу ли я, приходской иерей, повести десятки, а возможно и сотни своих духовных детей по такому пути, давая советы и руководя каждым прихожанином? Не могу. Служа в храме, общаясь с прихожанами, исповедуя их, среди их разноликой массы я видел людей, могущих принять великий и правильный путь Оптинского служения, но были и другие верующие, с особенностями своей жизни, психики, характера и среды, не способные принять его. Как же быть? Я должен научить всех вере в Бога, научить любить окружающих людей и, вложив в их душу, сердце, ум сопротивляемость злу, насилию, безбожию, атеизму, «заставить» людей верой своей в Бога и любовию отбрасывать все плохое, уметь ориентироваться в сумятице жизни и зла. Тех же духовных детей, в которых был особый дух веры, вести по пути Оптинских старцев.
      Путь, по которому шел настоятель храма о. Павел, был традиционным для городского духовенства и, по моему мнению, внутренней духовной стойкости не давал.
      Все, о чем думал и мечтал, дерзновенно высказал перед владыкой Иларионом, смутился и даже испугался. Кто я такой, чтобы перед Владыкой излагать свои мысли о путях руководства духовными детьми?
      Внимательно выслушав меня, владыка Иларион стал так говорить со мной, словно он знал всю мою жизнь, упомянул мою маму, увлечение искусством, жизнь в Оптиной, очень тепло сказал об о. Павле. Встал, повернулся к иконам и произнес: «Помолимся». Прочел молитвы, сел, я остался стоять.
      «Вы хотите соединить два направления в одно: Оптинское и то, что живет в наших приходах, у вашего настоятеля о. Павла?» – «Да», – ответил я. «Вы хотите вложить любовь ко Господу, как сказано в заповедях, и любовь к ближнему как к самому себе и этим создать в душе человека сопротивляемость грехам, гонениям, смущению, безбожию, падениям. Встреча наша произошла по произволению Божию и необходима для нас обоих. Я, епископ Иларион, благословляю Вас идти по избранному пути – соединив два пути в одном. О разговоре нашем доложу Святейшему Патриарху. Благословляю, идите избранной дорогой. Господь сохранит Вас во всех бедах и напастях». Я упал на колени, и Владыка, положив руку мне на голову, еще раз благословил. Во все время нашей беседы он был сосредоточен и серьезен, и только при последнем благословении на лице появилась добрая улыбка. Сейчас уже не помню, но, кажется, он был секретарем у Святейшего Патриарха Тихона .
      С этого момента я пошел по благословению замечательного церковного деятеля, впоследствии архиепископа Верейского, умершего в узах, перенесшего Соловецкий лагерь, издевательства, унижения, побои и встреченного иеромонахом Серафимом в Соловках за унизительной уборкой нечистот (отца Серафима вы знаете и помните его воспоминания о встрече с Владыкой).
      Встреча с архиепископом Иларионом была необыкновенным, чудесным проявлением милости Господа ко мне, незначительному священнику, начавшему служение в небольшом московском храме. В жизни человека чудо не может быть случайным, оно определяется степенью его духовности, необходимостью влияния на его внутренний мир. Такое чудо подал мне Господь через владыку Илариона, и я пошел по этой дороге, постоянно помня полученное благословение.
      Возвратившись в свой храм, я отслужил благодарственный молебен, все рассказал о. Павлу, и он сказал мне: «Если владыка Иларион благословил тебя, иди этим путем, Владыка – человек глубокой духовности. Мне, старику, переучиваться негоже, но тебе помогу».
      С этого дня я начал служение в храме, руководствуясь принятым решением. Каждый день служил раннюю обедню, стараясь сделать все понятным и ясным для прихожан, вводя их как бы в круг участников службы. Договорился с диаконом о. Львом (умер в лагере в 1937 г.), что каждое слово ектений будет громким и четким, также переговорил с хором, состоявшим из трех женщин. К ранней обедне приходило человек 8–10, в основном тех, кто жил близко от церкви, на исповедь ко мне никто не шел. На поздней обедне народу всегда было много, служил о. Павел, я был помогающим священником. К о. Павлу очередь исповедников, а я стою у аналоя, крест и Евангелие лежат, но прихожане не идут. Отец Павел стал ко мне исповедников посылать, шли неохотно, но когда приходили, исповедовал долго, рассказывал о значении исповеди, говорил о необходимости ежедневно молиться и читать главу Евангелия. Слушали рассеянно, иногда даже вступали в спор, но постепенно человек десять–пятнадцать стали приходить ко мне. Организовал вечером беседы, поучения.
      Отец Павел радовался за меня и многих исповедников направлял ко мне, но о. Михаил, второй священник, почему-то возненавидел меня, называя сектантом и еретиком. Вскоре он сильно запил и ушел в другой приход. Община росла, совершенствовалась, Глеба посвятили в иерея, вы стали моими помощниками. Великое значение для меня имело напутствие и благословение владыки Илариона, знания, приобретенные в Оптиной пустыни, наставления старцев Нектария и Анатолия, великая милость Господня, что Святейший Патриарх Тихон направил меня в церковь, где настоятелем был протоиерей Павел. Помните совместные доклады на собеседованиях, которые проводились тогда нами? Сколько пользы принесли они всем вам (к сожалению, многих уже среди нас нет). Росла община, росли вы, и я учил вас и сам учился у вас!»
      Мы видели, что о. Арсений устал. Доктора Ирина и Юля одновременно встали и сказали: «Отец Арсений! Мы запрещаем Вам дальше говорить, продолжите завтра». – «Я обязательно должен все досказать, это необходимо». Юля махнула нам рукой, мы вышли.
      На четвертый день Рождества Христова, 10 января 1975 г., о. Арсений попросил всех придти к нему. Отец Николай должен был уехать, о чем очень сожалел, но неожиданно приехали Оля и Надежда, сестра Юрия, ставшая давно уже тайной монахиней.
      Доктора наши были недовольны, что о. Арсений вновь собрал нас. Мы расселись кто куда, сегодня батюшка выглядел намного лучше, чем вчера, даже голос был более громкий.
      «Вчера я рассказывал, как я шел к общине, как она создавалась, остальное вы знаете, ибо вы жили в ней и знаете всю ее жизнь. Сейчас я буду говорить о годах, трудных физически, но духовно светлых, ибо и в ссылках, и в лагерях я встречал людей высочайшего духа, подвижников веры, страдальцев, помогавших людям. Вы знаете, я встречал людей, вера которых была так совершенна и велика, что мне виделось: поднеси к ним восковую свечу, и она вспыхнет неземным светом. Вот об этих праведниках поведаю вам, ибо учился и учился у них. Но возвращусь к моей маме, Марии Александровне. Я уже говорил, мама была человеком необычным. Она выросла в интеллигентной профессорской семье, где вера признавалась одним из обязательных обычаев русского народа, чем-то похожим на народный фольклор, и в этой окружающей ее обстановке она сама пришла к вере и стала верующей, привела к познанию веры свою мать и своего отца. Вера ее в Господа была настолько велика, а знания святых отцов и духовной литературы столь обширны, что она поражала современных ей духовных философов. Почему я говорю об этом? Потому что именно моя мать заложила в мою душу зерна веры, взрастила их, и я вошел в жизнь, стоя на твердом основании, с которого ничто не могло меня столкнуть. Оптина пустынь, принятие священства, основание общины и тяжелый путь лагерей и ссылок – все зиждилось на вере, данной мне матерью. Сейчас я буду говорить о трети своей жизни, проведенной в лагерях и ссылках, но не о перенесенных физических трудностях, а о прекрасных людях, встреченных там, научивших меня многому и передавших свой духовный опыт.
      Первым таким духовным светочем был иерей Иларион, в монашестве Иоанн, служивший в селе Троицком Архангельской области. О нем записаны хорошие воспоминания Ксенией Владимировной, и в них подробно рассказано о том влиянии, которое он оказал на меня. Вторым был иеромонах Серафим из Нило-Столобенского монастыря, воспоминания о нем записал Александр Сергеевич. С третьим я внезапно встретился в своем же лагерном бараке – монах Михаил. Каждый из них передал мне, даже не зная этого, глубокую духовную мудрость, обогатившую меня.
      Лагерь физически был непосилен и страшен, но многочисленные встречи и исповеди заключенных открывали мне, иерею, неизмеримо высокую духовность людей. Не думайте, что все эти люди были владыки, иереи, монахи, – среди этих подвижников веры находились простые миряне, обретшие такую полноту веры Христовой, что мне, иеромонаху, было далеко до них. Исповеди их были для меня откровением Божиим. Вспоминается простой колхозник Иван Сергеевич. Всегда тихий, спокойный, он исповедовался за три дня до смерти, его в забое завалило породой. Я слушал его исповедь, рассказ о своей жизни, слушал слова: «Батюшка, я через три дня погибну, посылают в лагпункт – в шахту». Он говорил отстраненно, с глубокой верой в Господа, я слушал, и слезы текли по моему лицу.
      Вспоминается пожилой инженер, помню только его имя, Вячеслав, я видел его в бараке каждый день. Однажды вечером он подошел ко мне: «Батюшка, я плохой верующий, но завтра будет «чистка» лагеря, меня расстреляют, исповедуйте и отпустите грехи». Этот «плохой верующий» был настолько духовно высок, что я с трепетом слушал его. На следующий день его расстреляли. И сколько было таких встреч, как много они дали.
      Там же в лагере был иеродиакон Печорского монастыря Иоанн, невысокого роста, остриженный, как и все заключенные, под машинку, всегда с печальным лицом, но когда он говорил, голос гремел. Музыканты из заключенных говорили, что у него редчайший бас–бас профундо, и с таким голосом надо петь в итальянском театре Милана «Ла скала». Отец Иоанн пришел ко мне на исповедь в барак, попытался говорить шепотом, но каждое его слово было слышно метров за пять. Исповедь не состоялась, договорились, что он будет исповедоваться на лесоповале, в лесу, в том году меня посылали на заготовку леса.
      Долго исповедовать было нельзя, и разговор с перерывами длился минут пятнадцать. То, что я услышал, повергло меня в духовный трепет, передо мной стоял великий праведник, и, исповедуя о. Иоанна, я неизмеримо обогатился духовно сам. Все, что он говорил о своей жизни, поведении, было для меня настоящим откровением и поучением на всю мою жизнь.
      Всех праведников, встреченных мной в лагерях, перечислить невозможно.
      Остановлюсь еще на вопросах, связанных с исповедью. Если пришедший на исповедь был полон желания открыть свою душу Господу и действием благодати, данной иерею, очистить ее и испросить прощение в содеянном, то это всегда было для меня радостью и шагом к совершенству. Человека, приходившего с огромным горем, смертью ребенка, жены, мужа или другими бедами, просившего молитв и духовной помощи, я принимал, молился с ним и воспринимал его горе, как свое, и вместе с ним переживал и страдал, я как бы соединялся с ним в его страданиях, и если человек уходил после исповеди успокоенный, понявший, что во всем воля Господа, – я бывал духовно счастлив и после исповеди усердно молился об исповедниках.
      Однажды одному владыке К. и известному протоиерею из Нижнего Новгорода я рассказал, как я воспринимаю исповедь, и получил ответ: «Так горячо исповедь пришедшего воспринимать нельзя, Вы сгорите, душа Ваша не вместит чужих горестей». Я не согласился. Когда-то, возможно не один раз, я говорил, но повторюсь. Мне пришлось исповедовать сотни, а возможно и тысячи людей, и от каждого их них я взял частицу духовно светлого и хорошего, обогатившего меня, и потом я передавал ее другим страждущим и несчастным людям.
      Когда я еще служил в храме, то были прихожане, приходившие в дни Великого поста и просившие по обычаю «отпустить им грехи». Приходили один раз в год, это был формальный обычай, и мои слова к исповедующимся падали в пустоту, не воспринимались, и я искренне расстраивался».
      Отец Арсений устал и замолк, мы поднялись и хотели выйти. Люда подошла к нему и стала измерять кровяное давление, измерив, сказала: «90 на 60, низкое». Увидев, что мы встали, батюшка сказал: «Не уходите, я передохну немного и продолжу об исповедях заключенных уголовников в лагере».
      «За долгие годы пребывания в «лагере смерти» – так мы, заключенные, называли лагеря особо строгого режима, куда посылали не отбывать наказание, а умирать, обязательно умирать, – я понял, что человек, находившийся там, не имел надежды ни на что, его ждала только смерть, поэтому определение добра и зла у большинства заключенных было совершенно иным, чем когда-то на воле. Отсюда и отношение друг к другу, к чужой и собственной жизни измерялось по-другому: жестоко, грубо, бескомпромиссно. Понятия о добре и зле переосмысливались в демоническом понимании: хорошо, когда другому плохо, и плохо, когда другому хорошо. В соответствии с этим соизмерялись твои действия и воспринимались чужие.
      В этой обстановке лагерного ада, если человек приходил для покаяния, исповеди, то – отягченный таким грузом грехов, что иерей терялся, не знал, имеет ли духовное право простить совершенное. Времени для исправления своей жизни, ее изменения пришедший не имел. Завтра могут убить свои же уголовники, может пристрелить охрана, засыпать в забое порода, придавить спиливаемое дерево, – и он уйдет из земной жизни не раскаявшись, не примирившись с Богом, если я откажу ему в исповеди. Какой бы ни был он грешник, но пришел принести покаяние и получить прощение в меру своей совести. Стоя перед исповедующимся, слушая искреннюю исповедь, иногда ужасался услышанному, душа моя леденела, но слушал, внимал и, если осознавал его искренность, то отпускал грех. Но бывало, что, выслушав исповедь, просил заключенного подождать до следующего вечера и всю ночь молился, умоляя Господа дать силы отпустить грехи исповедующемуся. Случалось много раз, что на другой день или в ближайшие дни исповедующийся заключенный погибал, и в этом проявлялся Промысел Божий. Если я видел неискренность в раскаянии пришедшего, то говорил ему об этом и не совершал отпущение грехов. Было несколько заключенных, приходивших ко мне, которым отпустить грехи не мог, – я не видел искренности, и столь велики были злодеяния этих людей, что моя духовная совесть не позволяла этого сделать. Два или три раза меня даже пытались за это убить, что только подтверждало правильность принятого решения.
      Ранее я прочел много хороших духовных книг об исповеди, написанных святыми отцами Церкви и современными авторами, и это вошло в мою душу и сознание непреложной истиной, я руководствовался этим при общении со своими духовными детьми, а также заимствовал опыт иереев, стоявших в духовном отношении намного выше меня и обогащенных долгим служением в Церкви. Вот они-то и подготовили меня к неожиданным встречам в лагере с людьми, обреченными на уничтожение, отягченными страшнейшими грехами: многократными убийствами, насилиями, грабежами, разбоями.
      Сомнения одолевали меня в правильности совершенного, и в 1961 г. при встрече с владыкой Афанасием в Петушках подробно рассказал ему о своих переживаниях и спросил, правильно ли вел себя как иерей при исповедях уголовных заключенных, несших тягчайший груз преступлений на своей душе. И Владыка ответил, что и ему приходилось исповедовать таких людей, если он видел их искреннее раскаяние, но Сам Господь решит их участь, оценив меру искренности покаяния.
      Вы помните, храм наш был невелик, входивших в него мгновенно охватывала благостность и умиротворенность, в Москве он не «гремел», как другие общины. Прихожане в основном были из интеллигенции, много молодежи от 18 до 30 лет, но и пожилых людей было достаточно, остальные были местные прихожане. Общее количество членов общины было 90–95, много народа приезжало из разных концов Москвы. Храм всегда был полон.
      Со всеми сидящими здесь сейчас мы создавали нашу общину, поэтому хочу поделиться с вами, моими духовными детьми, своими мыслями. Шестнадцать лет я здесь с вами, но за восемнадцать лет моего лагерного заключения изменился мир, мышление людей, да и вы, мои любимые духовные дети. Даже вера у многих стала иной, восприятие Бога приняло «светский оттенок». Конечно, Бог есть, Троица, Божия Матерь, святые, таинства, каноны, предания и даже, обратите внимание, даже есть и сохранилась Церковь, но на все понятия легла дымка «современного прогресса». Конечно, Бог есть, и сомнений в Его существовании нет, но часто слышатся слова: «исходящий из космоса», «космический», «исходящий из космических сфер», и говорят это верующие люди. «Конечно, есть Пресвятая Богородица, святые, это милое предание Церкви оживляет веру и придает ей апостольскую преемственность, окрашивает в тона духовной древности и придает благостность. Церковь необходима, но вы подумайте, – говорят эти верующие люди, – две тысячи лет отделяют нас от ее создания. За эти два тысячелетия человек стал другим, «интеллектуальным», вырос, и все вокруг него жило и тоже менялось, а Церковь осталась «на кругах своих». Так давайте «подгоним» ее устройство под современного человека, оставив все, как было и раньше, но изменив и подладив к понятиям двадцатого и двадцать первого веков». И вот эти слова – «оставив, как было раньше, и подладив к двадцатому, двадцать первому веку» – остаются не раскрытыми и являются зловещими для Церкви. К сожалению, так думают не только миряне, но и некоторые священники, и моих некоторых духовных детей эти веяния не обошли. Слово «экуменизм» в своей основе доброе, но для православия оно губительно, так думаю я, но своего мнения никому не навязываю. Чистая, первозданная вера в Бога, называемая «детской», которая существовала у многих русских людей, сейчас бывает у немногих верующих, сознание собственной «интеллектуальности» слишком глубоко проникло в душу человеческую. Все это горько и грустно, но верю: Господь Бог в конце концов откроет Свою мудрость людям.
      Я встречаюсь со многими людьми, каждый из них в той или иной мере открывает мне свою душу, но всех ли, приходящих ко мне, я могу назвать духовными детьми? К сожалению – не всех; у некоторых в духовном мышлении появился рационализм, я для них – не духовный отец, руководящий их жизнью, как это было в общине, а священник, призванный исповедовать, отпускать грехи и причащать. Мои советы и наставления они выслушивают, но поступают и живут по собственному разумению, при этом считают меня своим духовным отцом, обманывая себя, что живут под моим духовным руководством. Беседуя с приезжающими владыками и иереями, я слышу от них такие же высказывания. Духовных дочерей, духовных сыновей и духовных отцов, руководящих их духовной жизнью в полном понимании этого слова, становится все меньше и меньше. Это глубокая духовная трагедия современного верующего человека, но верю – это пройдет, и вновь возродятся монастыри и общины. Церкви будет принадлежать ведущая роль в обществе».
      Это последняя беседа о. Арсения. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже.
 
      * * *
 
      С каждым годом нас, сестер и братьев, стоявших когда-то у истоков общины в двадцатые годы, становится все меньше. Раньше я не могла запомнить имена всех сестер, а в 1977 г. нас осталось там мало, что чувство глубокой грусти и скорби охватывает душу. В двадцатые годы большинству из нас было по двадцать – тридцать лет, а сейчас самым младшим не менее семидесяти пяти, а другим далеко за восемьдесят.
      Каждый из еще живущих и уже ушедших получил в жизни огромное количество глубоких ран и шрамов, у многих родные погибли на Отечественной войне, в лагерях, тюрьмах, ссылках, от голода или в других жизненных невзгодах – такой была жизнь почти всех людей нашего времени.
      Но у нас было главное, что только может быть у человека: вера в Бога, Церковь и наставник – старец о Арсений, вложивший в наши души понимание духовности и любви к людям. Уходящие из земной жизни покидали ее с верой в Бога и молитвой к Пресвятой Богородице и святым, с надеждой на спасение души по милости Господней.
      Многим десяткам, а может быть и сотням людей, пришедшим к о. Арсению после 1958 г., дал он веру, многих направил своей молитвой к Богу, к познанию Церкви. Сейчас старые члены общины двадцатых годов и те, кто пришел после 1958 г., встречаются, как самые родные люди, объединенные в одно целое наставлениями, поучениями и любовью о. Арсения. Он всех нас любил, мы все – его духовные дети. Батюшки теперь нет с нами, но в своих несчастьях и бедах мы спешим помочь друг другу, ибо этому учил он нас.
      Каждый из нас, еще живущий на земле, просит молитв батюшки перед Господом и Пресвятой Богородицей. Мы – сироты Твои, моли Бога о нас, грешных, батюшка о. Арсений! Вечная, вечная память тебе, наш старец и духовный отец иеромонах Арсений!
 
      Воспоминания написала и произвела запись
      бесед и воспоминаний духовных детей
      о. Арсения Кира Бахмат.
      Из архива В. В. Быкова

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ВОСПОМИНАНИЯМ ОБ ОТЦЕ АРСЕНИИ