Молясь Матери Божией, о. Агапит перерождался, забывал о больных ногах, вставал и, если отец Иеракс или я читали акафист Богородице, то сам начинал петь кондаки и икосы по памяти. Он помнил наизусть акафисты иконам Божией Матери Владимирской, Всех скорбящих Радости, Федоровской, Нечаянной Радости, Достойно есть, Милующая, Скоропослушница, а также акафисты преподобному Сергию, Николаю Чудотворцу и многим святым. «Богородица и святые земли нашей – защитники и молитвенники о нас, грешных», – часто повторял нам о. Агапит. Когда он молился, то словно воспламенялся, каждое слово, произносимое им, зажигало во мне и о. Иераксе пламень веры, устремленность к Богу. Он говорил нам: «Мы все просим и просим у Господа, Матери Божией, святых, но что отдаем Богу за просимое? Давайте же славить имя Господне, благодарить за оказанные милости, за то, что живем и молитвами и милостью к людям можем спасти свои грешные души».
      Почти 30 лет пробыл я в лагере, 360 месяцев. Многие не верят, говорят, что этого не может быть, тридцать лет в лагерях прожить нельзя, да и сроки такие никому не давали, – а я прожил и говорю сейчас с вами. Почему? Потому, что о. Агапит научил молиться меня и о. Иеракса, щедро передав нам свое духовное богатство, накопленное им за долгие годы монастырской жизни и непрестанной молитвы. Когда мы молились вместе с ним, то отдалялись от всего суетного, окружающего. Простите, я повторяюсь», – сказал о. Серафим, остановился и неожиданно расплакался. Слезы текли и текли. Мы, сидящие, молчали, о. Арсений встал с дивана, подошел и обнял о. Серафима. Несколько минут длилось молчание. «Простите меня, расплакался, словно дитя малое, но воспоминания об о. Агапите взволновали меня, больше не буду плакать. Извините.
      Однажды о. Агапит рассказал, почему он пошел в монастырь: «Отец мой дворянин, военный, дослужился до звания генерал-лейтенанта, меня и брата видел только офицерами, мечта была у него видеть нас офицерами в гвардейских полках Его Величества, но по целому ряду сословных обстоятельств поступить туда мы не могли. Вся семья была верующей: бабушка, отец, мать, брат и я церковные службы посещали всегда, исповедовались и причащались три-четыре раза в год. Бабушка (Наталия) и мама (Екатерина) были большие молитвенницы и в духе веры воспитали брата и меня.
      Решил я провести свой отпуск на Кавказе, на Черноморском побережье, в это время там отдыхала семья моего дяди. День был жаркий, легкий ветерок дул с моря. Дядя посоветовал нанять лодку и поплавать в море. Пошел, нанял большую парусную лодку с веслами, и мы поплыли. Ветер стал попутным, не сильно надувал парус, и мы медленно уходили все дальше и дальше от берега. Вдалеке еле виднелись дома, и только горы возвышались на горизонте. Хозяин лодки начал проявлять беспокойство и на ломаном русском языке говорил: «Скорее к берегу, смотрите» – и показывал на небольшое темное облачко, двигающееся к берегу. Ветер сразу переменился и с большой силой дул к берегу. «Скорее, буря, скорее, Аллах, Аллах». Вначале не понимали мы, в чем таится опасность, но волны становились все больше и больше. Хозяин лодки все время менял положение паруса, предложил взяться за весла и что есть силы грести к берегу. Лодку на волнах бросало, но пошла она быстрей. Хозяин повторял: «Аллах! Аллах!»
      На лодке были: моя двоюродная сестра Анастасия, ее жених Андрей Сергеев, Соня, подруга Насти, ее брат Юра шестнадцати лет, я и абхазец Ахмет. Внезапно ветер стал порывистым, море бурлило, лодку бросало и заливало водой, парус сорвало. Где был берег? Близко, далеко? Весла вырвало из рук, и неуправляемая лодка захлестывалась водой. Я стал громко молиться, одновременно сбрасывая одежду и сапоги, то же делали Андрей и Юра, девушки прижались друг к другу. Слышу, громко молится Анастасия, абхазец призывает Аллаха. Господи! Как взывал я тогда о помощи, просил, умолял Пресвятую Богородицу спасти нас и, взглянув на небо, увидел на нем огромный образ Божией Матери и мою маму, стоящую на коленях и молящуюся. «Анастасия! – крикнул я двоюродной сестре, – Ты видишь?» – и перекрестился несколько раз. «Вижу», – ответила Настя. Понял, Пресвятая Богородица спасет нас. Огромная волна ударила в борт лодки, и мы оказались в морской воде. Схватил Анастасию и Соню, пытался держаться на воде, поднял голову, и вновь в небе ослепительно горел образ Богоматери и моя мама молилась перед ним, и вдруг волны подхватили нас и выбросили на берег. Поднявшись и оттащив женщин от бушующих волн, вновь увидел образ Богородицы. Это было видение, чудо, Анастасия и я одновременно видели на небе образ Богородицы.
      Андрей спасся, Юра и хозяин лодки утонули. Видение иконы Божией Матери и моей мамы, молящейся перед Ней, так потрясли меня и Анастасию, что я немедленно подал прошение об увольнении с военной службы и уехал в Валаамский монастырь, был принят послушником, а через восемь лет переведен, по Божию произволению, в монастырь Нила Столобенского. Потом настоятель направил меня в скит, вот живу в нем и молюсь Господу. На двоюродную сестру Анастасию видение на облаках образа Божией Матери тоже так подействовало, что, отказавшись от замужества, она ушла в монастырь, жива, и мы переписываемся с ней.
      Таким путем я стал монахом по великой милости Богородицы и горячей молитве мамы. Подробно рассказал отцу и маме, что было с нами, о видении иконы Божией Матери и молитве ее перед иконой, и мама сказала: «Павел! В этот день мучила меня тревога о тебе, в два часа дня подошла к иконе Владимирской Божией Матери, упала на колени и стала молиться о тебе, молюсь, слезами заливаюсь. Почему страдало и ныло сердце о тебе, тогда не знала, но молилась и молилась. Ты говоришь, что именно в два часа погибали. Заступница Богородица явила тебе великое чудо, спасение от погибели, не только тебе, но и Анастасии». Папа и мама не удивились моему решению уйти в монастырь, дали свое родительское благословение, считая явленное чудо знамением к молитвам и монашеским подвигам».
      Книг в келье о. Агапита было немного. Конечно, были все богослужебные книги, Минеи, жития святых св. Димитрия Ростовского, Добротолюбие, несколько патериков, сочинения Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова, некоторые издания Афонского монастыря, Троице-Сергиевой лавры. Если необходимы были другие книги, привозили из монастырской библиотеки. Вставал о. Агапит рано и за день проходил весь круг всех полагающихся служб, молитв, акафистов. Каждый день читались жития святых о. Иераксом или мной, подробно разбирались кем-нибудь из нас, и о. Агапит останавливался на наиболее важных местах жизни святого, раскрывая основы его учения и совершенных им дел. Каждый день мы читали книги о чудотворных иконах Матери Божией и, если имелся для этой иконы написанный акафист, то его тоже читали. Посетителей, богомольцев в скит допускали не много; когда кто-то приходил к о. Агапиту, то о. Иеракс и я сразу уходили в другую комнату.
      Сам скит располагался в сосновом лесу, огромные стройные сосны поднимались ввысь, тишина в скиту была необычайная, изредка звякала ручка ведра или слышались удары топора, рубившего дрова. Если поднимался ветер, то доносился шум качающихся сосен и тихий шум прибоя с озера Селигер. Домики в скиту были совершенно одинаковые, рубленные из соснового дерева, ворота в скит были – два столба, на которых крепилась полукруглая арка с большой надписью, текст которой мной забыт. Домик-келия имел крылечко, крошечную прихожую, маленькую комнату, где спали о. Иеракс и я, печь-плиту, рукомойник, небольшой самовар и несколько чашек. Чистота была идеальной, все мыли и протирали ежедневно. Обед был прост до аскетизма, в посты вообще ели мало, чай пили чуть желтый, но всегда горячий. Кроватями у нас всех служили топчаны – доски, покрытые тонким войлоком. Жизнь шла размеренно и тихо, звон монастырских колоколов возвещал о начале той или иной монастырской службы, а в кельях шла молитва, возносимая к Богу. Казалось, наш старец никогда не уставал.
      Какая же красота была зимой: выйдешь на крылечко, а кругом все белым-бело, сосны, кусты, дорожки между келий, тропинки и тихий, спокойный, покрытый льдом Селигер, и только бесконечные петли заячьих следов испещряли белоснежный покров. Отец Агапит выходил на крыльцо и славил Господа за созданную Им красоту, и часто слезы благодарности текли по его лицу. «Господи! Господи! – говорил он, – благодарю Тебя, создавшего небо и землю, благодарю за красоту, которой согреваешь душу человеческую», – и долго стоял и восхвалял Бога. В монастырь ездили на службы, летом на лодке, зимой по льду на санях, а весной, осенью и в бурную погоду молились скитники в своих кельях, сообщение с монастырем прерывалось.
      О монастырях, помню, шли споры: нужны они или нет? «Монахи – тунеядцы, бездельники, лбы только расшибают, делом бы занялись». Слышу и удивляюсь, когда слова эти говорят люди, верящие в Бога. Монастыри спасают мир, людей, в них возносятся пламенные молитвы об искуплении человека от греха, прощении его, даровании мира, спасении отчизны. В монастырях утром, днем, вечером, ночью возносятся молитвы за грешное человечество… Россия держится на монастырях, и покуда будет существовать хотя бы один монастырь, будет жить Русь православная.
      Первое время трудно было, так трудно, что сомнения нападали: выдержу ли? Но все преодолел и пошел за о. Агапитом. Стало полегче, а потом и трудностей не видел, молитва пришла и стала не трудностью, а утешением. Замечания и послушания вначале переносил с обидой и горестью, но пришло время – принял и не замечал больше, так, мол, и нужно.
      Первый надетый подрясник, получение рясофора и, наконец, мантии, и я – монах, были несказанными ступенями радости; прошли годы, и я – иеродиакон и, наконец, иеромонах. Каждая совершаемая литургия – неописуемый духовный восторг – чудо. Момент Евхаристии – великое чудо, совершаемое иереем. Оно перерождает тебя, поднимает на недосягаемую высоту, и ты понимаешь, что с тобой Сам Господь. Мне приходилось слышать от верующих людей: «Что такое чудо? Я никогда не видел его». Я всегда удивлялся: «Вы же были на литургии. Разве совершение иереем Евхаристии – не чудо? Вы только сейчас видели чудо».
      Возвращусь к прошлому: семья не искала меня, вычеркнула из памяти, как изгнанника, недостойного внимания. Только в 1957 г., через десять месяцев после выхода из лагеря, при поездке в Ленинград узнал, что два брата ушли в Белую армию и сейчас живут в Париже, старший брат Владимир к 1917 г. был уже генерал-лейтенантом, перешел на службу в Генеральный штаб Красной Армии, в 1938–1939 гг. был расстрелян как шпион и враг народа. Сестра Ольга (старшая) в 1919 г. уехала на Украину и пропала, Елена жива, работает библиотекарем и под вал репрессий 1933–1935 гг. и 1936–1938 гг. не попала.
      Монастырь и скит закрывали долго, мучительно. Выборочно арестовывали, расстреливали, расселяли, отобрали все ценности, ломали и оскверняли иконы – поступали, как со всеми закрываемыми монастырями. В 1921 г., 1 августа, в день обретения мощей преп. Серафима Саровского чудотворца, старец иеромонах о. Агапит почил, тихо, спокойно. В течение одной недели вдруг ослаб, слег и с каждым днем терял силы. Теряли не родного отца или мать, уходил наставник, давший не телесную, а духовную жизнь, старец, сделавший меня человеком, научивший молитве и вдохнувший дух веры Христовой в мою душу. Настолько скорбна была для меня смерть старца, не могу передать в своем рассказе, нахлынет прошлое, встанет перед глазами, и я расплачусь».
      Слезы катились по лицу о. Серафима, и не маленьким, некрасивым человеком сидел он сейчас перед нами, а весь скорбный, но светлый, и лицо его светилось несказанной грустной добротой.
      «За несколько минут до своего смертного упокоения о. Агапит вдруг обрел силы и, обращаясь к окружающим, подозвав о. Иеракса и меня, сказал: «Молитесь Господу, Пресвятой Богородице, умоляйте о прощении грехов ваших, молитесь о людях страждущих, несчастных, и любите окружающих Вас и помогайте им. Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов». Трижды перекрестил нас и, уронив руку, стал тихо угасать».
      Здесь старенький о. Серафим заплакал, смущаясь и отворачивая лицо от нас. Мы хотели уйти, но о. Арсений остановил нас. Успокоившись, о. Серафим продолжил свой рассказ.
      «Монастырь и даже скит еще полусуществовали, я был выброшен из монастыря и поселился в деревне на Николо-Рожке около церкви, которая на высоком берегу возвышалась, белая, стройная. Когда поднимался на колокольню, открывался неописуемо красивый вид на озеро Селигер с его бесчисленными островами, вдалеке виднелись церкви и колокольни Нило-Столобенского монастыря, дорогого моему сердцу. В 1923 г. меня арестовали, отвезли в город Осташков. Просидел долго, в тюрьмах издевались всячески и, как «антисоветского деятеля и вредного элемента», приговорили к пяти годам заключения, конечно, без какого-либо суда надо мной. До 1956 г. находился беспрерывно в лагерях. Когда пять лет моего срока кончались, вызывали в управление лагеря и сообщали, что «особое совещание» продлило срок заключения еще на пять лет.
      Первый лагерь был Соловецкий (СЛОН). Если во всех лагерях заключенные были бесправны, то в Соловках они были трижды бесправны. Тебя могли отвести за угол храма и без приговора, а может быть, и ради «забавы», на краю ямы выстрелить в затылок или, повернув к себе лицом и отойдя на пять–шесть шагов, чтобы ты не вырвал направленный на тебя наган, выстрелить в лицо или в сердце и еще полуживого закопать в землю. Видел сказанное своими глазами.
      Первое время был на разных работах, но на лесоповал в бригады не брали, в землекопы тоже, слишком был мал и слаб, а использовали на мелких, но труднейших работах: носить сотни ведер воды, разжигать костры в мороз для обогрева охраны и работающих заключенных, да и многое другое, перечислять не буду. Потом у лагерной администрации возникла идея, что выгребать человеческие нечистоты, убирать отхожие места – наиболее подходящая работа для монахов, священников, архиереев. Двадцать восемь из тридцати лет лагерного срока занимался этой работой. В какой бы лагерь ни переводили, сразу назначали на уборку нечистот – возможно, в моем деле имелось такое указание. Работа тяжелая, особенно зимой, ломом и скребком надо счищать смерзшуюся массу, вывозить на санках или таскать в ведрах. Запах въедается в твою одежду, руки, лицо, тебя все сторонятся, ругают, а иногда и бьют. Лагерная администрация с особым удовольствием направляла служителей Церкви на подобные работы, говоря при этом: «Тебе это подручно, ты же из попов», добавляя богохульные слова в адрес Церкви и обрядов. Господи! Какое же это было бесправие, надругательство, желание оскорбить веру, растоптать человеческую душу.
      Иногда приходил в отчаяние – грязный, пропитанный отвратительным смрадом, не мог избавиться от грязи. Воды мало, а зимой она была ледяной. Грязными руками должен был брать хлеб, баланду, кашу, слушать ругань, обращенную ко мне. Было ужасно, но угнетало, что, вознося молитвы Господу, Пресвятой Богородице, святым, не мог налагать на себя крестного знамения – руки в грязи, кругом горы грязи. Решил молиться только тогда, когда приводил себя в порядок, мыл руки, лицо, чистил одежду, но заметил, что во время грязной работы суетные мысли стали одолевать меня, уводя от монашеского устроения.
      На правильный путь меня наставил архиепископ Иларион (Троицкий) . Мы встретились с ним в Соловках, его также направили на уборку нечистот. «Владыка! – обратился я к нему. – Что мне делать, убираю нечистоты, иеромонах я, обязан денно и нощно молиться, но как могу, грязный, пакостный? Крестного знамения рукой такой не положишь. Что делать? Мысли суетные стали одолевать».
      Владыка Иларион сказал: «Необходимо молиться и молиться так, чтобы окружающий Вас мир ушел и в душе жила только одна молитва. Грязной рукой крестного знамения не кладите на себя, а мысленно возведите глаза вверх, потом вниз, направо и налево. Вы совершите крестное знамение, а в бараке, очистившись от грязи, креститесь рукой. Молясь во время работы, уйдя в молитву, не будете видеть грязь и смрад. Так делаю я, и это помогает переносить все тяжести. Господь избавит Вас от суетных мыслей; вспомните, чему учил Вас наставник и учитель – о. Агапит». Благословил и, словно проникая во что-то неведомое, произнес: «Вам ли спрашивать меня? Вы были келейником о. Агапита и должны сами понимать, что нужно делать; помогайте всем людям, чем можете, – в этом завет Господа». Я глубоко чтил Владыку, свято исполнял его завет и помню, что довольно скоро его увезли с Соловков, о чем я жалел. Вначале трудно было собраться, сосредоточиться, но месяца через два, молясь все время, перестал ощущать смрад, грязь и уходил в совершенно иной мир. Рядом становились о. Агапит, о. Иеракс, моя мама, молился так же, как в келье рядом с о. Агапитом, и делая грязную работу, словно послушание, забывал о ней. Душа наполнилась молитвой, и я мысленно крестился движением глаз, как учил архиепископ Иларион. Конечно, бывали дни, когда я не мог собраться, сосредоточиться, уйти из окружающей обстановки, но чем дальше шло время моего лагерного заключения, тем меньше и меньше становилось таких дней.
      До 1928 г. пробыл на Соловках, а потом странствовал по десяткам лагерей, был на Вишере, под Пермью, на Воркуте, в разных лагерях Урала и Сибири – в основном эти лагеря занимались строительством больших заводов или закрытых городов. Когда был на Соловках, временно направили в «лесной» лагерь на лесоповал под Кемью, пробыл в нем долго и с ужасом вспоминаю, что творилось в нем. Осенью начался повальный сыпной тиф, умирало до половины заключенных, а в некоторых бараках еще больше. Бараки были нестандартные, построены кое-как, наш барак огромный, длинный – таких бараков никогда не видел – вмещал двести заключенных. Лагерное начальство объявило своеобразный карантин. Буду рассказывать о своем бараке, он был самым «смертным». Двери барака закрыли снаружи, внизу двери вырезали лаз, чтобы через него можно было протолкнуть человеческий труп из барака, дрова в барак и ведро с дегтем. Врезали в двери раздаточное окно для передачи пищи. В нашем бараке в день умирало от пяти до двенадцати человек, их подтаскивали к лазу двери и кричали: «Мертвяк!» А дальше их крючьями вытаскивали похоронщики. К вечеру через лаз заталкивали в барак дрова. Два раза в день открывалось раздаточное окно и раздавался крик: «Раздача жратвы». Заключенные подходили к окошку, им лили баланду в миску, туда же бросали кашу и давали пайку хлеба. Получать пищу подходили только ходячие, остальные были в бреду или настолько слабы, что не могли подняться. Некоторые ходячие заключенные, взяв миски больных, брали для них еду и кормили слабых выздоравливающих или больных, другие получали еду за больных и сами съедали ее, таких было большинство.
      На нижних нарах против меня лежал большого роста человек по кличке «Якорь». Кто он был, я не знал. Первое время, когда он заболел, уголовники внимательно ухаживали за ним, но, увидев, что он умирает, перестали. Когда он был здоров, все в бараке боялись его, был он жесток со всеми. Ухаживать взялся я, недели две ходил за ним и кормил. Уголовник «Якорь» поправился, встал на ноги и навел железную дисциплину в бараке, заставил ухаживать за больными и кормить их. Меня, выходившего его от болезни, не замечал и со мной не говорил.
      Эпидемия сыпного тифа, внезапно начавшаяся, так же внезапно и закончилась. Из двухсот человек выжило около шестидесяти. Упомянул о ведре с дегтем – все в бараке во время эпидемии обязаны были натираться дегтем, лежачих обтирали не болевшие. Никогда не слышал о лечении дегтем, но, может быть, он прекратил эпидемию? Я, слава Богу, сыпным тифом не заболел. Ухаживая за больными, по-прежнему убирал нечистоты и барак – уборщик умер.
      Прошло дней пять, трупов больше не было. Открыли дверь, сказав: «Болеть теперь не будете, иммунитет выработался у тех, кто болел, а у неболевших – врожденный». Послали в барачную баню, выдали даже мыло и «новую» одежду б/у (бывшую в употреблении) и на другой день послали на лесоповал. Господь силы давал на все: за больными ухаживать, работу свою грязную делать, барак убирать и не заболеть сыпным тифом, хотя насекомых по мне сотни ползали. Но когда дегтем начал мазаться, пропали.
      Помню, лежу усталый после поверки на своих нижних нарах, подошел заключенный «Якорь», молча сел рядом со мной и сказал: «Выходил, спас меня, спасибо. Может быть, когда на волю выйдешь, одинокий ты и больной, помощь понадобится, запомни адрес», – и назвал г. Владимир, далее улицу, дом, квартиру. – «Повтори», – говорит. Я повторил. «Придешь, скажешь, что от Степана Глушко, помогут. Не бойся». Протянул руку, пожал мою и ушел. Скоро перевели меня опять на Соловки, прежней работой заниматься. Уголовники не обижали, отбирать было нечего, иногда пайку хлеба выхватывали, да редко это бывало. Господь милостив был ко мне.
      С о. Арсением встретились в 1940 г. в обыкновенном лагере, прожили в бараке до марта 1941 г., подружились. Встреча была большой радостью, мы были с ним одного духа, молились вместе, но так, чтобы не заметили, за это в карцер сажали. Если ты один у лежака стоял и молился, но крестного знамения на себя открыто не клал, не трогали, а если двое собирались около нар, то обязательно кто-нибудь доносил: «Попы молятся». Но в 1941 г. перевели о. Арсения в лагерь особо строго режима, а я свои пятилетние сроки каждые пять лет получал. По здоровью, по силам давно должен был умереть, но Господь незримо хранил. Помните, старец Анатолий Оптинский сказал мне: «Золото ведрами носить будешь», – вот лагерный срок золотарем и отрабатывал. Вновь встретились здесь, в Ростове. По произволению Господню Ярославский владыка адрес о. Арсения дал.
      Милостив был Господь, после долгих трудностей взяли помогающим священником в один из храмов Тамбовской епархии. Совершил несколько церковных служб, разрешил настоятель исповедовать прихожан, когда народу приходило много. Первое время никто на исповедь ко мне не шел, уж больно вид у меня неказистый, а потом все ко мне да ко мне шли. Настоятель о. Глеб – человек строгий, хороший и молитвенник большой, стал неодобрительно относиться, что ко мне идут, запретил исповедовать и в алтаре помогающим поставил. Сейчас уже не служу, получаю пенсию за то, что несправедливо репрессировали. Ездил в Нилову пустынь, внутрь не пустили, с берега видно, что порушено много, осквернено. Местные рассказывали, что одно время был в монастыре дом для престарелых, в 1938 г. был лагерь для пленных поляков, сейчас – не знаю, что. В скиту, говорили, был сапный институт, вакцину для животных изготавливали, потом закрытый завод или еще что-то, сказать толком не могли.
      Побывал на Николо-Рожке – полное разорение, по берегам озера Селигер туристских лагерей много, крик, шум. Посмотрел, погрустил и уехал. Сердце кровью обливалось. Молился о братии монастырской, расстрелянных, замученных в лагерях, убитых и замерзших на этапах, убитых охраной, умерших от голода и в болезнях, перенесших неисчислимые страдания и мучения. Даже на могиле любимого старца своего побывать не смог. Смерть старца Агапита перенес тяжело. Боюсь даже рассказывать о гибели друга своего – о. Иеракса, тоже келейника о. Агапита, – узнал о ней в 1943 г. совершенно случайно. Встретил заключенного, который на Воркуте шел в одном этапе с о. Иераксом, в это время уже полным дистрофиком, болевшим последней формой цинги. Уже не могущий идти, он шел и падал, задерживая движение, и охрана решила его пристрелить, тело бросили в кусты и забросали снегом.
      Соизволил Господь по милосердию Своему послать меня в лагерь как монаха, а не сыном царского сановника, приближенного к императору, носящего старинную княжескую фамилию. Не знали следователи Осташкова и Твери об этом: может быть, дела монастыря не посмотрели, а может быть, уничтожены они были. На допросах умалчивал, что в Петербурге жил, Политехнический институт окончил, в протоколах писал – из крестьян. Если бы знали, что братья белые офицеры и живут в Париже, брат Владимир – генерал и в 1938–1939 гг. расстрелян как шпион и враг народа, то в двадцатых годах расстреляли бы за братьев, живущих в Париже, а 1938–1939 гг. – за брата-генерала, но я сам о братьях узнал только в 1958 г.
      Сейчас, Господь сподобил, живу хорошо, комната есть, пенсии на житие хватает, а главное, – молюсь все время и церковь почти рядом с домом, на всех службах бываю. Служить не допускают; настоятель говорит: «Вы за штатом».
      Когда в 1956 г. освободили из лагеря, трудно пришлось. Жить негде, деньги, что дали, кончились. Обращался в разные епархии, просил разрешения служить в церкви. В одних за самозванца принимали, не верили, что иеромонах, в других говорили, что церкви закрывают, мест нет; окажут маленькую материальную помощь, – и уходишь. Дошло до того, что милостыню просить начал – было это во Владимире – голодный, замерзаю, с вокзала гонят, отогреться не дают. Помолился Богу, Божией Матери, Заступнице сирых и убогих, и пошел по адресу, что много лет назад дал мне уголовник Степан Глушко по кличке «Якорь» (потом узнал, еще в лагере: был он «вор в законе»). Разыскал улицу, дом, позвонил, открыла женщина в годах уже больших. Говорю: «В двадцатых годах Степан Глушко дал мне Ваш адрес, сказав, если трудно будет, то к Вам обратиться». Анна Николаевна сестрой Степана была, доброты и милости необычайной. Пустила в дом, а я оборванный, грязный; вымылся, белье дала, одежду потом купила, денег много заставила взять. Предлагала остаться жить у нее. Оказывается, Степан писал или рассказывал, что я его в бараке выхаживал, знала она, что я священник. Рассказала: с шестнадцати лет он по плохой дороге пошел, ничто остановить не могло, так и докатился до страшных дел. Отбыл срок, освободился, приехал во Владимир, прожил неделю, а потом в Ростов-на-Дону уехал. С тех пор она его не видела, несколько писем получила, последнее из Канады, перебрался туда в 1946 г., к себе звал.
      Прожил я у Анны Николаевны почти месяц, Царство ей Небесное, – умерла два года тому назад. Доброты была неописуемой, учительницей работала почти до самой кончины, переписывался и приезжал я к ней не один раз. Уехал я от нее в Тамбов, и случилось чудо: епархиальный владыка принял меня, общих знакомых нашли, выслушал и направил в большое село, где, по милости Божией, сохранилась церковь. Вот в ней до ухода за штат и служил помогающим священником, теперь – на государственной пенсии. Все эти годы, что на свободе живу, бывших столобенских насельников искал; ни одного не нашел – всех поуничтожили.
      Отец Арсений! Все рассказал, как мог, устал, благословите отдохнуть».
      Они подошли, благословили друг друга, и о. Серафим ушел в свою малюсенькую комнату, бывшую кладовую.
      Вечером приехало несколько москвичей, в столовой собралось десять человек, о. Серафим ушел после ужина отдыхать. Отец Арсений почти весь день лежал, но к ужину вышел и после ужина сказал мне: «Александр Сергеевич! Вы записали воспоминания о. Серафима на магнитофон, включите, и пусть собравшиеся услышат рассказанное. Я принес магнитофон, включил, отрегулировал громкость, и голос о. Серафима вошел в комнату, сидящие внимательно слушали. Запись закончилась, стало непривычно тихо.
      «Я знал о. Серафима по лагерю, – произнес о. Арсений, – но не так подробно был осведомлен о его жизни, как мы услышали. Был с ним в одном лагпункте и бараке несколько месяцев и до глубины души поражался его отношением к окружающим заключенным. Он физически был слабым человеком и по лагерным нормам обязательно должен был быть объектом издевательств и развлекательных избиений с постоянным отнятием хлеба, но все складывалось по-другому. Его не избивали, не отнимали пайку и даже по-своему уважали. Немощный старик, усталый от грязной работы, он постоянно о ком-то заботился. Был ли это осужденный по 58-й статье, «вор в законе», бытовик или один из представителей шпаны, – все для него были равны, помощь от беспредельной доброты о. Серафима правильно понимали и принимали.
      Заметьте, о. Серафим даже не упомянул о физической и духовной помощи, оказывавшейся им заключенным, в основном говорил, как важна молитва для человеческой души и окружающих людей, говорил о работе и ни разу не упомянул, как помогал солагерникам понять, осмыслить ложность своего пути, а я видел все это своими глазами. Отец Серафим воспринимался мною – возможно, скажу резко, но образно – реставратором загрязненных душ человеческих. Да, именно – реставратором. Осторожно, так же, как скальпель реставратора-иконописца маленькими кусочками снимает слой темной олифы и затвердевшей пыли с иконы с опаской повредить подлинник, так и о. Серафим осторожно, бережно подходил к человеку, в его душе снимал каждый раз греховные наслоения и обнажал вначале маленький просветленный кусочек души, увеличивая и увеличивая его, и, наконец, очищал ее от скверны греха. Какая же осторожность и духовная внимательность были нужны к поврежденной душе, чтобы не сделать больно тем, что ты пытаешься направить человека по светлому пути, не задеть самолюбие, не показать ужасающую греховность – ведь этим тоже можно оттолкнуть человека, он может подумать: «Я так грешен, что мне уже нет спасения».
      Долго и внимательно наблюдал я за о. Серафимом, хотел заимствовать его духовный опыт и иногда не понимал, как он просветлял душу такого человека, которому, казалось, нет прощения. Старец Агапит передал о. Серафиму весь свой духовный опыт, накопленный годами молитвы, постижением духовной мудрости, подвигом старчества, общения с людьми. Я уже когда-то говорил, что каждый человек, приходя к старцу, священнику, получает от него духовный запас, который постепенно расходует. Так же и иерей, старец, общаясь с человеком, невольно воспринимает от пришедшего в духовном общении что-то новое, духовное, накапливая в себе духовную мудрость, и это приводит к проникновению в душу человеческую, что многие называют прозорливостью. Есть прозорливость, даваемая Господом праведникам как дар Божий, но есть прозорливость, приобретенная по милости Бога долгим духовным опытом, как результат молитвы, общения со многими духовно обогащенными и просто страждущими людьми. К каждому человеку о. Серафим подходил, исходя из его индивидуальности, образа жизни, психики, степени его греховности, и своим духовным взором видел и ощущал его душу.
      Вы слышали сейчас рассказ о жизни большого старца, необыкновенно скромного; в своих воспоминаниях нигде не выставлял он себя, все время был в тени, говорил не о себе, а об окружавших его людях. Когда я молюсь с о. Серафимом, душа моя наполняется светом, возникает внутреннее очищение и отдаление от всего земного. Послезавтра увезут меня в клинику, отсутствовать буду больше месяца, станут приезжать иногородние мои духовные дети, я попросил о. Серафима заменить меня».