В начале 1921 г. о. Арсений стал вторым священником в храме, где настоятелем был о. Павел, в конце 1921 г. или в начале 1922 г. о. Арсений был уже настоятелем и стал руководить общиной, сестрами которой о. Павел и о. Арсений благословили нас с Валей стать примерно через год после нашего прихода. Протоиерея Павла перевели в другую церковь и вскоре арестовали.
      Когда мы с Валентиной пришли в эту церковь (настоятелем был еще протоиерей Павел, а иеромонах Арсений был еще третьим священником), то после первой исповеди о. Павел направил нас на окормление к о. Арсению, который, поисповедовав нас и поговорив с нами, как-то неопределенно сказал:
      – У иконы Знамения Божией Матери всегда стойте.
      Приходя в церковь, мы теперь стояли около этой иконы. Икона была в правом приделе, и почти рядом с нами стояла скромная и тихая женщина, ничем не выделявшаяся, было ей лет около сорока. Проходив в церковь месяца три, стали даже здороваться с ней и узнали, что зовут ее Дуняша и что она уборщица в храме.
      о. Арсений имел обыкновение знакомить вновь пришедших прихожан с людьми, хорошо знавшими службу, так произошло и с нами. Однажды, после вечерни о. Арсений позвал Валю, Дуняшу и меня и благословил нас быть вместе, помогать друг другу, сказав, обращаясь к Дуняше:
      – Ирина Николаевна! Возьмите их под свое руководство и крыло.
      Валя и я невольно удивились, что нами будет «верховодить» уборщица, и почему Дуняша превратилась в Ирину Николаевну? С этого момента Дуняша вошла в нашу жизнь и стала для нас не Дуняшей, а Ириной Николаевной.
      Первые слова, сказанные нам Ириной Николаевной были: «Встаньте, девочки, около иконы Знамения, где стояли, но поближе – служба хорошо слышна и молиться спокойно», – и заботливо поставила нас туда, где мы простояли долгие годы до закрытия храма. По воскресеньям, после литургии, звала к себе домой, но не одних нас, а еще двух, а иногда и четырех человек. Пили чай с ломтиками-сухариками черного хлеба, грызли сухие баранки или приносили, кто что мог, и это бесхитростное угощение было всегда необыкновенно вкусным.
      – Пейте, кушайте, – говорила Ирина Николаевна, – когда еще домой попадете? И мы беззастенчиво съедали большое блюдо сухариков, слегка посыпанных крупинками соли, или баранок, принесенных кем-нибудь из нас.
      Но каждое такое посещение Ирины Николаевны не было простым чаепитием, это были дни учения, постижения смысла богослужения, понимания и восприятия, как должен молиться человек, и главное – учиться любви к Господу и человеку, не к абстрактному всему человечеству, а именно к человеку – ближнему своему.
      Казалось, Ирина Николаевна – Дуняша была очень простым человеком, однако долгое общение с ней открывало незаурядные способности, глубокий ум, поразительную наблюдательность и в то же время большую сложность ее характера и еще большую ранимость. Молитвенницей была удивительной.
      Имя ее было Ирина Николаевна, но в церкви все упорно звали ее Дуняшей, иногда она поправляла обращавшихся к ней. Но прихожане, братья и сестры общины, по-прежнему называли ее Дуняшей, видимо, подсознательно считая, что уборщица храма может быть только с таким именем.
      Когда мы собирались у нее, рассказывала о богослужении, учении святых отцов, старалась подобрать каждому из нас соответствующие книги, неизвестно откуда ею доставаемые, и, если требовалось, давала на прочитанное разъяснение и духовное толкование.
      Наши посещения Ирины Николаевны постепенно превратились в серьезные занятия, и не один из братьев общины, впоследствии ставший иереем, обязан ей своим знанием богослужения. о. Арсений, конечно, уделял всем нам много внимания (священников в храме было четверо и диакон о. Валерий Камушкин), но, естественно, не мог заниматься с сестрами и братьями общины, так что занималась с нами Ирина Николаевна. Через несколько лет я узнала, что подобных групп, где братья и сестры постигали духовную премудрость, было несколько.
      Студенческий кружок, в который мы с Валей ходили, перестал нас интересовать, он был как бы интерконфессионален и вопросам православия уделял мало внимания, а занятия с Ириной Николаевной давали огромный запас знаний, да и о. Арсений не благословил нас ходить в кружок.
      Мы любили Ирину Николаевну, но тогда (в 20-е годы) так и не узнали ее жизни, она открыла мне много позже.
      Ирина Николаевна стала верующей в 1914 году, но что было до четырнадцатого – никогда не говорила. Кто были родители? Где училась и училась ли – тогда мы не знали. Думалось, что Ирина Николаевна перенесла большое горе или потрясение, связанное с чем-то для нее очень тяжелым, и эта боль, никогда не высказанная, постоянно напоминала о себе и тяжелым камнем лежала на душе. Большая духовная близость, существовавшая между нами, тем не менее никогда не позволяла спросить о детских годах, юности, где училась.
      Ирина Николаевна умела держать людей на расстоянии (если считала это нужным) и поворотом головы, взглядом или жестом могла остановить любые расспросы, и в то же время оставалась приветливой и благожелательной.
      Она не была красивой, довольно простое русское лицо, чуть-чуть полноватое, было приветливым и становилось прекрасным от всегда благожелательной улыбки. Большие серо-голубые глаза освещали лицо и смотрели на собеседника внимательно, словно стараясь прочесть его мысли, но временами в них возникала невысказанная грусть и печаль.
      Мне не раз приходилось замечать, что многие красивые и интересные женщины и девушки теряли свое обаяние, если с ними рядом появлялась Ирина Николаевна. Многие братья общины ухаживали и делали предложение уборщице Дуняше, но никто успеха не имел.
      После долгих исканий духовных путей Ирина Николаевна в 1919 году пришла в нашу церковь, почти в то же время пришел в нее, с разрешения патриарха Тихона, иеромонах о. Арсений, и мысль о создании общины, возникшая у него, реально осуществилась в конце 1921 года, и первой вошла в нее Ирина Николаевна, ставшая его незаменимым помощником, приняв на себя послушание по уборке храма, дабы ничем не выделяться среди сестер общины.
      Ирина Николаевна в начале 30-х годов, с благословения о. Арсения, была тайно пострижена владыкой А[фанасием (Сахаровым)] и стала монахиней Афанасией. Владыка Афанасий находился в далекой ссылке, это было в короткий перерыв между постоянными лагерными заключениями. Владыка был под особым надзором, попасть к нему было опасно и трудно, но Ирина Николаевна все трудности и опасности сумела преодолеть, о том, что она стала монахиней, я узнала только в 1958 году. Неизгладимый след оставила в душе моей Ирина Николаевна – мать Афанасия, поэтому приведу несколько эпизодов, которые, возможно, более полно раскроют ее характер и отношение к людям и жизни.
      Помню, пригласила нескольких сестер общины на именины Надя М., человек милый, хороший, но, к сожалению, отягченный сословными предрассудками: гордостью своим происхождением, заслугами предков, родовитостью, дворянством, в те времена это часто случалось в разговорах, и особенно когда собирались «бывшие», да и теперь свойственно многим людям, только одни вспоминают дореволюционных предков, а другие роднят себя с известными деятелями революции.
      Гостей пришло много, большая часть состоял из родных и старых дореволюционных знакомых, меньшая – из молодежи, братьев и сестер общины. Надя познакомила нас с родственниками и знакомыми, но почему-то, представляя Ирину Николаевну, также приглашенную, сказала:
      – А это наша Дуняша, уборщица храма.
      Гости, взглянув на Дуняшу, слегка кивнув, продолжали свой разговор, полный воспоминаниями о прошлом, с перечислением высокопоставленных лиц, имен и приемов Императора Николая II. Мы, друзья Нади, вместе с Дуняшей тихо сидели и вели свой разговор, явно чувствуя себя «не в своей тарелке» и что мы стесняем присутствующих.
      Один, видимо, из весьма почетных гостей, возмущался современными порядками и что хамы управляют государством.
      Мать Нади сказала по-французски:
      – Князь, будьте осторожны, не говорите так, здесь, среди нас, простая уборщица!
      Насколько я поняла, фраза была примерно такой.
      Гости перешли на французский, а мы продолжали свой негромкий разговор. Мои познания в языке были довольно скромными, но все же я улавливала смысл и понимала, о чем шла речь. Пожилая дама говорила:
      – Демократизация! Вот ее плоды, простая уборщица за одним столом с нами – и сделала негодующий жест, завершающий фразу.
      Хозяйка дома, разливая чай, видимо, по рассеянности, обратилась к нам по-французски с какими-то словами, мы не поняли, переглянулись и недоуменно посмотрели на нее. Родственники и знакомые заулыбались. Вдруг наша Дуняша на отличном французском языке ответила матери Нади довольно длинной фразой, сказав, что, к сожалению, в начале разговора по-французски не предупредила, что знает этот язык.
      Гости и родственники были смущены и удивлены, только небольшой старичок, которого все называли князем, сказал по-английски, видимо что-то язвительное и обидное, на что наша Дуняша ответила также по-английски, отчего князь весьма смутился.
      Больше всех были поражены мы, друзья Ирины Николаевны. Этот случай заставил меня, да и не только меня, совершенно по-другому взглянуть на Дуняшу – Ирину Николаевну.
      Дружба и взаимная любовь наша стала настолько крепкой, что примерно года за два перед смертью передала она мне девять толстых тетрадей своих дневников и записей, из которых узнала я всю ее жизнь, и разрешила брать из ее записей все, что найду нужным. Этим я воспользовалась, и сейчас, когда пишу о ней, то некоторые сведения черпаю из дневников, не касаясь глубоко личных событий ее жизни.
      Обретя веру и придя в Церковь в начале 1914 года, Ирина Николаевна до 1917 года побывала во многих монастырях России. Это был период исканий лучшего из лучших, желания поступить в один из них. Эта мечта тогда не осуществилась, но дала большие знания духовной жизни, дала возможность общаться с людьми, обладавшими высокой духовностью, и самой воспринять от них лучшее. Слушая ее, я словно сама бывала в монастырях, видела жизнь, уклад, особенности богослужения и дореволюционный мир монашества. Жила в монастырях Ирина Николаевна подолгу или столько времени, сколько разрешалось по уставу или гостиничным правилам.
      В ее рассказах не было восторгов перед ложной декоративностью, святостью или набожностью, а виденное излагалось и анализировалось с истинно духовных позиций Церкви и церковной истории. Из оставленных записей было отчетливо видно, что она тщательно изучала труды святых отцов Церкви и знала их, великолепно знала устав и церковные службы, а также историю многих монастырей. Приведу несколько рассказов о монастырях (преднамеренно соединив ее рассказы 20-х годов с высказываниями в 40-х, 50-х, 60-х), а также приведу несколько сделанных в последние годы выводов о связи наследия прошлого православия с состоянием его в период 1917–1970 годов.
      «Самым высокодуховным монастырем последнего времени, – говорила Ирина Николаевна, – считаю Оптину пустынь, давшую православию и России великих старцев о. Льва, Моисея, Макария, Амвросия, Нектария и последнего старца Никона, сосланного [и скончавшегося в ссылке], положивших начало новому направлению духовной жизни в миру – старчеству у нас в России.
      Мне довелось увидеть одного из последних старцев – о. Нектария, и не только увидеть, но и принять благословение на дальнейший путь жизни моей, не раз получать от него советы. Отца Никона видела мимолетно.
      О. Нектарий – старец большой духовной жизни и внутренней силы, но понять его можно было лишь тогда, когда подойдешь к нему, отбросив все житейское, открыв душу свою, и тогда получишь то, что определено тебе Господом, найдешь успокоение в советах и руководстве его».
      – Посмотри, Саша, – говорила она мне, – прочти, что написано об оптинских старцах, посмотри, и ты поймешь, скольких людей духовно кормила в XIX и начале XX века Оптина, какой огромный след оставила в духовной жизни нашей Церкви.
      «Старчество стало в России достоянием не только монашествующих, но пришло к мирским людям через приходские церкви. Первую такую общину создал великий духовник о. Иоанн Кронштадтский. Придет время, и то, что сделала Оптина пустынь, Саровский, Дивеевский, Соловецкий, Валаамский монастыри, духовные общины, созданные в начале XX века, даст свои всходы на нашей земле. Может быть, для этого понадобятся долгие годы, но Церковь Русская будет жить и крепнуть, ибо Господь и Царица Небесная спасут Россию, не оставят ее и нас, православных христиан.
      Церковь никогда не умрет, она возродится на том богатом наследии, которое создано за многие столетия ее жизни на Руси, на опыте и крови тех страдальцев и мучеников, что погибают в лагерях, тюрьмах и ссылках».
      Ее рассказы о Дивееве, Оптиной пустыни, о небольшом монастыре Макарьевском под Киевом (кажется, так называла его Ирина Николаевна) были просты, вдохновенны и благостны. «Проживешь в них неделю, две, и многие месяцы чувствуешь, словно второй раз родилась, душа в семи водах вымылась».
      Однажды вспомнила о каком-то Орловском монастыре: «В 1915 году приехала я туда, так на третий день не чаяла, как убежать! Не монахини, а блудницы, да и те лучше, именем Господа не покрываются, а эти крест, одеяние монашеское носят – были и такие монастыри, за что Бог и наказывает нас сейчас».
      Из дневников я узнала, что родилась Ирина Николаевна в 1888 году в Санкт-Петербурге в богатой дворянской семье, в 17 лет окончила гимназию (1905 год), ушла из семьи и почти три года провела, как сама пишет, «почти на дне морального опущения и поведения; символисты, артисты, поэты разных направлений, рестораны и многое другое, мерзкое, грязное, опустошающее прошло в то время через мою жизнь». Но она нашла в себе силы и волю вырваться из порочного круга. Самым удивительным было то, что, по произволению Господа, совершилась ее встреча с о. Иоанном Кронштадтским.
      В своих записках об этой встрече она пишет: «Я была у знакомых (1907 год), у них тяжело болела сестра хозяйки дома, врачи не помогали, обращались даже к Бадмаеву – доктору тибетской медицины; больной становилось все хуже и хуже. Хозяин дома, известный просвещенный адвокат, безразлично и даже в какой-то мере враждебно относился к вере, но жена, человек верующий, но по особому, тогда принятому «кодексу» интеллигенции, воспринимала веру – православие – как обычай, свойственный русскому народу. Видя, что сестра находится в состоянии, близком к смерти, после долгих семейных споров, решили пригласить на дом о. Иоанна Кронштадтского, но это оказалось непросто. О. Иоанн всегда был занят, и пригласить его на дом было почти невозможно. После долгих хлопот о. Иоанн согласился приехать и помолиться о больной Марии.
      Совершенно случайно я пришла к ним в три часа дня, ждали приезда отца Иоанна. Обстановка в доме была напряженной, но осталась, захотела увидеть этого, известного тогда, священника просто из любопытства.
      Иоанн Кронштадтский приехал с опозданием, вошел, и мы, все присутствующие, подошли к нему под благословение, даже хозяин дома.
      О. Иоанн зашел в комнату больной, исповедовал, причастил и отслужил долгий молебен; был молебен какой-то возвышенный, необыкновенно душевно-теплый. Даже до меня это дошло тогда. О. Иоанн, закончив молебен, так же как и по приезде, стал благословлять, дошла очередь и до меня. Я подошла, сложив руки для благословения, и вдруг неожиданно о. Иоанн взял мою голову своими руками, прижал к груди своей и сказал:
      – Ищи, Ирина, и найдешь. Молись Господу и Матери Божией, молись, молись. Придешь к Господу, раба Афанасия, – и, благословив, отпустил.
      Удивилась словам его, но и задумалась. Больная Мария после исповеди, причастия и молебна стала быстро поправляться и вскоре выздоровела. Великий чудотворец был о. Иоанн, чудотворец и провидец. Когда постриг принимала, то владыка Афанасий дал мне имя Афанасия, хотя о встрече с о. Иоанном не рассказывала – времени на это не было, не до рассказов – ареста боялись, тайно я приехала».
      В 1909 году Ирина Николаевна поступила на филологический факультет Санкт-Петербургского Университета, потом переехала в Москву, здесь окончила в 1914 году Московский Университет , но по специальности никогда не работала и даже умалчивала об окончании университета.
      Церковь нашу закрыли. Ирина Николаевна осталась без работы, устроила я ее статистиком в райздравотдел, где она проработала до 1963 года и ушла на пенсию в 75-летнем возрасте.
      В конце 1958 года я привезла Ирину Николаевну к о. Арсению. Какая это была встреча! О своем приезде мы никого не предупредили, и о. Арсений тоже не знал, но Надежда Петровна, хозяйка дома, где жил о. Арсений, рассказывала:
      «Утром о. Арсений вышел к нам в столовую радостный, просветленный и сказал всем:
      – Ждите гостей, очень хороших гостей, сегодня приедут. Надежда Петровна, пирог с капустой, праздничный, пожалуйста, сделайте.
      Никогда таких разговоров раньше не было, ну я, конечно, испекла, а между собой говорим – кто же это приедет?»
      Приехала с Ириной Николаевной, стучим, а дверь открывает сам о. Арсений. Вошли мы, дверь закрыли, и тут же, в передней, упала Ирина Николаевна на колени и навзрыд плачет, а о. Арсений поднимать ее начал и тоже весь в слезах.
      Много раз потом привозила Ирину Николаевну и видела, что встречи эти были для обоих радостными, долгомолитвенными, и во время этих встреч воскресало доброе, прекрасное прошлое: община, люди, жившие и ушедшие теперь, благолепный храм, служение в нем; приходила прошедшая молодость, стремление к вере, любовь к людям.
      Начиная примерно с 1965 года о. Арсений направлял некоторых своих духовных детей к матушке Афанасии (Ирине Николаевне), говоря при этом: «Господь да будет с вами, матушка Афанасия скажет все, что требуется, слушайте ее, как меня бы слушали».
      И люди по благословению о. Арсения шли и всегда были довольны тем, что духовно давала им мать Афанасия.
      Однажды, по приезде к о. Арсению (я тогда приехала с Ириной Николаевной), состоялся интересный разговор об общинах Москвы и Ленинграда, существовавших в первой четверти XX века. о. Арсений говорил:
      «Старец Нектарий Оптинский не раз говорил, что возникновением при храмах церковных общин мы обязаны Оптиной пустыни и святому Серафиму Саровскому, духовный опыт и многолетняя практика которых в XIX веке явилась духовной основой для всех общин, вобравших в себя лучшее, что было в среде верующих старшего поколения, в том числе верующей интеллигенции и большой массы ищущей Бога молодежи.
      Во главе общины стоял, как правило, опытный в духовном отношении иерей-старец и так же, как старцы Оптиной пустыни, ведший своих духовных детей – членов общины по пути духовного совершенства в полном соответствии с учением Православной Церкви. Ярким примером служит жизнь о. Иоанна Кронштадтского, о. Алексея Мечева, о. Валентина Свенцицкого и других.
      Общины не только собирали верующих для молитвы в храме, они организовывали взаимную помощь, изучение церковной службы, богословия, святых отцов. Почти каждый член общины нес послушание, церковные певчие выбирались из членов общины, и при этом почти никто не получал никакого вознаграждения за свою работу. Собранные средства шли на содержание бедных, обеды, покупку для них продуктов и на уплату огромных налогов, которые взимала советская власть, любыми способами старавшаяся удушить Церковь. Были и срывы, когда организовывалась община и во главе ее становился иерей, не обладающий даром старчества – опытом глубокой духовной жизни». Помню, он сказал, что наступит время, и церковные общины вновь возродятся на Руси. Мой приход к вере во многом связан с длительным общением и дружбой с Ириной Николаевной. Умерла она 10 августа 1972 г, в возрасте 84 лет.
 
      1979 год.
      А. Н. Ширвинская.
      Из архива Л. А. Дилигенской.

БЕСЕДА