1971 г.
 
      Прежде чем начать воспоминания об о. Арсении, о том, как я впервые встретилась с ним в 1971 г., потом начала приезжать к нему и стала духовной дочерью, необходимо рассказать о моей предшествующей жизни.
      Мне было сорок восемь лет, когда после недолгой, но тяжелой болезни в возрасте пятидесяти лет умер мой муж Михаил. Дочь Марина уже была к этому времени замужем и жила у мужа. Мать мужа – Екатерина Федоровна, человек удивительного характера и веры, всегда жила с нами, занимаясь воспитанием внучки Марины. К Екатерине Федоровне, ее влиянию на меня и значению в нашей семье еще вернусь, умерла она за два года до смерти Михаила в возрасте семидесяти восьми лет.
      Я осталась в квартире одна. До этого жили дружно, любили друг друга, а теперь каждая вещь напоминала о прошлом: диван, кресло, любимая чашка мужа, платье Екатерины Федоровны, вещи, оставленные Мариной, которая сейчас нечасто приходила ко мне. В ее новой семье была своя бабушка, взявшая на себя попечение о двухлетнем внуке Вите. Редко, когда кто-то заболевал в семье дочери, внука привозили мне «на сохранение», и это была большая радость. Так сложилась жизнь.
      Первые месяцы после смерти мужа я была в постоянных хлопотах: надо было поставить два памятника, оформить массу документов, продать дачу, которая теперь была не нужна, и многое другое, кроме того, была работа. Вся наша семья была верующей, сына Михаила Екатерина Федоровна воспитала в вере. Я вышла замуж за него совершенно не религиозной, в школе и в институте, где училась, была активной комсомолкой. И только в семье мужа пришла к Богу под влиянием мужа и Екатерины Федоровны, которая была совершенно необычным человеком, весь духовный строй семьи держался на ней. Трудно поверить, за двадцать четыре года совместной жизни у нас не произошло ни одной ссоры, хотя характер у меня был взрывной. Бывало, иду с работы раздраженная, усталая, окружающее давит, вот-вот взорвусь, даже боюсь появляться дома, понимаю, что в таком состоянии могу совершить много глупостей. Открою дверь, разденусь, войду в кухню, Екатерина Федоровна взглянет на меня и мгновенно почувствует мое состояние, подойдет, обнимет и скажет, по-особому ласково: «Устала, Настенька». Я хочу вырваться, а она прижмет к себе, поцелует в щеку, перекрестит трижды, и весь мой взрывной заряд исчезнет. Так она вела себя и с внучкой Мариной, лаской, добрым словом умела заставить слушаться, и невольно у ребенка сложилась не только любовь, но и уважение и понимание внутреннего превосходства бабушки, которое также возникло и у меня. В поведении Екатерины Федоровны не было ничего наигранного, придуманного, просто она была такой. Человек большой веры, она довольно часто бывала в церкви, в основном – в воскресные дни. Каждый вечер перед сном, несмотря на усталость, молилась не меньше часа, читая установленное правило, а в дни чудотворных икон Божией Матери или великих святых добавляла еще акафист.
      Муж Михаил ходил вместе со мной в церковь по большим праздникам, исповедовались мы только на Страстной неделе один раз в год. Муж работал научным сотрудником в институте, я окончила химический факультет педагогического института и работала химиком на заводе.
      Состояние покинутости, полного одиночества, квартира, не наполненная жизнью, почти сломили меня. На работе, и то не всегда, оживала, но домой шла угнетенной, подавленной. Пытаясь снять свое состояние, стала чаще ходить в гости, звать к себе, смотреть телевизор, читать и посещать церковь вечером в субботу и утром в воскресенье. Начала дома вечерами молиться, но чувство подавленности и одиночества не уходило.
      Однажды вспомнила, что у Екатерины Федоровны была знакомая Варвара Семеновна, с которой они ездили далеко за Москву в Ростов к священнику о. Арсению, возвратившемуся в 1958 г. из лагеря, и даже несколько раз там ночевали. Разыскала старую записную книжку Екатерины Федоровны, нашла телефон и позвонила. Рассказала Варваре Семеновне о своем состоянии и попросила помочь встретиться с этим священником (о смерти Екатерины Федоровны и моего мужа та знала, так как была на похоронах). Она, выслушав, сказала, что перезвонит через неделю. Через неделю раздался звонок, и Варвара Семеновна сообщила, что в ближайшее воскресенье я могу поехать с ней.
      Утренним поездом выехали из Москвы и около двух часов дня приехали в Ростов. Город был старинный, но запущенный, виднелось множество куполов, вероятно закрытых церквей. Пришли, встретили нас приветливо и сразу усадили обедать. У меня создалось впечатление, что я и раньше бывала в этом доме и встречалась с сидевшими за столом людьми. Когда мы уселись, а приехавших было девять человек, вышел из своей комнаты о. Арсений, прочел молитвы и всех благословил.
      Шел сентябрь, было 20 число, на следующий день – праздник Рождества Богородицы. За столом после обеда о. Арсений подробно рассказывал о детстве Божией Матери, упомянув, что все повествование основано главным образом на древних преданиях и апокрифах, прочтенных им когда-то на греческом языке. День для сентября был теплый. Отец Арсений прошел в сад, минут через двадцать меня позвали к нему. Благословив, он показал рукой на стоявший рядом с креслом стул. Я села, и он мягко сказал: «Расскажите о себе». Начала рассказывать, вначале сбивчиво, но потом собралась и поведала все, что могла вспомнить о своей жизни до замужества, о жизни с мужем, о наших взаимоотношениях, о вере Михаила и моей и, конечно, о Екатерине Федоровне – самом близком мне когда-то человеке и лучшем из всех, кого я знала, и упомянула, что она приезжала к нему вместе с Варварой Семеновной, с которой я сегодня приехала. Говорила довольно долго, батюшка не перебивал, не задавал вопросов. Кончила и замолчала. Молчал и о. Арсений. Мы сидели под большой липой, еле слышно ветер шевелил листья, светлые пятна солнечных лучей от этого перебегали по траве, было тепло не по-сентябрьски. Опершись руками на подлокотники кресла, батюшка был сосредоточен, взгляд его был устремлен поверх моей головы, куда-то в неизвестную мне даль. Молчание затягивалось, и странное волнение стало охватывать меня.
      «Анастасия Владимировна, – сказал о. Арсений, – я внимательно слушал вас. Вы чувствуете себя одинокой, постоянно в тоске, но напрасно. Это надуманное обостренное состояние – не результат одиночества, а действие бездуховного образа жизни. Вы жили с мужем Михаилом, опирались на него, рядом была дочь, требовавшая забот и внимания, и удивительно христианский по душе человек – мать мужа Екатерина Федоровна, которая своей любовью, молитвой к Богу и добротой объединяла всех воедино. Это сейчас ушло от Вас, Вы не можете найти место в жизни. Вы сами уходите в состояние тоски и одиночества и приехали ко мне, священнику, с уверенностью, что поговорив с Вами, я одним словом и молитвой сразу помогу Вам. Да, иногда так бывает, по великой милости Господа, но мы должны вместе работать над выходом из вашего угнетенного состояния и будем добиваться этого с помощью Божией, Пресвятой Богородицы и вашей святой Анастасии Узорешительницы, вознося наши молитвы ко Господу Иисусу Христу. Знаю, что Вы любили Екатерину Федоровну, поражались ее долготерпению, вере в Бога, постоянной помощи окружающим, удивляясь, как она все это выносит и где находит силы. Отвечу за нее: Господь давал силы на все за великую любовь к людям и твердую и постоянную молитву к Вседержителю. Повторите ее путь, и отойдут тогда все душевные невзгоды.
      Я слушал Вас, но то, что Вы говорили, было лишь поверхностью прожитой жизни, поступков, грехов. Главное – то, что болезненно, противно и не хочется помнить, Вы не сказали, оно осталось в тайных кладовых совести, возможно – из-за ложной стыдливости».
      Отец Арсений некоторое время молчал, потом, перекрестившись и смотря на меня, сжато и кратко повторил мой рассказ, но все, сказанное сейчас им, было извлечено из сокровенных тайников моей души, вся-вся моя жизнь предстала в отвратительных поступках, грехах, действиях. С замиранием сердца я видела себя в словах, сказанных о. Арсением. Волна стыда и отвращения к самой себе охватили меня, захотелось встать и бежать из дома, из города – такой грешной даже священник не должен знать меня. Он понял и повелительным движением руки показал на стул, с которого я вскочила. Ни мужу, никому, никому я никогда не рассказывала то, что сейчас слышала о себе, меня охватил страх.
      Я вскочила, упала перед ним на колени со словами: «Отец Арсений, мне стыдно, простите», – и все, что было на моей совести сокрыто, начала снова рассказывать, хотя все уже было им сказано. Отец Арсений, положив руку на мою голову, сказал: «Анастасия Владимировна! Я не осуждаю. Мне Господь дал пройти пять ступеней духовного постижения жизненного пути. Первая ступень была постижением веры, дали мне это моя мать Мария Александровна и великие Оптинские старцы о. Нектарий и о. Анатолий, у них я научился молиться, любить людей. На вторую ступень дали мне подняться Патриарх Московский и всея России Тихон в краткой беседе и архиепископ Иларион (Троицкий). Третью ступень показал простой сельский священник о. Иларион – тезка архиепископа Илариона. Четвертой был лагерь особо строгого режима (мы называли его «смертным»), где общение с самыми разными лагерниками открывало и духовно прекрасные души людей, и самые страшные души, охваченные неизмеримой злобой, соединенные с темными силами. И пятая ступень – мое пастырское служение и общение с вами, моими духовными детьми. Это научило меня никогда не осуждать никого, ибо сказано в одной из молитв: «Несть человек, иже жив будет, и не согрешит».
      Помните, вся наша вера утверждается на любви к Богу, ко Пресвятой Богородице, на почитании святых, и это мы выражаем в постоянных молитвах, а также в безотказной любви к людям, в помощи им. Всем и всегда говорю евангельскими словами: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим и ближнего своего, как самого себя.
      Разве Вы одиноки? В Вашей квартире находятся иконы: Господа Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, Вашей святой Анастасии Узорешительницы, Ангела Хранителя, Архангела Михаила, вероятно есть и другие. Если чувство тоски и одиночества охватит душу, подойдите и помолитесь, тогда темные силы исчезнут.
      Каждый день читайте одну главу Евангелия. В четырех Евангелиях 89 глав, за год прочтете весь круг четыре раза. С малых лет я читаю Евангелие по одной главе в день, пятьдесят лет – иеромонах и почти ежедневно совершаю служение, и каждый раз нахожу в читаемой главе новое и богодухновенное.
      Будьте с людьми, помогайте им, кем бы они ни были – сослуживцы, знакомые, родные, – всем помогайте, и окружающие поймут, что такое христианин и придут к Церкви, к Богу».
      Повторю старую и много раз кем-то сказанную фразу: душа моя «навсегда легла в ладони» старца о. Арсения. Утром я исповедовалась и уезжала со спокойной душой. Перед отъездом батюшка сказал мне при всех присутствующих: «Приезжайте чаще ко мне без предупреждения. Когда меня будут привозить в Москву, приходите, Вам сообщат».
      По приезде в Москву поступила во всем по совету о. Арсения. В Москве на квартирах его духовных детей встречалась с ним шесть раз, в Ростов ездила, но не более одного раза в два–три месяца.
      Отец Арсений для людей был источником, из которого любовь изливалась неисчерпаемым потоком, и жаждущий мог подойти, зачерпнуть эту любовь горстью руки, выпить и передохнуть от жизненных тягот и грехов или, наполнив до краев взятый сосуд, унести его и пить дома, постепенно расходуя полученное.
      Встречаясь с ним, всегда уходила от него напитанная любовью, с наставлениями, советами и помощью, но первая встреча с ним в 1971 г. послужила основой моего духовного перерождения.
 
      Анастасия Владимировна Корсакова.
      Из архива В. В. Быкова (получено в 1999 г.).

      10 декабря 1972 г.
 
      В 1972 г. 10 декабря, в день иконы Божией Матери, именуемой «Знамение», я приехал к о. Арсению и увидел солагерника Иннокентия Владимировича, с которым не встречался более пяти лет, оба обрадовались; потом приехал Константин Прозоров. Все мы по воле Божией были в прошлом в одном лагпункте и даже бараке – четверо: о. Арсений, Константин, о. Иннокентий и я, Серафим Сазиков. Годы наложили свой отпечаток на каждого из нас. Меньше коснулись о. Арсения, но все чаще и чаще он целыми днями лежал на диване, беспрерывно молясь или беседуя с приехавшими; временами его увозили в Москву и помещали в клиники.
      В этот приезд батюшка чувствовал себя хорошо, и каждый из нас с ним говорил и советовался, на следующий день должны были причащаться. Вечером в столовой собрались одиннадцать человек, было тесновато, но уютно и доброжелательно. Отец Арсений обратился к о. Иннокентию с просьбой рассказать о его приходе к Богу.
      В последние годы с такими просьбами он обращался ко многим, считая это необходимым и полезным для слушающих. Единственным, кто не рассказывал о своей жизни, был я, бывший уголовник, «вор в законе», порвавший с прошлым, пришедший к Богу и Церкви еще в лагере под духовным влиянием о. Арсения.
      Отец Иннокентий начал рассказывать:
      «Был в армии начальником группы разведки, забрасывали в глубокий тыл к немцам, собирали по крупицам сведения, необходимые командованию, и передавали по рации. Иногда, если складывалась благоприятная обстановка, немцы не обнаруживали нас, тогда задерживались на два–три месяца, а то и больше, живя в лесу в землянках, разрушенных деревнях; расходились по местности, расспрашивали жителей, сутками лежали в кустах у дорог, железнодорожных станций, аэродромов, складов, наблюдая и наблюдая. Работа смертельно опасная, гибли отдельные бойцы, погибали группы сразу при десантировании на вражеской территории. У немцев существовали специальные подразделения для борьбы с нашими разведгруппами. Как правило, большинство выброшенных разведгрупп погибало.
      Это вступление, для ознакомления с работой в тылу противника. В группы входили не просто солдаты, а специальный контингент обученных людей, часть которых должна была в совершенстве знать немецкий язык. Эти люди оканчивали специальные курсы, институты иностранных языков или просто хорошо знали язык. В состав группы обязательно входили женщины, им было проще вести разведку среди гражданского населения. Все участники вооружались первоклассным огнестрельным и холодным оружием, гражданской одеждой и безупречными документами.
      Забросили нас далеко от Москвы, за Минск, под город Лида. Нашли опустевшую сожженную деревню и в каменном подвале сожженного деревянного дома, стоявшего на окраине, расположились. Сбросили группу из восьми человек на лес, из них три женщины; выбрались с трудом, собрали контейнеры с грузом и приступили к работе.
      В задачу группы входила разведка, в исключительных случаях, если попадался важный объект, разрешалась диверсия, но это обнаруживало нас. Для того чтобы вы могли понять дальнейшие особенности нашей работы, должен сказать, что приходилось обязательно захватывать отдельных немецких военнослужащих, допрашивать, узнавать у них расположение штабов, воинских частей, складов, движение поездов, а потом расстреливать.
      Расстрел был обязателен и для всех членов группы всегда был тяжелым делом: убивали не в бою, а беззащитного человека, хотя и врага. Жалели, но друг другу говорить об этом не могли, боялись. Расстрел был необходим, жесток, но взятого в плен солдата или офицера отпустить не допускалось – он немедленно сообщит о нахождении группы, и она будет уничтожена; то же приходилось делать с местными жителями, если они догадывались, кто мы, о полицаях и старостах говорить не приходится, все понятно.
      Был октябрь, непролазная грязь, дождь со снегом, пронизывающий до костей ветер. Работали без потерь, захватили поодиночке одиннадцать немецких военнослужащих, получили разведданные, сообщили в центр. Сожженную деревню с теплым подвалом пришлось покинуть, неподалеку расположилась немецкая танковая часть. Ушли в лес, трудно стало с питанием, немецкие документы, взятые нами при заброске, устарели, что усложнило передвижение по территории врага, кончались продукты и садились электробатареи для рации. Сообщили в центр. Нам сбросили ночью с У-2 контейнеры, но неудачно, произошел большой разброс. Два дня обшаривали лес, многое нашли, основное – батарейки – не разбились.
      Перехожу к главному. Жили в землянках в лесу, расходились, одетые в гражданскую одежду, но вооруженные, отсутствовали иногда по два–три дня. В землянке всегда дежурила сменная радистка и боец охраны. В один поход пошли вчетвером: лейтенант, младший лейтенант, вторая радистка Ира и я. Зашли далеко, километров за тридцать, и увидели небольшую церковь и рядом дом. Шел проливной дождь, леденящий, с мелкой снежной крупой, одежда промокла насквозь, мы замерзали. Вернуться на базу не могли, слишком далеко отошли, и решили под видом партизан зайти в дом; шаг был рискованный, но другого выхода не было. Постучали, вошли, впустили безропотно, да и как не впустить, оружием обвешаны. В доме находились: мужчина средних лет, молодая женщина, девочка лет десяти и мальчик пяти-шести лет. Разделись, одежду положили сушить на печку, оружие при себе, младшего лейтенанта на охрану у двери поставили, окна занавешены. Хозяйка, красивая приветливая женщина, молча, не спрашивая, достала большую кастрюлю горячей картошки, хлеб и миску с творогом, сказав: «Кушайте на здоровье». Наелись до отвала, своих консервов добавили; сменили младшего лейтенанта и посадили есть.
      Начали расспрашивать мужчину: что? где? кто? Отвечает спокойно и, кажется, правдиво. Допрашивали часа два, не только его, но и женщину. Мужчина оказался священником, звали Петром, жену – Ольгой. Закончили разговор, и о. Петр сказал: «Местных партизан всех знаю, ко мне часто заходят то за одним, то за другим, не откажешь. Партизаны и прихожане говорили, советская армия забросила в наш район диверсионную группу. Вы не из нее будете? Немцы всю местность прочесывают, вас ищут». Этим вопросом о. Петр подписал смертный приговор всей семье, он понял: мы – не партизаны.
      Прожили два дня, отогрелись, отъелись. В дом Ольга никого не впускала, говоря, что о. Петра нет дома, корову доила, за живностью ухаживала, за ней кто-нибудь из нас с автоматом ходил. Надо было уходить, а перед этим увести семью в лес и расстрелять. Мальчик Сережа привязался ко мне, девочка Женя возилась с радисткой Ирой, которая и сама была почти девочка-подросток. Отец Петр, матушка Ольга и дети часто молились вслух, а о. Петр почти все время молился перед иконами.
      Вечером мы уходили; приказали одеться всей семье и сказали – пойдем в лес. Отец Петр и Ольга все поняли, побледнели, о. Петр попросил разрешения причастить семью запасными Дарами. Мы не знали, что такое причастие и Святые Дары, но я разрешил. Подойдя к иконам, все долго молились, потом о. Петр причастил Ольгу, Евгению, Сергея и причастился сам, благословил каждого, в том числе и нас; подойдя к шкафу, достал воду, окропил дом и каждого из нас, обнял своих домочадцев и изменившимся голосом сказал: «Мы готовы к смерти». Он понимал – ни просьбы, ни унижения ничего не изменят. Я посмотрел на своих и увидел: каждый был против расстрела.
      Ира тихо сказала: «Командир, может, не надо?» Я промолчал. Лейтенант и младший лейтенант были растеряны, мрачны, никто из них не знал, кому я поручу расстрел. Детей расстреливать до тех пор не приходилось, да и о. Петр и Ольга ни в чем не были виноваты. Все участники нашей группы были неплохие люди; взяты в армию потому, что знали немецкий язык, направлены в дальнюю разведку, никакого отношения к следователям-садистам из НКВД не имели.
      Вышли, пошли лесом, прошли километра два до какого-то оврага, приказал остановиться. Расстрел о. Петра, Ольги, детей был не военной акцией, вызванной необходимостью, а самым настоящим убийством ни в чем не повинных людей. И в то же время отпустить их я не мог, потому что любой член нашей группы, согласно приказу, был тогда обязан застрелить меня, а потом семью о. Петра. Видел, что лейтенанты и радистка были против расстрела, возможно, сейчас мы бы договорились, но я не знал, кто из них работал агентом СМЕРШа (расшифровывалось «смерть шпионам», иногда расшифровывали по-другому) и потом донес бы на всех, мы боялись друг друга. Я принял решение: приказал лейтенантам и радистке идти к старым окопам – месту встречи – и ждать меня. Увидел неподдельную радость на их лицах, что не им придется расстреливать, мгновенно повернулись и быстро пошли, боясь, не передумаю ли я. Прижавшись друг к другу, стояли о. Петр, Ольга и дети, громко и отчетливо читая молитвы. Руки Ольги охватили детей, не защищая, а соединяя воедино. Отец Петр медленно поднимал руку, благословляя семью и даже меня. Смотрел я на них, и меня била нервная дрожь. Вера в Бога в этих стоявших передо мной людях превосходила страх смерти; ожидая ее, никто не плакал, не просил о пощаде меня, вершителя их судьбы, – они молились, предав свою жизнь Господу, Его воле.
      Я подошел к о. Петру; не замечая меня, он продолжал молиться. Только на лице Ольги промелькнули испуг и мольба. «Отец Петр! По жестоким законам войны я обязан расстрелять всю семью, но не могу, не буду, это – убийство! Идите, но поклянитесь, что не скажете о нашей группе, никто не должен знать, никто!» – «Клятву иерей давать не может, но за себя, Ольгу, Евгению, Сергея обещаю: никто не узнает о том, что вы приходили. Обещаю!» Достал наперсный крест, поцеловал его, приложил к моим губам, сказав: «Благодарю Тебя, Господи, за великую милость, явленную нам, грешным. Пресвятая Богородица, благодарю Тебя! Да святится Имя Твое!» И, обращаясь ко мне, пророчески произнес: «Вы придете к Богу, обретете веру, Церковь. Пройдете трудности, но Господь сохранит Вас», – и поклонился мне. Подошла Ольга, перекрестила, обняла, и, упав на колени, поцеловала мне руку. Женя также поцеловала меня, Сережу я обнял. Предупредил, что дам автоматную очередь в землю, чтобы мои бойцы слышали выстрелы. Выстрелил и, не оборачиваясь, быстро пошел. За долгие годы войны у меня было впервые ощущение внутренней радости, теплоты, света.
      Предваряю ваши вопросы. Кто я? Откуда? Родители? Образование? Москвич, родился в 1917 г., окончил МВТУ в 1938 г., работал на заводе конструктором. Отец и мать преподавали в этом же институте, отец – сопротивление материалов, мать – немецкий и английский языки. Мама и папа выросли до революции в семьях прогрессивных профессоров, сочувствовавших революционному движению, считавших хорошим тоном не верить в Бога и осмеивать Церковь, попов, так же воспитали и меня. Дома ради практики говорили на немецком или английском, поэтому я в совершенстве знал немецкий язык. В военкомате в моем деле было записано: «Владеет немецким и английским», что и решило мою судьбу при взятии на военную службу. Направили в специальную разведывательную школу, а в начале 1942 г. забросили впервые за Смоленск. К началу войны мне исполнилось 24 года.
      Кончилась война, я вернулся в Москву, женился на бывшей радистке Ирине. Предложили работать в разведке – отказался, вернулся на завод. Все шло хорошо, но в апреле 1952 г. меня арестовали как шпиона иностранной разведки, завербованного немцами в 1943 г. на вражеской территории.
      Сидел в Бутырках, в Таганской тюрьме. Первый допрос состоялся через две недели после ареста, допрашивала миловидная приятная женщина, назвала фамилию: «следователь Воронец», запомнившуюся на всю жизнь. Допрашивала доброжелательно, в разговоре была мягкой. Через неделю вызвала вторично, допрашивала в Таганской тюрьме. Но сейчас Воронец показала себя другим человеком: «Давай признавайся, подписывай, ты у меня заговоришь». Я отказался, отвели в какой-то блок, стащили брюки, белье, бросили на цементный пол, спиной кверху, раздвинули ноги и начали бить резиновым шлангом. Боль превосходила возможность сдерживать себя. Палачей было пять человек, один сидел на моей голове, двое придавили ноги, а двое били. Следователь Воронец присутствовала при пытках, подавая команды: «Сильнее, еще, еще, по этому бейте». В камеру идти не мог, охрана волокла за ноги, голова билась об уступы, пороги.