1

Каждый день я хожу на работу.

Наверное, вы делаете то же самое, если, конечно, у вас есть работа, но в моем случае эти слова следует понимать буквально, потому что я хожу на работу и по субботам, а если нужно, то и по воскресеньям. Я заместитель руководителя отдела по работе с проблемными клиентами, а собираюсь стать руководителем отдела по работе с проблемными клиентами. Тогда у меня будет оклад сто двадцать тысяч плюс премия плюс служебный автомобиль (БМВ третьей серии).

Это было бы хорошо.

Просыпаюсь, Марианна, моя жена, уже встала, но ее часть постели еще теплая. На экране маленького кубического «Сони» появляется женщина, рассказывающая о погоде. Она сияет, как будто только что произошло что-то замечательное. Марианна любит, проснувшись, включить телевизор прямо с кровати и тут же уйти в ванную или на кухню.

Переворачиваюсь на живот и накрываю голову подушкой.

Марианна кричит: «Можешь идти в ванную, я уже ставлю кофе!»

Снова переворачиваюсь на спину и сначала разглядываю потолок, потом тонкую, не очень чистую хлопчатобумажную занавеску на окне. Размышляю: да, я и на самом деле один из тех, кто может разволноваться из-за грязной занавески. С Марианной я об этом говорил. Она утверждает, что стирать можно сколько угодно, занавеска все равно будет грязной, как только ее повесишь, – это из-за улицы, на которой мы живем. Так что – не смогла удержаться, чтобы не добавить, – свои грязные занавески я могу засунуть себе в задницу. Может быть, вам и смешно. Мне – нет.

Внизу уже началась рабочая суета. Пробка перед светофором на ближайшем перекрестке. Представляю себе, как вы и вам подобные сидите в своих тачках, еще чуточку печальные из-за того, что пришлось встать с постели, но уже недовольные водителем впереди.

Принимаю душ, бреюсь, причесываюсь, одеваюсь. Начинаю думать о работе.

Марианна вырезала из газеты объявления о продаже жилья и рассказывает об этом за завтраком. Замечает, что я не слушаю, и спрашивает, о чем же я думаю. Начинается затертый до дыр диалог из комикса: «Любимый, о чем ты сейчас думаешь?» – «О работе».

Каков вопрос, таков и ответ. Говорю: «О работе».

Если быть точным, то я размышляю о том, что Румених вызывает меня сегодня по поводу дела Козика. Пытаюсь понять, не идет ли речь о какой-нибудь интриге, которая повлияет на мое положение и мою товарную стоимость. Но это не то, что занимает меня на самом деле, это мелочь.

С минуты на минуту у нас с Марианной начнется страшная ссора, потому что я раздраженно, как ей показалось, спросил, когда приедет ее тетя Оливия. Как всегда во время подобных ссор, принимаю решение развестись. Некоторое время царит враждебное молчание, а потом как-то вдруг, само собой начинаем разговаривать нормально. И снова о недвижимости. Мне пора идти. Говорю: «Хотел тебе что-то сказать, но забыл что. Позвоню».

Только не подумайте, что моя утренняя жизнь поганее, чем у вас. Посмотрите правде в глаза, тогда никаких слов не понадобится.

Мне нравится мой ежедневный путь на работу. Он достаточно долгий для того, чтобы сосредоточиться на предстоящих делах, и достаточно короткий, чтобы не надоесть.

Марианна жалуется на район, в котором мы живем: он кажется ей непрезентабельным. Я же ценю его за то, что здесь живут так называемые простые люди. Простых людей можно узнать по тому, что они живут в самых сложных условиях. Они постоянно заняты добыванием денег. А если у них нет работы или есть, но низко оплачиваемая, то они все время придумывают новые и новые способы заработать. Естественно, они не имеют никакого представления о том, что такое бизнес, и первый же обманщик обязательно навесит им лапшу на уши. Их жизнь определяют долги и ложь – неизбежное последствие долгов. Первое правило в моей работе: тот, у кого есть долги, лжец. Так бывает всегда.

В нашем доме расположена фитнес-студия. По крайней мере, так написано на двери. Сначала, когда мы только въехали, она принадлежала сербу, который предлагал Марианне воспользоваться его тренажерами на особых условиях. Он приставал к ней в парадной, в лифте, на улице – везде, где бы ни встретил. Я знаком с одним из его бывших клиентов. Он рассказывал, что внизу, в баре, постоянно толкутся пять-шесть проституток, ждущих, не подвернется ли работенка. Когда серб понял, что у Марианны есть муж и этот муж я, то он сразу же сменил тактику. Он начал изображать джентльмена, даже в моем присутствии, чтобы подчеркнуть, что у него не было никаких гнусных намерений. Летом перед его заведением сидели рокеры, разукрашенные с ног до головы татуировками. На самом солнцепеке они лакали из банок пиво и любовались своими хромированными мотоциклами, стоявшими прямо на тротуаре. К фитнесу они имели такое же отношение, как и шлюхи. Но вполне возможно, что шлюхи и рокеры имели какое-то отношение друг к другу. А вот что общего с ними было у серба, я не знаю, он мне не докладывал. Однажды утром я встретил его в лифте с двумя типами – судя по виду, у него начались неприятности. И вообще от его приветливости и дружелюбия не осталось и следа, а смотрел он так, как будто хотел сказать: «Если у тебя есть голова на плечах – не разевай пасть!»

А через пару дней в фитнес-студии полиция делала обыск. Мой знакомый рассказывал, что речь шла о грузовике джинсов, контрабандным путем провезенных через словено-итальянскую границу, о нелегальных азартных играх и, конечно, о содержании притона. Серб сбежал. А еще через несколько дней на двери студии появилась картонная табличка с аккуратной, но несколько неумело выведенной красным фломастером надписью: «Уважаемые посетители! По техническим причинам мы на какое-то время закрываемся. Но через пару недель откроемся снова, и тогда вас ждет суперакция с бесплатными услугами и призами! Служащие фитнес-студии». Само собой разумеется, суперакции с бесплатными услугами и призами мы так и не дождались, равно как и самого серба. Его преемник, этакое загорелое накачанное одноклеточное по имени Уве, разрабатывал другую идею: он открыл оздоровительный центр «Только для леди» и этим гениальным трюком обеспечил себе возможность без каких бы то ни было помех заниматься своими клиентками.

Сразу за «Только для леди» находится «Парадиз стильной мебели», в котором по немыслимым ценам торгуют мебелью под бидермайер и Людовика XVI, фарфоровыми комнатными фонтанами в человеческий рост, столовым серебром, разноцветными хрустальными бокалами и бог знает чем еще. Марианна говорит, что она ни разу не видела в этом магазине хотя бы одного покупателя, и я тоже не видел. Готов поспорить, у серба, со всеми его шлюхами, рокерами и суперакциями с бесплатными услугами и призами, рыльце не настолько в пушку, как у невидимых владельцев этого фантастического мебельного рая. Не сомневаюсь, здесь пахнет отмыванием денег – наркотики или оружие. Говорю об этом не понаслышке. Случайно, по работе, я знал прежнего владельца этого магазина. Я имею в виду некое ООО «Фурнитуро», против которого сейчас начато дело о банкротстве. Хозяева, как обычно, сбежали. Но на нашей улице никому, кроме меня, это не известно. Я пытался настаивать на описи имущества. К сожалению, ничего не получилось, потому что новый владелец утверждает, что не имеет к ООО «Фурнитуро» никакого отношения.

В таких историях мне интересна каждая мелочь. Это связано с профессией, потому что при моей работе учишься выуживать из подобных ситуаций важную информацию. Вы в курсе, чем занимаются ваши соседи? Вы ответите, мол, конечно, они сами об этом рассказывали. Но насколько верны ваши сведения? Поверьте, вы бы рот открыли от удивления, если бы узнали, как живущие рядом люди на самом деле зарабатывают деньги. И ваши собственные долги показались бы вам смешными, если бы вы узнали, сколько долгов у них.

2

Мне кажется, что я весьма неотчетливо помню прежнее состояние покоя, когда я не пытался достичь никаких целей или добивался своего, но как-то по-другому, – не знаю, как выразиться, чтобы было понятно. В те времена я более явственно ощущал, что живу. А теперь бывает так, что я неделями не чувствую ничего, никаких движений души, которые принадлежали бы лично мне и воспринимались бы именно мной, человеком по имени Томас Шварц. И тем не менее я постоянно нахожусь в состоянии какого-то подвижного беспокойства. «Подвижное беспокойство» – так я называю подобное ощущение.

Последнее время опять идет такая полоса, когда все наваливается сразу. Стресс, стресс и еще раз стресс – вам это известно.

Я как раз рассказывал про свою дорогу на работу. Вам она покажется в чем-то знакомой, готов поспорить.

Каждое утро, проходя мимо помойки соседнего дома, я закуриваю. «Официально» я бросил курить уже несколько лет назад, но по утрам во мне регулярно скапливается такой электрический заряд, что без сигареты я просто погибну, причем прямо на месте.

Навстречу движется группа молодых людей лет шестнадцати-восемнадцати. Они направляются в близлежащее профучилище. На редкость интересные люди.

Одеты дорого. Денег на одежду явно не жалеют. Это удивительно, потому что они наверняка не из тех семей, где без всяких разговоров выкладывают кучу денег за тряпки. Такое впечатление, что значительная часть родительских доходов тратится именно на эти шмотки. У некоторых американские фирменные вещи спортивного стиля да еще и модные прически. Это и есть те, кто смотрит MTV. Они верят в поп-культуру и готовы платить за сознание причастности к ней. Некоторые одеты как благополучные герои американских кинофильмов и сериалов. Парни в серых однобортных пиджаках и белых рубашках, галстуки подобраны со вкусом, на девушках – серые или темно-синие костюмы. Кроме того, у них строгие, но стильные прически и классическая обувь. До этого момента все в лучшем виде. Мне интересно, насколько трогательно-живо эти молодые люди демонстрируют свое желание добиться общественного признания. Обидно, что ни одному из них не удастся вырваться из замкнутого круга и подняться выше их сраной жизни в двухкомнатной халупе, за которую они постоянно упрекают своих родителей. Откуда мне это известно? Это же ребята из училища, а на сегодняшний день они оказываются проигравшими уже на старте. И вы это знаете не хуже меня. Само собой разумеется, я понимаю, что говорить такие вещи вслух запрещено. Если одному из тысячи удается добиться хоть какого-то успеха, то в него начинают тыкать пальцем и вопить: «Смотрите! Это может каждый из вас!» Хотя на самом деле такой уникум доказывает, что это может далеко не каждый, что для оставшихся девятисот девяносто девяти мечта о счастье навсегда останется только мечтой, даже если они и далеки от осознания данного факта.

Подобными размышлениями я развлекаю себя на пути к метро вплоть до того момента, когда подхожу к зданию Управления по делам иностранцев, расположенного на другой стороне улицы. Каждое утро главный вход оккупируют сотни желающих попасть внутрь. Что тут скажешь? Слава Богу, что вход на другой стороне. Люди стоят, чтобы получить бумаги, деньги, легальный статус. Меня это не должно волновать, ведь меня это не касается, у них все равно ничего не получится. Конечно, если меня спрашивают, что я думаю о проблеме иностранцев, то я отвечаю, что ее необходимо каким-нибудь образом решить. Но на самом деле я так не думаю. Я понимаю, что существуют те, кто находится внутри, и те, кто хочет туда попасть. И, черт меня подери, неужели те, кто внутри, не знают, как этому помешать! Итак, в чем же проблема? Битва при раздаче слонов с четко распределенными ролями. Все шансы на одной стороне и отсутствие таковых на другой. Замечаю, что уже спускаюсь в метро. Было бы неприятно, если бы кому-то из них пришло в голову перейти улицу и заговорить со мной. Осталось бы тягостное ощущение из-за того, что ко мне обратились с навязчивой, но бесполезной просьбой.

Первая в течение дня действительно серьезная депрессия накатывает в тот момент, когда я спускаюсь по загаженному эскалатору в толпе всякого сброда, – меня мутит от зловонного дыхания, немытых волос и дебильных харь. У них нет никакого понятия о том, что такое частная жизнь. В нью-йоркском метро, которое с этой точки зрения оказалось просто невыносимым, мне тем не менее кое-что понравилось. Я имею в виду наклейки под девизом «Поэзия в движении» на узких рекламных щитах над окнами. Один из текстов остался у меня в памяти:

Под ним стояло: Иосиф Бродский. Русский эмигрант и лауреат Нобелевской премии по литературе, это я выяснил у Марианны. Мне нравится, как лихо он упаковал в две строчки основной закон человеческих взаимоотношений. Можно даже посмеяться.

Смотрю через плечо низенькой жирной тетки, от которой за версту несет приторно-сладковатым парфюмом, и читаю ее вчерашнюю вечернюю газету. Заметив это, она чуть-чуть разворачивается и нагибается так, чтобы я не смог украсть у нее ни кусочка текста. Замечательно!

И тут два старых хрыча справа начинают действовать мне на нервы. Один из них, длинный узколобый седой старикашка за семьдесят, похожий на состарившегося прыгуна в высоту, треплется, глядя через верхний край своего «Шпигеля», с коротышкой-приятелем, тоже, наверное, не моложе.

Он (как же без него!) волнуется по поводу исполнения какого-то приговора. У многих пожилых людей необъяснимая страсть к вопросу о судебной ответственности. Не замечали? К сожалению, только им одним известны способы ее усовершенствования: возвращение смертной казни, позорного столба, пыток, долговой ямы, перенос долга на других членов семьи и так далее, что там еще бывает. Сегодняшний старикашка из умеренных, видимо интеллектуал. Читает своему приятелю: «Отбывающему в пятнадцатый раз срок наказания заключенному, который хочет расстаться со своими наколками, будет проведено лазерное лечение стоимостью семнадцать тысяч марок. Заключенные приглашены для участия в спортивно-педагогических проектах, предназначенных для социального объединения общества. Проекты предусматривают многодневные лыжные походы и поездки на каноэ. Молодой человек четырнадцати лет, имеющий за плечами сто семь уголовно наказуемых деяний, отправлен с сопровождающим в турне по Латинской Америке. Расходы составляют семьдесят три тысячи марок. Несколько человек совершают путешествие под парусом, расходы – шестнадцать тысяч марок на каждого».

Коротышка спрашивает длинного: «Ну и что? Кто все это пишет?»

Длинный отвечает: «Некий Энценсбергер».

Его приятель говорит, что когда слышит такое, то понимает: если человек достойно прожил свою жизнь, то он самый обыкновенный простофиля.

Старикашки полностью друг с другом согласны, в их речи проскальзывает легкая самоирония, один из них изрекает: «Честный человек всегда остается в дураках». Это название книги того телевизионщика, о котором недавно говорили буквально все, потому что он получил сто тысяч за трехминутное участие в рекламе, – кстати, рекламировали банк, в котором я работаю.

Коротышка и длинный поговорили и об этом. Мнение коротышки: «Ну, если уж у него появилась такая возможность, почему бы не воспользоваться».

Это мне нравится. В результате они приходят к общему мнению: дают – бери.

Наконец выхожу, поднимаюсь по эскалатору. В метро, особенно на платформах, несмотря на окружающую мерзость, царит – по утрам больше, чем вечером, – атмосфера латентной сексуальности. Во всех головах еще свежи воспоминания о ночи, хочется проверить находящиеся рядом тела на предмет совращения. А сами тела еще не осознали, что находятся в пути на работу и, следовательно, племенной отбор перестал быть актуальным. Внезапно передо мной снова оказались давешние старики. Длинный: «Давненько я не выбирался из дома так рано. Такое впечатление, что у нас куча дел!» Второй хохочет. Проталкиваюсь между ними, пытаюсь выдавить сквозь зубы «извините», но напрасно: вместо этого у меня вырывается непонятное бурчание, которое заставляет их невольно посторониться.

3

Банковский квартал. Роскошные дворцы времен отцов-основателей рядом с футуристическими башнями из блестящей стали и тонированного стекла вокруг маленького ухоженного парка прямоугольной формы. По утрам нарки варят здесь свою утреннюю дозу на горелках Бунзена. Я бывал во многих больших городах, и почти в каждом из них банковский квартал является также и районом наркотиков.

Может быть, для этого есть какая-то причина? Румених считает, что наркоманы стараются быть поближе к деньгам. Вид окровавленных шприцев в сточных канавах перед самым началом рабочего дня неприятен для служащих, но еще более неприятны встречи с теми, кто этими шприцами пользовался. Эти существа иногда просто лежат на тротуаре, так что через них приходится перешагивать. Они смотрят звериными глазами – у них блестящие, неестественно расширенные зрачки. Полиция никак не может взять дело в свои руки. Время от времени наш банк нанимает частную охрану. У охранников черная форма, диплом специалиста по единоборствам и задание расчистить пространство перед входом. В таком случае нарки собираются на краю парка. Иногда кто-нибудь из них отправляется попрошайничать: «Изнитенельливамобриться – нетливаснемнолишнихденег – покушать – давно не ел». Вот такое абсолютно бесперспективное старание использовать вежливые обороты. Люди приходят сюда, чтобы заниматься делами, а вынуждены все время сталкиваться с этими ничтожествами, потерявшими человеческий облик. Никто не желает им ничего плохого, но сделать для них хоть что-нибудь просто невозможно. Встречи с ними есть ничто иное, как ненужное неудобство, которого очень хочется избежать. Они так и так уже не люди. Конечно, средства избавиться от них есть, и это вы знаете не хуже меня, но по каким-то причинам этого не делается.

Холл нашего банка спроектирован с большим вкусом: здесь удачно сочетаются каррарский мрамор, хромированные детали, травертин, зеркальные поверхности, стекло и тропические водные растения. Все это вместе благотворно действует на мое утреннее настроение. Негромкий звонок, сообщающий о прибытии лифта. Вхожу в кабинку с зеркалами и вижу перед собой тройное изображение молодого делового человека, направляющегося в офис. Он миловиден, решителен и полон оптимизма. Коричневатый оттенок зеркала придает коже еще более здоровый цвет. Кажется, что я моложе, свежее и удачливее, чем на самом деле. Банк делает все возможное для того, чтобы сотрудники чувствовали себя хорошо. Но и требует от них немало.

А теперь – из лифта и к своему кабинету по коридору с подлинниками Мондриана, Кандинского и Миро. Моя секретарша, француженка мадам Фаруш, приближается с чашечкой кофе на серебряном подносе.

Прошу ни с кем не соединять меня до десяти часов. Включаю компьютер, играю:

– Пожалуйста, введите свою фамилию. Пожалуйста, введите свое имя. Пожалуйста, подождите минуточку. Линда Зоннтаг сейчас будет к вашим услугам.

Затем:

– Вы закончили школу?

– Да.

– У вас есть диплом высшего учебного заведения?

– Да.

– У вас есть научная степень в области экономики, маркетинга или информатики?

– Да.

– Что такое для вас успех? Он связан с профессией, хорошим заработком или же с властью над другими людьми?

– Всего понемногу.

– Считаете ли вы себя очень честолюбивым? Отвечайте только «да» или «нет».

– Да.

– Если бы у вас был выбор, что бы вы предпочли: а) низкооплачиваемую работу с перспективой роста или б) высокооплачиваемую работу с отсутствием перспектив? Выберите а) или б).

– а)

– Наше предприятие многого ждет от своих сотрудников. Готовы ли вы работать сверхурочно не только по будням, но и в выходные, не получая за это дополнительной платы?

– Да.

– Благодарю, скоро вы получите сообщение по электронной почте.

Игра называется «Виртуальная корпорация. Безжалостная борьба за место в эшелоне власти!». В аннотации написано:

Вам кажется странным, что ведущий сотрудник банка играет в компьютерные игры прямо на своем рабочем месте? По указанию руководства эта игра была установлена на всех компьютерах в банке. Сотрудники должны играть, чтобы развивать в себе умение добиться поставленной цели. А чтобы они еще и работали, игра запрограммирована таким образом, что через четверть часа отключается автоматически. Каждое утро я прохожу один уровень и приумножаю свое виртуальное состояние. А потом, получив изрядную порцию мотивации, принимаюсь за работу.

4

Десять часов. Мадам Фаруш приносит первую почту. Безусловно, это очень культурная женщина, но не особенно интеллектуальна. Несколько десятков лет назад она переехала в Германию со своим мужем, инженером в какой-то космической организации. Нашим языком она владеет великолепно, и только очень внимательный слушатель способен уловить легкий акцент, во всем остальном ее немецкий безукоризнен. Впрочем, этот акцент можно принять за тщательно скрываемые диалектальные особенности. Если я говорю, что она не особенно интеллектуальна, то при этом не имею в виду ничего обидного. Но она работает в этом отделе больше десяти лет и до сих пор не усвоила нашу специфику. Она входит с папкой, в которой лежит почта, и делает озабоченное лицо: никак не может привыкнуть спокойно читать письма тех, кто стоит на краю финансовой пропасти. Пытаюсь ее успокоить и, принимая папку, замечаю: «Вы же прекрасно знаете: если человеку нужна помощь, то это значит, что он ее не заслуживает». Она изображает улыбку, пожимает плечами и выходит. Не любит шуток.

Каждый день я получаю письма от тех, кто тонет. За месяц их набирается около сотни. Признaюсь, поначалу они на меня производили впечатление, я чувствовал себя препротивно. Но со временем все вошло в норму. Я бы не назвал себя человеком черствым. Дело совсем не в этом. Просто я понял, что в нашем деле не существует незаслуженных неприятностей. Ну а дальше всё просто. Сказанное мной мадам Фаруш я воспринимаю абсолютно серьезно. Если человеку нужна помощь, то это значит, что он ее не заслуживает. Я заместитель руководителя отдела по работе с проблемными клиентами. Банкирам нравятся высокопарные слова. Проблемные клиенты – это ничто иное, как хаос, нервные срывы, закрывающиеся предприятия, самоубийства, убийства. Банкиры говорят: «У нас с клиентом замечательные деловые отношения». Имеется в виду, что клиент возвращает свои кредиты регулярно. Они говорят: «С этим кредитом положение неприятное». Имеется в виду, что проценты отчисляются неаккуратно, а может быть, не выплачиваются совсем. Конечно, в неприятном положении находится не кредит, и даже не банк. В неприятном положении должник, который не может платить, но это, как бы нам ни хотелось ему посочувствовать, его проблемы. Если кредит находится в неприятном положении достаточно долго, то банкиры говорят: «Наши обязательства перестали себя оправдывать». И в этот момент на сцену выходим мы, отдел по работе с проблемными клиентами. Мы посылаем так называемые письма-предупреждения. Это значит, что клиент навсегда перестает быть клиентом, и банк требует немедленно вернуть все деньги целиком. Получив такое письмо, клиент незамедлительно начинает чувствовать всю отвратительность своего положения. Он звонит и сообщает об этом нам. Мы говорим: «Банк приносит свои извинения», – хотя разочарованы-то как раз мы. Но откуда же через четырнадцать дней – мы настолько любезны (так это у нас называется), что даем клиентам еще четырнадцать дней, – откуда же через четырнадцать дней прикажете мне взять сто, сто пятьдесят, восемьсот тысяч или двенадцать миллионов (в зависимости от размеров кредита)? Наш ответ: «К сожалению, мы этого не знаем». Хотя на самом деле мы уже приняли свои меры. Когда клиент еще был уверен, что его дела пойдут хорошо, то думал только о деньгах, которые есть у нас и нужны ему. «Конечно, мы вас поддержим, – сказали мы ему в тот момент. – Вам достаточно только подписать здесь, здесь и здесь. Закладную на дом, отказ от претензий и поручительство должна подписать уважаемая госпожа супруга». Дело сделано. В предвкушении прибылей должник соглашается на возможное принудительное взыскание в размере всего своего имущества. Люди считают, что все это мы вписываем в договор, чтобы придать себе вес или даже для забавы. Они ошибаются. Но все равно не верят. Или не понимают. Как бы там ни было, заканчивается всегда одним и тем же. Мы описываем собственность. Говоря простым языком, мы накладываем арест на все, чем они владеют, даже если при этом они пытаются прикрыть свое имущество собственной задницей. Кое в чем наша речь отличается от речи других банкиров. Говоря «Если ничего не изменится, то я буду вынужден передать ваше дело в отдел по работе с проблемными клиентами», сотрудник отдела кредитов имеет в виду «Вы уже мертвы». Клерк считает на этом дело законченным, и наступает наша очередь. Мы не совсем банкиры, мы в этой отрасли могильщики. Наша обязанность – наживаться на смерти других.

Когда я об этом думаю, то моя работа начинает мне нравиться еще больше. Она похожа на спорт. Выдавливаешь из человека кровь до последней капли, а когда уже кажется, что он выжат как лимон, встряхиваешь его как следует и глядишь – наберется еще капля-другая. Конечно, в данном случае кровь есть метафорическое обозначение денег. Кровь – это деньги. Или наоборот: деньги – это кровь. Наверное, эти слова мне следует написать на плакате и повесить в своем кабинете: «Кровь за деньги, деньги за кровь». Но, скорее всего, мало кто способен оценить мой юмор. Кстати, я не уверен, что прав насчет метафоры, ведь, как уже говорилось, проблемные клиенты – это хаос, нервные срывы, закрывающиеся предприятия, самоубийства и убийства. Другими словами, настоящая кровь.

Да, о почте. Что у нас сегодня? Вот, например, письмо одного из так называемых мелких клиентов. Кредит в пять тысяч марок. Почему оно оказалось на моем столе? Опять мадам Фаруш изображает мать Терезу. Скорее всего, автор позвонил ей и на коленях умолял передать мне его душещипательную писанину. Придется с ней поговорить. Вам интересно, что он пишет? Всё как всегда: не имею работы уже четырнадцать месяцев… жена требует развода, детям нужна помощь психолога… все попытки открыть собственное дело потерпели крах… у матери рак… мы на пороге нищеты… и так далее и тому подобное. Никаких подробностей мне не нужно. Ведь факты – их я почерпнул из дела – говорят следующее: этот человек взял кредит в пять тысяч марок, чтобы купить мебель и телевизор! Вопрос – как это пришло ему в голову, если он знал, что фирма, в которой он работает, на грани банкротства. Об этом писали во всех газетах. Нужно читать не только спортивную страницу, можно заглядывать и в раздел экономики! С его-то жалованьем непросто выплачивать даже проценты. Вот вам честный и откровенный вопрос: зачем человеку с более чем скромным доходом, живущему с женой и детьми в двухкомнатной квартире, стенка для гостиной, да еще и с телевизором? Если он действительно не может без этого обойтись, то почему бы не сэкономить на еде? Все так делают. Почему он идет в банк и одалживает пять тысяч марок, которые, скорее всего, он никогда не сможет вернуть? Если уж быть искренним до конца, то ответ меня совсем не интересует, мне все равно. Банк дал в долг пять тысяч марок и хочет получить их обратно, ну и конечно проценты. И я позабочусь о том, чтобы банк их получил. Всё очень просто. А сейчас я вызову свою неисправимую мадам Фаруш и в тысячный раз объясню, как следует относиться к подобным проблемам. Дать деньги в долг и получить их обратно с процентами – вот в чем заключается деятельность любого банка. Наш же отдел занимается вопросами морали: долги следует возвращать.

5

Я бы покривил душой, сказав, что между мной и Румених всё гладко. И я бы покривил душой, заявив, что для меня не играет никакой роли тот факт, что Румених – женщина. Да еще какая! Руководство банка состоит преимущественно из реакционных консерваторов, которые не любят доверять ведущие посты женщинам, хотя и не упускают возможности патетично утверждать обратное. Поэтому женщины, стремящиеся пробиться несмотря ни на что, должны быть чуточку более агрессивными, чем их коллеги-мужчины. Когда полгода назад Румених заняла пост руководителя отдела по работе с проблемными клиентами, для меня прозвенел первый звоночек.

Она на самом деле необычайно хороша. Лицо тонкое, но с четкими чертами, излучающими определенную женскую твердость, если можно так выразиться. Она часто смеется, о чем свидетельствуют мелкие морщинки в уголках глаз. Сначала ее смех звучит совершенно свободно на высоких тонах, затем темнеет и становится резким, а в конце он обращается против собеседника, словно остро отточенный нож.

Свои первые полгода она провела, занимаясь преимущественно увольнением из отдела тех людей, чье присутствие казалось ей неэффективным. Многие из своих решений она объясняет тем, что то или иное обстоятельство является «эффективным» или «неэффективным». Меня она до сих пор не трогала. Однажды, в самом начале, похвалила в присутствии коллег и заявила, что я могу выполнять свою работу так же, как и раньше.

Через несколько недель сказала – и снова в присутствии других, – что ждет большей самостоятельности, особенно от господ второго руководящего уровня. При этом она смотрела прямо на меня. С того самого момента я уверен, что она постоянно держит меня под контролем. Она не вмешивается, а только наблюдает. Ее внимание заставляет меня бояться ошибок, а следовательно, и делать их. Она это замечает, но молчит. Мне кажется, что она ведет некий кондуит, который когда-нибудь использует в своих целях. Я уже не раз обдумывал возможность поговорить с ней откровенно. Но если она действительно собирается на меня напасть, то мои слова не доставят ей ничего, кроме удовольствия. Все это довольно неприятно. Она меня немножко мучает, делая это настолько ловко, что не придерешься. Поэтому у меня противно засосало под ложечкой, когда она заговорила со мной о деле Козика. Стараюсь не обращать внимания на атмосферные неурядицы. Ведь до сих пор же ничего не случилось!

Наконец она звонит. Естественно, она не берет трубку и не набирает мой номер. Ее секретарша позвонила моей и сказала, что Румених хочет со мной поговорить.

После этого моя секретарша соединила меня с ее секретаршей, и та холодным тоном сообщила: «Минутку. Фрау Румених будет с вами разговаривать», – а потом переключила меня в режим ожидания. Некоторое время я слушал ужасное исполнение «Четырех времен года» Вивальди. Наконец она взяла трубку и произнесла: «Да!» Это «да» прозвучало настолько кратко и высокомерно, как будто я оторвал ее от работы, которая была намного важнее всех моих дел вместе взятых.

– Это Томас Шварц. Вы мне звонили…

– Ах да. По поводу дела Козика…

– Так?..

– Вам не кажется, что об этом уже давно пора поговорить? Это же в ваших интересах. Ответственность в этом вопросе полностью лежит на вас.

Я так не считаю, но не спорю. Не хочу ее сердить. Говорю:

– Да, конечно.

Она назначает мне время, когда я «со всеми документами» должен появиться у нее в кабинете.

О чем речь в этом деле Козика? Вопрос неплохой. Сказать точно не может никто. Перед ее кабинетом я появляюсь вовремя.

– Речь идет об очень сложном деле, – говорит Румених и предлагает мне стул, который ниже ее стула сантиметров на тридцать. Как маленький ребенок, я пытаюсь вытянуть подбородок так, чтобы голова оказалась выше стола.

– Вам не кажется, что это смешно? – спрашиваю я.

– Дело Козика? – Ее брови ползут вверх.

– Стул.

– Нет. Справа под сиденьем рычаг. Он приводит в движение гидравлический привод. Если хотите, можете им воспользоваться. – Она говорит абсолютно нейтральным голосом, чтобы дать мне понять, насколько нелепо интерпретировать возникшую ситуацию как некий символ.

Сопровождаемый легким шипением, я поднимаюсь вверх сантиметров на двадцать.

– Можно начинать? – Румених показывает на лежащую перед ней стопку бумаг. – Это всё о Козике.

Я это знаю. Знаю так же, что эта стопка лишь малая толика документов, касающихся дела Козика. Отвечаю:

– Мгм…

Румених становится настойчивой:

– Господин Шварц, с этим делом работаете вы. Как вы его оцениваете?

Начало довольно жесткое. В деле Козика слишком много деталей, рассказать об этом в двух словах невозможно, и Румених это прекрасно понимает. А кроме того, каждый в нашем отделе имеет хоть какое-нибудь отношение к делу Козика. Четыре года назад, когда я только пришел в банк, дело Козика уже существовало. Даже старшие мои коллеги, проработавшие здесь десять, а то и двадцать лет, не знают начала этой истории. Им тоже известна лишь некоторая часть обстоятельств. Никто не знает всех деталей, не говоря уж о Румених, которая время от времени начинает паниковать, как, например, сегодня, и тогда ей хочется, чтобы появился кто-нибудь, кто решит все проблемы одним движением руки. Но, к сожалению, мановения одной руки, даже самой гениальной, здесь явно недостаточно – уж больно все запуталось. Насколько я знаю, Козик был строительным магнатом, который в пятидесятые годы создал империю недвижимости, состоявшую из многочисленных компаний, владевших огромными средствами. Занимался он этим исключительно с помощью кредитов, полученных в нашем банке. Объем предприятия оценивался в сумму, намного превышавшую миллиард. В какой-то момент, на фазе самых высоких процентов, фундамент его капиталов, никогда не отличавшийся особой прочностью, развалился, и банк больше не захотел участвовать в этом деле. Мы вышли из игры. Были требования назначить аукцион, пустить имущество с молотка, объявить банкротство. Меж тем некоторые тяжбы длятся уже более двадцати лет. Никто не знает, сколько всего денег потерял банк на этой истории. На самом деле даже потеря миллиарда – и это в худшем – случае не очень сильно отразилась бы на положении нашего банка. Невозвращенные кредиты списываются по налогам как убытки. Но это, конечно, не аргумент, который можно привести на полном серьезе. Пораженцам нечего делать в банке. Необходимо спасти то, что еще можно спасти. Очень удобно поручать сотрудникам, претендующим на руководящие посты, абсолютно безнадежные дела и требовать при этом неукоснительного соблюдения предписаний. Если вам кажется, что я иронизирую, то вы ошибаетесь. Не исключено – и даже вполне вероятно, – что сотрудника, занимающегося делом Козика и сделавшего ошибку, вдруг обвинят в том, что именно из-за него банк потерял целый миллиард. Что тогда будет, вы и сами представляете – хотя, может, и не представляете.

Молодые сотрудники, услышав про дело Козика, сразу же делают стойку, пытаясь набрать очки. Но очень быстро понимают, что имени на этом себе не сделаешь. Румених тоже пытается выслужиться: хочет за год решить проблему, от которой ее предшественник пятнадцать лет бегал как от чумы. И все потому, что она хочет выслужиться перед руководством банка. Но любой в нашем отделе знает, что попытки расправиться с делом Козика не приносят ничего, кроме несчастий. Говорят, что дерьмо не пахнет, пока его не тронешь. И это на самом деле так.

– Конечно, мы с вами оба несколько упустили время.

Пытаюсь услужливо улыбнуться, но она не реагирует.

– Честно говоря, мне не кажется, что я один несу за это ответственность.

Румених смотрит на меня сверлящим взглядом и молчит. Какое-то время пытаюсь не сдаться, но потом опускаю глаза. И только теперь она продолжает:

– Я полагаюсь на вас, господин Шварц.

Возвращаясь в свой кабинет, чувствую себя препаршиво. Почему именно я? Любой ответ на этот вопрос звучит не слишком ободряюще. Неужели теперь речь может идти только о том, чтобы сохранить работу? Собственно говоря, в этом году я собирался стать руководителем отдела по работе с проблемными клиентами, но они утерли мне нос, назначив Румених. Сначала считалось, что всего на три месяца. Этот срок давно прошел, но о кадровых перестановках никаких слухов нет. Конечно, никто никогда прямо не говорил, что меня ждет повышение. Но если ты являешься заместителем руководителя отдела, то логично, что когда-нибудь станешь и руководителем. Мне нужно побыстрее решить, как поступить с делом Козика.

6

В выходные приедет тетушка Марианны. После долгих споров я наконец согласился, что и в субботу, и в воскресенье буду в их распоряжении хотя бы после обеда. Собственно говоря, в тетушке Марианны ничего плохого нет, но мне тяжело находиться в обществе пожилых людей. Дело совсем не в возрасте, а в некоторой специфичности их поколения. Оливия приезжает поездом, я жду ее на перроне. Марианна убирает квартиру и готовит торжественный коктейль. Хлопоты Марианны кажутся мне чрезмерными. Она же утверждает, что ей хочется «навести красоту» именно потому, что приезжает тетя. Но вот именно эту-то «красоту», которую «наводит» Марианна, я просто на дух не переношу.

Замечаю Оливию сразу же, как только она выходит из поезда. Подхожу к ней, и мы тепло обнимаемся, приветствуя друг друга. Беру у нее багаж. По дороге на стоянку она рассказывает о своем муже, который в данный момент открывает какой-то конгресс в Боливии. Ее муж – профессор, занимается челюстно-лицевой хирургией.

Подходим к машине. Мы с Марианной ездим на небольшом японском автомобиле «субару», дешевом, экономичном в эксплуатации и для города вполне достаточном. Но сейчас мне неприятно: сумка Оливии с трудом влезает в багажник, сама же она с явным усилием втискивается на переднее сиденье. Она никогда ничего не скажет даже в шутку, для этого она слишком тактична. Спрашиваю себя: почему мы не ездим на «мерседесе», который давным-давно могли бы себе позволить? Всё ждали, что я получу повышение. Тогда бы у меня появился служебный БМВ. Но и это только часть правды. Мы боимся потратить на автомобиль столько денег. А почему, собственно говоря? Все дело в том, что наше относительное благополучие я всегда считал чем-то временным.

Оливии кажется, что в маленьком автомобильчике есть некий шарм. По крайней мере, она старается отнестись к ситуации именно так, в этом я убежден.

Она коротко интересуется, как у нас дела. Даю ничего не значащий ответ: «Всё в порядке! Спасибо!» И тут же она снова начинает рассказывать, в то время как я почти молча веду машину.

Ее муж, специалист по челюстям, изобрел новый метод проведения операций, который позволяет восстанавливать жертвам несчастных случаев раздробленные кости. В данный момент он ездит по миру, чтобы представлять свою работу на конгрессах специалистов и знакомить с ней своих коллег. Оливия сопровождала его в Амстердам, Нью-Йорк и Каир, лето же решила провести дома. Муж приезжает не реже чем раз в две недели и привозит из дальних странствий увлекательные истории и подарки. Тогда они приглашают друзей – профессоров, писателей, интеллектуалов, промышленников и черт знает кого еще, – чтобы устраивать милые маленькие праздники.

Оливия любит рассказывать, как скромно и непрезентабельно начиналась их совместная жизнь тогда, в шестидесятые годы. Крошечная квартирка на троих, удобства на этаже, скромное жалованье ассистента, которое получал ее молодой муж, только что защитивший диссертацию и уже тогда проявивший свои замечательные научные способности. Затем первые профессиональные успехи, первые настоящие деньги, потом и первый дом, четверо детей, каждый из которых, естественно, добился великолепных результатов. Ах, да! Дети! С каким рвением развивали в них способности служить музам! Все они учились играть на музыкальных инструментах, на семейных праздниках играл секстет, причем почти на профессиональном уровне. Теперь, когда дети покинули отчий дом, музыки стало меньше. Но если собирается вся семья, то сразу же приходят и друзья, жизнь которых сложилась не менее счастливо. Несколько раз мне довелось побывать на подобных встречах. Здесь царит приподнятое, жизнерадостное, даже какое-то одухотворенное настроение. Постоянно слышатся обрывки фраз типа «Ах да, тогда он действительно получил вызов в Йель», «Судя по твоим последним публикациям, мы смотрим на проблему одинаково», «Нашего младшего сейчас должны взять в сборную страны по футболу, но при его математических способностях – он уже несколько лет первый в классе – мы, конечно, надеемся, что он не свяжет свою жизнь со спортом», и так далее и тому подобное.

Я же, зеленый от зависти, сижу в углу и чувствую себя плебеем. Если меня спрашивают, чем я занимаюсь, я не знаю, куда деться от стыда. Один восторженный профессор философии, которому я объяснил, в чем заключается моя работа, пробормотал чуть ли не шепотом: «Ну да, веселого в этом мало».

Излишне упоминать, что ни у одного из этих людей не бывает денежных проблем, не считая, конечно, вопросов о вкладах и налогах. Не раз уже я слышал в ответ на рассказ о своей работе: «Ну что ж, и этим тоже должен кто-то заниматься».

Они ведут себя так, как будто узнали, что я начальник тюрьмы. Все они сошлись бы во мнении, что «и такие люди должны быть», но тем не менее относились бы ко мне как к своего рода преступнику, раз уж я вынужден целые дни проводить в тюрьме.

Но решающим для них является то обстоятельство, что в моей профессии нет ничего духовного, такого, что служило бы благу человечества или было бы способно изменить мир к лучшему. Залатать раздробленную челюсть – в этом есть смысл! В профессиях художественных и общественно полезных – тоже! А вот отбирать деньги в пользу банка – это уж самое последнее дело.

С Марианной дело обстоит не намного лучше. Работая с рекламой, она, конечно, должна быть «креативной», но ведь это в сфере денег, в промышленности, а не на уровне высоких материй.

Для меня остается загадкой, как же этому поколению удалось всю жизнь иметь стабильнейшую работу, сколотить огромный капитал да еще и считать это само собой разумеющимся. Ни разу я не слышал от этих людей хоть слово сомнения – имеется в виду сомнение в самих себе, – ни разу они даже не намекнули на то, что им просто повезло. Они абсолютно убеждены, что богатство является их природным правом, что они заслужили его благодаря своим выдающимся способностям.

На самом деле еще никто никогда ничего не заслужил, все только получают. Я ведь тоже наблюдал закат некоторых представителей их круга, но таких было мало. И они тоже не могли ничем себе помочь.

Оливия в своем шикарном летнем платье – современном, но удивительно подходящем для ее шестидесяти лет – двигается с той естественностью, которую легко отличить от самоуверенности и которая не может не вызвать зависти. Мы стоим на балконе нашей квартиры и беседуем о том, что видим перед собой. Я показываю ровную линию магазинов напротив и делаю прогнозы, когда какой из них разорится. Она говорит, что ей жалко этих людей. Это очень мило с ее стороны, но имеет также мало смысла, как если бы она сказала, что ей их нисколько не жаль. Хотя первое, конечно, звучит лучше. У нас чудесный ужин на троих, приготовленный Марианной, – три перемены плюс великолепное красное вино. Оливия привезла диск с классической музыкой, которая рекомендуется для подобных «моментов» как создающая стильный фон. Марианна достала подсвечник, в обычных обстоятельствах не используемый, и мне удается в течение двух-трех часов чувствовать себя частью отлаженного, в высшей степени гармоничного и наполняющегося все новым и новым смыслом мира Оливии, которая оказалась настолько щедрой, что дала нам возможность получить свою долю от ее умения радоваться жизни. Спасибо, Оливия, спасибо!

Когда я уже лежу в постели, опьяневший от тяжелого красного вина, мне снова приходит в голову Румених вместе с делом Козика, о котором я на этот вечер забыл. Моя жизнь кажется мне убогой, и сам себе я тоже кажусь убогим. Как бы хотелось стать хоть каким-нибудь профессором! Я бы читал важные доклады в далеких университетах. Будем надеяться, что в следующий раз Оливия приедет нескоро.

7

Существующее в нашем банке Общество по экономии в строительстве в прошлом году подарило мне на Рождество книгу «Сегодня великолепный день». Каждый клиент Общества, сумма экономии которого превышает пятьдесят тысяч, получает такую книгу. На любой день года здесь приготовлено изречение. Все они очень простые и направлены на то, чтобы оскорбить интеллектуальные возможности читателя. Я читаю эти изречения, когда мне плохо. Одно из них гласит: «Ты необыкновенный человек и знаешь, что сегодняшний день принесет тебе успех. Радуйся этому!» Задаю себе вопрос: неужели все, кто экономит во время строительства не менее пятидесяти тысяч, люди необыкновенные? Захватывающая дух картина: сотни сэкономивших сидят по вечерам в своих постелях и читают вслух: «Ты необыкновенный…»

А вы тоже необыкновенный? Разве тот факт, что каждый человек в буквальном смысле этого слова уникален, не доказывает нашу с вами неизменную обыкновенность?

Признаюсь, из чистого мазохизма меня снова и снова тянет к этой книге. Очень практично, что мой работодатель снабжает меня подобным чтивом, – в этой книге мне нравится всё: что она тоненькая, что у многих из моих коллег она тоже есть, что они тоже ее читают, что в ней все настолько позитивно – «Ты хотел бы иметь новую работу? Иди на свою старую с новым задором, и она покажется тебе новой!» – что она действительно объясняет целый мир – цельный мир! – давая только одну рекомендацию: думай позитивно! Я люблю эту книгу, потому что она буквально создана для того, чтобы избавить меня от оков индивидуализма, это я четко чувствую. Иду в банк, стараюсь, и если выполняю порученное мне дело как следует, то у меня счастливая жизнь. Сначала Марианна, застав меня за таким чтением, смеялась, но теперь я все чаще вижу эту книгу на ее ночном столике. И она явно не устояла перед шармом подобной литературы.

Чувствую, что наш брак находится под угрозой, но не могу объяснить почему. Было бы правильно, если бы моя книга приготовила элегантный ответ и на этот вопрос. В ней говорится: «Победитель рассматривает поражения и проблемы как трамплин. Научись любить свои неудачи».

Но самое главное – я должен стараться выполнять свою работу как следует.

В конференц-зале банка назначена беседа с Румених, Бельманом и другими. Присутствует и клиент Финдайзен. Атака направлена именно на него. Трудно себе представить, что банк проявлял терпение в течение целых пяти лет. У этого человека долг на долге, а он сидит здесь в дорогущих шмотках с мобильником цвета молодой липы в верхнем кармане и с красным «феррари» за дверью. За «феррари» делопроизводители его особенно ненавидят. Без всяких предисловий Румених начинает беседу с резкого, жесткого свинга: «Мы долго за вами наблюдали, господин Финдайзен, очень долго. Но теперь всё».

У Финдайзена на лбу блестят капельки пота. Он, конечно, знал, что его пригласили не на чашечку кофе. Но надеется, что сможет получить отсрочку. До сих пор ему это удавалось.

«Дайте мне еще хотя бы четыреста тысяч. Только до следующего месяца. Тогда я смогу заплатить рабочим и перейти к следующей фазе строительства».

Румених холодно отвечает: «Никаких больше выплат и никаких отсрочек. Всё. То, что мы вам уже дали, позволяло давным-давно закончить строительство. Где наши деньги?»

Финдайзен делал инвестиции «на востоке» и потерял уйму денег. Он показывал мне все мыслимые и немыслимые планы, какие только могут быть. Где-то восточнее Берлина, «на зеленом лугу», о чем он постоянно с гордостью кричал, должен был появиться великолепный жилой квартал из четырнадцати одинаковых восьмиэтажных домов, с «супермаркетом-ареной» и прочими подобными сооружениями, назначение которых я представляю себе не очень четко. Подробности мне были неизвестны, я знал только, что финансирование Финдайзена лопнуло и все деньги, которые он вложил в дело, пропали. Все до последней марки. Финдайзен называл это «неблагодарностью восточного дерьма». Говоря о восточных немцах, он никогда не называл их иначе как «восточное дерьмо». Конечно, они не были заинтересованы в появлении его домов. Они даже организовали какие-то гражданские инициативы против строительства. Говорили, что не хотят больше блочных домов. Люди, которые участвовали в финансировании проекта и тем самым пустили деньги на ветер, за это время тоже успели выйти из себя, и теперь хотели видеть Финдайзена только на виселице.

Людям типа Финдайзена действительно нелегко. Их никто не любит. Но сейчас, когда он сидит здесь, умоляет Румених, покрывается каплями все более и более неприятного пота и, кажется, вот-вот рассыплется на составляющие, мне его даже немного жалко. Хоть это и считается несовместимым, но на нем шелковые носки телесного цвета и каштаново-коричневые ботинки. Вены на лбу вздулись, стали толстыми и теперь напоминают ветки дерева. Вся голова приобрела темно-красный оттенок. Может случиться так, что он умрет прямо здесь. Но этого не происходит. Раз пять-шесть он принимается умолять Румених, как собака свою хозяйку. Но хозяйка говорит улыбаясь: «Rien ne va plus»[2]. Финдайзен уходит. Шансы, что он покончит жизнь самоубийством, довольно велики.

Когда мы возвращаемся в свой офис, Бельман, пребывая в хорошем настроении, хлопает меня по плечу и говорит: «Победитель рассматривает поражения и проблемы как трамплин. Научись любить свои неудачи».

Я смущенно хихикаю и молча сожалею, что во всем, что касается чтения, я ни на сантиметр не обогнал Бельмана.

8

Этот приезд Оливии, как, впрочем, и любой ее визит, дал мне пищу для размышлений. Я думаю о своей жизни и, чтобы утешиться, вытаскиваю из ящика письменного стола в кабинете документы, прилагаемые к заявлению о приеме на работу. Посмотрите-ка, здесь все как надо! Первоклассные отзывы! Аттестаты и характеристики говорят сами за себя! Вся эта писанина, снабженная подписями и печатями, представляет меня как надежду общества, как существо, в которого всю жизнь можно вкладывать деньги, как истинный оплот нации! Действительно, читающий эти бумаги вынужден признать, что моя жизнь протекала строго в установленных рамках, и более того – к тридцати пяти годам я кое-чего достиг. То, что я держу сейчас в руках, называется «биография» и документально подтверждает мое достойное похвалы умение приспосабливаться к обстоятельствам, интеллект выше среднего, а в остальном – смесь усердия и способности к размышлению, о чем свидетельствуют все тексты подобного рода. «Белых пятен» – в подобных ситуациях точнее было бы говорить о «черных дырах», но в деловом мире используется только эвфемизм «белые пятна» – так вот, «белых пятен» нет.

Я родился – сомневаться в этом не приходится, – потом учился в школах и университете, где получал хорошие отметки, прошел практику и, как положено, отслужил в армии. Везде, где я бывал, составлялись бумаги, подтверждавшие мое регулярное присутствие и мои, лежащие выше средней нормы, достижения.

Можно подумать, что я безупречен. Но призн`аюсь, что идеально не всё. Время учебы в университете при ближайшем рассмотрении оказывается несколько затянувшимся, пребывание в школе составляет почему-то целых пятнадцать лет. Но все это в границах терпимого, как скажет вам любой кадровик.

Конечно, здесь нет ни слова о страхе, гневе и отчаянии, о моей любви, о том, когда я был счастлив, а когда несчастен. Но мне кажется, что этого и не нужно, ведь это не имеет никакого значения до тех пор, пока человек не начинает слишком бросаться в глаза, выходя за рамки общепринятого.

И все же некоторые люди с такими же идеальными, как моя, биографиями попадают с неврозами в закрытые лечебные учреждения, другие стреляются перед включенными телекамерами, стоя на крыше, предположим, банка, который они перед этим ограбили, натянув на голову чулок вместо маски. Некоторые тихо предаются пьянству или ведут инфернальную войну под названием развод. Кое-кто делает и то и другое одновременно. Некоторые по заданию внеземной цивилизации вооружаются до зубов и нападают на какой-нибудь филиал «Макдоналдса». Они забирают жизни десятков людей, которые умирают с чизбургером во рту. И так далее.

Но подавляющее большинство людей с замечательными биографиями вроде моей празднуют юбилеи безупречной службы, получают от своих работодателей премии за верность, в предусмотренное время уходят на пенсию, и предприятие, на котором они работали, оплачивает некролог в газете.

Не могу с уверенностью сказать, в какую группу в конце концов попаду. Время покажет. Может быть, все-таки во вторую, к людям с юбилеями и некрологом. Но кто знает, может быть, в один прекрасный день я удивлю Румених, подложив ей под стол ручную гранату?

Что ты, о моя биография, можешь рассказать о распутных вечеринках, на которых я побывал, о ночах, наполненных чадом и чужими женщинами, имен которых я даже не знал или знал, но уже давно забыл? Можешь ты рассказать о черноте, окутывавшей мой мозг, о моих темных проклятиях и о моем тайном смехе? Сможешь ли ты поведать о мыслях про смерть, которые меня уже навещали? Или вот, например, графа «женат». Расскажешь ли ты, что Марианна сразу же после отъезда Оливии швырнула чашку, до половины наполненную кофе. Чашка просвистела около моего уха и разбилась о стенку. Вид вмятины, оставшейся в штукатурке, возмутил меня больше, чем сам бросок. Я мог умереть, попади она в цель. И в той же графе «женат» поведаешь ли ты о том, как я, с бутылкой водки в одной руке и с молотком в другой, пытался выбить замок в двери спальни, после того как Марианна заперлась? Расскажешь ли ты, что при этом я издавал такие звуки, какие можно услышать только от беснующейся человекообезьяны? Ну вот, об этом ты промолчишь.

Ты промолчишь и о том, что, ставя подпись, я сам себе казался авантюристом, не настоящим, но все-таки авантюристом, очковтирателем, – ведь мне удалось так смешать тщательно отмеренные порции лжи с правдой, что никто больше не сможет отличить одно от другого. Ты скажешь, что нельзя путать личное с работой, потому что у человека сразу две жизни. И до тех пор, пока варвар в личной жизни не отыщет путь в офис своего дрессированного двойника, все будет в порядке. Для подобной двойственности однозначно есть оправдание.

Я размышляю, стоит ли послать Марианне на работу цветы, но оставляю всё как есть. Мой поступок показался бы пошлым.

9

Вхожу в кабинет Бельмана не постучав. Хочу с ним пообедать. Бельман как раз говорит по телефону. Он кивает и показывает на стул напротив. Я сажусь, а он включает громкую связь. Ухмыляется и покусывает кончик языка. Жалобный женский голос с расхожей историей, которая Бельмана, по-видимому, веселит, хотя он слышал ее несколько тысяч раз в нескольких тысячах вариантов: когда ее муж открыл письмо из банка, он упал прямо в прихожей. Сердце. Он работал сутки напролет, делал все, что только в человеческих силах. Это письмо как удар в спину. Если вы не измените своего решения, то ему уже не оправиться. Они экономят каждый пфенниг, но сейчас не сезон, дела идут плохо. Они не знают, как быть дальше, и так далее, и так далее. Какое-то время Бельман слушает, кривя лицо. Потом перебивает: у него сейчас под рукой просто нет нужных документов, но он просмотрит их еще раз. Он желает мужу поскорее выздоравливать. Он выяснит, можно ли что-нибудь сделать. Женщина продолжает говорить, но Бельман вешает трубку, встает, накидывает пиджак и спрашивает, что сегодня в меню.

Разговоры с коллегами во время обеда крутятся вокруг вещей практических. Они охотно рассказывают о поездке общественным транспортом от дома до работы. При этом подробно объясняют, где и как часто им приходится пересаживаться, чтобы прибыть на работу в поразительно короткий срок. Они говорят о скидках на путешествия и рассуждают о качестве зимних шин. Время от времени один из них неожиданно и с невинным видом отпускает какую-нибудь грязную шутку. Происходит это, как правило, в том случае, когда употреблено слово, имеющее второе, сальное значение, например «вставить» – хи-хи-хи. Иногда кто-нибудь тряхнет стариной и расскажет о прочитанной книге. Бельман – страстный поклонник Италии и много говорит о способах приготовления пищи. Или же о внешней политике Федерального правительства. О политике вообще говорят много. Причем каждый из собеседников пытается использовать особенно тщательно отшлифованные обороты речи, как будто он является кем-то вроде парламентского спикера. Когда обед заканчивается, то принято немного посплетничать с одним из наиболее близких коллег о том, что остальные о себе слишком уж высокого мнения.

Для меня самый близкий из коллег Бельман. Мы забираем в его кабинет пиво, потому что нам нужно поговорить. Бельман не представляет для меня опасности по той простой причине, что у него нет абсолютно никаких шансов попасть на руководящий пост. Когда-то, закончив учебу, мы вместе начинали работать в банке. Я продвинулся, он – нет. Ни он, ни я не в состоянии объяснить, почему так произошло, ведь он неплохо справляется со своими обязанностями. Однажды Румених призналась мне, что ей кажется, будто в Бельмане нет «изюминки». Видимо, и ее предшественник думал так же. Само собой разумеется, я ей не возразил. Рассказываю Бельману о своем разговоре с Румених. Он задумчиво слушает, а потом говорит: «Ты должен быть начеку».

Прошу его достать мне все, что только возможно, по делу Козика и составить список тех бумаг, которые находятся на руках. Поясняю, что хочу иметь свое собственное непотопляемое мнение обо всех обстоятельствах, чтобы уберечь себя на случай, если у Румених действительно появится идея дать мне пинком под зад. Бельман обещает помочь.

Самое время посвятить себя делам текущим.

У меня назначена встреча. Такси, вызванное мадам Фаруш, – настоящее стихийное бедствие. Воняет, как в пепельнице, а на зеркале заднего вида висит пахучее деревце с надписью «New саг». Пользы от него абсолютно никакой. Сажусь сзади и называю адрес, всем своим видом показывая, что не настроен вести беседу. Болтать с водителем, как это принято, мне совершенно не хочется, но я кожей чувствую, что он пытается начать разговор. Видимо, его заинтересовали мой деловой костюм и тот факт, что я вышел из банка.

Он закидывает удочку:

– Ну и как, много дел? И все обязательные?

– Безусловно! – Мой ответ звучит прохладно. Потом мне начинает казаться, что я был невежлив, поэтому добавляю: – У вас ведь, наверное, тоже есть обязательства.

Сам того не подозревая, я подкинул ему ключевое слово, которое он, по-видимому, и использует для начала беседы со всеми своими пассажирами: обязательства. Да, у него их очень много, и если говорить простым языком, то его долги медленно, но верно сводят его в могилу.

– Как вы, вероятно, заметили по моей речи, я не простой таксист. Я врач, много лет был редактором в одном медицинском издательстве. Но однажды хозяину все надоело, он ликвидировал предприятие, отошел от дел и поселился в Швейцарии. Я видел виллу этого господина на фотографиях. Хотелось бы туда съездить. Но это делу не поможет. Свинья он. Пришлось открыть свое дело, но через два года я обанкротился. С тех пор работаю в такси. Вот так.

«Мне-то какое дело!» – чуть не сорвалось у меня с языка, но я удержался. Что я должен ему сказать? Валит на мою голову свои личные проблемы. В таких случаях обычно говорят: «Не повезло». Он хочет сочувствия, хочет услышать какую-нибудь расхожую фразу, вроде: «От этого никто не застрахован». Но ведь люди типа меня – с деньгами, работой и всем прочим – так не думают. Нет, в таком случае они говорят: виноват сам. И только если их вдруг клюнет жареный петух, они меняют мнение: «Ах! Как несправедливо, но от этого никто не застрахован!» Неужели этот человек не понимает простых вещей? Он ведь и сам когда-то был по другую сторону. Мне кажется, что он несколько распущен. Но тем не менее выходя я даю ему марку на чай.

Перед «Готик-паласт» встречаюсь с Хайнцем Шмидтом, несколько задрипанным судебным исполнителем. Как всегда, на меня пахнуло вишневой водой, его обязательным атрибутом.

– Говорить буду я.

Он кивает. Он нужен мне только для того, чтобы придать делу официальный характер. Входим.

Ничего похожего на «Готик-паласт» я до сих пор не видел. Думаю, с чем-либо подобным мало кто сталкивался. Снаружи над входной дверью висит гигантская деревянная доска с нарисованным на ней рыцарским замком под грозовым небом. Наверное, автором является сам владелец заведения, чьи художественные таланты не простираются дальше умений одаренного пятиклассника. Вы спросите, что заставило банк предоставить кредит подобной богадельне? На самом деле всё просто: занимавшийся этим делом чиновник не понял, что такое «Готик-паласт», – наверное, он думал, что здесь торгуют церковной утварью. Кроме того, были предоставлены гарантии. А теперь у нас такой вот винегрет. Хозяин – кругленький любитель рока, изображающий из себя сатаниста, каковым на самом деле не является. Стоящую рядом особу он, скорее всего, называет своей невестой. Они продают фигурки героев комиксов, сами комиксы, пластинки и CD «Death Metal», фильмы ужасов, записанные на видео, кровавые компьютерные игры, короче всякую чушь. Дорогой мусор, покупать который никому не хочется. Поэтому они, естественно, и разорились.

В данном случае моя агрессия направлена против их идиотской, инфантильной отчужденности от мира. Как будто на свете так мало проблем, что эти дебилы изобретают еще парочку дополнительных. Размышляю над природой стремления всю жизнь играть в рыцарей и сражаться с драконами и чудовищами из пластмассы. Придется вколотить им в мозги хоть чуточку реальности, используя для этого довольно жестокое «принудительное приведение в исполнение решения суда».

– Думаю, что вы принимаете меня за садиста или фашиста, если, конечно, знаете, что это такое, – говорю я, входя вместе со Шмидтом. Во время своей речи лениво расхаживаю взад и вперед, снимаю с пиджака пылинку, бросаю взгляд на свои золотые часы. Мне хочется спровоцировать этого типа, хочется, чтобы он принял меня за одного из тех выродков, с которыми имеет здесь дело, выродка в образе парвеню времен зарождения капитализма. Кончиками пальцев дотрагиваюсь до смешных фигурок, стоящих на полках. Размер 50 см, разрисованы вручную, стоят 300 марок. Супермен, Бэтмен, Женщина-Кошка, Робин, Риддлер – импозантно, ничего не скажешь, импозантно. Перехожу к полке с видеокассетами и натыкаюсь на большую коробку с надписью «Бульканье». В ней около сотни кассет «Бульканья». Тип бормочет что-то о санкции на обыск.

– Господин Шмидт, покажите нашему клиенту то, что он просит.

Шмидт так и делает. Тут невеста начинает визжать, что вызовет полицию, тип орет, что всегда выплачивал все долги.

– Ничего подобного. Вы взяли кредит в пятьдесят тысяч на три месяца. Время истекло. – Беру кассету «Бульканье», подхожу к нему и сую ему под нос: – Это же дерьмо, никому не нужное дерьмо!

– Но люди же хотят!

– Наверное, не очень. Подумайте сами, насколько чокнутым должен быть человек, чтобы смотреть фильм под названием «Бульканье». Подумайте и о том, что вы обходитесь моей фирме в некоторую сумму. Это деньги. Чтобы их заработать, пришлось потрудиться многим серьезным людям. А вы берете и покупаете целую коробку «Бульканья», потому что считаете эту идею достойной делового человека. Но это отнюдь не деловая идея, смею вас заверить, это чистейшей воды дурь!

Все остальное – рутинная работа. Прошу Шмидта везде наставить свои печати, начинаются привычные вопли и стоны: «Нет! Только не это! Не надо!» – потом мы уходим.

– Вещи заберут завтра утром. Если чего-нибудь не досчитаемся, то вашим делом займется прокурор. Всего хорошего, – говорю я.

Самое смешное, что в этот момент мне в голову приходит интересная мысль! Обычно мы говорим детям: «Если ты отберешь у своего друга эту вещь, то он очень расстроится». А на самом деле люди, если у них что-нибудь отобрать, не особенно грустят. У них просто сдают нервы. Женщина любителя рока открывает дверь и орет:

– Мы никогда не сдадимся, ты, банковская задница!

Не поворачиваясь, я поднимаю голову и хохочу во все горло. Потом говорю:

– Шмидт, вы всё слышали. Меня оскорбили. Я «банковская задница». Если подам в суд, вам придется выступить свидетелем.

Шмидт тупо кивает. Скорее всего, он подсчитывает, какую сумму можно будет выручить на аукционе за конфискованное имущество.

10

Воскресное утро. Марианна на кухне. Она готовит что-то для ужина: сегодня у нас гости. Я сижу в гостиной, неумытый, в пижаме. Борюсь с тем, что назвал бы приступом паники, если бы знал, что это такое. Ничего не произошло, по крайней мере ничего определенного. У меня свободный день и никаких дел. Может быть, причина именно в этом. Я обещал Марианне не ходить сегодня на работу. Вчера я работал и сегодня с большим удовольствием ушел бы в офис. Попытаюсь описать свои приступы страха: они начинаются в верхней части живота, потом поднимаются в расширяющуюся грудную клетку и проникают в лимфатическую систему. Наконец, по лимфатическим каналам, расположенным по обе стороны от горла, попадают в голову и разъедают мозг подобно жидкой кислоте. Может быть, я начинаю сходить с ума, но мне действительно непонятно, в чем дело. Может быть, я что-то забыл? Да, чувство именно такое: как будто я забыл нечто важное, безотлагательное. Но сколько я ни старался, я так и не вспомнил что. Наверняка что-нибудь по работе. Представляю себе горы папок, которые притащил мне Бельман по делу Козика. Целый день он ходил в мой кабинет, таская бумаги, которые теперь горой высятся на полу перед моим столом. Мне как-то спокойнее, когда я рядом с этими документами. Они опасны, ни один человек не запомнит все, что в них написано. Кроме того, их содержание явно не однозначно. Многое можно трактовать по-разному, в некоторых процедурах были допущены недочеты, кое-что специально интерпретировано неправильно. Кто-то хотел об одних вещах умолчать, а другие, наоборот, выдвинуть на первый план. Чиновники менялись, у каждого было собственное мнение по многим процедурам. Они составляли бумаги, в которых не учитывали точку зрения своих предшественников или противников, незаметно корректировали основной курс. Все это нужно прочитать, причем прочитать очень внимательно, ловко давая обстоятельствам нужную трактовку. Но я не знаю, как это сделать!

Мне обязательно нужно на работу!

В комнату входит Марианна. Она начинает упрекать меня за внешний вид. Намекает, что пора пойти в ванную, привести себя в порядок и помочь ей на кухне. Повинуюсь. Сегодня вечером придут ее коллеги по работе. Марианна работает в рекламном агентстве. Я еще незнаком с ее сотрудниками, но представляю их этакими бесшабашными людьми, которые со всеми на ты. Сейчас они проводят большую рекламную кампанию для сети ресторанов, торгующих бургерами. Очень важное задание, которое, как считает Марианна, может спасти агентство от надвигающегося банкротства. Сегодня вечером, как вы сами понимаете, мы подадим гамбургеры.

Готовим фарш и булочки с сезамом, режем кружочками лук, огурцы и помидоры, получая удовольствие от обилия техники на нашей кухне. Я пытаюсь объяснить Марианне, что у бумаг есть своя собственная жизнь. Она смеется. Я тоже смеюсь. Признаюсь, что мне кажется, будто бумаги, подобно сказочным существам, оживают, когда остаются одни. Они переворачиваются и тут же начинают плести заговор за спиной одного из собратьев. Марианна гладит меня по голове, как будто я пациент, состояние которого внушает опасения, и говорит: «Не мели чепуху».

Еще рано, для вечера все готово, составляющие гамбургеров уже в холодильнике, разложенные по мискам и тарелкам. В гостиной мы поставили длинный стол, накрыли скатертью и установили электрогриль. Марианна самозабвенно украшала стол атрибутами кампании по гамбургерам, принесенными с работы. Все настолько изысканно, что сразу же портится настроение. Но тем не менее, когда я убеждаюсь, что делать больше ничего не нужно и с мучительным видом смотрю на Марианну, меня, подобно лучу света в темноте, пронизывает желание оказаться с ней в постели. Она как раз в спальне. Прислонясь к дверному косяку, спрашиваю, как она на это смотрит. «Неплохо», – отвечает она.

«Неплохо, – думаю я, расстегивая брюки, – что значит „неплохо"? Близость мужа и жены в воскресенье после обеда – это неплохо? Может быть, энтузиазма должно быть чуточку больше? Или, по крайней мере, чуть меньше равнодушия, чем в „неплохо"?» Мне нравится тело Марианны, нравится его запах. Я люблю его ласкать, но сегодня оно почти неподвижно. Дело не в том, что она не умеет двигаться, я знаю, что случилось: у нее в голове крутятся гамбургеры. Спрашиваю, думает ли она о кампании. Спрашиваю сочувственно и с пониманием. «Да», – отвечает она, и мы говорим о ее работе. О ее надеждах, страхах, об агентстве, деньгах, коллегах, о том, что никто не знает, как все будет, и так далее и тому подобное. Наконец пора одеваться, скоро придут гости. Размышляю, не пропустить ли стаканчик, пока Марианна в ванной. Но если это сделать, то осадок от неудачной послеобеденной любви останется надолго.

Вечером чувствую себя безвозвратно зрелым и настроен меланхолично. Пью тяжелое французское красное вино, гораздо больше соответствующее ситуации, чем пиво «Ами», которое хлещут остальные.

Вернер, шеф Марианны, молодчик далеко за тридцать, черные волосы до плеч, загорелая кожа, положительное выражение лица – или так не говорят? – хочет назначить меня своим другом, по крайней мере на этот вечер. Я восхищаюсь его хорошим настроением, которое кажется абсолютно не наигранным. Как он может так веселиться, ведь он же по уши в долгах! В шутку он флиртует с Марианной, но на самом деле этот флирт направлен на меня, потому что Вернер все время старается, чтобы я всё видел. К десяти часам он пьян, но в этом нет ничего неприятного. Он садится рядом со мной, кладет руку мне на плечо и начинает звать меня «Томми».

– Боже мой, Томми! Неужели у себя в банке ты не можешь раздобыть для нас пару миллионов? И тебе тоже перепадет тысчонка-другая!

Дикое ржание остальных. Объясняю, что я не вхожу в число тех сотрудников банка, которые выдают деньги. Я, скорее, тот, кто забирает их обратно. Вернер снимает руку с моего плеча, кажется, он протрезвел.

– Так чем же ты там занимаешься?

– Работа с проблемными клиентами. – Объясняю, хотя и без шокирующих подробностей. Не хочу отбирать у него надежду на благополучный исход, хотя бы ради Марианны. Замечаю, что он решил не позволять никаким обстоятельствам испортить себе настроение. Выпивает еще одно пиво, просит сделать еще один гамбургер. Он все время наталкивается на своих коллег и поднимает тосты за меня: «За хозяина!»

К половине двенадцатого он снова пьян, но теперь уже это неприятно. Вытаскивает кошелек и швыряет его на стол. Заявляет, что не хочет иметь долгов в доме банкира. Это опасно, ведь я могу потребовать потраченное обратно, призвав судебного исполнителя. Сначала все смеются, но потом понимают, что он это серьезно. Его пытаются унять, но безрезультатно. Настроение падет, все пытаются вежливостью спасти то, что спасти уже невозможно. Вернер лопочет, что пошутить может каждый. Все засобирались домой. Вернер прощается с Марианной, изображая бурный восторг. В мою сторону он делает несколько движений, как боксер на ринге, качается, спотыкается об ящик с обувью. Растянулся во всю длину в прихожей. Сотрудники помогают ему встать, неприятный, обидный смех. Наконец все вышли.

Мы наводим порядок. Марианна борется со слезами. Во мне кипит злость, потому что я знаю, что она обвиняет во всем меня. Но я так ничего и не сказал, и позже мы тоже не проронили об этом ни слова.

11

Когда, например, я смотрю на своего друга Маркуса, то ощущаю беспокойство. В его положении я бы, наверное, крутился, как уж на сковородке, хотя, если находишься в трудной ситуации, обстоятельства, как правило, не кажутся безысходными. Во время описи имущества удивительно именно то, что люди в самом отчаянном положении испытывают настолько радужные надежды, что от них начинает кружиться голова.

С другой стороны, парой тысяч в месяц меньше или больше – кого это сильно задевает? Только тех, у кого в кармане ни гроша. Как, например, у моего друга Маркуса, который тоже является клиентом нашего банка. Маркус пишет сценарии, но до сих пор не продал ни одного. Мне нравится то, что он делает. Кроме того, он пытается подработать еще и как журналист, но безуспешно. Меня преследует кошмар, мне кажется, что однажды на моем столе окажется его дело и мне придется обрушиться на Маркуса со всей возможной жестокостью и всего-то из-за смешной суммы в десять или двадцать тысяч марок – о большем просто не может быть и речи. В действительности я, естественно, делаю все возможное, чтобы до этого ни в коем случае не дошло. Я постоянно одалживаю этой старой заднице деньги, которые он никогда не возвращает. Две недели назад тысячу, на прошлой неделе две тысячи, два месяца назад пять тысяч. И ни разу он не отдал мне даже марки. Несмотря на это, я никогда не сделаю ничего, что может ему повредить, ведь я его так давно знаю.

Шельмец это прекрасно понимает. Он ухмыляется и говорит: «Слушай, я хочу слетать с Петрой в Гонконг. У нее деньги есть, а я совсем на мели. Ты же про мои дела всё знаешь. Пять тысяч до осени? О'кей?» Ну и что мне делать? Логично! Даю ему пять тысяч. Бог с ним! Сегодня мы договорились вместе пообедать, но не точно, он не был уверен, что найдет время. Как раз сейчас он очень занят: разводится. Не с Петрой, это его подружка. С Бабс, это его жена. Я даже думать себе запрещаю, во что это для него – для меня – выльется. Иначе просто завоешь. Ведь она его уничтожит.

Встретиться мы с Маркусом договорились в «Караваджо», модном итальянском ресторане, в котором деловые люди обмывают свои сделки, а дамы (которые могут себе это позволить), купив что-нибудь от Гуччи, Ланга, Версаче и так далее, едят gamberoni aglio olio е peperoncino, запивая бокалом белого «Лакрима Кристи» или чем-нибудь в этом роде.

Когда я вхожу, Маркуса еще нет. Подхожу к нашему постоянному месту – столику на двоих. Наши с ним обеды – это ритуал, который мы совершаем с большими перерывами. Мы всегда говорим о высоких материях, о жизни как таковой, если можно так выразиться. Сейчас снова возникла потребность в такой встрече, из-за развода с Бабс, естественно. На прошлой неделе она с подругой вернулась из отпуска. Он встретил ее на вокзале, что нельзя было рассматривать как проявление заботы, и она это прекрасно понимала. Просто Маркус не выдержал, не стал дожидаться, пока она вернется домой, – так торопился сообщить, что изменил ей.

Сюрпризом этот факт не оказался. Уже несколько недель назад он познакомился с некой киношной дамой, с которой собирался снимать документальный фильм, уж не знаю о чем. Она ему понравилась. Это я понял по тому, каким тоном он рассказывал, что из этого ничего не получится. Я тут же уверился, что получится все, но только в том случае, если он примет окончательное решение расторгнуть свой брак. На прошлой неделе, когда Бабс была в отъезде, я не слышал его всего три дня. А потом он позвонил. Я спросил:

– Ну и что из этого вышло?

– А что должно было выйти?

– И все-таки?

– Дикие ночи с фрау Бергер.

Он это сделал, и поскольку у него все получилось, то он бросился на вокзал к своей дорогой супруге, чтобы рассказать как можно скорее. В своем повествовании он все время употреблял выражения типа «очистить помещение», «не путать Божий дар с яичницей», «расставить все точки над i» и так далее.

Бабс отреагировала без сцен. Маркус был удивлен: «Дело одной минуты. Я рассказал, что по уши влюблен в Петру, а она сказала, что тогда нужно развестись».

Но на этом дело не закончилось. Именно поэтому мы и встречаемся сегодня. Оказалось, что следующую ночь Бабс провела у своего любовника, существование которого до сих пор отрицала, а Маркус пошел к Петре, при этом оба, и Маркус и Бабс, покидая семейное гнездышко, вели себя как влюбленные супруги, отправляющиеся на работу: «Ты не видела мой ключ?» – «Не забудь надеть пиджак». – «Когда вернешься?» – «Целую». – «Пока».

Но, видимо, что-то у Бабс с ее любимым не заладилось, потому что уже на следующий день она позвонила Маркусу и заявила: «Теперь ты пожалеешь, что вообще родился на свет. Будь к этому готов».

Угроза касалась машины, фиата «Панда», принадлежащего им обоим. Маркус говорил, что как-нибудь они с этим разберутся.

– Она отберет у тебя всё. Ты ее унизил, – говорю я, как только Маркус пришел и сел рядом со мной.

– Тра-ля-ля, – отвечает он.

С отсутствующим видом он водит пальцем по краю своего пока еще пустого бокала. Похоже, что уже достаточно принял.

– Томас, мне нужен твой совет. Что мне теперь делать?

Он начинает рассказывать о себе и Бабс. В постели с ней больше ничего не получается. Недавно они попытались переспать после многочасовой ссоры. Раньше после диких свар у них был самый хороший секс, а в этот раз он даже не смог занять боевую позицию. Ситуация оказалась крайне неприятной. Он все время думал о Петре. Тело Бабс его нисколько не волновало. Конечно, для брака это не главное, но он задумался: и вот так состариться? Именно так?

С Петрой же все было по-другому. Он даже не мог поверить, что с ним могло произойти такое. Он думал, что подобные вещи уже не для него. Прошло целых четыре года с тех пор, как он был влюблен по-настоящему.

– Почему я не могу быть действительно счастлив?

Периодически я вставляю «мгм», «ясное дело» и «логично», но не очень понимаю, о чем он говорит. Во-первых, я не понимаю, чего он хочет от меня. Естественно, я его друг, поэтому обязан слушать. Но вот что он пытается мне сказать? Сконцентрироваться сложно. В конце концов, у нас с Марианной немногим лучше. Интересно то, что Бабс не устраивала сцен. Боюсь, что с Марианной бы так не вышло.

12

В доме Шварцев приподнятое настроение. Марианна принесла с работы «Пипер Хайдзик» с красной этикеткой. Она получила повышение и теперь является менеджером проекта великого наступления гамбургеров. Мы принимаем горячую ванну, запивая ее шампанским. А потом занимаемся любовью. Дьявольски хорошо!

Марианна с раскрасневшимися щеками рассказывает, как Вернер, шеф, вызвал ее к себе и сообщил, что извиняться не в его правилах, но она должна знать, что эта история никоим образом не отразится на рабочих отношениях. А потом спросил, не хочет ли она взять на себя обязанности руководителя проекта по гамбургерам.

Марианна согласилась сразу. Какой успех! Всего год назад она начала работать в агентстве в качестве ассистентки, тогда она занималась кофеварками и телефонами, а теперь руководит проектом, да еще настолько важным для фирмы.

Говорю, что это на самом деле очень удивительно, потому что, как она сама рассказывала, от успеха этого проекта зависит, выживет ли агентство.

– Удивительно? Почему удивительно?

Марианна чуть ли не кричит. Сразу же понимаю, что совершил фатальную, непоправимую ошибку. Мои сомнения (так она считает) доказывают мою уверенность в том, что она не доросла до такого задания.

– Да ты что! Конечно доросла!

– Это могло прийти в голову только мужчине! Такому, как ты!

– Да ты сама подумай! Твой Вернер вел себя в у нас в квартире как пьяная горилла! Он отдает тебе в руки проект, потому что знает, что он провалится. Вернер-то выкарабкается, а вот ты со своей гамбургеровой атакой – в глубокую лужу!

– Ты болен. У тебя мания преследования. Я на полном серьезе задаю себе вопрос, как ты еще справляешься с работой. Наверное, тебя мучает совесть, ведь ты сталкиваешь всех этих людей в пропасть.

– Я никого не сталкиваю в пропасть. Люди, против которых я действую, давно уже в пропасти. Я не имею к этому никакого отношения. Я только выполняю принятые другими решения. А вот Вернер – это настоящий отстой. Сама же видела, как он себя вел. Не думаешь же ты, что он настолько лоялен?

– Понятия не имею, о чем ты говоришь!

Боже мой! И как я сразу не додумался!

– У тебя с ним что-то есть!

Смотрит ошарашенно. Не говорит ни слова.

– Признайся, что у тебя с ним что-то есть! Говори!

– У тебя не все дома!

– То-то он тут весь вечер от тебя не отлипал, я ведь не слепой!

– Но ведь еще несколько дней назад ты сам говорил, что это он делал из-за тебя!

– Твой дурацкий смех доказывает, что я прав!

– Ты несешь чушь! У тебя приступ!

Она начинает выть, вскакивает, заворачивается в простыню, как будто я больше не имею права видеть ее голой, хотя мы только что были близки. Несется в ванную и закрывается на задвижку.

О, как я это ненавижу! Вытаскиваю из-под кровати свою книгу «Сегодня великолепный день» и ищу что-нибудь подходящее. «Прими твердое, окончательное решение вдвое увеличить воодушевление, с которым ты относишься к жизни. Сделай это прямо сегодня».

Подступает жалость. Я уверен, что Вернер оставит Марианну с носом. Сначала она из чувства благодарности прыгнет к нему в постель, если до сих пор еще этого не сделала, а потом провалит свой идиотский проект, потому что у нее нет ни одного шанса его не провалить.

Позже пьяная Марианна сидит с ногами на диване в гостиной, в руках у нее почти пустая бутылка из-под шампанского. Я сижу за столом и изучаю состояние своего банковского счета.

– У меня ничего нет с Вернером.

Тяну время, а потом все-таки произношу:

– Я тебе верю.

У меня серьезные сомнения в том, что ей можно верить. Странно, но никогда еще меня не занимал вопрос о том, что Марианна может мне изменять. А теперь вот она, эта проблема.

– Просто я за тебя переживаю.

– Напрасно, Том. Не стоит.

13

Входит Бельман и спрашивает, не пойду ли я с ним в «Леманс». Если быть точным, он распахивает дверь и кричит: «Заканчивай работу, Шварц! Сегодня был такой длинный день! Пойдем пропустим пару стаканчиков „Гиннесса", приглашаю!»

Не понимаю причин его хорошего настроения. Это же Бельман, который постоянно ходит по коридорам с озабоченным видом. Получил повышение? Приглашает меня на пиво, чтобы отпраздновать получение моего места? Нет, настолько непорядочным я его не считаю. Он, скорее, из тех, кто в подобной ситуации будет носиться со своим чувством вины, похудеет. Он бы бросил пить, но уж ни в коем случае не начал бы. В его приглашении столько энтузиазма, что я не могу отказаться. Ведь испорчу ему всю игру. Кроме того, мысль о том, что я смогу постоять у стойки в «Лемансе» и надраться, совсем не кажется неприятной. Бросаю на стол калькулятор, с помощью которого изводил себя, сидя над бумагами Козика, хватаю пиджак и мы уходим. Пять часов. Мадам Фаруш еще на месте. Говорю быстро, чтобы она не успела задать вопросов: «Уезжаю на встречу. Сегодня больше не вернусь».

Какой воздух на свободе! Что за погода на улице! Обо всем этом и не помнишь, торча целый день в кабинете. Чувствую себя абсолютно раскрепощенным, сильно ударяю Бельмана ладонью между лопаток, так что ему, старому иуде, становится больно. Ему же первому будет выгодно, если со мной что-нибудь, скажем так, произойдет.

Размышляю, не сообщить ли ему это без обиняков, но все-таки молчу, потому что он не из тех, кого можно вызвать на откровенность. Он будет толочь воду в ступе – «да никогда в жизни» и тому подобное, – а потом мне самому будет противно. Он же отнесется к моим словам как к разрешению подставить мне подножку. Я знаю – что-то затевается, но у меня нет ничего конкретного, поэтому придется промолчать.

В «Лемансе» уже собралась компания, которую, вероятно, можно встретить здесь в любое время дня и особенно ночи. Все эти люди носятся со своими мобильниками и треплются о каких-то деловых встречах, которые у них якобы где-то назначены. На самом деле встретить их можно только здесь. Если я краем уха слышу имя одного из них и случайно запоминаю, то потом смотрю в своем банковском компьютере, не включен ли он в список должников. Частота попаданий позволяет сделать вывод, что большинство из них берут мелкие кредиты, потому что хотят оплачивать свои костюмы, мобильники и напитки из «Леманса», не ударив при этом палец о палец. С такими личностями я расправляюсь одним движением руки – если говорить о технике работы судебного исполнителя. Есть особая привлекательность в том, чтобы стоять среди них в баре, зная, что большинству из них можно моментально перекрыть кислород. И не делать этого просто потому, что рабочий день окончен. «Что-то вроде шерифа в отпуске», – говорю я Бельману и приподнимаю стакан. Он не понимает. Пытаюсь объяснить, что к чему, но он не признает шуток по поводу работы. Может быть, он боится, что когда-нибудь это сможет обернуться против него. Он корректен с ног до головы. С одной стороны, подобные типы нам в отделе нужны, а с другой стороны, такой человек не может рассчитывать на то, чтобы быть допущенным к сложным делам, блестящее выполнение которых позволяет заслужить одобрение шефа. Сложные дела – это, например, дело Козика. От первых двух стаканов «Гиннесса» по телу расползается приятное тепло, и я пытаюсь посмотреть на это самое дело Козика с другой, положительной стороны. Если, скажем, мне удастся разрубить этот гордиев узел, то я стану героем дня. Но двух порций явно недостаточно для того, чтобы такая безумная надежда смогла воодушевить надолго. Румених ни за что не поручила бы мне ничего такого, что имеет хоть малюсенький шанс на блестящее завершение. Нет, нет, оборонительная стратегия, в центре которой мои всё объясняющие, всё учитывающие, всё раскрывающие, распутывающие и, следовательно, решающие записи, – это единственно правильный выход.

Бельман рассказывает какие-то старые истории про работу. Я начинаю скучать всерьез. Ловлю себя на том, что пытаюсь сосчитать короткие, жирные волоски, торчащие из его носа. И тут он упоминает то, что сразу пробуждает мой интерес. ООО «Фурнитуро». Бельман еще ни разу не был у меня дома, он не знает моего адреса, так что, скорее всего, не знает и того, что «Парадиз стильной мебели» случайно расположен в доме, где я живу.

Когда-то этим делом занимался я, но вскоре его передали Бельману «для дальнейшей работы». Это случилось после того, как я выяснил, что внесенные в торговый регистр акционеры и руководители ООО «Фурнитуро» находятся в бегах. Новым владельцем магазина был некий Анатоль – мы до сих пор не смогли выяснить даже его фамилию, – который не имел никакого «официального» отношения к ООО «Фурнитуро». Поэтому он с холодным смехом отклонил наше требование выплатить один миллион двести тысяч. После этого нам дали указание «не пороть горячку», Бельман получил дело в свои руки, а я, собственно говоря, рассчитывал никогда больше об этом не слышать. Но, оказывается, все это время Бельман работал.

– Помнишь, там заправляет наш друг Анатоль, который крутит делишки с неким Уве. Он нам тоже известен. Пару лет назад он пустил на ветер оздоровительный комплекс для занятий таэквондо, там было банкротство со всякими махинациями. Но теперь он чист, у него оздоровительный центр «Только для леди», кажется, там дела идут неплохо.

– Ну и?

– Пытаюсь доказать, что Анатоль не только из любви к искусству занимается поддельной стильной мебелью. Хочу раздобыть сведения, подтверждающие, что он зицпредседатель для тех, кто стоит за ООО «Фурнитуро». Если получится, мы, наверное, даже сможем привлечь его как фактического руководителя.

– А чем они занимаются?

– Понятия не имею. Но если мне разрешат нанять частного детектива, мы всё выясним.

Конечно, этот вопрос адресован мне, формально я его начальство. Я могу дать ему разрешение нанять частного детектива, чтобы вывести должника на чистую воду. При кредите в один миллион двести тысяч это не проблема, но что-то удерживает меня от того, чтобы доставить ему такое удовольствие. Не знаю почему, но на какую-то долю секунды у меня появилось ощущение, что я должен защитить этих Анатоля и Уве от Бельмана. Не понятно только зачем. Я же их совсем не знаю. Какие-то люди, которые должны банку деньги. Обычный расклад. Неужели все дело в том, что они живут в моем доме? Неужели я становлюсь сентиментальным? Нет, дело совсем в другом. Это совершенно явный деструктивный импульс. Мне не хочется, чтобы банк разорил Анатоля и Уве. Говорю Бельману:

– Детектив? Но для этого ты должен собрать материала побольше, чем простые догадки. Иначе мы не получим разрешение.

Ему не хуже меня известно, что никто ничего не должен разрешать. Здесь вполне хватит моей компетенции. Он старается скрыть неудовольствие, но у него не получается. Задаю себе вопрос, не было ли это истинной причиной его приглашения, не пытался ли он таким образом получить разрешение на детектива, не хотел ли продемонстрировать, насколько рьяно он занимается своей работой. Чем больше я размышляю, тем тверже мое решение. Анатолю и Уве действительно повезло. Вечер закончился. Бельман больше не пытается скрыть свои чувства. Выпиваем по третьей кружке и уходим.

14

Классическая реакция служащего на растущее давление руководства – бессонница. Смею вас уверить, что я классически реагирую на получение дела Козика. В два часа ночи сижу в гостиной совершенно разбитый, но спать не могу. Телевизор работает, но звук выключен, без всяких мыслей листаю «Сегодня великолепный день». Без мыслей – в этом есть что-то родное, упорядоченное. На самом деле речь идет о некоем диффузном шуршании в голове. Это похоже на шуршание телевизора после окончания программ, знакомое по тем временам, когда программы еще заканчивались.

Мне жаль, что я не взял с собой бумаги. Поступок явно неосторожный. Разговаривая с Марианной, я не шутил. Дела ведут свою собственную жизнь, враждебную жизни человека. Румених преследует меня, пользуясь деловыми записками.

В своих посланиях она формулирует краткие, точные вопросы. Их приносит мадам Фаруш в папке с пометкой «На подпись». Удивительно, насколько детально Румених разбирается в деле Козика. Она спрашивает и спрашивает. «Господин Шварц, что вы можете сказать по поводу гарантийного обеспечения, касающегося такого-то и такого-то земельных участков?»

Выискиваю еще не известные мне обстоятельства, о которых я даже ни разу не слышал. Выуживаю их из груды документов, которые притащил в мой кабинет Бельман. Дело заведено в 1965 году, тогда мне был год. Я и не знал, что здесь кроется проблема. Мне об этом никто не говорил. Но моя задача – знать каждую деталь в этих актах. А сколько сотен актов здесь собрано? И в каждом из них – бесчисленное множество деталей. Но как же отличить важные от неважных, если не известно, что написано в других бумагах, и нет возможности выявить взаимосвязи? Румених присылает мне четыре, пять, иногда и шесть записок в день. В каждой из них одна-две, иногда три строчки. Я с ней на эту тему не говорю. Или это она не говорит со мной? Но если я случайно сталкиваюсь с ней в коридоре, то сразу же начинаю давать путаные объяснения.

«Я уверена, что все это вы убедительно изложите мне в своей подробной докладной записке. Нет смысла сейчас обсуждать отдельные детали, правда?»

Правда. Конечно, правда. Возвращаюсь к себе в кабинет, а через несколько минут появляется новая записка с новым вопросом, ответ на который я не знаю. Это маленькие посланцы-убийцы, которых насылает на меня Румених. Их истинное содержание всегда остается невысказанным: «Я достану тебя, Шварц, достану. Видишь, как я умею? Видишь, что защищаться бесполезно?»

Готовлю проекты, понимая, что любое решение, которое я пытаюсь сформулировать, порождает новые аналогичные проблемы. Пытаюсь и их тоже включить в свои разработки. Понятно, что каждый вновь созданный вариант открывает следующие новые варианты, которые тоже нужно обдумать и обработать. Появляется почва под ногами! Проясняется самое основное! Становлюсь смелее! Только для того, чтобы выяснить, что в одном из актов 1978 года, на который случайно падает мой взгляд, некий давно умерший коллега на краю официального документа самолично делает несколько мелких пометок, которые дают понять, что я исходил из ложных посылок. Мои размышления непригодны, потому что не учитывают эти рукописные пометки, а из них следует полная противоположность тому, что я до сих пор предполагал – не зная, что выяснится позже. Попал, что называется, пальцем в небо.

Бывают дни, когда я верю в себя и свои аналитические способности; я хорошо выспался, позавтракал и иду в бюро с твердым намерением избавиться от ужаса, исходящего от дела Козика. Но чем здоровее и крепче моя воля с утра, тем более ничтожными оказываются к вечеру итоги. Снова у меня нет конкретных результатов, в лучшем случае обрывочные разработки, которые не тянут на характер окончательных.

Я, конечно, не настолько глуп, чтобы думать, что Румених обладает властью надо мной, над моей личностью, что она может меня уничтожить, а может быть, как раз этим сейчас и занимается, – но ощущение у меня именно такое. Если коллеги из отдела начинают говорить о деле Козика, то часто звучит выражение «собственная динамика», а иногда даже и «ужасная собственная динамика». Мне кажется, что они произносят эти слова с некоторым уважением, к которому примешивается испуг. Постепенно я понимаю почему.

Но у меня нет выбора. Румених сразу же спросила бы меня, почему я занимаю это место, если не готов работать с делом Козика, и с точки зрения банка этот вопрос был бы совершенно справедлив.

Короче говоря, в два часа ночи я сижу в нашей гостиной и пытаюсь делать какие-то осмысленные записи, пытаюсь добиться ясности. Ясность! В одном только этом слове таится столько горькой издевки, что у меня начинаются желудочные колики. Когда я лежал в постели, безуспешно пытаясь заснуть, то решил пойти в гостиную, чтобы продумать еще несколько вопросов, связанных с Козиком, и сделать заметки. Я считал, что хотя бы в самом общем виде все эти проблемы сидят у меня в голове. И естественно, это было грубейшей ошибкой. Без актов здесь ловить вообще нечего. Я искренне радуюсь тому, что утром пойду в офис, к своим актам. Вы заметили, что я называю эти акты своими? Пока я ими владею, пока нахожусь рядом, у меня все еще остается шанс во всем разобраться, систематизировать их, сделав порядок убедительным, провести блестящий анализ и предложить подкупающие решения. Я не прав?

Но сейчас, здесь, в гостиной, да еще и без актов, не имея возможность сделать хоть что-нибудь серьезное, думать о сне невозможно. Я вынужден бодрствовать. Предпосылкой для убедительного решения дела Козика является необходимость держать всё в голове. А это и есть моя главная сложность. В последнее время у меня все больше ошибок, совершенных по невнимательности. Этого не замечает никто, кроме меня да еще, может быть, мадам Фаруш, но она – черт ее побери! – просто обязана не открывать рот. И все же ошибки меня смущают. Мой мозг уже не в состоянии работать как раньше. Что бы я ни делал, у меня постоянно крутится вопрос: «А нельзя ли использовать мои действия против меня же?» Раньше ничего подобного не было. В «Сегодня великолепный день» написано, что такой способ Мышления – ориентированность на возможные упреки других и вероятные неудачи – негативен сам по себе. Если человек рассуждает так, то он, так сказать, магически притягивает к себе всякое дерьмо. Для подобного тезиса мне не нужны доказательства. Он и так убедителен. Всерьез я не верю, что смогу выстоять в деле Козика. У меня пока еще достаточно ясный разум, и я понимаю, что это невозможно.

Как рептилия, таращусь на немой мерцающий экран. Переключаю с канала на канал все имеющиеся в наличии девяносто девять программ. Нет ничего, что могло бы привлечь внимание больше чем на пять секунд. Сижу в гостиной до четырех часов. Решаю принять душ, одеться и раньше обычного – в пять или полшестого – пойти на работу. И тут же засыпаю на диване. Марианна будит меня в семь. Она трясет меня за плечо и спрашивает: «А это что еще за дела?» Иду в ванную. Ощущение такое, как будто в затылке торчит топор.

15

Совершенно случайно мы с Марианной возвращаемся с работы одновременно. Девять часов. Ее внешний вид действует мне на нервы. Она измочалена, ни следа привлекательности, все осталось на работе, у клиентов, у Вернера. Я знаю, что несправедлив, что сам выгляжу не лучше, – но какое в данный момент это имеет значение? Задаю вопрос, получая удовольствие от озлобленности, звучащей в голосе:

– Что это у тебя? – При этом показываю пальцем на уголки глаз. Тушь растеклась – вот и всё, но мне хочется это услышать.

– Что? Где? – отзывается она громко, с трудом сдерживая себя. Понимаю, что и она заряжена до предела.

– Под глазами! Что за грязь?

Мы всё еще стоим у двери. Марианна открывает. Входим. Марианна идет в ванную и говорит:

– Ну ты и дрянь.

Чувствую жалость. Пытаюсь пройти к ней в ванную, но она замечает и закрывает дверь.

Хочу достать из холодильника пиво, но его нет. Сажусь перед телевизором. Марианна возвращается, она смыла косметику и выглядит старой и больной. Такими бывают женщины в больнице. Она спрашивает:

– Что будем есть?

– Закажи пиццу.

– Сам закажи.

Не хочу нагнетать обстановку, поэтому иду на попятный. Всё в порядке, две пиццы и четыре пива. Принесут через сорок пять минут. Теперь нужно разговаривать.

– Что с тобой случилось?

– А что должно было со мной случиться?

– Ты такая раздраженная.

– Я? Раздраженная? Смешно! Ты же сам цепляешься!

– Прекрати! Мне просто нужен покой!

– Покой ему нужен! Да от этого орать хочется!

– Лучше не ори. И так достаточно. Что с тобой?

– Со мной ничего. Может быть, я потеряю работу.

– Ты что? Всего несколько недель назад ты стала руководителем проекта.

– Какая разница?! А еще через несколько дней мне дадут под зад коленом. Успех есть дело одного дня, неужели до тебя еще не дошло?

– Ты сошла с ума!

– Да, сошла.

– Да что случилось?

– Я вляпалась в дерьмо. Сама.

– Объяснишь ты, наконец, толком, что произошло?

– История с гамбургерами. Сегодня мы получили из типографии плакаты. Завтра они будут висеть на каждом столбе, на каждой стенке.

– Ну?

– Я позвонила по телефону и велела их печатать. Но еще раньше заметила, что название нашего агентства написано неправильно. Я им сказала, что плакат годится, но ошибку нужно исправить.

– Ага.

– Но я сделала это по телефону, а нужно было письменно.

– Ну и в чем проблема?

– В чем проблема? Эти из типографии, естественно, заявляют, что я ничего не говорила об ошибке. Виновата одна я. Это ведь самая большая кампания, которую когда-либо проводило наше агентство. А я, руководитель проекта, сделала все возможное, чтобы название нашей фирмы было написано неправильно на каждом из этих дебильных плакатов. Привет, биржа труда!

– Вернер уже что-нибудь говорил?

– Вызвал меня к себе. Не сам, через ассистентку. Он никогда так не делает. Разговаривал со мной спокойно, как будто выражал соболезнование. Но когда я посмотрела ему в лицо, то сразу же поняла, что оказалась на улице.

– На улице?

– Этого он прямо не сказал. Да он, в общем-то, не сказал ничего. Но ведь все понятно, это факт, о котором и говорить-то не нужно.

– И что ты теперь будешь делать?

– Понятия не имею. Завтра пойду туда. Приведу в порядок дела. Подожду, что будет. Конечно, сама заявления подавать не стану. Буду ждать письменного предложения уйти.

– И ты совсем не хочешь бороться?

– Бороться? За что? За свою работу? Неужели ты настолько наивен? Ты! Работая в таком месте! Если бы я взяла из сейфа пару тысяч марок, но при этом успешно провела кампанию, то Вернер уладил бы вопрос тет-а-тет. Но допустить ошибку в названии его агентства, да еще при проведении самой большой и важной из всех его кампаний? Нет выхода, Хосе!

– Но это же смешно, я…

Как только я договорил слово «смешно», Марианна вскочила, лицо ее исказилось; буквально лопаясь от злости и всхлипывая, она бросилась в спальню. Не скрою, мне стало завидно. Именно завидно. Марианна понятия не имеет, что через пару дней меня ждет то же самое. Одна только мучительная, абсолютно бессмысленная работа над моими актами отделяет меня от улицы, хотя это и звучит несколько патетически. У Марианны всегда все ясно. Сначала внутри, потом снаружи. Для такого, как я, болтающегося в течение нескольких недель где-то посередине, такая простота может принести только облегчение. У меня все еще есть шанс, но на самом деле это совсем не шанс.

Слышу, как Марианна, выплакавшись, скрывается в ванной. Знаю, нужно пойти к ней, успокоить. Но мне не хочется. Это почти не связано с Марианной, по крайней мере, меньше, чем вы думаете. Это связано со всей нашей жизнью, с этой квартирой, – сейчас у меня такое чувство, что она принадлежит не нам. Здесь живет молодая бездетная пара с солидным доходом, у которой достаточно вкуса и денег, чтобы управлять ходом вещей по своему усмотрению. Но это уже не мы.

Я всегда знал, что этот момент наступит. И это не дешевый пессимизм. Недолговечность – это часть той системы, которую мы себе избрали. Как сказала Марианна? «Успех есть дело одного дня»? Если я не ошибаюсь, это из старой рекламы в «Уолл-стрит джорнал». Им лучше знать. Их слова справедливы и здесь, вдалеке от Уоллстрит. Люди нашего типа определенное время получают очень хорошую зарплату за выполнение определенных задач. А потом, когда они начинают чувствовать себя непотопляемыми, их заменяют другими, новыми, чуть более голодными, чуть более дешевыми, чуть больше отдаленными от идеи возвеличиться и получить право голоса. Эти, другие, тоже участвуют в гонках, как и мы три-четыре года назад. В этой мысли я не нахожу ничего ужасного. Сюрпризом оказался тот факт, что момент замены наступил именно сейчас. И самый большой сюрприз, что Марианна оказалась на очереди первой. Я всегда считал ее ловкой, умеющей приспособиться и продемонстрировать высокие достижения. Видимо, и ее время ограничено.

Принесли пиццу. Ее протягивает мне дружелюбный мужчина из какой-то страны на Земле, которая может предложить ему настолько мало, что те пять марок почасовой оплаты, которые он здесь получает, представляются ему достойной оплатой. Даю ему богатые по его меркам чаевые. Хотя обычно я чаевых не даю. Отрезаю кусок пиццы, беру бутылку пива и сажусь перед телевизором. В шоу полно флирта, и я с интересом слежу за развитием событий.

16

Для того чтобы подготовить докладную записку по столь запутанному делу, каким является дело Козика, требуются мужество, ловкость, бесстрашие и ясный ум. Те качества, которые за время своей работы я полностью утратил.

Говорю в диктофон, говорю до седьмого пота и при этом думаю о Румених. Я видел, как она диктует, и был в восторге: она ведет себя как элегантный боец в фильме из серии плаща и шпаги. Румених говорит очень быстро, при этом у нее такое воодушевленное выражение лица, что сразу понятно: она во всех подробностях представляет себе адресата, которого собирается проткнуть насквозь. Она взволнована, щеки пылают, она безупречна, – у ее противников нет ни единого шанса. Пытаюсь диктовать, как она. Взгляд скользит по пачке написанных от руки бумаг, составленных мною за эти недели, но мне не удается воспарить, как это делает Румених. Делаю вид, что у меня все получается, уверяю себя, что результаты моего труда убедительны, хотя на самом деле они очень и очень сомнительны. Сегодня вечером я должен положить их на стол Румених, завтра утром она хочет иметь их на руках, а послезавтра намеревается обсудить со мной.

Через несколько часов я, совершенно измотанный, заканчиваю работу. Записка готова. Мадам Фаруш все перепечатала. Это довольно внушительная стопка бумаги: больше пятидесяти страниц. Я доволен и избавляю самого себя от корректурного чтения. Поручаю мадам Фаруш передать мое творение секретарше Румених вместе с заверениями в моей преданности.

Отправляюсь на местный праздник. Одна из сотрудниц отдела кадров, некая фрау Цвенглер, празднует в банковском подвальчике свое пятидесятилетие. По местной почте она прислала и мне сердечное приглашение. Обязательно надо быть. По дороге в подвальчик чувствую, как во мне до невероятных размеров растет облегчение. С делом Козика покончено! Я с ним действительно справился! Конечно, Румених обязательно найдет в моей работе что-то сомнительное или даже неправильное. Но в данный момент это не важно. Я победил свой кошмар, который длился несколько недель, и только это имеет значение. Никакого больше Козика. Сегодняшняя вечеринка на самом деле моя. В подвальчик прихожу одним из последних. Вижу Бельмана, вижу Румених, киваю с деловым видом и пытаюсь раздобыть выпивку.

По поводу праздника Цвенглер выставила забродивший фруктовый пунш. Замечаю, что все пьющие морщатся, но, конечно, никто ничего не говорит, никто не хочет связываться с юбиляршей. Кстати, в какой-то мере это символизирует удел Цвенглер: никто не хочет с ней связываться. Возможно, по той причине, что она референт по персоналу. Конечно, она не имеет права самостоятельно заниматься увольнениями и дисциплинарными взысканиями, но ведь есть еще линчевание, а своим поведением она дает понять, что если ей захочется, то она с этим справится. Она не замужем, а теперь, когда ей исполнилось пятьдесят, еще и старая дева, о чем она уже не раз заявила в течение тех десяти минут, пока я здесь.

Не могу объяснить, почему эта Цвенглер мне так неинтересна, – выглядит она не настолько уж противно, не считая, конечно, того, что она старше меня на пятнадцать лет.

Где-то к концу вечера оказываюсь рядом с ней: слева я, справа Бельман, в середине Цвенглер, через бюст которой я обсуждаю с Бельманом случаи описи имущества и при этом вливаю в себя пунш, кстати, то же самое делает Бельман и все сидящие за столом. Между тем я говорю и говорю с Бельманом через – собственно говоря, не такой уж и противный – бюст Цвенглер, чувствуя запах разгоряченного выпивкой и праздником тела; в какой-то момент – тут же поняв, что делать этого не следует, – опускаю правую руку к левому колену Цвенглер, чтобы сжать его или погладить. Цвенглер дает мне картбланш, не моргнув глазом, так что я продолжаю массировать правой рукой ее левое колено, которое, кстати, оказывается весьма сильным, так же как и верхняя часть бедра, – к нему я продвигаюсь медленно, миллиметр за миллиметром, тактично пытаясь делать все возможное, чтобы не задралась юбка. Я почти лишился сознания от этого пунша и своего поведения и – апофеоз потери контроля! – теперь на самом деле увлечен этой женщиной.

Тут-то все и происходит: Бельман, который обычно не курит, теперь берет сигарету и, якобы потому, что не привык держать курево в пальцах, роняет ее под стол и лезет вниз настолько быстро, что я, ничего подобного не ожидавший, не успеваю вовремя убрать руку с ноги Цвенглер. В первые секунды я боюсь, что Бельман сразу же сделает свое открытие достоянием гласности и завопит на весь стол: «Рука Шварца на колене Цвенглер!» или что-нибудь не менее откровенное. Но он этого не делает, что приносит мне облегчение, правда, не больше чем на мгновение, потому что его коварная ухмылка ясно дает понять, что он ни в коем случае не смолчит об этой истории.

Желание тут же испарилось, а вот у Цвенглер, по-видимому, достигло угрожающих размеров. Хотя (или именно поэтому) теперь я держу свою руку как можно дальше от ее колена, ее рука ищет и находит мое, массируя его призывно и больно. Я замираю, что заставляет Цвенглер удвоить свои усилия и наставить на моем колене синяков. Бельман не прекращает смотреть на меня, заговорщицки ухмыляясь. Тот факт, что инициативу взяла на себя Цвенглер, не ускользнул от его внимания. Пытаюсь, скорчив безучастную мину, дать ему понять, что отношусь к этому как к гротеску и не могу ничего поделать, но Бельмана не проведешь, он ведь знает, что именно я привел Цвенглер в подобное состояние.

Больше ничего не происходит за этот вечер, закончившийся инфернальным опьянением фруктовым пуншем, не пощадившим никого из присутствующих. Еще успеваю заметить, что Цвенглер цепляется за начальника охраны, тоже пришедшегося ей по вкусу.

Бельман привозит меня домой на такси, потому что я уже не в состоянии ехать один. Мне противно и ужасно стыдно. Неужели я действительно не мог устоять перед эротическим излучением Цвенглер? У Цвенглер есть эротическое излучение? Это самоуничижение связано не с тем, что Бельман обнаружил мое само по себе незначительное сексуальное домогательство, а в том, что в тот момент мне было просто необходимо залезть под юбку этой старой кошелки. Мне хотелось сделать самому себе больно, чем больнее, тем лучше. «И это мне великолепно удалось», – думаю я, смотря в окно такси стеклянными глазами, чтобы не видеть Бельмана и не разговаривать с ним.

Он доставляет меня до двери и передает с рук на руки Марианне. Качаясь, прохожу мимо нее в ванную, где целыми литрами вываливаю в унитаз наполовину переваренный фруктовый пунш. Входит Марианна. Она держит мне голову.

17

День наполнен воздухом. Выхожу в утро, сопровождаемый ощущением неуверенности и ожидания. Такое состояние бывает у человека, отправляющегося в далекое путешествие. Опаздываю, в десять часов я должен был появиться у Румених для беседы о моей докладной записке по делу Козика – но я не пришел. Вместо этого вышел из дома только сейчас, в половину одиннадцатого. Марианна спрашивала: «Тебе что, не нужно вставать?», но я зарылся в подушку и провел так еще два часа. Она быстро оставила попытки разбудить меня. Ушла в свое проклятое агентство, черт знает, что ей там устроят. А я в данный момент иду в свой проклятый банк и точно знаю, что меня ждет. Румених со своим наверняка тщательно подготовленным спектаклем под названием «Увольнение Томаса Шварца», последний акт. Я не смог отказать себе в удовольствии хоть немного вывести ее из себя своей неприкрытой непунктуальностью. Иду легкой походкой человека, который опоздал настолько, что теперь уже может не переживать, состоится ли судьбоносный разговор, решающая встреча, обсуждение чрезвычайной важности. Иду свободный как птица, и какая разница, что единственной причиной моего движения вперед является необходимость выслушать от фрау Румених, что я свободен как птица? Еще ни разу я не ехал в банк с таким чувством, что больше не имею к нему никакого отношения. Ощущение это веселое, несколько легкомысленное. Да, легкомыслие – вот самое подходящее слово. Издевка проявляется во мне все более явно: сначала она увеличивается в объеме с каждой станцией метро, потом с каждым шагом, при перемещении по улицам, по лестнице и, наконец, в приемной, ведущей в ее кабинет, сидя в котором она «превратила отдел в то, чем он теперь является», как она с удовольствием в последнее время подчеркивает.

Ее самоуверенность имеет серьезные причины для роста, ведь, в конце концов, ей, временно исполняющей обязанности, удалось обойти меня, многолетнего кандидата на пост руководителя отдела. Мое почтение!

Вхожу прямо в ее кабинет, не постучав, но довольно медленно, довольно вежливо, конфронтация мне не нужна: место победителя мне не светит. Она сидит за письменным столом, склонясь над какими-то бумагами, видимо, над моими разработками; поднимает голову, и по ее лицу пробегает улыбка, похожая на улыбку заговорщика. На минуту она замирает, как будто размышляя, не стоит ли выставить меня за дверь, чтобы потом вызвать через секретаршу. В конце концов предлагает стул. Говорю, что лучше постою, спасибо. Я точно знаю, что она сейчас скажет.

Она скажет: Господин Шварц, я имела беседу с руководством банка.

– Господин Шварц, я имела беседу с руководством банка.

Она скажет: В течение нескольких недель я внимательно следила за вашей работой по делу Козика, и мне показалось, что с результатами вашей деятельности следует ознакомить вышестоящих лиц.

– В течение нескольких недель я внимательно следила за вашей работой по делу Козика, и мне показалось, что с результатами вашей деятельности следует ознакомить вышестоящих лиц.

«Сформулировано великолепно: „внимательно следила"», – промелькнуло у меня в голове, но я молчу. Не хочется помогать ей больше, чем это необходимо.

Любому из вышестоящих коллег нашего банка было бы нелегко высказать свое мнение откровенно. Вы сами тоже занимаете ответственный пост, поэтому прекрасно понимаете, что я имею в виду. Короче говоря, ваши разработки по делу Козика дают повод для самого серьезного беспокойства.

– Любому из вышестоящих коллег нашего банка было бы нелегко высказать свое мнение откровенно. Вы сами тоже занимаете ответственный пост, поэтому прекрасно понимаете, что я имею в виду. Короче говоря, ваши разработки по делу Козика дают повод для самого серьезного беспокойства.

– Беспокойства… – бормочу я и, к сожалению, смотрю при этом в пол, как подросток, которому читают изречения левитов.

От вас ждали, что вы разберетесь с этим делом, господин Шварц. А вместо этого банк получил от вас отписку – примем во внимание, что по этому вопросу вы работали в течение нескольких недель, – так вот, в этой отписке нет ничего, кроме простого перечисления проблем. Причем все эти проблемы упоминаются в самих актах. Ну и как?

– От вас ждали, что вы разберетесь с этим делом, господин Шварц. А вместо этого банк получил от вас отписку – примем во внимание, что по этому вопросу вы работали несколько недель, – так вот, в этой отписке нет ничего, кроме простого перечисления проблем. Причем все эти проблемы упоминаются в самих актах. Ну и как?

Она продолжает говорить в таком же стиле и тем же тоном. Ловлю себя на том, что начал ухмыляться подобно недисциплинированному школьнику, получающему свою порцию порицаний, которые он не воспринимает всерьез. Не могу определить, что говорит она, а какие слова мне просто представляются, уж больно они похожи.

Господин Шварц, подводя итоги сказанного, я вынуждена сообщить вам, что руководство банка приняло решение дать вам возможность попробовать свои силы на другом месте работы.

– Господин Шварц, подводя итоги сказанного, я вынуждена сообщить вам, что руководство банка приняло решение дать вам возможность попробовать свои силы на другом месте работы.

Становится совсем противно, потому что мне придется принять их правила игры, если я не хочу, чтобы меня выгнали со скандалом. Произношу:

– Ну, это, как вы, наверное, понимаете, меня не совсем устраивает, но я, само собой разумеется, принимаю ваше предложение. – И так, словно речь идет об обсуждении совместного проекта, заинтересованным тоном продолжаю:

– Какие временные рамки вы мне установите?

Как можно скорее, господин Шварц.

– Как можно скорее, господин Шварц.

«Да, точно так, как можно скорее», – думаю я.

– Ну хорошо, мне кажется, что лучше всего я смогу сконцентрироваться на новых задачах, если сразу же освобожу свой кабинет. Наверное, удобнее всего производить переориентацию, сидя дома, правда?

Чтобы расставить все точки над i, господин Шварц, скажу, что до истечения срока, предусмотренного трудовым законодательством, вы можете не ходить на работу. Вам будет выплачена предусмотренная в таких случаях сумма.

– Мне действительно очень жаль, господин Шварц, но ведь вы сами прекрасно понимаете, что двоим нам тут делать нечего.

Простите, я не ослышался? Может быть, мне показалось? Что она сказала? На всякий случай бормочу:

– Да, разумеется, вы правы.

По виду Румених понятно, что она считает разговор законченным.

Нельзя не признать, что все предельно ясно. Говорю «Счастливо!» и несколько неуклюже покидаю кабинет Румених, которая предпочитает не смотреть мне вслед. Вместо этого она разбирает важные бумаги на своем письменном столе.

Я и представить себе не мог, что все будет так просто.

18

Итак, меня вышвырнули. Самое мерзкое, что неожиданно у меня появилась идея фикс, от которой никак не избавиться. «Они меня вышвырнули, потому что мне уже не тридцать» – так поет некий гортанный мужской голос, один из тех, какими исполняются современные шлягеры. Несмотря на это сам текст, естественно, обыкновенный отстой. Никого не выгоняют только за то, что ему уже не тридцать. Мне тридцать пять, и поэтому меня вышвырнули! Это теория для неудачников. Выгоняют того, кто повел себя как лох. Так принято говорить. Но и это не совсем так. Выгоняют потому, что некие люди приняли такое решение, объединившись все против одного, против того, кто должен вылететь, и тогда он оказывается на улице.

Возвращаюсь из кабинета Румених, на языке привкус опилок, в голове зуд.

Это один из тех «хитов», которые крутят в музыкальных автоматах «стоячих» забегаловок. «Хитам» уже лет по двадцать, а то и больше, они уже давно забыты, но все еще достаточно хороши для того, чтобы заставить рыдать пару развалин у стойки, вынудить их нажраться до поросячьего визга. Годятся они и для того, чтобы подергать за ниточки сердца той швали, которая не желает слушать подобные вещи. Да, все будет именно так: по утрам в десять часов я, с покрасневшими глазами, неприятным запахом, в засаленном костюме от Кельвина Кляйна буду стоять в баре «У Хельги» и, склонясь над восьмой кружкой «Ундерберга», растолковывать ей, что все случившееся со мной – ужасно несправедливо, что там была эта женщина, Румених, которая встала на пути моего успеха, что, если бы не она, все было бы по-другому.

И все это только дурацкие, известные всем клише. У каждого есть шанс даже после самого горького поражения встать на ноги и сказать: «Сегодня великолепный день!» Только так и можно себя вести. Если Румених меня уволила, то это всего-навсего старт в новую жизнь. Я счастлив, я свободен! Конечно, перед Марианной будет трудновато выдавать мое увольнение за начало успешной карьеры, но у меня все получится. Или она будет думать, что я ни на что не гожусь? Говорят, эта мысль не дает покоя любому безработному: я ни на что не гожусь. Буду лежать в постели рядом с Марианной, не реагируя на ее попытки меня соблазнить. Вместо этого буду, уставившись в потолок, курить одну сигарету за другой, а потом произнесу: «Ты заслуживаешь чего-нибудь получше меня».

Тоже чушь. Откуда у меня в голове подобные картины? Из телевизора? Из газет? Черт его знает! Собрано по крупицам за десятки лет. Все это глупость. Сейчас нужно набраться положительных эмоций, мыслить четко, стать гибким, понять свои шансы и использовать их. Когда я вхожу в свой кабинет и закрываю за собой дверь – запираю, в смысле поворачиваю ключ в замке, – к горлу подкатывает комок, на который я не рассчитывал. Он мучает меня, как будто не является порождением моего собственного организма, а возник откуда-то извне. Я плачу так, как плакал только в детстве, следя за тем, чтобы не производить шума. Мадам Фаруш ни в коем случае не должна ничего слышать. Я хочу уйти, оставаясь ее шефом, а не побитым неудачником.

Всхлипы. Ищу платок. Его нет. Шмыгаю носом, вызываю по селектору мадам Фаруш и прошу принести мне бумажные полотенца. Надеюсь, что она ничего не заметит. Я просто отвернусь в сторону. Вижу, как она нажимает на ручку, и почти в ту же секунду слышу, как она – неужели головой? – стучит в дверь. Ошарашенное молчание, а потом ее жалобный крик: «Господин Шварц, здесь заперто!»

В ее голосе слышится неуверенность. Я не закрывался ни разу за все четыре года, пока здесь работал.

– Ах, в самом деле. Совсем забыл, сейчас я вам открою.

Стараюсь, чтобы мой голос звучал легко и естественно, но если она не понимает, что случилось, значит, у нее не все в порядке с ушами.

Открываю дверь, она смотрит на меня и говорит:

– Господин Шварц, вы выглядите так, как будто вас…

– …только что вышвырнули вон?

– Нет, я имела в виду совсем не это. Что-нибудь случилось?

Она выглядит настолько мало удивленной, что я готов поспорить: она все знает, вполне возможно, что уже не один день.

– Ну что ж, я хотел вам все рассказать через четверть часа, но если уж вы меня спрашиваете сейчас, то да, случилось, фрау Румених освободила меня от всех обязанностей, решение вступает в силу немедленно.

– Освободила?

– Она меня вышвырнула!

Мадам Фаруш протягивает мне принесенный платок, из-за которого я ее и вызвал. Держу себя в руках, сморкаюсь. Она смотрит на меня, но вид у нее не слишком удивленный, наверняка она всё знала.

– До вас ведь доходили какие-то слухи?

– До меня? Почему до меня? Прошу вас…

– Как бы там ни было, это не важно. Подите прочь.

Удаляется с видом оскорбленного достоинства. За четыре года я не обидел ее ни разу, а теперь вот, пожалуйста. Все это ерунда, спокойно перебьюсь без этой лживой мрази.

А затем начинается классическая сцена, которая настолько хорошо известна по многочисленным сериалам, что я не до конца уверен, что участвую в ней на самом деле. Я собираю вещи, их немного, скорее даже мало. Удивительно, ведь я провел в этом кабинете четыре года. Значит, я не оставил никаких хоть сколько-нибудь заметных следов. Когда я беру в руки фотографию Марианны в маленькой рамке, у меня снова вырываются всхлипы. Она будет надо мной смеяться, это очевидно. Конечно, сначала, когда я буду рассказывать, она даст понять, что это ее очень волнует, она поддержит меня, когда я заговорю о Румених и о банке вообще, но у нее останется удовлетворение: ведь дела у меня идут нисколько не лучше, чем у нее. Это чувство мне слишком хорошо знакомо, и я ни за что не поверю, что кому-то оно неведомо. Я имею в виду то великолепное ощущение превосходства, которое испытывает каждый, стоящий перед предназначенным в жертву неудачником. Совсем не нужно быть садистом, чтобы радоваться поражению другого. Основополагающий принцип нашего бытия – отторжение ближнего. Каждый из нас – потенциальный соперник, имеющий возможность лишить соседа его доли пирога, поэтому мы радуемся чужому фиаско. Это же естественно. Потому и сочувствие Марианны будет наигранным.

Складываю свои вещи в портфель. Оглядываюсь, пытаясь найти что-то, что помешает мне уйти прямо сейчас, но зацепиться не за что, я на самом деле уже всё сделал. Выхожу за дверь, в приемной вижу мадам Фаруш, на ее лице отражаются радость от причастности к сенсации и ужас. Обмениваемся взглядами, принимаю решение не говорить ничего, никаких прощальных слов, – они все равно оказались бы глупыми и, наверное, странными.

Время обеда, банковские служащие отправляются есть; передвигаюсь среди них по коридорам, в лифте, в фойе, на улице. Для них мое присутствие естественно, они относятся ко мне как к своему. За это я им благодарен, да еще как. К ним я испытываю нежность, потому что они не знают, что я уже снаружи. Мне приходит в голову, что если бы они знали, то, наверное, набросились бы на меня прямо тут, сорвали бы с меня одежду и растащили бы по лоскутку.

Выйти из банка, войти в метро – и это в полдень. Никто из тех, кого не уволили без отработки, не едет сейчас домой. Вхожу в нашу квартиру. Ощущение такое, как будто ворвался сюда без всяких на то прав. Хожу из угла в угол и всё разглядываю. Задаю себе вопрос, что бы мог забрать судебный исполнитель. Здесь есть что взять.

19

Мы с Марианной сидим на кухне. Никакие разговоры не нужны, все понятно без слов. Теплая атмосфера напоминает о том, что общечеловеческие отношения существуют. Союз двух проигравших, которые знают, что по крайней мере сегодня вечером никто не помешает их единству.

Марианна во всех подробностях передает мне сегодняшний разговор с Вернером. Сначала она не говорит, чем все закончилось, но мне и так ясно. Она старается не пропустить ни одной, даже самой мелкой детали: как, например, у Вернера во время разговора двигался кончик носа или как ее начальник старался найти наиболее безобидные формулировки и при этом буквально утопал в поту.

Марианна готовит свиные медальоны в белом вине, а я делаю салат из кукурузы, авокадо, огурцов, помидоров и моркови. В конце концов она заливается слезами и признается, что с завтрашнего дня, как и я, не работает. Уволена. Быстро берет себя в руки. Мы смеемся – ну что за совпадение! – и продолжаем готовить.

Теперь обстановка действительно становится романтичной. Обсуждаем сложившуюся ситуацию так, как будто являемся членами некой конспиративной секты. Двое, которые уже связаны между собой, но не знают, что принадлежат к одной и той же организации. Говорим о том, что оба стали «отбросами», и нам нравится произносить это особенно обидное слово. Подсчитываем, что вдвоем можем претендовать на сумму около пяти тысяч чистыми, это достаточно для того, чтобы первое время жить, как и раньше. Правда, без работы, с ней покончено, но зато все эти могут катиться к черту!

Отправляемся в постель и окунаемся – уже лежа – в ссору, наполненную уничижительной ненавистью. Предмет спора – выяснение вопроса, кто выключит свет.

На следующее утро Марианна сообщает мне о своем решении съездить на неделю к тете Оливии. Об этом она говорит за завтраком, деловым, благоразумным тоном, понизив голос. Она хочет дать понять, что дискуссии в данном случае ни к чему. Иду ей навстречу. В каком-то смысле мне становится легче при мысли о том, что на некоторое время я от Марианны избавлюсь.

– Ты увидишь, что сейчас это лучше и для тебя, и для меня, – говорит она. Значит, ей нужно не только поставить меня в известность. Она хочет получить мое согласие, дать которое, по ее мнению, мне будет нелегко.

– Если ты на самом деле думаешь, что при сложившейся ситуации нам лучше всего оставить друг друга в беде… – Мои слова доносятся до меня как-будто издалека, кажется, что я обижен. На самом деле я не чувствую никакой обиды. Буду рад, если она уедет.

– Сейчас мы только будем тянуть друг друга вниз.

– Ах, вот как, значит, я все-таки тяну тебя вниз.

Веду себя по-детски.

– Этого я не сказала.

– Неправда, именно это ты и сказала. Катись к своей умудренной жизненным опытом Оливии. Она тоже не сможет тебе ничем помочь.

– А я и не говорю, что она сможет помочь. Всё совсем не так, как ты думаешь. По крайней мере, у нее я смогу отвлечься и не думать все время об одном и том же.

– Отвлечься! Как будто от твоих отвлечений будет какой-то прок!

– Для меня от них будет большой прок!

И так далее и тому подобное. Этот идиотский диалог нам удается вести в течение часа, продолжение такое же дурацкое, как и начало. При этом ни один из нас не встал и не вышел из комнаты, хлопнув дверью. Потом беседа иссякла сама по себе. Марианна заявила, что ей еще нужно упаковать вещи, а я в ответ сказал, что теперь мне придется в одиночку управляться на кухне. Начинаю укладывать грязную посуду в машину.

Проводим в постели нашу последнюю ночь, а утром отвожу Марианну на вокзал. Она говорит, что любит вокзалы и вообще любит уезжать. Я же заявляю, что путешествия – это самая бессмысленная в мире трата времени. Входит в поезд, мы не дарим друг другу даже прощального поцелуя, только пожимаем руки. За тонированными стеклами мне ее не видно, я не могу разглядеть, как она садится, смотрит ли на меня или совсем не обращает внимания. Таким образом, получаю право уйти сразу, не дожидаясь отправления. Это похоже на прощание навсегда, на разрыв полный и окончательный. Уверен, что через неделю я Марианну не увижу, может быть, не увижу и через две, и через три недели. Может быть, мы встретимся только через несколько лет в присутствии судьи, ведущего дело о разводе.

Войдя в здание вокзала, оборачиваюсь еще раз, меня знобит, хотя на улице тепло. Уверен – это последнее расставание с Марианной, отчаянно пытаюсь ощутить большие чувства. Но их нет, нет ничего кроме невнятного облегчения и некоторого страха за будущее. За ближайшие четверть часа, которые я проведу на улице, чтобы убедиться, что весь без остатка нахожусь в своем собственном распоряжении.

Весь без остатка в своем собственном распоряжении. Не медленно и не быстро иду по улице красных фонарей, начинающейся сразу же за главным выходом с вокзала. Видимо, день будет мягким, дует легкий теплый ветер, не холодно, но и не жарко, погода совершенно безобидная. Навряд ли в такое время суток в этом квартале хоть кто-то шляется по улице. Шлюхи отсыпаются, бары давно закрыты и начнут принимать посетителей явно не скоро, работает только пара киосков, тротуары загажены – следы прошедшей ночи.

Я решил навестить Маркуса, сценариста. В тот раз, когда он рассказывал о своем разрыве с Бабс, я несколько расслабился, узнав, как легко ему это удалось, – он казался тогда таким спокойным. Только теперь я понимаю, что он хотел сказать. Иду пешком, мне хочется быть в пути как можно дольше.

В уме прокручиваю некоторые этапы своего брака с Марианной – так, шаг за шагом, проходят крестный путь. Досрочный конец, распятие – вот что мы себе уготовили. До этого мы добросовестно прошли весь путь страданий. Но что прикажете в нашей ситуации понимать под словом «страдание»? Ведь на самом деле между нами не было ничего, кроме пары ссор из-за ерунды. Именно поэтому каждый из нас может спокойно строить свою жизнь по-новому. Трудного в этом ничего нет. Мы немного поспорим о деньгах, мебели, о предметах, представляющих определенную ценность, но только из-за привычного стремления к справедливости, а не от жадности. Мы потеряем немного денег, но это не страшно. Единственное, что действительно имеет значение, так это то, что мы лишились работы, причем одновременно. Мне кажется совершенно очевидным, что теперь у нас нет ни одной мало-мальски серьезной причины продолжать жить вместе.

Маркус открывает дверь, его брови ползут вверх, когда он видит меня:

– Что ты тут делаешь?

– От меня ушла Марианна.

– Но почему ты не в банке?

– Уволили.

– А-а-а. Я думал, ты насчет бабок.

– Не волнуйся.

– Тогда проходи. Но времени у меня немного, я пишу.

– Могу я рассчитывать на кофе?

– Мне очень жаль, но его нет.

– Приглашаю тебя на кофе. Пойдем, сходим куда-нибудь.

– Нет времени. Честно. Я должен выполнить заказ сегодня до обеда. Может быть, пересечемся завтра или послезавтра. Давай созвонимся.

– Вот как, а я думал, что у друга всегда найдется время для человека, вылетевшего с работы да еще и брошенного собственной женой.

– Ты все шутишь.

– Я нисколько не шучу.

– О'кей, о'кей. Но сейчас я на самом деле не могу. У меня есть время, дружище, без вопросов, но не сейчас. Созвонимся.

Понимаю, что здесь ловить нечего. Проблема подождет до завтра или послезавтра или до когда-нибудь еще. Да и что бы сказал мне Маркус? Что все банковские – свиньи, а я скоро найду работу получше. Что Марианна все равно не то, что мне нужно, что скоро появится другая, которая подойдет мне гораздо больше. Вешать себе на уши такую лапшу я могу и сам. Могу купить мужской журнал и проштудировать советы, касающиеся отношений полов. Могу смотреть по телевизору мыльные оперы, наверняка там найдется герой с такими же, как у меня, проблемами.

Говорю:

– Мне жаль, что я на тебя так наехал. Ты, наверное, подумал, что действительно что-то произошло. У меня просто тараканы в голове, а так ничего.

– Тараканы уползут. Выше голову.

– Все нормально. Увидимся.

– Увидимся. Просто позвони, если что-нибудь понадобится.

Когда я уходил, на лестнице на меня вдруг накатило хорошее настроение. Бессмысленность нашего разговора показалось мне настолько великолепной, что я начинаю громко хохотать. Нет ничего лучше верных друзей. Домой иду пешком, чтобы дорога была подлиннее.

20

Недалеко от нашего дома находится площадь. Я о ней знал, но сам никогда не видел. Мои ежедневные маршруты проходили в другом месте, там мне было нечего делать. И сейчас мне там нечего делать, но тем не менее я пришел, потому что внезапно появилось много времени. Вопрос с одеждой (как не бросаться в глаза, гуляя по городу в деловом костюме после полудня, когда весь мир занят службой?) я разрешил, как смог. Ношу костюм-тройку с галстуком.

Площадь расположена вокруг автобусного вокзала. По краям множество магазинов: оптика, мясные продукты, фототовары, вина, супермаркеты – банки тоже. Я удивлен, но у моего бывшего работодателя здесь тоже есть филиал, о существовании которого до сегодняшнего дня я и не знал. Старые и новые дома стоят бок о бок без всякой системы. Это одна из тех площадей, количество которых в любом большом городе исчисляется десятками. Ее значение исчерпывается ее функциями. Сказать о ней было бы нечего, если бы не народ, по ней передвигающийся. В рабочее время здесь много людей, да еще каких! Может быть, где-то поблизости заведение для инвалидов? Как я уяснил себе, днем на улице большое количество людей с физическими недостатками. У некоторых из них удивительные деформации, которые я разглядываю с тайным интересом. Эти люди наверняка не работают. Банк, например, как и любое крупное учреждение, по закону обязан иметь определенный процент физически неполноценных сотрудников. Людям, имеющим физические или психические недостатки, предоставляют работу, справиться с которой им по силам. Но, естественно, на всех инвалидов работы не хватает. Многих приходится поддерживать за счет благотворительности нашего общества. Они получают финансовую поддержку, ничего для этого не делая, и в одиннадцать часов утра могут разгуливать здесь, по этой площади.

Безусловно, не все, кого я вижу, инвалиды, далеко не все; наоборот, они образуют самую маленькую группу, просто они бросаются в глаза. Есть так же молодчики из ночлежки и бомжи, пьянчужки и психи, они тоже толкутся на этом пятачке и, конечно, тоже привлекают к себе внимание. Но самой интересной можно назвать наиболее многочисленную группу: это люди определенного сорта, которых, наверное, и назвали бы «нормальными», хотя это совсем не так. У них нет настоящих недостатков – ни физических, ни психических, и тем не менее они навсегда исключены из обычных общественных отношений. Их дефекты можно распознать только со второго взгляда. У некоторых они совсем не видны, но зато явно чувствуются. В большинстве случаев речь идет о сниженном, не дотягивающем до среднестатистического интеллекте и полном отсутствии социальной адаптации. Совокупность этих особенностей обеспечивает невозможность задействовать таких особей. В этой группе есть экземпляры, у которых внешне имеются все необходимые задатки, и все-таки они за бортом. Такое впечатление, что им не хватает какого-то гена или секретного свойства, что и делает их ни на что не годными. Кажется, я один из таких экземпляров. Именно поэтому с сегодняшнего дня я стал частью шоу обломков жизни, которое каждое утро проходит на этой площади. Я тоже обломок, шляющийся с видом директора банка в костюме и дорогих ботинках, с загорелым лицом и наманикюренными ногтями, хотя и превратился в личность, получающую социальное пособие. Мои внешность, одежда и поведение выдают человека, принадлежащего к общественной элите. Факты же доказывают, что это совсем не так. Моя мимикрия – это и есть мой физический недостаток, и если вы считаете, что я могу вот так просто взять и переодеться во что попроще, то вы ничего не поняли.

Те, кто сейчас двигается по этой площади, и есть мои новые товарищи, с сегодняшнего дня я принадлежу к их касте. Наверное, все это мне снится. Само собой разумеется, я могу прямо сейчас оказаться в безопасности, стоит только пойти туда, где мое настоящее место, – в свой банковский филиал.

Как только подхожу к сервисному отделу, сразу понимаю, что совершил фатальную ошибку, но уйти не могу. Меня уже увидел сидящий за окошечком молодой человек, который три недели назад побывал в нашем отделе в качестве стажера. Он кивает мне, демонстрируя ту приветливость, которую мы признаем единственной формой корректного обращения наших молодых сотрудников с другими людьми. Он просит клиента, которого как раз обслуживает, подождать несколько секунд и ненавязчиво подает знак, выделив меня из группы ожидающих и приглашая подойти к окошечку. Следую его приглашению.

В голове крутится вопрос, была бы такой же моя реакция, если бы я все еще оставался заместителем руководителя отдела по работе с проблемными клиентами. Может быть, я не стал бы дожидаться приглашения, а подошел бы к окошечку и подозвал парня к себе? На самом деле всё гораздо проще: оставаясь заместителем руководителя отдела по работе с проблемными клиентами, я бы сюда не пришел. Нюансы молодой человек улавливает чисто автоматически:

– Господин Шварц! Вот так сюрприз! Какими судьбами вы здесь?

Ему что-то известно? Не может быть. Он один из тех сотрудников, которые о подобных вещах узнают самыми последними. Отвечаю:

– Хочу снять четыреста марок. Не волнуйтесь. Я пройду к автомату.

– Да что вы, господин Шварц! Я мигом!

Размышляю, не должен ли я попросить его сначала обслужить клиентов. В качестве начальника, которым я больше не являюсь, я был бы просто обязан это сделать, но я не хочу привлекать внимания, не хочу беспокойств и дискуссий. Пусть только сделает всё побыстрее. Вводит в компьютер номер моего счета и проверяет данные. По лицу вижу – что-то привлекло его внимание. Говорю:

– Ну и что?

Склоняется над окошечком и шепчет:

– Я заметил, что в этом месяце вам еще не перевели зарплату. Может быть, выяснить, в чем дело?

Чувствую, как от ужаса в жилах стынет кровь, и говорю:

– Ничего страшного, я уже всё выяснил. Деньги придут на следующей неделе. Ошибка бухгалтерии.

– Ну, тогда другое дело.

Кажется, мое объяснение его устраивает. Делает распечатку на четыреста марок. Отходит от окошечка и разговаривает с другим парнем. Мне не слышно, о чем они говорят. Наверное, спрашивает, получил ли тот зарплату и не знает ли, что за ошибка произошла в бухгалтерии. Парень пожимает плечами и качает головой. Оба смотрят в мою сторону. Наконец мой молодой человек возвращается с четырьмястами марок и пересчитывает их при мне. Говорит:

– Надеюсь, что вопрос с бухгалтерией решится.

Отвечаю несколько раздраженно:

– Я же вам уже сказал. Ошибка устранена!

Прощаемся по форме. Он по-лакейски, как предусматривает полученное им образование, я несколько свысока, как положено заместителю руководителя отдела. Когда на выходе пытаюсь убрать деньги, руки начинают дрожать настолько сильно, что купюры никак не попадают в кошелек. Мну их и сую в карман.

21

Музыка орет так, что дрожат внутренности. Уве держит в руках связку ключей с ложечкой для кокаина, покручивая ими прямо перед самым лицом барменши. Поймав ее взгляд, он показывает на наши стаканы из-под виски. Все три пусты. В каждом из трех баров в «Функаделике» на полке стоит черный «Джонни Уокер» с именем Уве на бутылке. Он говорил, что лишь немногие из посетителей могут похвастаться такой привилегией.

Барменша, миленькая толстушка с татуировкой в виде бус из колючей проволоки, длинными, гладкими, выкрашенными в черный цвет волосами и бледным кукольным личиком, наполняет стаканы на два пальца. Уве вытаскивает из пачки сложенную в длину десятку, расправляет ее и протягивает девушке, зажав между средним и указательным пальцами. Это чаевые, виски давно оплачено.

Пачка денег у Уве знаменита на весь «Функаделик», да и не только здесь, об этом мне рассказал Анатоль. Ее толщина всегда составляет два сантиметра, а первая купюра – обязательно тысяча. Барменша выуживает десятку и отворачивается, выставив подбородок и не высказав никакой благодарности. Не приходится сомневаться в том, что Уве она терпеть не может. Он прикуривает от пластмассовой зажигалки в виде длинных стройных женских ног под красной мини-юбкой. Ухмыляется, пускает дым, высовывает язык и грязно смеется. Уве устраивает вечеринку, в ней принимает участие Анатоль. Я тоже приглашен, если, конечно, понял правильно.

Когда я был студентом, то иногда заскакивал на дискотеки. Все время в сопровождении своего друга Маркуса, который в ночной жизни считался тогда важной фигурой, «фигурой номер один», как он сам говорил. Я понимал, по каким правилам шла игра, и за спиной Маркуса мог чувствовать себя более раскованным, чем был на самом деле. Но когда я пришел в банк, все это потеряло смысл. Ясное дело, по вечерам я не всегда сидел дома, но ходил туда, куда принято ходить людям нашего круга, скажем, в бар «Гаррис Нью-Йорк», в «Леманс», в дорогие рестораны. Здесь, в «Функаделике», главными клиентами являются дети, не достигшие и тридцати, которые думают, что определенная одежда, определенная музыка, определенные наркотики и определенные деньги имеют значение. Может быть, по-своему они не так уж и не правы. Но для меня это чушь. Я здесь только из-за Уве и Анатоля, которые пытаются дать мне понять, что тут они чувствуют себя в своей тарелке, даже если и не считают, что молодежный стиль для них приемлем. Они ведут себя как старейшины сцены, в руках которых – независимо от моды – находится пальма первенства по той простой причине, что они существуют здесь слишком давно.

Без сомнения, чтобы считать Уве человеком необычным, совсем не требуется его любить. Его кожа, приобретшая золотисто-бронзовый оттенок в принадлежащем ему солярии, его тело титана, накачанное в принадлежащей ему фитнес-студии, коротко подстриженные волосы, доведенные до белизны с помощью перекиси водорода, – все это позволяет ему выглядеть грубым, непобедимым братом-близнецом Ван Дамма; сходство усугубляет и тот факт, что ростом он больше чем метр девяносто.

А вот Анатоль совсем обыкновенный, такой, как все. У него гавайская рубашка, застиранные джинсы и довольно длинные волосы с пробором посередине.

Ну а я, третий участник застолья, все еще люблю надевать свои костюмы, даже если иду куда-нибудь поздно вечером. В этом есть свое преимущество – обслуживают лучше. Дело не в том, что выглядишь знатоком, – просто начинаешь казаться фигурой важной, присутствующей в данном месте не ради удовольствия. Ну а если человек пришел сюда не ради удовольствия, то он из полиции или преступник, обтяпывающий свои делишки. Я ни то и ни другое, но объяснить мое появление в костюме рядом с Уве и Анатолем очень трудно, поэтому я считаюсь фигурой загадочной, что доставляет мне удовольствие.

Дело не в том, что Уве и Анатоль натворили что-то из ряда вон выходящее, но в их жизни появились некоторые проблемы, решить которые помогаю я, выступая в роли консультанта. Поэтому мы и вместе.

Уве кладет свою голую руку мне на плечо. На нем майка с надписью «If good looks don't count – don't count on me». Он рассказывает, что в «Функаделике» постоянно случаются неприятности.

Задаю вопрос:

– Какие еще неприятности?

– Драки, – отвечает он и показывает на четверых парней, стоящих у танцпола.

– Я уже давно за ними наблюдаю.

Мне бы они не бросились в глаза. Обыкновенные коротко стриженные парни в чистых джинсах и глаженых футболках.

– Отморозки, – говорит Уве.

Дверь в «Функаделике» крепкая, в том смысле, что сюда попадает не каждый страждущий. Уве продолжает:

– Они пришли не танцевать.

Как будто он подал условный знак. Вскоре без всякой видимой причины эти четверо хватают стоящие у стойки стулья и начинают ими драться. Все действительно происходит внезапно: они бьют без разбора всех танцующих. Никто не понимает, что случилось. Раненые падают, течет кровь, ломаются кости, визжат женщины, рычат мужчины, музыка замолкает. Гигантского роста вышибала, его помощники и Уве, снявший руку с моего плеча, бросаются на танцпол и ввязываются в драку. Целую минуту длится демонстрация уровня владения Уве искусством таэквондо, с помощью которого он свалил на землю всю четверку. Его техника борьбы и прыжки производят впечатление, пальцы он скрючил так, что они стали похожи на птичьи когти, агрессии на лице не больше, чем обычно, но оно поражает своей сосредоточенностью. Таким можно представить себе киллера за работой. Мне кажется, что картины реальной действительности смешались у него в голове с образами из тысяч виденных им фильмов про кунг-фу. Мы с Анатолем курим одну сигарету за другой, поднося друг другу зажигалку. Мы не разговариваем. Жестокая драка, чрезвычайно брутальная с обеих сторон. Наконец появляются полиция и санитары. Уве, которого ни на секунду не смогли вывести из себя ни сама драка, ни ее окончание, дает показания и оказывает помощь. У меня подгибаются колени, я сажусь на табуретку. Посетители устремились к выходу. Поверженные драчуны арестованы, раненым помогли, свидетели опрошены. Уве возвращается к нам. Через некоторое время мужчина – наверное, это директор «Функаделика» – подходит к микрофону за пультом ди-джея и проясняет ситуацию. Массивный человек, кажется, происшествие не произвело на него никакого впечатления. «То, что случилось, конечно, ужасно, но мы не позволим никакой мрази испортить нам праздник». Его тон настолько лишен эмоциональной окраски, что каждый, кто его слышит, понимает: он не считает событие ужасным и не склонен воспринимать сегодняшний день как праздник. Он просто хочет, чтобы его бизнес не понес убытков.

Уве все-таки несколько запыхался. Раненых увозят, музыка звучит снова, причем так же громко, как и раньше. Снова дрожат внутренности. Не было никаких интермедий. Или все-таки были? Подходят люди и хлопают Уве по плечу. Он гордо ухмыляется, глядя на меня. Он герой. Он спас сегодняшний вечер, да и весь «Функаделик», благодаря превосходящей силе своих мышц и владению боевыми искусствами.

Начинает крутить желудок, направляюсь в туалет и запираюсь в кабинке, чтобы немного побыть одному. Пытаюсь плакать, но ничего не получается. Думаю о том, что, пока работал в банке, подобное происшествие было бы просто немыслимо. Со мной ничего не случилось, я даже не принимал участия в драке, но тот факт, что я оказался в таком месте, где подобные инциденты не только возможны, но даже включены в распорядок дня, приводит меня в отчаяние.

Возвращаюсь за свой столик, к своему виски. Уве чувствует себя великолепно. Хлопаю его по плечу. Вполне возможно, что в его жизни это великий день. А может быть, самый обыкновенный. Директор подходит и трясет Уве руку, – делает он это несколько развязно, не демонстрируя ни волнения, ни чрезмерного восторга. Говорит: «Может быть, как-нибудь расслабимся вместе». Уве показывает на нас с Анатолем и говорит: «Это мой партнер, а это консультант». Улыбаюсь, как будто прекрасно понимаю, как можно расслабиться на пару с Уве, но в мою сторону он не смотрит.

Уве дает барменше знак налить виски. Она улыбается и выполняет просьбу. И снова он дает ей сложенную вдоль десятку. Размышляю на тему, под каким предлогом побыстрее свернуть сегодняшний вечер, новое знакомство и мой новый образ жизни, соответствующий изменившимся условиям бытия. В голову ничего не приходит. Уве приподнимает стакан, и мы чокаемся.

22

В понедельник утром просыпаюсь рано – слишком рано, если учесть, что на работу идти не надо. Мое «я» служащего очень хочет пойти в банк, хочет вести подсчеты, отправлять факсы, звонить по телефону, оно испытывает потребность расположиться за письменным столом. Отсутствие банка и письменного стола превращает эту потребность в маниакальную, и чем дольше я завтракаю, сидя на кухне, тем быстрее растет страх, что я не выполняю свой, пусть и надуманный, долг.

Но дело не только в этом. Еще больше давит драка в «Функаделике» прошлой ночью, в своих впечатлениях от нее мне еще следует разобраться.

Когда Уве заговорил со мной на лестнице, нужно было отделаться ничего не значащими словами и идти дальше. Но я был слишком ошарашен его обращением, да еще и на «ты». Кстати, это «ты» звучало совсем не обидно, а абсолютно естественно, потому что Уве ни к кому не обращается на «вы».

Когда я утром выходил из лифта, а он входил в парадную (возможно, возвращаясь из своей фитнес-студии), он поманил меня указательным пальцем и заорал: «Привет, герр сосед!» Я неуверенно засмеялся и решил рассматривать подобные обращение и жестикуляцию в качестве достойного приветствия. Достойного? Ну, соответствующего, если не мне, то, по крайней мере, его явно рудиментарному представлению о вежливости.

Развеселившись, я остановился. Как всегда, на мне был деловой костюм, а на нем, тоже как всегда, утром демонстрирующая его полуголый торс майка с надписью «Hot muscles».

Смею предположить, что людей моего типа он боится или хотя бы относится к ним с уважением. Я наверняка похож на сотрудников его банка, которые в любой момент могут перекрыть финансовый кран для него и его фитнес-студии. Однажды я даже был в его банке, хотя он об этом и не подозревает.

Он говорил тихо, доверительно, безо всякой угрозы: «Шеф, ты выглядишь как человек, который может мне помочь. Извиняй, что наехал на тебя сейчас, когда ты торопишься, но делишки-то не дремлют. Труба зовет».

Ну и что мне оставалось делать? Глупо было бы теперь завопить: «Уважаемый, я бы попросил! Я так возмущен, что у меня нет слов!» Показалось даже, что в его поведении присутствует некий шарм. И все равно уверен, что если бы я все еще был сотрудником банка, я бы его обязательно отшил. Я бы просто-напросто нашел что-нибудь более интересное, чем тащиться с ним в офис фитнес-студии, последовав сделанному таким странным способом приглашению.

Его офисом было – и остается до сих пор – просторное помещение без окон, освещенное двумя прикрепленными на потолке неоновыми лампами. На стенах висят постеры со Шварценеггером и Ральфом Меллером. Приклеены вырезки из американского «Плейбоя» с изображением Зальбы, этакой амазонки рестлинга, на которой, видимо, мой взгляд остановился чуть дольше положенного, потому что Уве ухмыльнулся и спросил:

– Что, хороша малышка?

– Безусловно. Так что вы хотите?

– Знаешь, кто такой Бельман?

Я был шокирован и решил тоже «тыкать».

– А сам-то знаешь, кто такой Бельман?

– А как же! Он приходил сегодня утром и рассказал про тебя.

Я ничего не понял и сообщил:

– Я не понимаю.

– Ну, вы же коллеги!

– Мы были коллегами.

Уве уставился на меня. Казалось, что он пытается напрячь все свои мыслительные способности.

– Тем лучше.

– Теперь-то я могу узнать, в чем дело?

– Этот Бельман мышей не ловит. Но это совсем не значит, что он не опасен. Пытается на меня наехать. Скажу только одно слово: ООО «Фурнитуро».

– Мне это ни о чем не говорит, – солгал я.

– Ясное дело! Я бы тоже так просто не раскололся. Сядь-ка, чего стоишь, я тебе кое-что объясню.

Выяснилось, что этот тип знает об ООО «Фурнитуро» всё. Он знал обо всем, что банк выяснил про него и Анатоля, и всю информацию он получил от Бельмана. Кроме, пожалуй, того обстоятельства, что он вместе с Анатолем фактически и был ООО «Фурнитуро», о чем, в свою очередь, не знал Бельман. Этот Бельман – большой идиот, и я всегда это понимал. Само собой разумеется, Уве не поделился со мной своими сведениями до тех пор, пока не объяснил, что за «делишки не дремлют», то есть пока не дал мне понять, что я буду на него работать. Естественно, за деньги.

– Зарплата на карточку?

– Ха-ха. Ну что ж, давай сделаем так.

– И в чем же я должен тебе помочь?

– Отделаться от Бельмана.

В принципе задание было нетрудным. Наверняка Бельман посетил Уве только на всякий случай, не зная, что предпринять. Уверенность Уве произвела на меня впечатление. Он прекрасно понимал, что, выяснив всю подноготную, я спокойно могу сдать его банку. Но он не сомневался и в том, что я этого не сделаю. По каким причинам? Причин было и есть достаточно много. Я с гораздо большим удовольствием помогу Уве в борьбе против Бельмана, чем банку в борьбе против Уве и Анатоля. Потом мы пошли в «Парадиз стильной мебели», где в своем кабинете сидел Анатоль. Уве представил меня в качестве своего нового консультанта, Анатоль поздоровался, и на этом дело закончилось. Мне было несколько не по себе, но это чувство прошло, как только Уве сунул мне пять тысяч марок.

– Эти деньги отрабатывать не надо. Даю, чтобы ты знал: мы за базар отвечаем.

Я убрал деньги и пошел домой.

Потом я, несколько ошеломленный случившимся, сидел на кухне, разложив перед собой пять тысяч, и размышлял, что же, собственно говоря, изменилось. Пришел к выводу, что не изменилось совсем ничего. Бельман еще долго здесь не появится, а если и появится, то под предлогом, что когда-то мы вместе работали, ничего не стоит развести его как лоха. Такая работа явно не стоила пяти тысяч.

Плохо только, что с того самого дня Уве и Анатоль постоянно мне названивают и приглашают с собой. Я еще ни разу не отклонил подобное «приглашение», потому что боюсь, что это может привести к неприятностям. Чаще всего их тянет в «Функаделик», куда мы и ходим. Там начинаются бесконечные похлопывания по плечу, стаканы с виски и разговоры, которые крутятся исключительно вокруг того, у кого сколько денег и мускул, – от всего этого уже начинает мутить.

Вы – да-да, я обращаюсь к вам, так вот, вы наверняка считаете, что в вашей жизни не может быть ничего подобного. Но вы ошибаетесь! И у вас речь постоянно идет о деньгах и мускулах, и если вы человек честный, то вы со мной согласитесь.

Полдень. Сегодня, как и всегда, развлекаю себя мыслью, не позвонить ли Оливии, не поговорить ли с Марианной. Но не звоню. Она тоже не звонит, может быть, это в стиле наших взаимоотношений (ну и словечко!) – мы думаем друг о друге, но не разговариваем. Я ощущаю недовольство самим собой и принимаю решение поехать в город и купить костюм. Мне срочно нужен костюм-тройка с жилеткой, у которой ровно одиннадцать пуговиц. В данный момент я слаб, но можете быть спокойны, я это преодолею.

23

В один ничем не примечательный будний день я решил, что страдал достаточно и теперь схожу в супермаркет, демонстрируя высокий стиль. Пойду не в рядовой универсам, а в тот, что расположен в центре города на первом этаже универмага. В этот супермаркет я частенько заходил во времена моей службы в банке, чтобы купить для нас с Марианной омаров и шампанского на вечер. Как мне нравился мой тогдашний образ: молодой бизнесмен вечером, чуть-чуть усталый, но держащий себя в руках, покупает для себя и своей возлюбленной изысканные деликатесы; узел галстука слегка расслаблен, голова все еще забита важными деловыми проблемами. Тогда я постоянно помнил, что представляю собой фигуру, чрезвычайно привлекательную для многочисленных одиноких молодых бизнес-леди, делающих здесь покупки. Эта картина доставляла мне необычайное удовольствие. Наверное, в те времена они здорово завидовали Марианне, хотя ни разу ее не видели!

Сейчас уже ближе к вечеру, отправляюсь в путь, чтобы принести из супермаркета хорошее настроение. Еще чуть-чуть рановато, всего половина шестого, но ничего страшного, все получится.

При моем приближении стеклянные двери раздвигаются, пора начинать развлекаться. У меня хорошее настроение, своего рода эйфория от замечательной идеи прийти сюда после того, как целый день проторчал в квартире в мерзейшем расположении духа. Замечаю, что что-то не так. У меня нет денег? Ничего подобного, ощупываю задний карман, кошелек здесь. Не стоит себя обманывать, я прекрасно знаю, что не так. Мне не хватает тот приятной утомленной расслабленности, которую ощущаешь после удачно проведенного на работе дня.

Я зажат, напряжен, на мне подозрительно свежий костюм, да и лицо соответствующее.

Подхожу к рыбному прилавку. Куплю себе чего-нибудь вкусненького, не обязательно омаров, можно взять креветок или морских петушков. Передо мной в очереди два азиата, они оживленно обсуждают стоящий в отделе аквариум. Насколько могу понять по их жестам, им очень нравится, что в нем плавают живые рыбы. А покупают они все-таки что-то неаквариумное. И мне вдруг захотелось увидеть, как умирает рыба. Когда подходит моя очередь, улыбаюсь продавцу и показываю на аквариум за его спиной. С его лица тут же исчезает вся наигранная приветливость. Такое впечатление, что я заехал ему по морде. Его озабоченный взгляд явно не подходит к дурацкой униформе, которую он, как и все его коллеги за рыбным прилавком, вынужден носить по указанию своего начальства. Льняной китель в синюю и белую полоску, красный галстук и шапочка типа «принц Генрих» превращают его – а ведь ему чуть больше сорока – в состарившегося Михеля из Лённеберги. Спрашиваю себя, как же он прожил свою жизнь, если в результате вынужден стоять за прилавком в рыбном отделе, напялив на себя шутовской наряд.

– Будьте добры, мне бы хотелось приобрести карпа из аквариума, – говорю я вежливо, даже с оттенком лицемерия.

Несколько обиженным голосом он зовет коллегу из холодильного помещения. «Сейчас не могу!» – доносится оттуда.

Итак, старина Михель из Лённеберги вынужден в одиночку провести бой с карпом. Он подчиняется своему жребию, берет сачок и беспомощно шарит им по аквариуму. Рыбы засуетились. Размышляю, не сказать ли, что я не буду настаивать на поимке именно карпа и возьму ту рыбу, которая попадется первой. И тут он вылавливает приличного карпа длиной не меньше семидесяти сантиметров.

Поднимает его вместе с сачком, устроив за прилавком неслабое наводнение; карп с необычайной силой бьется в сетке, ему уже почти удается вырваться, но тут старина Михель кладет на него свободную руку и каким-то непостижимым образом вываливает паникующую рыбину в жестяную чашку весов. Он почти готов задушить карпа, когда задает мне абсолютно бессмысленный вопрос:

– Такой подойдет?

Стрелка весов бегает туда-сюда, как дворники на лобовом стекле.

Отвечаю:

– Чудесно.

Старина Михель открывает крышку какой-то банки, назначение которой до сих пор было мне неизвестно, но сейчас сразу же становится понятным, бросает туда карпа, закрывает крышку и поворачивает защелку. Раздается негромкий тонкий свист. Совершенно очевидно, что для карпа он не предвещает ничего хорошего. Карп умирает, хотя и не знает как. Михель смотрит в потолок, как будто просит о помощи. Свист прекращается, Михель открывает аппарат и вытаскивает карпа. Он стал чуточку бледнее, рот распух, и, кажется, губы слегка опалены. «Наверное, ток прервал его жизни поток» – сочинилось у меня как-то само собой.

– Потрошить? – спрашивает Михель, тоже несколько побледневший.

– Да, пожалуйста.

Мне вспомнились японские повара, готовящие суши: они разделывают рыбу пальцами и крошечными ножами настолько искусно, что кажется, будто она сама по себе разваливается на одинаковые кусочки. А старина Михель подошел к проблеме как убийца. Он вспарывает карпу живот своим явно тупым ножом, разрез получился неровным, рыбина выглядит несколько потрепанной. Он знает, что я все вижу, поэтому сердится. Догадывается, что я понял – он дилетант. Засовывает руку в карпа. Говорю:

– Обратите внимание на желчный пузырь.

Михель поворачивается ко мне так, как будто я двинул ему коленом под зад. В его глазах – откровенная ненависть. Очень хорошо, мне это нравится.

– Скажу только одно: я здесь всего-навсего помощник, я не гребаный рыбак и не вонючий мясник. Я выполняю свою работу так, как мне показали. Большего за двадцать марок в час требовать нельзя.

Я возмущен, говорю:

– Мне кажется, что вы не совсем правильно меня поняли. Я попросил вас быть повнимательнее с желчным пузырем. Данная просьба, судя по вашим действиям, показалась мне уместной. Мне совсем не интересно, сколько вам платят. Но если уж вас волнует мое мнение, то за такую работу вы получаете слишком много.

– Послушайте, не грубите!

– Я?! Это кто же из нас грубит? Может быть, мы поговорим в присутствии вашего начальства?

– Да ради бога!

Михель вне себя. Он отправляется за шефом. Оборачиваюсь. За мной стоит длинная очередь из нервничающих людей. Им все равно, в чем дело. Они хотят подойти к прилавку и сделать покупки. Но им придется проявить еще чуточку терпения. Приходит шеф. Он одет так же, как и Михель из Лённеберги. Объясняю, что его подчиненный Михель своей явной неуклюжестью дал мне повод обратиться с просьбой быть поосторожнее с желчным пузырем при удалении из рыбы внутренностей, после чего он стал проявлять неслыханное нахальство. Шеф извиняется передо мной, делает предупреждение Михелю-подчиненному. Это приводит меня в хорошее настроение. Я проверяю узел галстука и выступаю с пламенной речью об отсутствии развитой сферы услуг в Германии. Теперь, когда я дорвался до слушателя, мне просто не приходит в голову остановиться. Михель-шеф бормочет что-то утвердительное, Михель-подчиненный униженно придает обшарпанной рыбе товарный вид, мне становится все лучше, но тут начинается бунт ждущих в очереди плебеев. К моему удивлению их возмущение направлено на меня, а не на Михелей. Мне советуют заткнуться, убираться, не мешать другим, если мне нечего делать, и так далее.

Чувствую замешательство, прерываю свое выступление, хватаю пакет и иду к кассе. Отдаю деньги и как под наркозом двигаюсь к метро. Захожу в переполненный вагон, люди едут с работы домой. Перед тем как выйти, медленно опускаю руку и роняю упакованную рыбину под ноги пассажирам. Когда я уже на платформе, кто-то кричит: «Вы что-то потеряли!» Я не оборачиваюсь. Кричат еще настойчивее. Иду быстрее, бегу. Двери закрываются. Поезд отходит. Несусь домой с надеждой, что никто не мчится за мной с целью вернуть карпа.

24

– Марианна, ты?

– Да, вот решила тебе позвонить. Ты рад?

– Конечно рад. Просто не ожидал.

– Как дела?

– Хорошо. Недавно хотел купить рыбу, устроить рыбный ужин, как мы когда-то. Нет, Марианна, мне не хорошо. Честное слово.

– И мне тоже.

– Не хочешь ли вернуться?

– А ты хочешь, чтобы я вернулась?

– Я не знаю. И да и нет. Скорее, я правда не знаю.

– Со мной то же самое. Но пока еще слишком рано. Как теперь выглядит наша квартира?

– Что за вопрос! Квартира выглядит точно так же, как и всегда. Уборщицу я не увольнял, если ты имеешь в виду именно это. Дурацкий вопрос!

– Ладно, ладно. Это просто так, чтобы спросить. Я думаю, что мне пока лучше оставаться у Оливии.

– Ага, и тебе так кажется. Ну и?

– Что и?

– У тебя же наверняка была причина позвонить. Или это всё? Ты только хотела узнать, убрана ли квартира? Квартира убрана. Что-нибудь еще?

– Томас…

– Мне жаль. У меня нервы натянуты до предела, понимаешь? Не знаю, что делать.

– Ты рассылаешь резюме? Ищешь работу?

– Да, вернее, я собираюсь это сделать, но в данный момент меня занимает слишком большое количество других вещей.

– Каких вещей?

– Не знаю. Вещи как вещи. Кстати, почему мы всё обо мне да обо мне? Почему мы не говорим о тебе? В конце концов, это ведь ты отсюда съехала. Когда ты въедешь обратно?

– Я не съезжала.

– Нет? Ну, тогда я что-то не так понял. Вот смешно, мне показалось, что тебя нет уже четыре недели.

– Да, но я не съехала, я только… Наверное, будет лучше, если я еще какое-то время останусь у Оливии. И ты со мной согласен, иначе бы давно сам позвонил. Я думала, что ты позвонишь.

– Ты думала… Ведь ты же сказала, что уезжаешь к Оливии на неделю. Я сразу понял, что через неделю ты не вернешься. Ты и не вернулась. Любой нормальный человек на моем месте давно бы позвонил, это я и сам знаю. Но мне не хотелось звонить.

– А ты не боялся, что со мной могло что-нибудь случиться?

– Конечно, боялся. Но Оливия позвонила бы мне сама, если бы с тобой что-то случилось. Ну а поскольку звонка не было ни от тебя, ни от Оливии, то я знал, что у тебя все хорошо. По крайней мере, лучше, чем у меня.

– Мне жаль, что я не позвонила!

– Теперь ты позвонила.

– У меня на примете есть работа. У одного из знакомых Оливии рекламное агентство.

– Но это же здорово. То есть отсюда ты все-таки съедешь.

– Я ведь не знаю, пойду ли туда работать. В моей жизни должно что-то измениться.

– Хорошая идея. Начни с развода. Я судебный процесс сам начинать не буду.

– Не заходи слишком далеко.

– Я не должен заходить слишком далеко? Через четыре недели – за это время и помереть можно – ты звонишь, чтобы рассказать, что у тебя новая работа, причем в другом городе, а я не должен заходить слишком далеко? Собрать твои вещи? Отослать их тебе? Поэтому ты и звонишь? Так? Дерьмо, боже, какое это все дерьмо!

– Томас…

– Томас, Томас, ну что Томас!

– Я вернусь. Но только не сразу. Это я и хотела тебе сказать.

– Ты хотела сказать именно это?

– Да.

– А если бы для меня это было не важно? Если бы без тебя все устроилось гораздо лучше? Что было бы тогда?

– Тогда ты должен был бы мне прямо сказать.

– Ах, вот как, я должен был сказать! Сказал – и всё в порядке, так, что ли? Вот ты мне и говоришь, вернусь, мол, через месяцы, может быть, через годы, не исключено, что и еще позже. Мини-беседа по телефону: любимый, вернусь попозже, и баста.

– Нет, все совсем не так.

– Неправда, все именно так.

– Ты меня любишь?

Вопрос звучит настолько внезапно, настолько для меня неожиданно, он поставлен настолько, как мне показалось, обезоруживающе-откровенно и одновременно изысканно-глупо, что в тот момент мне не приходит в голову ничего более удачного, чем положить трубку. Замечательно. Я только что ответил на вопрос Марианны, люблю ли я ее, нажав на кнопку «конец связи». По-моему, это неправильно, я должен перезвонить. Мне жаль, что так получилось, и я хочу извиниться.

Что же, черт побери, делать? Пытаюсь найти телефон Оливии и, естественно, не нахожу. Телефон звонит снова. Марианна, это Марианна.

– Алло, ты что, положил трубку?

– Конечно нет, с чего ты взяла? Вдруг тебя стало не слышно и раздались гудки.

– Забавно.

– Действительно, забавно.

– Томас?

– Что?

– Мне кажется, что мы должны быть откровенны.

– Да разве ж я против!

– Я думаю, что сейчас нам обоим прежде всего нужно время.

– Хочешь сказать, время, чтобы успеть подумать обо всем.

– Мы должны понять, чего хотим и что для нас важно.

– Да, да, ты, безусловно, права.

– Тогда мы и увидим, как жить дальше.

– Хорошо. А пока что будет?

– Пока время от времени мы будем разговаривать по телефону. Запиши мой номер.

– У меня все записано. Это ведь телефон Оливии? У меня он есть.

– Больше мы сейчас все равно ничего не сможем.

– Ты права. Наверное, ты права.

– Я думаю о тебе, Томас, и надеюсь, что вместе мы со всем справимся.

– Конечно. Я тоже надеюсь. И тоже о тебе думаю.

– Пока.

– Пока.

Слышу, как она кладет трубку, прерывая связь.

В голову приходит слово «увольнение». Увольнение номер два, если можно так выразиться. Два увольнения в течение месяца – это высокий уровень. Посмотрим, выдержу ли я. Ведь существует множество предметов, которые тоже могут дать мне от ворот поворот: банковский счет, кредитные карточки, квартира, телевизор, да, господи, мало ли что еще. Мне уже не шестнадцать лет, неужели я попадусь на такую удочку: «Нам с тобой необходимо время, чтобы во всем разобраться». Это же классический текст, выдаваемый женщиной, собирающейся уйти. На самом деле мне думать особенно не о чем. Моя женщина уже ушла. Хожу по квартире и разговариваю сам с собой. Здорово. Вот оно как. Взгляд падает на мое отражение в зеркале. Как я выгляжу? Внимательно себя разглядываю. Вид такой, как будто мне срочно надо пройтись.

25

Я вырос почти на полметра. Это не много, но и не мало. Если я раздвину челюсти и засмеюсь – а смеюсь я много, – то смогу проглотить всю стойку или хотя бы маленькую блондиночку, сидящую передо мной. Как там ее зовут? Анатоль называл мне ее имя не меньше пяти раз за вечер.

– Так как же тебя зовут?

Она нервно поводит глазами, на помощь приходит Анатоль:

– Ее все еще зовут Сабина. Как и десять минут назад, когда ты спрашивал последний раз.

Кажется, мое хорошее настроение никак не хочет передаваться моим спутникам. Разве что Уве, который, правда, ничего не говорит, зато уже давно непрерывно ухмыляется. Это потому, что до этого я вместе с ним ширнулся в туалете. Последний раз я ширялся на вечеринке по поводу окончания университета. Задаю себе вопрос: неужели моя мать рожала меня в страшных мучениях только для того, чтобы теперь я, тридцати пяти лет от роду, обкуренный и безработный, торчал в забегаловке типа «Функаделика» с такими людьми, как эти Уве, Анатоль и Сабина, да при этом еще и ржал. Неужели вот для этого ей нужно было столько мучиться? В смысле всех этих сложностей с воспитанием, оплатой образования и всего прочего. В ответе сомневаться не приходится: конечно, стоило, потому что я чувствую себя преотлично!

Марианна, виновная в том, что сегодняшний вечер я провожу именно так, как провожу, должна себе уяснить, что на ней свет клином не сошелся. Ведь есть еще и я. Есть и другие женщины, вон, например, Сабина. Моя теперешняя проблема заключается в том, что от избытка «Джонни Уокера» и кокаина у меня мозги набекрень.

Думаю, что Анатоль не случайно познакомил меня с Сабиной. Наверное, это проявление мужской заботы, ведь мы все-таки вместе работаем. Он мне даже рассказывал, откуда ее знает, да я не очень понял, ведь здесь страшный грохот. Но сопровождавшие его речь жесты явно означали только одно: если ты проявишь к девочке немного внимания, то, скорей всего, сможешь оказаться с ней в постели.

Только вот с «проявить немного внимания» у меня сложности. Ей не понравилось, что я все время забываю ее имя. Да еще так быстро. Но ведь я же не нарочно. Поэтому перехожу к тому, что начинаю ей просто улыбаться. Улыбаюсь долго.

Надо же! Это приносит успех! Успех! Наклоняется ко мне, чтобы что-то сказать, – жаль, что я ничего не могу разобрать. Снова этот долбаный грохот. Мило улыбаюсь и пожимаю плечами.

Повторяет еще раз, но я все еще не врубаюсь. Резко отворачивается и разговаривает с Анатолем. Он ухмыляется, надо же, он понял, подходит ко мне и орет прямо в ухо:

– Сабина спрашивает, не будешь ли ты так любезен не пялиться на ее титьки хотя бы минут пять?

Простите, что вы сказали? Это грубо. Я ей только мило улыбался, только и всего. Рычу Анатолю в ухо:

– Я не пялился на ее титьки, пусть не воображает, передай ей.

Анатоль кивает, но при этом хохочет. Я тоже засмеялся, хотя развитие ситуации кажется мне не очень радужным. Поэтому отворачиваюсь к Уве; кажется, что все пучки света направлены на его загорелую башку с белыми от перекиси водорода волосами. Он с открытым ртом уставился на танцующих и качает головой в такт музыке. При ста двадцати битах в минуту это выглядит как болезнь Паркинсона в последней стадии. Следуя за направлением его взгляда, подхожу к танцполу. Никто из моих друзей со мной не пошел. Там музыка грохочет так, что не возможны не только разговоры, но даже самая примитивная мыслишка. Из-за круговерти я оказался в эпицентре световых бликов, нельзя сделать ни шагу. Пришлось остановиться у последнего столика. Пытаюсь узнать сидящих, насколько это возможно при подобном освещении. Могу себе представить, что сюда иногда заходят и банкиры, если им хочется пропустить стаканчик. Публика представляет собой этакую смесь из ночных людишек и молодежного истеблишмента. Я в своем костюме-тройке наверняка похож на служащего банка на отдыхе. Причем этот отдых явно пропитан наркотой. Именно так мне и хочется выглядеть, потому что я и есть он, банковский служащий в пропитанном наркотой отпуске, который будет длиться неопределенное время. Какая-то часть меня, наверное, мое трезвое «я», начинает призывать к порядку: нужно, мол, в конце концов, задать своей жизни хоть какое-то направление, и всё в таком духе. До чего я здесь дойду? Всего четыре недели после увольнения – и уже докатился до торговцев наркотиками? Сколько еще пройдет времени, прежде чем я поселюсь в парке перед банком и по утрам начну здороваться: «Привет, коллеги, я сменил профессию. Теперь делаю другую карьеру, наркотическую».

Конечно, мои страхи не совсем настоящие. Но факт есть факт: я не имею понятия, чем заниматься. Нет никакой, самой крошечной идейки. Может быть, действительно, разослать свое резюме, как советует Марианна. Но самое смешное, что мне этого совсем не хочется. Не знаю, как так получилось, но все это осталось где-то позади. Никакого дела Козика – наверное, следовало бы сказать, «дела Румених» – второй раз не будет. У меня давно нет никаких иллюзий, и я прекрасно понимаю, что стоит только получить место в любом другом банке, и подобные истории будут случаться вновь и вновь.

Не знаю, что делать, поэтому пущусь-ка в пляс. Сказать так намного проще, чем это сделать, учитывая мое состояние. Думаю, что не смогу долго танцевать в такт музыке, кроме того, очень скоро кончатся и силы, – в моей ситуации перспективы не внушают оптимизма. Но все это будет не сразу.

26

Сижу с Уве и Анатолем в «Кафе Блю» и пытаюсь держаться прямо. Анатоль говорит, что мне обязательно нужно выпить «Кровавую Мэри», положив туда побольше табаско, это поможет прийти в норму. Чувствую себя как побитая собака. Чтобы он, наконец, оставил меня в покое, делаю заказ, добавляю в коктейль три щедрые щепотки табаско, перемешиваю, делаю глоток и иду к унитазу.

Возвращаюсь и понимаю, что Уве с Анатолем заговорили о деле, которое и свело нас вместе. Возможность заняться чем-то кроме самокопания резко улучшает мое состояние. Речь идет о человеке, которого я всегда называл сербом и который давно сделал ноги. Это тот самый тип, настойчиво предлагавший Марианне воспользоваться его тренажерами. Его зовут Миро, он шурин Анатоля.

– Сейчас мы тебе объясним, как все фурычет, – говорит Уве.

Наверное, у меня удивленный вид, потому что он поясняет:

– Бельман сел нам на хвост. Вчера снова звонил. Скоро он до нас доберется. Но ты нам поможешь от него избавиться. Раз и навсегда.

– Что значит «раз и навсегда»?

Уве смеется:

– Да очень просто: нужно, чтобы он отсюда испарился.

Анатоль и Уве громко хохочут. И в самом деле, это же очень смешно. Смех прекращается так же внезапно, как и начался. Мы сдвигаемся поближе, и они начинают объяснять, «как все фурычит», при этом Уве, если можно так выразиться, выдает общую канву, а Анатоль время от времени добавляет некоторые детали. Объяснение длится довольно долго и оказывается более запутанным, чем всё есть на самом деле. Вероятно, они хотят произвести впечатление. И это им, безусловно, удается.

Поскольку Уве – культурист и руководитель фитнес-студии – имеет специальные знания, то ему сам бог велел заняться нелегальной скупкой и продажей препаратов для наращивания мускулов, в основном анаболиков, стероидов. У Уве можно купить и кокаин, хотя он не рассматривает его в качестве основы своего предприятия. Кокаин включен в ассортимент только потому, что этого требуют покупатели. Они берут у него анаболики, ну а заодно, если уж вышла такая оказия, они, понятное дело, хотят поиметь еще и пакетик ширева. Торговец только выигрывает, если такой товар наготове. Те, кто пользуется анаболиками, они же не нарки, они ширяются просто для того, чтобы лучше чувствовать себя на тренировках. Чувствовать себя еще лучше, как выразился Уве. Наряду с основным бизнесом Уве занимается и фитнес-студией, но дела там пущены на самотек. А вот «Парадиз стильной мебели» Анатоля играет намного более важную роль. Уве дает мне понять, что ему хочется, чтобы все документы там содержались в порядке, тогда всю неучтенку, полученную на торговле допингом и наркотиками, можно будет отмыть в этом самом «Парадизе». Вот здесь в игру вступает Миро. Анатоль называет его ответственным, достойным доверия бизнесменом, у которого просто возникли некоторые «проблемы», из-за них он и уехал в свою Сербию. Именно он несет ответственность за долги ООО «Фурнитуро». Через родственников и знакомых по всему свету Миро добывает заказы для Анатоля. В Любляне, Париже, Бухаресте, Москве, Лондоне, Нью-Йорке существуют требовательные клиенты, которые настолько высоко ценят стильную мебель Анатоля, что желают иметь полные гарнитуры для гостиных, столовых и спален. Этой мебелью они мечтают заставить все свое уютное гнездышко. Миро же следит за тем, чтобы заказы были максимально большими. Анатоль берется выполнить их все, составляет накладные, выписывает счета и с благодарностью посылает клиентам подтверждение о поступлении денег. Естественно, никто не получает никакой мебели и никто не оплачивает никаких счетов. Оплата осуществляется из добытого Уве черного нала, который таким образом оказывается внесенным в книги и легализует денежные поступления. Конечно, это не все деньги, а ровно столько, чтобы придать «Парадизу стильной мебели» видимость здорового предприятия. На самом деле и проверяющие, и финансовое управление считают «Парадиз» образцовым учреждением, и Анатоль делает все возможное, чтобы никакие официальные органы не связывали его с ООО «Фурнитуро», магазин которого он купил за одну марку, когда Миро обанкротился.

Все проходит без сучка без задоринки; единственный, как мне кажется, опасный момент – это завязка на анаболики и наркотики. Но Уве утверждает, что держит руку на пульсе, он работает только с надежными на все сто процентов людьми, здесь прокола быть не может. Его волнует только Бельман.

Конечно, Бельман тоже знает, что «официально» Уве и Анатоль не имеют ничего общего с ООО «Фурнитуро», который является должником банка. Но он не теряет интереса к моим нынешним друзьям. Поэтому подозрение Уве, что Бельман мог пронюхать о его связи с «Парадизом», не лишены основания. Вот почему мое сотрудничество оказывается как нельзя более кстати.

За одну минуту я успеваю многое прокрутить в голове. Уве и Анатоль, которых я раньше считал мелкими рыбешками, время от времени прокручивающими какие-то не совсем честные делишки, оказались активной, хорошо организованной мафией, буквально накачанной криминальной энергией. А я, сразу не разобравшись что к чему, вляпался в это дело по уши, получив информацию весьма секретного характера. Зная это, я обязан пойти в полицию и всё рассказать. Но Уве и Анатоль уже подпустили меня к кормушке, поэтому я никуда не пойду. Да и есть ли у меня причины делать им гадости? Вы считаете, что вполне достаточно того, что они нарушают закон, и любой гражданин, например я, обязан сразу же спешить на помощь правосудию? Да, вне всякого сомнения, вы правы. То, чем занимаются мои друзья, незаконно. Но этот момент в нашем сотрудничестве интересует меня меньше всего. Честно говоря, я не представляю себе, что такое законность и легальность, когда речь идет о деньгах. Все крутится вокруг собственных интересов или интересов тех, кто платит тебе деньги. Не могу понять, почему продажа анаболиков людям, стремящимся стать красивее или сдохнуть, – это неправильно, а уничтожение гражданина с помощью постоянного роста требуемых банком процентов – справедливо. Извините, но я никогда не был силен в отделении зерен от плевел, – это занятие скорее для доверчивых простаков, которые утверждают, что для них очень важен сам факт проживания в правовом государстве, хотя они не имеют никакого понятия о том, что это такое.

Мы говорим о деньгах, как вы наверняка уже успели заметить, и вам хорошо известно, что в отношении денег существует только один закон – закон карнавала. Разрешено все, что нравится. Если человек не уходит от налогов, то он дурак. Ну а тот, кто дал себя поймать, дурак вдвойне. Может быть, вы относитесь к этому по-другому, может быть, скажете, что за счет налогов строятся школы, дороги, детские сады и дома для престарелых. Но вы когда-нибудь задумывались над тем, как, например, осуществляется строительство дома для престарелых, каждого из домов для престарелых? Владелец строительной фирмы дает поручение архитектору, настоящему идеалисту и другу всего человечества, сделать проект здания, при виде которого у каждого старика на глаза навернутся слезы радости. Он просит солидных предпринимателей, отчисляющих деньги на социальные нужды, составить соответствующие предложения по ведению этого весьма дорогостоящего строительства. Сделав расчеты, он обращается к государству с просьбой выделить средства, то есть ваши налоги, которые и получает. Дом престарелых строят работяги-нелегалы, живущие в страшной нужде; за это он платит им две марки в час, ну и, кроме того, разрешает спать здесь же, на строительной площадке. А на оставшиеся деньги покупает себе виллу на Майорке с площадкой для гольфа и самолет в придачу, чтобы попадать туда быстрее. О подобных случаях вы можете читать в газетах хоть каждый день. Каждый день. Теперь ответьте на вопрос, только искренне, так кто же больший идиот – строительный магнат, сделавший свое дело, или вы, забывшие уклониться от налогов?

Уве и Анатоль приняли мудрое решение. Часть своих неправедно нажитых денег они вкладывают в то, чтобы их дела выглядели безукоризненно и не вызывали подозрений. А на остальную, бoльшую сумму они покупают всё, что захотят: автомобили, женщин, дома… Получаю истинное удовольствие от возбуждающе-интеллектуального общества Анатоля и Уве.

27

И все же у Уве не было абсолютной уверенности в том, что я не открою рот, поэтому он подтолкнул мне прямо через стол конверт с тридцатью тысячными купюрами, просто так, как раньше делали добрые дядюшки на Рождество. Естественно, мне было не видно, сколько там денег, я рассчитывал на несколько тысяч, не более пяти, как в прошлый раз.

Как только я пришел домой, то сразу же открыл конверт и пересчитал деньги. Тридцать бумажек по тысяче каждая. Тридцать тысяч – это неоправданно высокая сумма за ту работу, которую предстояло выполнить. Я обещал поговорить с Бельманом и убедить его, что ни Уве, ни Анатоль не имеют ничего общего с ООО «Фурнитуро». Это не должно вызвать сложностей, потому что у Бельмана нет ничего, подтверждающего его предположения, – так, парочка сомнительных моментов, вызывающих некоторые подозрения, в противном случае им бы уже давно небо показалось с овчинку.

Не понимаю ни того, почему мои новые друзья с такой готовностью и без особых причин оказали мне подобное доверие, ни того, почему они настолько щедры. Может быть, они не очень точно представляют себе степень моего влияния в банке? Или же у них какие-то намерения, о которых я даже не подозреваю? Неужели они вот так просто разбрасываются деньгами только для того, чтобы произвести на меня впечатление?

Сижу за столом на кухне и перемешиваю деньги, как будто собираюсь играть в карты. Огромная разница между тем, переводит ли работодатель деньги, например оговоренную долю прибыли в конце года, вам на счет или же просто так, неучтенкой, сует в руку. Хотя суммы в обоих случаях приблизительно одинаковые. С этих денег не нужно платить налоги, производить социальные отчисления и тому подобную бурду. И дело не в том, что это наличные. Просто это деньги, добытые преступным путем, самые настоящие деньги, добытые преступным путем. Они поступили непосредственно из ящика письменного стола какого-то наркомана-культуриста, который, помимо всего прочего, возможно, их украл. Эти деньги напоминают огнестрельное оружие: с одной стороны, оно запрещено, а с другой – очень опасно само по себе. Их хочется потратить так же, как и получил, одним разом, сделав широкий жест.

Звоню Сабине, маленькой шлюшке, чьей мордашкой мои друзья растревожили мне сердце. Чтобы расставить все точки над i: она меня вовсе не интересует. Вернее, не совсем так. Я, конечно, интересуюсь ею, но не в смысле влюбленности или чего-нибудь подобного. А что еще мне остается делать? Позвонить Марианне и пустить ей пыль в глаза этими тридцатью тысячами? Начнутся вопросы, она захочет узнать, откуда деньги, только лишняя тягомотина. Было бы неплохо все ей рассказать. Но тогда она к ним не прикоснется. Скажет, что больше меня не понимает.

Я совсем не к тому, что сам понимаю, куда меня несет. Считается, что человек моего возраста с моей биографией, профессиональным опытом и так далее должен в моем положении придумать кое-что получше, а не впутываться в аферы таких криминальных элементов, как Уве и Анатоль. Но мне все равно. Я прекрасно понимаю, что будет, если я вдруг решу вернуться к прежней жизни. Но я понятия не имею, куда заведет эта история с Уве и Анатолем. А именно это и есть главное, самое замечательное отличие.

– Алло. – Голос заспанной кошечки-цыпочки. Сейчас три часа дня.

– Это Томас.

– Привет.

Тон подчеркнуто скучный. Это должно означать следующее: если хочешь продолжить беседу, то очень быстро должен сказать что-то очень захватывающее. Не суетись, детка, у меня имеется кое-что, способное привлечь твое внимание.

– Сабина, сегодня замечательная погода. Пора вставать и попользоваться остатком дня на полную катушку.

– У меня голова гудит после вчерашнего. Чего ты звонишь? Что-то случилось?

– Да нет. Хотел только узнать, не пройдешься ли ты со мной по магазинам.

– По магазинам? Клевая идея! Но у меня нет денег.

– Неужели я бы позвонил, чтобы дать тебе совет потратить твои деньги? У меня и у самого они есть. Приглашаю на экскурсию по магазинам. – Пользуюсь красноречием Деда Мороза.

– Звучит потрясно.

Ее голосок становится настолько звонким, что понятно: от похмелья и следа не осталось, головная боль испарилась, с каждой секундой я нравлюсь ей все больше. А кроме того, она проснулась. Быстренько мы договорились встретиться у магазина «Dolce amp; Gabbana» на главной улице города.

Привожу себя в порядок, надеваю черный костюм, подбираю подходящий галстук и отправляюсь к метро дорогой, которой, как я только что понял, раньше ходил на работу. Теперь же каким-то чудесным образом она превратилась в путь к абсолютно новой жизни.

Во внутреннем кармане пиджака – конверт с тридцатью тысячами. Начало делового сотрудничества с Уве и Анатолем не вывело меня из равновесия. До сих пор я не натворил ничего, что может привести к осложнениям. Взял деньги – ладно, ведь, в конце концов, брать деньги не запрещено. Дал обещание, хотя не уверен, что смогу его выполнить: вдруг не удастся убедить Бельмана, – правда, думаю, что сложностей с этим не будет. Как бы там ни было, пока еще у меня есть возможность отдать деньги обратно, сказать, что у меня нет никакого влияния на Бельмана, и вернуть всё на свои места. Я ведь могу поступить так прямо сейчас, куплю себе газету, изучу объявления о приеме на работу. Могу разослать резюме, и через пару месяцев у меня будет новое место службы. Но вместо этого я своей бывшей дорогой на работу направляюсь по магазинам с Сабиной. Когда мы сделаем покупки, возврата к прошлому уже не будет. Это будут, если можно так выразиться, судьбоносные покупки.

Я в нужном тонусе. Меня тянет в магазин «Меха», но выясняется, что Сабину от мехов воротит. Удивительно, что сегодня даже такие политически и социально незрелые люди, как Сабина, отказываются носить меха, считая это неприличным. С нотками благочестия она повторяет когда-то услышанное: животных содержат в недостойных условиях, уничтожаются целые виды. И вообще, если человек носит меха, то он молчаливо оправдывает убийство животных. И так далее и тому подобное. Меня начинает мутить от скуки, хватаю ее за руку и затаскиваю в магазин «Dolce amp; Gabbana», чтобы приступить к делу как можно скорее. Она разглядывает одежду как-то беспомощно, постоянно смотрит на ценники. Если цена на вещь снижена, то она обязательно говорит об этом вслух. Предлагаю ей не забивать себе голову подобной ерундой. Смеется несколько неуверенно:

– Я всегда ищу вещи по сниженным ценам.

– Так себя ведут только дешевые секретутки. Но ведь ты не секретутка. Разве ты секретутка? Скажи-ка, разве ты секретутка? – Удивительно, я начинаю волноваться. – Найди что-нибудь по повышенным ценам.

– Но повышенных цен не бывает.

– А мне плевать. Найди что-нибудь приличное, что-нибудь действительно дорогое. В смысле не то дерьмо, которое есть у всех, а то, что бы хотели иметь все.

Она нервничает, я ее смущаю. Начинает искать футболки, только представьте себе – футболки!

– Сколько они стоят?

– Двести пятьдесят марок каждая.

– Двести пятьдесят? Так почему же ты берешь всего две? Бери двадцать!

– Но мне не нужно двадцать.

– Почему?

– А что прикажешь делать с двадцатью футболками одной фирмы?

– Носить. Дарить. Да откуда я знаю! Не хочешь – выбери что-нибудь другое.

Провались ты пропадом! Да почему же она не хватает всё подряд! Эта замарашка своим воробьиным умишком за всю жизнь не зашла дальше самого элементарного: хочу это платье, хочу эти брюки, хочу эту блузку, хочу эти туфли, хочу эту куртку. Сейчас она может получить всё задарма, но до нее не доходит. Не буду же я ее трахать в обмен на тряпки! Еще входя в магазин, она спросила, чего я от нее хочу. Я же ясно сказал: «Я не собираюсь тебя трахать. Я хочу, чтобы ты сделала покупки. Чтобы купила дорогие вещи. Хочу просто смотреть, как ты будешь при этом выглядеть».

Глупая телка, никак не может въехать. Ведь на самом деле я хочу всего-навсего избавиться от своих денег, заработанных настолько кривым путем.

28

Поход по магазинам с Сабиной закончился полным крахом. Когда мы были у Версаче, она примерила шарфик, шелковый шарфик за целых четыреста пятьдесят марок. До Версаче мы побывали у Ланга и Гуччи, но у меня в кармане все еще оставалось двадцать пять тысяч. Я действительно рассердился. Попытался дать ей понять, что так дело не пойдет, и тут она разразилась слезами.

Этот шарфик я ей все-таки купил, хотя она и отбрыкивалась, а когда я пошел с ним к кассе, попыталась вырвать его у меня из рук. Я заплатил и сунул покупку в одну из ее сумок. Когда мы шли к метро и ссорились, в ней проявилась вульгарность. Во мне тоже. Она сказала, что я крут, но болен и что вместо задницы у меня мешок с деньгами. Я же назвал ее без всякой оригинальности глупой гусыней. Мы орали так громко, что прохожие останавливались и смотрели нам вслед, что дало мне повод бросить ее посреди улицы, ревущую, с сумками в руках, а в сумках барахла на пять тысяч. Я не считаю, что поступил жестоко.

Решил купить автомобиль. На самом деле в автомобиле за двадцать пять тысяч нет ничего особенного. Отдам нашу японскую развалюху – теперь за нее не выручишь больше пяти тысяч – и куплю себе «ягуар». «Ягуар дабл сикс» – машина очень приличная, подержанную можно купить за тридцатник.

Субботнее утро, встаю, надеваю костюм и еду на авторынок. Он называется «Моторама» и представляет собой, как и любой другой автомобильный базар, место весьма жалкое. Для многих покупателей здесь наступает Страшный суд. Все накопления, все кредиты, которые они, подсунув фальшивые сведения, буквально вырвали у своего банка из глотки, они тратят на «машину своей мечты». Эту машину им вкручивают типы с явно криминальным прошлым, потными лбами и гадкими улыбочками, выдающими их истинную сущность. Не успевают клиенты отсчитать деньги, как «машина мечты» разваливается на составные части, не проехав и половину пути от «Моторамы» до дома. Выхлопная труба отваливается, сцепление ломается, в зажигании пропадает искра. Само собой разумеется, ни о каком гарантийном ремонте речи быть не может. Начинаются рыдания и стенания, ведь все было понятно с самого начала, все всё знали, но человек просто не в состоянии отказаться от мечты, желание иметь «альфа-ромео спайдер», форд «Мустанг», «ауди» или форд «Фиеста» было настолько сильно и велико, что его исполнение казалось счастьем. Да это и было счастьем.

Конечно, и покупатели, и продавцы не настолько глупы, чтобы не бояться или, по крайней мере, не опасаться подобного исхода. И все-таки каждый из них играет отведенную ему роль – продавцы с чувством превосходства, покупатели же как перед закланием. Их ограниченные мечты вылезают наружу вместе с каплями пота, когда они, сжимая свой бумажник, мечутся от одной «модели» (как выражаются продавцы) к другой. Их плечи опущены, как будто в ожидании удара. Пока продавцы вешают им лапшу на уши, они воодушевленно кивают, думая про себя: «Нет, нет и еще раз нет!», а потом платят наличными.

Но мне все это безразлично. Если меня обманут, если проведут как желторотого юнца, то мне все равно. Хочу иметь «ягуар дабл сикс» за тридцать тысяч, и мне на самом деле не интересно, будет ли он ездить на следующей неделе.

Несмотря на это я, как и все остальные, шныряю вокруг выставленных на всеобщий обзор средств передвижения. И тут в глаза мне бросилась пара, явно выискивающая, подобно мне, что-нибудь подороже. Женщина была в обществе мужчины, и только поэтому я не сразу узнал мадам Фаруш. «Наверное, это ее муж», – подумал я, наблюдая, как они разглядывают «лексус», активно при этом жестикулируя. Поза, цвет волос, прическа, лицо, насколько мне было видно с такого расстояния, не оставляли сомнения в том, что это на самом деле мадам Фаруш, но тем не менее понадобилось больше минуты, прежде чем я это осознал. Ведет себя так, как будто меня не видит. А впрочем, может быть, она действительно меня не заметила.

Меня бросило в пот, словно она застала меня за чем-то неприличным. Не хочу, чтобы она меня заметила, поэтому принимаю решение немедленно покинуть «Мотораму».

Неужели мы встретились здесь случайно? Конечно нет. На «Мотораме» служащие моего экс-банка получают свои проценты, и я пришел сюда в надежде получить какую-никакую выгоду от того, что являюсь их сотрудником, хотя и бывшим.

И все-таки как гнусно, что она тоже здесь! Поворачиваюсь и натыкаюсь на ее взгляд. Она посмотрела в мою сторону случайно и сразу же узнала. Она видела, что я ее заметил, поэтому у меня не остается выбора. Если я не хочу выглядеть в ее глазах полным неудачником, то придется поздороваться.

– Мадам Фаруш! Какое приятное совпадение! – кричу я через крыши машин.

На ее лице проступает вымученная улыбка, явно дающаяся ей с большим трудом. Мое настроение сразу же поднимается. Скорее всего, эта встреча неприятна ей так же, как и мне, но у меня преимущество первого хода.

– А это наверняка ваш муж. К сожалению, мы с вами раньше никогда не встречались, – пускаюсь я во все тяжкие, пробравшись к ним. Месье Фаруш слабо пожимает мне руку и вопросительно смотрит на жену.

– Что вы здесь делаете? – задает мадам Фаруш великолепный по своей глупости вопрос. Это от неожиданности.

– Да то же, что и все. Покупаю машину!

– У вас всё в порядке?

– Что за вопрос! Всё в лучшем виде!

– Очень хорошо, – отвечает она.

У меня такое впечатление, что она пытается взять себя в руки. Несколько секунд мы стоим лицом к лицу, и становится ясно, что нам нечего, абсолютно нечего сказать друг другу. Поэтому начинаем тянуть резину.

– Господин Шварц. Это господин Шварц, мой шеф, вернее…

– С тех пор я здорово изменился.

– Э-э…

– А что теперь?

– Открыл свое дело.

– Интересно.

– Звучит очень заманчиво.

– А что вы делаете здесь? Какие-то консультации?

– Можно сказать и так.

– Да, здесь торговля всегда идет полным ходом.

– Да, да.

– Вот так.

– Очень мило.

– Очень приятно, что мы еще раз встретились.

– Я сразу же вас увидела и подумала, что должна немедленно…

– Конечно.

– Само собой разумеется.

Желаем друг другу удачной покупки, но ясно, что каждый из нас немедленно отправится домой. Кому хочется, чтобы за ним наблюдали при покупке автомобиля? Потратить такую сумму – дело интимное и довольно болезненное. На самом деле? Для меня теперь уже нет. Теперь я бы с большим удовольствием швырнул на капот машины тридцать коричневых бумажек, прорычав при этом продавцу: «Беру вот эту! Проверим в деле! Да поживее!» Но мадам Фаруш и ее супруг после нашей встречи моментально исчезли с «Моторамы» и лишили меня возможности устроить спектакль. Внезапно я почувствовал усталость и смущение. Домой еду так же, как и сюда, то есть на метро.

29

Бельман позвонил и пригласил меня в «Леманс» на ужин. Выданная им причина была жалкой и надуманной: «Мне кажется, что не стоит так просто прерывать наши контакты. В конце концов, мы слишком долго работали вместе, зачем же теперь делать вид, что ничего не было». Ни слова об Уве и Анатоле. Хотелось сразу же обрушиться на него с бранью, обозвать задницей, но я подумал о тридцати тысячах и не стал этого делать.

Бельман заказал столик на двоих в задней части зала, «чтобы нам никто не мешал», как он объяснил вместо приветствия. Мне известны его намерения, и, наверное, именно поэтому его наивная дружественная улыбка кажется мне более подхалимской, чем это есть на самом деле. С тех пор как я вылетел из банка, я ни разу не был в «Лемансе», поэтому мне приходится сделать над собой усилие. У меня на лбу написано «Вышвырнут с работы», и каждый, кто посмотрит на меня, увидит это невооруженным глазом.

По рекомендации метродотеля заказываем «буффало вингс» и «хайболлс». Пока мы ждем, Бельман не закрывает рта. Его болтовня доставляет мне физическую боль, но его это, видимо, нисколько не волнует. Скорее всего он этого даже не замечает. Рассказывает о своей жене. Она наконец забеременела, после того как побывала у огромного количества врачей и выяснила, что же с ней не так. Но теперь, наконец-то, слава Богу, все получилось. Думаю, он ждал от меня каких-то поздравлений, но я промолчал. Родители его жены, узнав приятную новость, тут же решили заранее выплатить дочери наследство. Вместе с деньгами, накопленными за те несколько лет, когда они оба работали, у них появилась достаточная сумма, чтобы купить половину дома на две семьи в пригороде, куда проведена ветка метро. Там есть «блистательные проекты» – буквально так он и выразился. Если своевременно, еще до начала строительства подобного объекта купить половину ЖЗ-2 – он использует сокращенный вариант выражения «жилое здание на две семьи», чтобы показать, что хорошо в этом разбирается, – так вот, если своевременно, еще до начала строительства подобного объекта купить половину ЖЗ-2, то можно самому принять участие в планировании помещений и выборе пола, все будет «абсолютно индивидуально», голосит он с воодушевлением. Мне кажется, что он распинается только для того, чтобы дать понять: он перебрался на следующий общественный уровень, в отличие от меня, вышвырнутого с работы. Видимо, тот червячок, которого я зародил в нем, когда работал в банке, быстро получая повышения и добиваясь больших результатов, грыз его сильнее, чем было заметно. Окончание его истории про ЖЗ-2 только подтверждает мои предположения. Вдруг он озабоченно наморщил лоб и спрашивает:

– А как дела у тебя?

Прибегаю к вранью:

– Вчера купил себе «ягуар дабл сикс».

– Ах, точно. Мадам Фаруш рассказывала, что вчера видела тебя на «Мотораме». Но ты не произвел на нее впечатление счастливого человека.

Смеемся слегка натянуто.

– Ну а, э-э-э… как дела у твоей жены? У нее все хорошо?

Бельман меняет тему, хочет показать, что готов снять сливки с любой кринки молока.

– Марианна от меня ушла, вернее она уехала. Иногда мы разговариваем по телефону. Редко. Очень редко.

– Это… жаль.

– Да что ты, не бери в голову!

Теперь уже я просто издеваюсь.

– Это… Это для тебя очень тяжело?

– Ты будешь смеяться, – теперь я говорю совершенно серьезно, – но это вообще не тяжело. Даже удивительно, как мало такой разрыв бьет по нервам. Но при условии, что пути действительно расходятся окончательно и бесповоротно.

Официант приносит напитки. Бельман опускает голову и тянется за стаканом. Вижу, что теперь он хочет перейти к самому важному.

– Ты сам когда-то дал мне в разработку дело ООО «Фурнитуро», поэтому не удивишься тому, что я до сих пор этим занимаюсь, – начинает он.

Поразительно, но я реагирую довольно живо. Меня так и подмывает сказать: «Уве и Анатоль не имеют к этому никакого отношения», после чего Бельман умрет со смеху. И будет прав. Чтобы успокоиться, делаю большой глоток «хайболла», яд которого поступает мне прямо в мозг.

– Помнишь, мы подозревали, что новые владельцы этой фирмы являются подсадными утками старых?

«Ничего подобного, это старые были подсадными утками новых», – проносится у меня в голове. Но Бельман, естественно, должен оставаться при своем собственном, ошибочном мнении. Говорю:

– Верно. Тогда мы остановились именно на этой теории, хотя у нас не было ни улик, ни доказательств. Появилось что-то новое?

– Ты же понимаешь, я не могу быть с тобой до конца откровенным.

Смотрю на официанта и говорю:

– Ладно, давай на этом остановимся.

– Подожди-подожди. Я хочу ввести тебя в курс дела. Хочу, чтобы ты мне помог. Ты ведь живешь в том доме, где расположены оба магазина этого «Фурнитуро».

– Ну и что?

– Я подумал, может быть, ты сможешь познакомиться с работниками. Может быть, тебе удастся что-нибудь выяснить.

– Наверняка. А что я с этого буду иметь?

Трудно поверить, что зверь бежит на ловца вот так. Он еще и денег мне предложит.

– Могу пообещать, что замолвлю за тебя словечко перед Румених.

– Это что, шутка? Я совсем не хочу обратно в ваш гадюшник. Теперь я работаю на себя, как ты этого не понимаешь? Можешь спросить у Румених, сколько денег она готова выложить. А потом уже и будем разговаривать.

– Уже спросил.

– Бельман, у тебя действительно не всё в порядке с головой!

– Она говорит, что готова увеличить твое состояние на тридцать тысяч, если ты согласишься.

– И что я за это должен сделать?

– Познакомься с этими типами из «Парадиза стильной мебели» и «Только для леди». Выясни, что у них общего с ООО «Фурнитуро». Составь подробный отчет и отдай мне. Тогда получишь чек.

– Не многовато ли работы за тридцать тысяч? А если эти типы действительно далеки от «Фурнитуро»?

– Если отчет будет убедительным, то деньги получишь в любом случае.

Бельман прав, нет ни малейшей причины отклонять такое предложение. Какое-то время еще выпендриваюсь, а потом соглашаюсь. Теперь на меня накатывается некоторая умиротворенность. Но когда мы уходим из «Леманса» и он провожает меня к метро, снова гундося про теперешнюю возможность купить ЖЗ-2, меня охватывает дикое желание наброситься на него с кулаками. Прощаясь, я так сильно сжимаю ему руку, что он удивленно морщится. Но молчит. Бельман еще ни разу ничего не сказал, когда я причинял ему боль. Спускаюсь по эскалатору и представляю, как он падает передо мной вниз по стальным ступенькам, выбивает себе зубы и получает жуткие ранения. Думаю о том, что, если бы представилась такая возможность, Уве превратил бы человека типа Бельмана в кровавое месиво, и в данный момент подобный способ достичь внутреннего равновесия кажется мне не самым плохим. Жаль только, что мне он не подходит.

30

Потянулись наполненные бездельем дни, которые провожу в своей квартире, одинокий и отупевший. Питаюсь исключительно «Пиццей по телефону». Ем то пиццу «Кальцоне», то пиццу «Гавайи», запивая колой. Пытаюсь очнуться, прийти в себя, выпивая реки колы, но ничего не получается. Невыразимая печаль, от которой тупеешь. Невыразимая, потому что не могу сказать, из-за чего тоскую. Из-за неудачной семейной жизни? Из-за работы? Из-за отсутствия душевной чистоты? До чего красиво звучит «душевная чистота». Что это такое? Есть у меня душа? Сижу за столом в гостиной и раскладываю пасьянс из пробок от колы. Я мог бы сходить в супермаркет и купить продукты, приготовил бы замечательный обед, устроил бы себе праздник, напился бы одной-единственной бутылкой каберне. Наш супермаркет – это нечто. Там не просто есть всё, там есть больше чем всё. Больше, чем можно себе представить. Но пешком до него идти десять минут. А десятиминутная прогулка в моем состоянии подобна смертной казни.

Вид предметов в квартире оглушает. Дело не в том, что они напоминают о Марианне, просто здесь ничего не меняется, потому что у меня есть уборщица, которая приходит раз в неделю. И как же мне ощутить реальность своего падения, свою неприкаянность – ведь речь в данный момент идет именно об этом, – если окружающее меня пространство ничуть не меняется?

Освобождение, как это часто бывает в моей жизни, приносит телефон.

– Это Уве. Пахнет жареным.

– Что, что случилось?

– Бельман здесь. С судебным исполнителем. У него есть ордер на обыск. По-моему, тебе самое время спуститься.

– Куда?

– Как куда?! В фитнес-студию! Они скоро уйдут. Давай быстрей!

Вешает трубку. Мне трудно сосредоточиться, но я все равно втискиваюсь, так быстро, как только могу, в свой костюм и несусь в «Только для леди».

Бельман пришел со Шмидтом, тем самым судебным исполнителем Шмидтом. Сейчас он шустрит, изучая прибор для солнечных ванн и, видимо, собирается его конфисковать. Уве и Анатоль застыли у стойки администратора. Вид у обоих явно возмущенный. Уве барабанит пальцами по столу.

Бельман, заметив меня, явно разозлился: «Привет, Томас. Знаешь, как раз сейчас твой приход не очень кстати».

Уве стучит кулаком и буквально рычит Бельману: «Это наш консультант!» Потом Бельман, Уве и я начинаем говорить одновременно.

– Подождите, это мой бывший коллега из банка.

– Я прекрасно знаю, на кого работаю. Бельман, мне нужно с тобой поговорить.

– Что это значит?

– Тебе ведь было поручено!

– Что? Это тебе было поручено!

– Никто мне ничего не поручал!

– Врешь!

И всё в таком духе. Наконец хватаю Бельмана за рукав и тащу в угол студии, к сауне. Начинаю шепотом ругаться:

– Бельман! Не кажись глупее, чем ты есть на самом деле! Конечно, я здесь не случайно. Мне удалось завоевать их доверие. Я изображаю озлобленного безработного банкира, мечтающего о мести. Они рассказывают мне буквально всё, понимаешь или нет? И тут встреваешь ты с этим пьяницей Шмидтом, чтобы всё испортить. Ты что, с ума сошел?

Бельман хватается за голову. Воспринимаю это как попытку привести мысли в порядок и даю ему пару секунд, прежде чем наезжаю снова.

– Сейчас ты распустишь свой дурацкий петушиный хвост и наложишь лапу на все это барахло, но не позже чем через две недели тебе придется вернуть его обратно по той простой причине, что оно не является собственностью «Фурнитуро». Так ты никогда не узнаешь, что их связывает. Дай мне пару недель, и я выясню все, что тебя интересует.

– Думаешь, они тебе скажут, что связаны с «Фурнитуро»? На кой им это надо?

– Я объясню им, что смогу быть полезен только в том случае, если буду знать всё. Пообещаю сделать так, чтобы банк от них отцепился.

– Шварц, ты гений! Но где гарантии, что ты не врешь? Может быть, ты и на самом деле озлобленный безработный банкир, мечтающий о мести?

– Бельман! Из тебя никогда не получится хорошего судебного исполнителя! Подумай же своей тупой головой! У тебя просто нет выбора. Если ты мне не веришь, то сейчас же выноси отсюда оборудование, а через две недели потащишь его обратно. А эти гады пусть над тобой посмеются. И Румених тоже. Вот уж кто поиздевается! Да она просто-напросто выкинет тебя на улицу! Но если ты не будешь встревать в мою работу, то у тебя, по крайней мере, появится шанс узнать такие вещи, которые наверняка помогут тебе продвинуться. Не забывай, что мне достанется тридцать тысяч. А для меня это много. В такой ситуации я не соскочу!

Бельман все еще держится за голову. Наконец он медленно опускает руки.

– Ну, хорошо. Полагаюсь на тебя, Шварц. Предчувствия у меня самые недобрые, но в данный момент ничего лучше просто не приходит в голову.

Подходим к Уве и Анатолю. Встаю рядом с ними и провозглашаю:

– Мы достигли консенсуса. Все произошло из-за досадного недоразумения. Господин Бельман пал жертвой неверной информации. Он ничего здесь не тронет и вместе с господином Шмидтом вернется на работу.

Точно так и происходит. Бельман и Шмидт едва слышно прощаются и исчезают. Уве и Анатоль стоят неподвижно, глядя им вслед с видом полных идиотов. Как только дверь закрывается, оба разражаются смехом. Вернее – громовым хохотом. Хлопают меня по плечу и спрашивают, как мне это удалось. Ухмыляюсь и говорю, не особенно распространяясь:

– Очень просто. Дал этим типам понять, что у них против вас в загашнике ничего нет.

– Ну, приятель, кажется, мы не зря платим тебе деньги, – внезапно Уве становится задумчивым.

Отвечаю:

– Не бери в голову. Они ведь ушли. Но, конечно, не навсегда. Через пару недель они вернутся. За это время мы должны сочинить убедительную историю, почему у вас не может быть ничего общего с ООО «Фурнитуро». Что-нибудь я наверняка придумаю – за соответствующую плату.

31

– Я с самого начала не сомневался, что у тебя все получится в лучшем виде, – говорит Уве, кончиком мизинца цепляет щепотку кокаина и втирает в десны, – такое впечатление, что он чистит зубы. Потом промывает горло стаканчиком «Просекко», он доволен и собой и мной. Я тоже очень доволен. Получил двойную оплату, хотя на самом деле никого не обманул. Никто никогда не узнает, что я сказал Бельману неправду. Он ведь единственный, кто интересуется ООО «Фурнитуро». До него никак не доходит, что он должен оставить это дело в покое и заняться другими вопросами, более важными для его карьеры. Но он думает, что должен принести Румених головы Уве и Анатоля на серебряном подносе. Тогда он сможет сказать: «Вообще-то, я решил ту маленькую проблему, которая висела на нас из-за Шварца». Самое главное для Бельмана – объединиться с Румених против меня, а для этого очень бы подошло дело «Фурнитуро», если бы, конечно, я не сунул сюда свой нос и не нанес бы Бельману небольшой урон. Мне не нужна месть. Я занимаюсь этим из-за денег.

Анатоль берет бутылку из ведерка со льдом и снова наполняет стаканы. Уве пригасил нас в бар «Тапас», он знаком с владельцем, немцем, который якобы добился успеха, занимаясь спекуляцией земельными участками в Андалузии. Это довольно противный человек с закатанными рукавами, ухоженной трехдневной щетиной, золотыми цепочками и так далее. Он подходит к нашему столу, чтобы поздороваться с Уве. Уве требует, чтобы он сел к нам, и хватает его за руку.

– Рекомендую тебе вот этого человека, – он показывает на меня, – если у тебя возникнут проблемы с банком, то знай – это специалист высшего класса.

– Да у меня всегда проблемы.

– Это специалист самого высокого класса.

Уве устроил такое шоу, как будто я действительно что-то для него сделал. Но, может быть, он и вправду относится к этому настолько серьезно. Не думаю, что объективно я для него настолько важен, как он, наверное, себе представляет. Но главное совсем не это. Уве хочет купить мою солидность. Вам смешно? Но я на самом деле солиден. Мое присутствие успокаивает Уве. Преступники, даже такие мелкие, как он, должны иметь прекрасную память. У них наготове всегда должны быть обман и отговорка, они должны думать сразу на восемь ходов вперед. От этого человек устает, поэтому очень приятно иметь под боком кого-нибудь, у кого всё в порядке. А у меня всё в порядке.

В ресторан входит Сабина. Заметив ее, я тут же покрываюсь потом. Моя надежда, что она пришла сюда случайно, вовсе не из-за нас, тут же развеялась как дым. С сияющей улыбкой – такой улыбки я у нее еще не видел – она плывет к нашему столику, ко мне! Бросается мне на шею, целует в губы и садится рядом. Ничего не понимаю, вопросительно смотрю на Уве, он жестом дает понять, что мне следует заткнуться, потому что всё в порядке.

Итак, ни слова о нашем походе по магазинам, о нашей ссоре в метро. Уве снова пустил в ход программу под названием «Сабина» – могу себе представить, каким образом. Я ведь всегда знал, что она дешевая шлюха.

Уве и Анатоль хотят со мной расплатиться, они отпускают шуточки по поводу моих сексуальных возможностей и спрашивают Сабину, не хочется ли ей самой убедиться. Очень противно, но я смеюсь. Мне и противно, и весело. Кокаин Уве совсем не портит моего настроения. Напиваюсь и начинаю лапать Сабину, которая делает вид, что это ей нравится.

На ней обтягивающее красное платье. Теперь мне бросается в глаза, что оно из атласа, через него хорошо прощупывается лифчик. Обнимаю ее, вожу пальцами по ее телу и одновременно делаю попытки продолжить беседу с Уве и Анатолем.

Сплошная тягомотина о том, как здорово я все сделал, как им важно, что я с ними, как отличненько все образуется и тому подобная мутотень. Тем временем под столом Сабина залезает мне в ширинку. В ее действиях присутствует некоторая деловая размеренность, как будто она врач, а я пациент, но мне и это не мешает.

Уве говорит:

– После столь успешного завершения этой истории я хочу подключить тебя и к другим акциям, если, конечно, ты заинтересуешься.

Я несколько отвлекся.

– К другим акциям?

– К другим акциям.

– К каким?

– Об этом мы поговорим в другом месте. Не здесь и не сейчас. Я хочу, чтобы ты познакомился с парой моих клиентов.

– Звучит заманчиво. За наше сотрудничество.

Пятисотый раз за вечер мы выпиваем за наше фантастическое сотрудничество. Анатоль снова наполняет стаканы. Уве берет щепотку. Сабина все еще мнет мои яйца. Она делает это не призывно или неосознанно, а совсем просто, как будто хочет о чем-то напомнить, и поэтому боли не причиняет.

Интересуется, не приглашу ли я ее к себе домой «на чашечку кофе». Смеюсь, киваю и спрашиваю себя: неужели и правда так говорят – «на чашечку кофе»? Почему бы не сказать «на трах»? Меньше романтики? Я не привык иметь дело с проститутками. Конечно, я бывал в борделе, но это совсем другое. Там царит атмосфера молчания, по крайней мере в коридорах. Я еще ни разу не сидел в ресторане рядом со шлюхой, да еще такой, которая мнет мне под столом яйца. Ну, хорошо, Сабина не совсем обычная шлюха с панели, скорее, она похожа на даму для эскорта. А может быть, это находящаяся в приятельских отношениях с Уве блядь по призванию? Просто время от времени она этим еще и подрабатывает.

Как бы там ни было, мы уходим. Уве и Анатоль прощаются. При этом они активно подмигивают мне и хлопают меня по плечу. Берем такси и едем ко мне.

На заднем сиденье такси начинаем обниматься. У нее приятный вкус, приятный запах, почему же по-настоящему она меня не привлекает? Все просто: в моей голове все время крутится один и тот же вопрос: сколько она за это получила? Сколько Уве заплатил? Как это происходило? «Потрахаетесь один раз, и получишь пять сотен»? Или же это больше похоже на покупку автомобиля, когда детально обсуждаются дополнительные прибамбасы? Просовываю руку ей между ног, она с готовностью их расставляет, как будто говорит: «Пожалуйста, угощайся». Наверное, это тоже входит в стоимость. Таксисту, который все время наблюдает за нами в зеркало, надоедает, и он бормочет: «У вас что, дома кровати нет?» Убираю руку и недовольно говорю: «Вам следует смотреть вперед». Кажется, он не хочет со мной связываться и затыкается. Вот и хорошо. Выходя, я даже даю ему на чай. Сабина чинно поправляет платье, и мы идем к парадной рука об руку, как настоящие влюбленные.

32

Не получается! Черт подери, у меня не встает! Что за дурацкая идея ехать ко мне! В этой квартире все наполнено Марианной! Самое интересное, что, когда Сабина спросила, поедем ли мы ко мне, об этом я вообще не подумал. Неужели не было предусмотрено ничего получше? Неужели в цену не входит стоимость гостиничного номера? В неровном сумеречном свете стою в нашей супружеской спальне, настроение, как бы там ни было, соответствующее. Но и член, над которым, опустившись на колени, трудится Сабина, мягкий. С перекошенным лицом смотрю в потолок. Так ничего не выйдет.

Кажется, и Сабина это понимает, а может быть, и нет. Во всяком случае, она оставляет мой член в покое, поднимается с колен и начинает раздеваться. Она исполняет один из тех танцев, которые показывают в сексуальных телевизионных передачах по вечерам после одиннадцати. Это должно соблазнять. Мне требуется помощь. Сажусь на край кровати.

– Пожалуйста, Сабина, не надо. Прекрати.

Но она не прекращает, хотя запала явно поубавилось.

– Что такое? Тебе не нравится?

– Не нравится? Да разве бы я попросил тебя прекратить, если бы мне это нравилось? – Я уже просто кричу.

Она с обиженным видом натягивает платье и садится на кровать в метре от меня. Ищу сигареты, предлагаю одну Сабине, и мы закуриваем. Я воплощенный гротеск, молча курящий в сумеречном свете, голый, с неприкаянными яйцами, прижатыми к жесткому канту супружеской кровати, сидящий рядом с чужой женщиной, от которой, собственно говоря, совсем ничего не хочу.

– Сколько тебе заплатил Уве?

Вопрос звучит довольно грубо.

– За что?

– Да за всё вместе!

– Это, мой дорогой, любопытство совершенно недопустимое.

Смотрю на нее ошарашенно. Таких фраз я от нее никогда не слышал, это уж точно. Неужели она более образованна, чем я думаю?

– Как это недопустимое! Что значит недопустимое?

– Послушай, – в ее голосе появляются материнские нотки, – мне кажется, что мы могли бы доставить друг другу немного удовольствия, если бы ты слегка расслабился. Я ведь подумала: ну и гад, ведет другую женщину туда, где спал с женой. Но оказалось, что ты не такой уж гад. Мне действительно абсолютно все равно, можем пойти в гостиницу, – конечно, если сначала ты что-нибудь на себя наденешь.

И что только не придет в голову этой твари! Она смеется надо мной. Говорю ей:

– Ну, давай, раздевайся!

Несколько секунд она испытующе смотрит на меня, а потом начинает раздеваться. Я бросаюсь к шкафу и достаю из внутреннего кармана пиджака конверт с тысячными купюрами. У меня мелькает несколько расплывчатая мысль, что именно сейчас секс и деньги должны объединиться. Ведь если люди занимаются сексом за деньги, значит, это совсем нетрудно, что и доказывает каждый второй эротический фильм.

– Давай сделаем что-нибудь с деньгами, – предлагаю я.

– Ты снова хочешь идти по магазинам? В такое время?

– Нет, мне хочется чего-нибудь… поострее!

Она смеется. Смеется от всего сердца.

– Мне жаль, но, чтобы устроить что-нибудь «поострее», пары тысяч маловато.

– Ты так считаешь? А я нет. Посмотри на это с другой стороны: я уволенный с работы служащий банка без постоянного дохода. Ты… Сейчас попробую отгадать: ты из медико-технического персонала плюс блядь по призванию. И в такой ситуации «пара тысяч», как ты выражаешься, – а их все-таки двадцать пять – это очень даже много.

– Я не имею в виду ценность этих денег. Хотя нет, именно так: я имею в виду их ценность. Двадцать пять тысяч – это чудесный отпуск в течение пары месяцев, это изысканное путешествие, хорошая мебель, шмотки, да откуда я знаю, что еще… Но это безусловно не настоящие деньги.

– Не настоящие. Но их хватит на то, чтобы сделать вид, как будто они настоящие.

– Извини, но от таких игр мне становится скучно.

– Гм… Вынужден признаться, мне тоже.

Снова становлюсь беспомощным и не понимаю, почему мы не развлекаемся. В смысле – что случилось? Два довольно молодых, довольно привлекательных человека в спальне, финансовые вопросы отрегулированы… Спрашиваю:

– А что ты считаешь настоящими деньгами?

– Не знаю. Один, два, три миллиона… Меньше? Больше? Важнее всего не сама сумма, а сделает ли она тебя богатым.

– Богатым?

– Свободным.

– Ах ты дрянь! Свободным!

– Да, свободным.

– А с двадцатью пятью тысячами? С ними тоже можно стать свободным?

– Да, но только на очень короткое время. Настолько короткое, что это не считается.

Какое-то время жду. Потом говорю:

– Давай! Одевайся!

Сам тоже одеваюсь.

– Что ты собираешься делать?

Звоню и вызываю такси. Потом заказываю в «Холидей Инн» номер на двоих с ванной.

Доезжаем за пятнадцать минут. По дороге не разговариваем. Расплачиваюсь с водителем. Сабина ждет, когда я выйду и открою ей дверь. Входим в холл через стеклянные двери, раздвигающиеся автоматически. Несмотря на то что уже половина третьего ночи, у стойки администратора полно народу. Беру ключ и спрашиваю, нельзя ли расплатиться сразу. Мне разрешают, и я тут же плачу.

– Хочу иметь возможность сбежать в любой момент, – говорю Сабине по дороге к лифту.

– Это не исключено, даже если заплатить позже, – отвечает она.

– Но теперь я могу просто убежать или выскочить в окно – все вопросы уже сняты.

– Послушай, Томас, ведь ты не в розыске, правда?

Входим в заказанный нами номер. Я говорю Сабине:

– Давай! Раздевайся!

Смеемся. Она подходит ко мне, и мы целуемся. Ощупываю ее тело, как будто это новый предмет, назначение которого еще не совсем ясно, работу которого еще нужно проверить. Деловито и ловко она стягивает с меня брюки и начинает поглаживать член. На этот раз все получается. Ложимся на кровать, ласкаем друг друга, желание трахнуться все усиливается, что мы в результате и делаем. Длится это минут десять и кажется мне ужасно утомительным. С другой стороны, приятно, что Сабина завершает процесс абсолютно профессионально.

Когда всё уже позади, наши тела голые лежат на гостиничной постели. Чувства опустошенности нет, наоборот – я спокоен, потому что впереди у меня несколько приятных часов. Говорю Сабине:

– Я хочу трахать тебя снова и снова до тех пор, пока буду в состоянии. Именно для этого Уве тебя купил.

Сабина улыбается и говорит:

– Если добавишь сверху тысячу, то я готова показать тебе парочку вещей, которых ты еще не знаешь.

Немного жду, потом встаю и иду за пиджаком. Достаю тысячу и протягиваю ей.

– Надеюсь, что дело того стоит.

– Сам увидишь.

33

Ну, дело, конечно, того не стоило. Или стоило. Или все-таки нет. Я лениво развлекаюсь, подбирая всевозможные ответы на этот вопрос, сидя в одиночестве на кровати и прихлебывая коктейль с витаминами и магнезией, в который добавлен аспирин-С.

И все-таки хорошо, что в этой спальне, на этой постели у нас с Сабиной ничего не было. До сих пор повсюду вещи Марианны, она продолжает здесь жить, но вот уже несколько недель я больше не рассчитываю на продолжение нашей семейной жизни в таком виде, как это было раньше. Наверное, и Марианна тоже. Естественно, что после минувшей ночи моя совесть не чиста. А собственно говоря, почему? Ведь это она ушла. И существует молчаливое соглашение, что сейчас мы ничего не будем менять в нашем статусе семейной пары, чтобы – хотя бы на некоторое время – защититься от неприятностей, связанных с разрывом. Совершенно ясно, что мы не смогли бы сохранять перемирие, если бы речь шла о разрушении остатков нашего единства, о том, чтобы разъехаться и разделить счет. И тогда, вне всякого сомнения, наш брак окончательно перестал бы существовать, превратившись в войну из-за посуды, вилок, мебели и пары тысяч марок. А может быть, вполне может быть, здесь скрывается и еще что-то. Нужно бы позвонить Марианне. Но не сейчас. Не сразу же после этой ночи! Скорее всего, через несколько дней. Меня так долго вообще не занимала мысль о том, что она уехала, а теперь я об этом думаю только потому, что обманул ее. Да еще как! Когда-нибудь я ей позвоню.

А Сабина? Да какая разница! Я к ней совсем равнодушен, честное слово. И именно это делает ее присутствие в моей новой жизни настолько приятным. Я могу заказывать ее, как пиццу. Это, конечно, стоит денег, но зато лишает ее права предъявлять претензии, потому что я могу выгнать ее в любой момент, как будто ее никогда и не было. Это и правда очень комфортное состояние, совсем не нужно ломать себе голову. А что по этому поводу говорит книга «Сегодня великолепный день»?

«Иди своим путем. Все подготовлено. С радостью воспринимай то, что с тобой происходит. Это часть твоей, и только твоей жизни». Ах, вот оно как? Часть моей, и только моей жизни? Парень, написавший эту книгу, действительно должен быть неиссякаемым источником хорошего настроения.

Позже одеваюсь и иду вниз, к моим друзьям из «Парадиза стильной мебели». Вхожу в дверь магазина – дзинь-дзинь – и направляюсь в заднюю часть, в офис. Здесь только Уве. Он непривычно серьезен. На носу, уткнувшемся в пачку факсов на письменном столе, очки-полукружья, чересчур изящные для его мясистого лица. Поднимает голову. Увидев меня, слегка улыбается.

– Ну как, хороша была ночка?

Мне показалось, что он ждет от меня благодарности. Противно, но что остается делать.

– Да, всё здорово. Спасибо.

Замечает, что мне чуть-чуть стыдно, и посмеивается надо мной. Я тоже смеюсь. А потом он снова становится серьезным. Слишком серьезным. После небольшой паузы говорит, наморщив лоб:

– Слушай, на мази шикарное дельце. У меня на крючке бывший врач из Национального олимпийского комитета, через него могут быть налажены поставки первоклассных анаболиков. Товар идет из Штатов. Полученные мной пробы оказались настолько хороши, что у меня прямо руки чешутся, так хочется этим заняться.

– Замечательно. А в чем проблема? И чем я-то могу помочь?

– А проблема в том, что у нас нет надежного места для передачи товара. И вот тут понадобится твоя помощь.

– В чем?

– Организовать нам надежное место.

– Надежное место… Так сразу, навскидку, ничего не приходит в голову. Вот только если…

– Только если твоя квартира. Ты это имел в виду?

Ничего подобного, совсем не это, я отнюдь не в восторге от мысли, что Анатоль, Уве, врач из НОК и черт знает что еще за костоломы набегут в мою квартиру, чтобы обтяпывать там свои делишки.

– Думаешь, это хорошая идея? В моей квартире?

– Это очень хорошая идея. Назначим ребятам встречу на этой улице, примем их в фитнес-студии, завяжем им глаза и отведем в твою квартиру. В гостиной изменим всё так, что у них не будет никаких зацепок и они не узнают, где были. Там мы получим товар, а они деньги. Снова завяжем им глаза и выведем на улицу. Вот и всё.

– Уве, при всем моем к тебе уважении, ты случаем не спятил?

– Меня не долбит, спятил я или нет. Мистер доктор уже начал действовать. Он в нашем деле новичок и панически боится, что его выведут на чистую воду. Поэтому я и предложил ему принять эти меры предосторожности. Он согласен.

– Извини, конечно, но, по-моему, ты шутишь.

– Я, Шварц, сейчас серьезен как никогда. Получить товар на два миллиона, выложив за него какие-то гребаные триста тысяч. За такой куш я с удовольствием поиграю в невинных гангстеров, если это может успокоить клиента.

– Знаешь, Уве, идея не катит.

– Ты, Шварц, получил от меня тридцать тысяч.

– Но не за это.

– И за это тоже.

– Этого мало.

– Бабки не вопрос. Получишь еще десять тысяч.

– Мне очень жаль, Уве, но это не разговор. Заниматься подобными делами за десять тысяч я не буду.

В течение одной секунды Уве становится багровым, вскакивает из-за стола, подлетает ко мне и, как настоящий рестлер, хватает меня за горло обеими ручищами. Сдавливает не слегка, а как следует. Впадаю в панику, пытаюсь вывернуть ему пальцы, но у него не руки, а прямо клещи.

– Кончай базар, слизняк, ты всего лишь вонючая шавка, которой я кинул кость, чтобы она на меня работала. Тебе дали бабки не для того, чтобы ты тут права качал. Процесс передачи товара уже оговорен с лепилой. Будет как я сказал. Ты что, думаешь, я ему перезвоню и скажу, что мы всё переиграли? Совсем с катушек съехал!

Он трясет мою шею как молодое деревце, а потом отпускает. Начинаю хрипеть, кашлять и хватать ртом воздух. Он возвращается за письменный стол и рычит:

– Я человек добрый. Шавка подзаборная получит тридцать тысяч и заткнет свой хавальник. Дошло?

По неизвестной причине у меня начинает идти носом кровь. Из ноздрей бьет настоящий кровавый водопад. Уве визжит: «Не измажь ковер, свинья!» – и подлетает ко мне с непонятно откуда появившимся куском пестрой тряпки. Я невольно прикрываю лицо, а он сует мне под нос свернутый лоскут и говорит:

– На! Держи!

Так вот как она выглядит, моя новая работа. Если я правильно понял, условия здесь ставят другие. Пищу:

– Говоришь, тридцать тысяч? Тридцать тысяч – это совсем другое дело. Десять тысяч – это тьфу, плюнуть и растереть. Тридцать тысяч – о'кей.

– Конечно, тридцать тысяч – о'кей, это я и без тебя знаю. А теперь убирайся.

Поднимаюсь в свою квартиру и снова ложусь на кровать. Вскоре кровотечение останавливается. Смотрю в зеркало. На шее синяки, и нос немного распух. Над губой засохшая кровь. Голова болит, и я ложусь в гостиной на диван. Думаю о том, что отсюда придется всё убрать. Мне становится себя жаль.

34

Наконец я – после долгого перерыва – снова договорился с Маркусом встретиться в «Караваджо». Я не был там с нашей последней встречи.

– Эй, Томас, с каких это пор ты носишь шейные платки? – орет он несколько беспардонно, когда я вхожу и сажусь за наш обычный столик.

– С тех пор, как у меня вся шея в синяках, – отвечаю я.

Маркус в замечательном расположении духа, он так громко смеется, что посетители оборачиваются.

– Кроме шуток, Маркус, – говорю я тихонько и чуть-чуть опускаю платок. Смех резко обрывается, я возвращаю платок на место.

– Кто это тебя так помял?

– Маркус, это следы от удушения. Меня, – тут я и сам начинаю смеяться, – шантажировали самым натуральным образом.

Маркус снова громко смеется. Когда наше совместное ржание утихает, он спрашивает, теперь уже серьезно:

– Ну так, расскажешь ты, наконец, что случилось?

– Я вляпался, и довольно глубоко, в одно дерьмо.

Снова смех, но теперь уже короткий.

– Серьезно, у меня сложности.

– А почему ты не пришел ко мне?

– Да у тебя ведь никогда нет времени.

– Сейчас я сижу здесь или не сижу здесь? Рожай же, наконец!

– Как ты знаешь, я больше не работаю в банке.

– И сейчас у тебя два новых предложения, а ты не знаешь, на чем остановиться?

– Ничего подобного. Я всего-навсего… э-э… как бы это покрасивее обозвать – попал в плохую компанию.

– Ну, навряд ли она намного хуже, чем та, которая была у тебя в банке. Или я не прав?

– Сначала я тоже так думал. Я наивно полагал, что держу руку на пульсе. Но со вчерашнего дня мне известно, что никакого пульса нет. На самом деле я у них в руках. Поэтому-то я тебе и позвонил. Ты должен мне помочь.

– Я охотно тебе помогу, если помогалки хватит. Кто это «они»?

– Я не могу тебе рассказать. Ответь мне на один вопрос: тридцать тысяч марок – это большие деньги?

– Я ничего не понимаю. Естественно, тридцать тысяч – это огромная сумма. Что ты хочешь от меня услышать?

Нельзя посвящать Маркуса во всё. Решаю перевести разговор на другую тему.

– Ну, пока это шкура неубитого медведя. Мне совсем не нужно было начинать этот разговор. Знаешь, с тех пор как Марианна уехала…

– Да, Марианна. Она еще не вернулась?

Слава Богу, Маркус не зациклился на тридцати тысячах, хотя и поглядывает несколько недоуменно.

– Нет, и я не думаю, что она вернется.

– А ты хочешь?

– Скажем так, этот вопрос не особенно меня занимает. Я не очень по ней скучаю. Официально мы не разошлись. Она гостит у тети. Трудно будет, если она захочет развестись или вернуться. Мне не хочется ничего делать. Только представь себе, нанимать адвоката, поручать ему вести дело о разводе. Это было бы ужасно. Не сам развод, а вся эта нервотрепка, начнется такая кутерьма.

– Кому ты говоришь! Вон и у меня с Бабс все ни шатко ни валко. Мы разговариваем по телефону, это довольно мило, иногда вместе ходим ужинать, но больше ничего. Ни секса, ни страсти. Большое чувство – большое дерьмо, согласен?

– А вторая женщина? Ну, та, от которой ты так тащился?

– Там все кончилось. Не видел ее уже два месяца. Она слишком много на себя берет. Сплошные ссоры и скандалы. Большое чувство – большое дерьмо. Такие вещи меня больше не колышат.

– Ну, здесь мы с тобой единодушны.

Некоторое время занимаемся сигаретами: вынимаем из пачки, вставляем в рот, зажигаем, курим. Маркус выпускает дым и спрашивает:

– Но послушай, зачем ты создаешь себе проблемы, если тебя ждут тридцать тысяч?

– Я не создаю себе проблем. Просто дело в том, что этого слишком мало.

– А что ты за них должен сделать?

– Пока еще точно не знаю.

– За тридцать тысяч я бы сделал все что угодно.

Размышляю, что можно на это сказать.

– Тридцать тысяч – это, дружище, ничто. Тридцать тысяч – тьфу, плюнуть и растереть. Пять миллионов – вот это сумма. Хоть есть о чем поговорить. А вот десять миллионов – это уже многовато.

– О чем ты, собственно, говоришь?

– Я с такой цыпочкой познакомился: титьки твердые, зад упругий. Зовут Сабина, глупа как пробка. Но делает все, что я скажу, потому что за это я плачу ей деньги.

– Ага.

– Что значит «ага»! Это, по крайней мере в данный момент, удобнее, чем впутываться в новые истории с бабами.

– Вон как ты заговорил! Видимо, у тебя с ними одни неприятности.

– Да уж, хватает. Но все-таки еще раз: тридцать тысяч – это много или мало?

– Мало, если из-за них придется уехать из страны. Мало, если из-за них придется скрываться. Мало, если из-за них придется потерять… себя.

– Ну да, можно и так рассуждать, – говорю я.

Заказываем обед. Официант советует взять свежих омаров. Мы не против. Омаров и бутылку белого «Лакрима Кристи» 1993 года, пожалуйста.

– Ты сам разберешься, что делать.

– Хочешь верь, хочешь не верь, но своими словами ты мне здорово помог.

– А что такого я сказал?

– Да насчет того, что можно потерять себя.

– Ну и замечательно, я очень рад. Я же говорил, что, если это в моих силах, я с удовольствием тебе помогу. Вот я тебе и помог. Тут возникает вполне закономерный вопрос, готов ли ты помочь мне.

О, это понятно. Он, естественно, использует наш разговор по полной программе. Но меня это как раз устраивает. Быстро прикидываю, какую сумму можно назначить предельной. Советуюсь с самим собой и останавливаюсь на десяти тысячах.

– Мне нужно полететь с Бабс на Манилу, там она сможет сделать документальный фильм про ящериц. Говорят, они там водятся. Мы полетим вместе, а потом устроим себе отпуск.

– Манила…

– Ты даже представить себе не можешь, сколько стоят билеты. Не лететь же экономклассом, сдохнешь.

– Пожалуйста, больше ничего не говори. Если я правильно помню, ты должен мне около сорока тысяч.

– А ты задолжал мне руку помощи. Только что сам это сказал.

– Что ты от меня хочешь?

– Пусть сорок превратится в пятьдесят. Как раз сейчас у меня в работе сценарий рекламного ролика про аэропорт. Гонорар шестьдесят тысяч. Но пока это мираж. Деньги я получу через три месяца, когда все будет готово. Тогда я и отдам тебе твои пятьдесят тысяч.

– Да-а, в такой ситуации я был бы идиотом, если бы не одолжил тебе денег. Тут слышны отзвуки настоящего бизнеса.

Мой сарказм его нисколько не интересует. Он пьет за меня. Я тоже поднимаю бокал и говорю:

– Мой дорогой друг Маркус, ты даже не представляешь, как здорово ты мне помог, поэтому сделаем так: я дам тебе не десять, а двадцать тысяч. А так как то, что ты мне сказал, доставило мне огромную радость, то ты не должен возвращать эти деньги.

Молчание Маркуса несколько затягивается. Наконец он делает большой глоток, отодвигает стакан и говорит:

– Не знаю, что и сказать, Томас. Имей в виду, что я считаю тебя клевым парнем.

– Дорогой мой, это не может не радовать. Я тоже считаю себя клевым парнем. И тебя, кстати, тоже.

35

Рано утром, выспавшийся, хорошо одетый, с багажом, иду на вокзал, чтобы ехать к Марианне. Похоже, что мне покровительствует добрая фея.

Марианна позвонила мне и пригласила. Она сказала: «Приезжай к нам с Оливией. Мы будем рады видеть тебя. Оливия устраивает праздник». «Это совсем другое дело», – подумал я и согласился. Серьезно, приглашение прозвучало настолько необременительно, без всяких «если» и «но», без всяких дополнительных условий и оговорок, без обычных в таких случаях натяжек. У меня просто груз с плеч свалился. Поэтому я шагаю к такси легкой, пружинистой походкой, и таксист, уверенно и с приятной скоростью доставивший меня на вокзал, получает соответствующие чаевые, за которые с достоинством благодарит. Мое место в первом классе скоростного поезда не занял какой-нибудь сумасшедший, что уже случалось не раз, и свое путешествие я начинаю с почти торжественным настроением, с фирменным сэндвичем, свежемолотым кофе, бокалом шампанского и с экземпляром «Франкфуртер Альгемайне». Все это по моей просьбе приносят приветливые служащие поезда. Стоит только махнуть рукой, как тут же исполняется любое желание.

На мне все еще шейный платок, потому что, хотя прошло уже больше недели, синяки, поставленные Уве, все еще четко выделяются на моей шее. Меня несколько смущает, что по этому поводу скажет Марианна, и ума не приложу, что ей отвечу я.

Марианна приезжает за мной в машине Оливии, на серебристо-сером «ауди». Здороваясь, мы обмениваемся почти робким поцелуем и всю дорогу до дома Оливии болтаем на посторонние темы. И эта болтовня должна быть просто приятной – по крайней мере, я так считаю. На время моего пребывания здесь, и это было понятно по тону Марианны во время разговора по телефону, на Земле должен воцариться мир. Нам следует дать себе время, чтобы выяснить, стоит ли «попытаться начать всё сначала».

Эта идея явно нежизнеспособна и заранее обречена на провал, но Марианна ухватилась за нее с радостью, потому что ее нашептала ей на ухо Оливия, которую Марианна считает мудрой. Значит, я должен принять участие в игре, хотя бы для того, чтобы сохранить лицо. Но, как я уже сказал, совершенно ясно, что это ни к чему не приведет.

Муж Оливии, хирург по челюстям, купил для своей семьи участок на берегу озера, расположенного в живописном месте и окруженного лесом. Для строительства он нанял модного архитектора из Франкфурта. Дом оказался издевательским вызовом общим представлениям о «доме для одной семьи». Несколько деталей: на втором этаже – на втором! – находится стометровый бассейн, над которым с помощью самой современной электроники воспроизведено звездное небо, способное составить конкуренцию любому планетарию. Винных погребов два: один для красного вина, а другой – для белого. И тот и другой погреб размером с нашу квартиру, в них установлены управляемые через компьютер кондиционеры, которые компенсируют любое изменение температуры, начиная с одной восьмой градуса. Для обслуживания кондиционеров и осветительной системы во всем доме наняты два техника, которые целые дни проводят в подвале с отопительным котлом. Этот подвал похож на центр управления полетом космической станции.

Оливия встречает нас в пятидесятиметровой кухне, обставленной по проекту французского дизайнера. Приветствиям недостает сердечности, я кажусь настолько ошарашенным, что она считает нужным сделать замечание:

– Быть богатым приятно, но переоценивать богатство не стоит, Томас.

Я смущен подобным обращением. Что она себе навоображала? Что рассказала Марианна? Говорю:

– Вид этого дворца царя Мидаса приводит меня в удрученное состояние каждый раз, когда я в него вхожу.

Оливия приветливо смеется, как будто я выдал что-то совершенно особенное, несказанно лестное для нее. Думаю о том, что я вовсе не могу переоценивать значение богатства, если принять во внимание то откровенное, почти неприкрытое бесстыдство, с которым Оливия не обращает внимания на то, что я говорю. Плевать. Соответствующий жест указывает нам с Марианной путь в своего рода салон, обставленный бидермайеровской мебелью, представляющей приятный контраст с пушистым оранжевым ковром и оригиналами Уорхола на стенах. Если бы Уве с Анатолем действительно продавали стильную мебель, то здесь они нашли бы готового клиента. Но этим они не занимаются. Садимся на длинный белый диван, служанка, на которой надето что-то вроде униформы, приносит аперитив, приготовленный для нас ушедшей на кухню Оливией.

Вскоре придут гости, об этом я узнал от Марианны. Пора решить вопрос, где я буду ночевать, и мы идем наверх. В одной комнате? Конечно, в одной. Там уже все приготовлено. Вещи, которые я оставил у входа, принес наверх кто-то из незримого обслуживающего персонала.

– Я рада, что ты приехал.

Выражение лица Марианны противоречит тому, что она говорит. В нем нет радости, только усталость и смирение.

– Получилось с новым рекламным агентством? – спрашиваю я.

– Я провела там три дня и больше не пошла.

Глубоко задетый, я уставился в пол. Ее дела еще хуже моих. Замечает, что мне ее жаль, и говорит:

– Да все это ерунда. Просто я еще не отошла. Пусть пройдет время. А пока я составляю компанию Оливии. Ей нравится, что я здесь.

Наш брак вообще не существует. В этом удивительном доме, в незнакомой обстановке Марианна тоже кажется незнакомой. Не нужно было приезжать. Здесь ловить нечего. Интимность двуспальной кровати, рядом с которой мы стоим, нам абсолютно не подходит. У меня нет ни малейшего желания прикасаться к Марианне, а язык ее тела дает понять, что она буквально развалилась бы на атомы, если бы я это сделал. И несмотря на это спрашиваю, в основном для того чтобы соответствовать своей роли надежного супруга:

– Ты вернешься?

Но и сам я не отношусь к своим словам всерьез.

Смотрим друг на друга, потом она качает головой. Я почти испытываю облегчение, наконец-то хоть что-то определенное. И все-таки она добавляет:

– Мне нужно время. Очень много времени.

Отвечаю, что она может располагать таким количеством времени, каким ей захочется.

36

Квартет усладит наш слух камерной музыкой, музыканты вместе со своими инструментами уже расположились в отведенном для них углу. Оливия здоровается с гостями, персонал обносит их аперитивом. На лицах мужчин и женщин, которым меня представляют, если, конечно, мы еще незнакомы, застарелые, сияющие лавры постоянного общественного успеха, который сопровождал этих людей всю жизнь. В одном из расставленных и развешанных по всему дому зеркал случайно натыкаюсь на свое отражение. Некоторое время разглядываю его словно чужое и удивляюсь, насколько хорошо я все-таки выгляжу. Но мне от этого не легче. Мое профессиональное фиаско и моя развалившаяся жизнь затемняют, если можно так выразиться, мое самовосприятие, поэтому совершенно незаслуженной наградой кажется мне то, что сейчас декан местного экономического факультета по-дружески кладет мне на плечо руку и спрашивает: «Ну что, мой молодой друг, как дела?» Вопрос звучит шутливо, с оттенком уверенности в том, что этот маленький экзамен я выдержу на отлично.

А может быть, в этом вопросе скрыта издевка? Может быть, он знает о том, что Марианна переехала к Оливии, потому что оказалась профессионально несостоятельной? И как в этом случае я выгляжу в его глазах? Человек, который не в состоянии прокормить свою жену? Известно ли ему, что я вылетел из банка?

– Хорошо, – отвечаю я дрожащим голосом. Откашливаюсь, повторяю чуть более отчетливо: – Хорошо, – и продолжаю мямлить: – Открыл собственное дело, – откашливаюсь снова.

Профессор ободряюще похлопывает меня по плечу.

– Это же великолепно! А в какой области? Нашей экономике нужны молодые люди, которые настолько в себе уверены, что готовы действовать на свой страх и риск. Это качество теперь редкость.

– Э-э, скажем, консалтинг. Торговля запрещенными допинговыми средствами, наркотиками, отмывание денег – в основном это.

Профессор звонко смеется и кричит разговаривающей неподалеку с другим гостем Марианне:

– Ха-ха, Марианна! У вашего мужа замечательное чувство юмора! На самом деле, здорово!

Потом он успокаивается и смотрит мне прямо в глаза, чтобы услышать правду. Ну, хорошо, пусть он получит то, что хотел. Мне даже нравится, что мою настоящую жизнь он воспринимает как «замечательную» шутку.

– Ну, я консультирую банки. Даю рекомендации по вопросам, связанным с конфискацией. Но дело в том, что это очень конфиденциально.

Мне хочется расхохотаться, а профессору все, что я ему наплел, кажется весьма достоверным, даже интересным. Продолжаю:

– Видите ли, мне кажется, что на сегодняшний день проблема нашего общества состоит в том, что все мы живем в долг. Если человек, скажем, вы или я, честно зарабатывает свои деньги и тратит только то, что имеет, то получается, что он просто не уловил систему. А ее можно свести к краткой формуле: «Бери все, что сможешь ухватить, и не возвращай долги».

– А вам, извините, не кажется, что это довольно наивная точка зрения?

Блин, слишком грубо! Я-то надеялся своей маленькой проповедью о моральном разложении и нежелании платить долги заложить некоторую обоюдную основу для нашего разговора, но он не услышал или не захотел услышать. Может, у него у самого долги? Забрасываю удочку насчет общенационального смысла долгов. Вежливо кивает, ему скучно, он почти не слушает. Останавливаюсь на полуслове и захожу с другой стороны:

– Конечно, у меня есть клиенты, которым нужны некоторые специальные консультации. Счета в Австрии и Швейцарии, не подлежащие принудительному изъятию.

Он невольно морщит лоб, почти рывком поворачивает ко мне лицо и говорит:

– Ах.

– Да, да, конечно, – говорю я, опуская голову.

– И у вас там есть…

– Контакты? Самые лучшие! – вру напропалую.

– Но ведь это очень увлекательно, правда?

– Очень.

– А что у вас за клиенты?

– Трудно объяснить в двух словах. И все-таки можно. В основном это интересует тех, кто зарабатывает большие деньги. Да, основная часть клиентов относится к классу зарабатывающих больше всех.

– И как бы вы определили этот круг?

– Ну, это именно те люди, которые зарабатывают больше всех. Или – больше, чем остальные, больше, чем сами ожидали, больше, чем хотелось бы Управлению финансов. Я считаю абсолютно легитимным, что эти люди пытаются получить реальную плату за свой тяжкий труд.

Профессор ухмыляется. Ухмылка довольно широкая. Кажется, я наконец попал в точку, именно таким он и представляет себе увлекательный разговор. По логике вещей теперь я должен бы предложить ему перевести его неучтенные деньги за границу. Но мне не хочется поступать слишком уж опрометчиво, и так неприятностей достаточно.

Мы с профессором церемонно раскланиваемся, я даю ему свою визитку, и каждый начинает искать следующих собеседников. Проходит совсем немного времени, и Марианна представляет мне женщину, занимающуюся торговлей произведениями искусства. Ей якобы очень интересно со мной познакомиться, и она сразу в лоб начинает мне рассказывать, что в ее бизнесе люди платят исключительно наличными. Мимо проходит Оливия и кричит мне: «Ты рассказываешь очень интересные истории. Мы должны обязательно об этом поговорить».

Киваю, почти смущенный своим успехом. За вечер я поговорил с двадцатью или тридцатью богатыми людьми, каждый из которых, по-своему стараясь соблюсти конфиденциальность, тем не менее прямо дал понять, что я должен перевести его неучтенку в Австрию или Швейцарию. Потом мы все слушаем камерный концерт.

Я быстро накачался шампанским и уже на полном серьезе стал мечтать об открывающихся передо мной возможностях: ведь с помощью Уве и Анатоля, наверное, не очень трудно найти способ открыть пару банковских счетов в Альпах, – а потом так же резко протрезвел.

И позаботилась об этом как раз Марианна. Мою популярность она восприняла с удивлением, перешедшим в подозрительность, что не укрылось от моего ока. Она наблюдала за моей необычной востребованностью сначала с недоумением, а потом подозрительно. Теперь же делает все возможное, чтобы поставить меня в неудобное положение, объясняя моим недавним собеседникам, что у меня нет никаких необходимых для открытия такого счета контактов. Когда я замечаю, что люди, только что смотревшие на меня с радостью и надеждой, после разговора с Марианной стараются не встречаться со мной взглядом, то почти грубо оттаскиваю ее в сторону и начинаю шипеть:

– Что ты мелешь всем этим людям?

Она шипит в ответ:

– Что за чушь ты несешь? Как ты не понимаешь, что опозорился хуже некуда?

– Ах вот ты о чем, но я занимаюсь такими счетами, у меня есть связи.

– Мне и самое главное Оливии жить с этими людьми, когда ты уже будешь далеко. И поверь мне, я позабочусь о том, чтобы ни от одного из них тебе не досталось ни гроша.

Она вырывает руку и оставляет меня одного. Вот так. И никак иначе. Собственно, мне бы следовало уйти, но это было бы еще хуже. Ничто не поможет. Больше уже ничто не поможет. Я еще немного потолкался среди гостей и попытался ненавязчиво исчезнуть. Когда я, как бы случайно, оказался недалеко от двери, то тут же этим воспользовался и вышел, ни с кем не попрощавшись.

37

Синяки у меня на шее Марианна не заметила. Даже когда мы прощались на вокзале. Расставание оказалось прохладным, но, ясное дело, окончательно ничего решено не было. Пока не пришел поезд, мы разговаривали мало, только морщили лбы и курили.

Вернувшись домой, я быстро забыл про свои семейные проблемы. Замок на двери сменили, могу даже представить кто. Сажусь на ступеньки в парадной и выкуриваю сигарету. Первым порывом было броситься к Уве с Анатолем и, пылая гневом, призвать их к ответу. Но такой поступок не приведет ни к чему, кроме вредных для моего здоровья последствий. Сходить к ним мне нужно обязательно. Но разговаривать придется как с подельниками. Им явно всё по барабану. В смысле все то, что просто и скромно называется частной сферой: неприкосновенность жилища и собственности. У меня самые серьезные опасения насчет внешнего вида всего, что находится за входной дверью.

Уве и Анатоль приветствуют меня в своем офисе с такой радостью, которая внушает мне опасение. Извиняются за неудобства, связанные с отсутствием ключа, – но ведь я сам уехал, ничего не сказав, поэтому им пришлось взяться за дело, не спросив разрешения, в конце концов, они не знали, когда я вернусь, а заставлять клиентов ждать нехорошо.

Естественно, это не хорошо.

– А, э-э… получу я… то есть нет ли еще одного ключа от моей квартиры, для меня? – спрашивать стараюсь поосторожнее.

Отвечая, веселятся. Конечно, что за вопрос, само собой разумеется. Немного посмеялись. Потом Уве становится серьезным и говорит:

– Имей в виду, твое появление именно сегодня нас нисколько не обрадовало. Мы думали, что ты какое-то время пробудешь на заслуженном отдыхе. И вот как снег на голову. Но тоже неплохо. В смысле хорошо, что ты снова на службе. Работы прорва.

Нарочито затягивает паузу и строго на меня смотрит. Молчу, жду, что он скажет дальше.

– Сегодня ночью в два часа приедет наш медицинский дядюшка с лекарством, товар будем получать в твоей квартире. Все уже готово. У меня есть триста тысяч, мы обо всем договорились. Чтобы убить время, сходим в «Функаделик» и чуть-чуть повеселимся. Приглашаю и тебя. Составь нам компанию.

– Какие могут быть вопросы, конечно, я пойду с вами. Но мне бы хотелось освежиться. В своей квартире. Это возможно?

– Анатоль тебя проводит.

Итак, и в самом деле нет никакой возможности попасть в квартиру одному. Ну ладно. Анатоль сует мне под нос ключ, протягиваю руку, но он прячет его за спину и проходит вперед.

Я так и знал, они убрали всю мебель из прихожей. Из гостиной тоже. Сняли все картины и портьеры, окна заклеили черной фольгой. Останавливаюсь в центре комнаты, медленно поворачиваюсь вокруг своей оси с открытым ртом и качаю головой. Сделав полный оборот, тихо спрашиваю Анатоля:

– Анатоль, будь добр, назови мне, пожалуйста, одну, всего одну разумную причину, зачем нужно было устраивать такую мерзость. А самое главное – где мои вещи?

– Твои вещи рядом, в кабинете. Забито все до потолка. Пойдем, переоденься.

– Э, Анатоль, на самую интересную часть вопроса ты не ответил.

Анатоль ухмыляется и кивком головы отправляет меня в ванную. Достаю чистые вещи из шкафа в прихожей – его они не тронули – и иду принимать душ.

В «Функаделик» приходим довольно рано, около девяти. Слышно что-то вроде психоделического соло семидесятых годов, которое хорошо подходит к моим настроению и костюму. Я не очень боюсь. Некоторый страх есть, но под ложечкой не сосет. Все, что должно произойти, произойдет, особых отклонений не будет, я абсолютно уверен. Чувствую себя примерно так же, как в те времена, когда я еще работал в банке и мне предстояли жесткие переговоры с должником. Просто шаг за шагом нужно выполнять все необходимое и не давать сбить себя с мысли, тогда, в конце концов, добьешься желаемого результата.

Уве и Анатоль повторяют свою обычную программу: занимают постоянные места сзади, заказывают «Джонни Уокер», отбарабанивают тосты, демонстрируют мускулы, отлучаются в туалет, ширяются.

Приходит Сабина. Здороваемся как влюбленные, обнимаемся, целуемся. Уве и Анатоль с большим интересом наблюдают. Обнимаю Сабину за плечи и шепчу ей в ухо:

– Пойдешь со мной?

– А куда?

– Танцевать.

Она кивает, мы поднимаемся с мест и несколько минут танцуем. Площадка еще пуста, кроме нас никого нет. Наблюдаю, как она танцует, двигаясь легко и возбуждающе. В голове проносится: «Ну что ж, придется посвятить ее в некоторые детали».

Возвращаясь к бару, говорю:

– Если есть желание устроить себе небольшой отпуск, встречаемся здесь, перед «Функаделиком», в четыре часа.

Смотрит на меня вопросительно, я же делаю серьезное лицо, что должно означать призыв не задавать лишних вопросов. Она понимает. Кивает в ответ. На всякий случай спрашиваю:

– Ты придешь?

Кивает еще раз. Полный кайф.

Позже, когда Уве с Анатолем возвращаются, приняв дозу, а я вместе с Сабиной прожигаю жизнь в баре, даю им понять, что хочу сходить в туалет, чтобы ширнуться. Кивают в ответ и показывают, что они только что оттуда. Итак, я иду один. У двери в мужскую комнату есть телефон. Набираю домашний номер Бельмана.

– Привет, это Шварц.

– Шварц? Что тебе нужно?

– Я оказался прилежным.

– Что это значит?

– Это значит, что Уве и Анатоль подсадные утки ООО «Фурнитуро».

– Доказательства?

– Я сам. Я свидетель. Они сами раскололись. Сами рассказали в мельчайших подробностях, как работает их система, кто участники и так далее. У меня есть имена, у меня есть детали, я знаю все, что нужно, чтобы провести конфискацию.

– Прикажешь мне тебе поверить?

– Ну, если нет, то забудь о нашем разговоре.

– Что ты, что ты, я просто спросил. Что нам делать?

– Обеспечь ордер на обыск, судебного исполнителя и парочку мордоворотов. И тогда сегодня ночью ровно в два пятнадцать приходи к фитнес-студии. Ровно в два пятнадцать. Слышишь? Ни раньше, ни позже. Там будут Уве, Анатоль и несколько второстепенных персонажей, включая меня. Можете конфисковывать всё, что хотите: тренажеры, машины, мебель, кассу, сейф и остальное.

– А ты?

– Считают меня своим подельником. Как только вы заявитесь и приметесь за работу, я тут же исчезну. Твои ребята должны оставить мне свободной дорогу к двери. Это мое единственное требование. Кроме, конечно, того, о чем мы договаривались.

– Условия?

– Если дело не выгорит, то я в свидетели не пойду. Не пойду и в том случае, если ты меня подставишь. В зале суда я лично выведу на чистую воду и Уве, и Анатоля. Но до этого молчи, слышишь? Если только ты допустишь ошибку или меня выдашь, я тут же забуду, о чем мы говорили.

– А что ты будешь делать потом?

– Съезжу отдохнуть, ненадолго, пока все не уляжется.

– Буду на месте в два часа.

– Нет, Бельман, ради Бога! В два часа пятнадцать минут. Если ты придешь раньше, то только всё испортишь. Договорились?

– Договорились. В два часа пятнадцать минут.

Вешаю трубку. Когда я снова возвращаюсь в бар, Уве говорит, что мне не следует злоупотреблять травкой, сегодня ночью у нас есть дела. «Да что ты!» – кричу я. У меня хорошее настроение, я приглашаю Сабину еще немного потанцевать. В бедрах чувствую такую легкость, которой уже давно не было.

38

Освещение в офисе фитнес-студии не очень выгодно для нашей внешности. У Анатоля вокруг ноздрей два воспаленных красных круга, сине-коричневые синяки под глазами доходят до скул. Рот полуоткрыт, взгляд направлен на потолок, бронхи шипят при каждом вздохе. Глаза Уве красные, как вишни, он непрерывно трет их и при этом пересчитывает лежащие на столе купюры. Здесь триста пачек по десять сотен в каждой. Через час появится медицинский дядюшка. Спрашиваю Уве:

– Всё правильно?

– Как же, как же. Но у меня нет ничего такого, в чем их можно нести. Куда бы их положить?

Меня поразило, как сильно братки нервничают. Ведь, в конце концов, это их работа. Я тоже волнуюсь. Но на самом деле мне все это до задницы, а для них это бизнес. Разница как-никак есть. Говорю:

– У меня наверху есть чемодан, небольшой такой, для ручной клади в самолете. Туда войдет все.

Уве задумчиво на меня смотрит. Потом обращается к Анатолю:

– Принесите.

Поднимаемся ко мне и берем чемодан. На левом замке приклеена буква «Т», на правом – «Ш», мои инициалы. Обращаюсь к Уве:

– Они не помешают?

Уве задумывается, потом спрашивает:

– А тебе как?

– Мне плевать.

Уве складывает деньги, закрывает чемодан и ставит его у стола на пол.

– Наберу код. Медицинский дядюшка наверняка найдет, как вскрыть.

Хотя я и не понимаю, почему бы не назвать доктору комбинацию, все равно предпочитаю помалкивать.

Ждем. Все трое ходим по офису туда-сюда, траектория у каждого своя, при этом мы непрерывно курим. Затушив очередную сигарету в тарелке, стоящей на столе, Уве каждый раз говорит:

– Здесь ужасно накурено.

Расхаживая по кабинету, куря, куря и куря, я наконец в полной мере понимаю, что же такое адский страх, и меня охватывает настоятельная потребность раскаяться. Но в чем мне каяться? Каюсь, что попал в опасность. А можно ли вообще в этом раскаиваться? Что будет, если Бельман ворвется сюда раньше дяди доктора? Насколько убедителен я был, говоря, что он ни в коем случае не должен приходить раньше двух пятнадцати? По-моему, достаточно. А что, если опоздает дядя доктор? Что, если Бельман не вытерпит и появится прямо сейчас? Тогда Уве меня просто убьет. Уж в этом-то никаких сомнений быть не может. Пытаюсь придумать хоть какие-то отговорки на случай, если действительно запахнет жареным. Но сейчас, расхаживая туда-сюда в нездоровом свете неоновой лампы, я отчетливо начинаю ощущать, что мой мозг сплошь состоит из шипящего дерьма. Остается только курить и курить, курить до тех пор, пока не позвонят в дверь.

В дверь звонят.

Все трое замираем, испуганно таращась друг на друга, как будто произошло что-то непредвиденное, как будто не звонка мы все столько времени ждали. Уве приходит в себя. Выхватывает из ящика стола оружие – элегантный маленький стальной прут с резиновой рукояткой – и направляется к двери, которую ни мне, ни Анатолю с нашего места не видно.

Тишина, потом шаги. Начинается то, что и должно было начаться. Уве вводит человека. Это не Бельман и, судя по виду, не его мордоворот. Он без спутников, следовательно, это должен быть дядя доктор. Не совсем доверяю своим логическим выкладкам, но испытываю ненормальное, прямо до смешного облегчение, когда Уве произносит:

– Присаживайтесь, господин доктор.

По человеку видно, что присаживаться он не хочет. У него тонкое, жесткое, высокомерное лицо. Он говорит:

– Мои люди ждут в автомобиле. Товар тоже там. Я не хочу терять время. Куда прикажете пройти?

– Мы подготовили место, где может состояться передача. Там мы сможем спокойно проверить качество товара и количество денежных купюр, – отвечает Уве, теперь уже взявший себя в руки.

– Мои люди могут пройти со мной?

– Разумеется. Но им будут завязаны глаза, как, впрочем, и вам.

Я напряжен, по-моему, подобного напряжения я не испытывал еще ни разу в жизни. При мысли о том, как дядя доктор и его «люди» будут карабкаться с завязанными глазами в нашу с Марианной квартиру, у меня начинается приступ смеха. Прыскаю в кулак несколько истерично, все с возмущением и угрозой смотрят на меня, пытаюсь взять себя в руки, но это дается с трудом.

Доктор согласен завязать глаза. Вполне возможно, что он считает это доказательством мафиозного профессионализма. Спрашивает, может ли он позвонить. Позвонить? Сейчас? Сильное волнение. Он хочет позвонить по своему сотовому телефону? Ах, по сотовому, это совсем другое дело, но только один раз и недолго. Доктор набирает номер, строго говорит «Заходите!» и отключает телефон.

Звонят. В дверь. Чувствую, как по моим жилам течет бензин. Бельман? Или «люди» дяди доктора? Уве смотрит на меня и показывает на дверь, спокойно, чуть ли не приветливо. Иду открывать. Кто же там? Снова не Бельман. Два человека. «Люди» доктора, вне всякого сомнения. Выглядят так, как и положено. Довольно молодые, одинаковые, прямо братья-близнецы. От них исходит явное негативное излучение. Я счастлив, почти. Теперь нас полный комплект, почти. Не хватает только Бельмана с его отрядом, и тогда уж точно можно заводить музыку.

Уве здоровается с докторскими марионетками и, дружелюбно похлопав их по плечу, спрашивает:

– Где товар?

Доктор ядовито улыбается и задает встречный вопрос:

– А где деньги?

– Как и оговаривалось, обмен состоится в подготовленном нами лично помещении. Об этом просили вы сами, господин доктор. И мне это тоже подходит. Если мы совершим обмен там, то вы никому не сможете рассказать, где это было, даже если захотите. Вопрос только, кто отнесет туда товар?

Не понимаю, что они все выкаблучиваются. Почему бы не сделать проще: взял товар, отдал деньги – и до свидания? Понятно, что они боятся, причем боятся все.

Все наложили в штаны? Вооружены ли доктор и его люди? Есть ли оружие у Уве и Анатоля? Собираются ли они поубивать друг друга, или же это только мирная сделка?

Шепчу стоящему рядом Анатолю:

– Слушай, а в чем проблема?

Он сквозь зубы отвечает:

– Заткнись, иначе проблемой станешь ты сам.

Уве тянет время. Хочет поближе присмотреться к людям, с которыми имеет дело. Такая тактика.

В дверь звонят.

39

Никто не шевельнулся, никто не двинулся с места. На такой случай тактики ни у кого нет. Звонят еще раз. Вне всякого сомнения, за дверью находится кто-то, кто очень хочет попасть внутрь. Я-то знаю кто, но тем не менее удивлен не меньше остальных.

На это раз открывать послан Анатоль. Как только он открывает, сразу же раздается шум. Рычат мужчины. Появляется Бельман. Он входит в офис маршевым шагом. За ним Анатоль, которого крепко держит за руку судебный исполнитель Шмидт. Шмидт размахивает листом бумаги. За Шмидтом четверо незнакомых мне мужиков. У мужиков костюмы цвета антрацита, галстуки, бычьи шеи и короткие волосы. Уве встает. Бельман орет:

– Всем оставаться на местах!

Целую минуту Уве не может принять решения. Потом садится и подзывает меня к себе. Бельман вопит:

– Мы забираем отсюда всё!

Подходит к Уве:

– Вы хотели оставить с носом банк, ну так что? Теперь банк оставит с носом вас!

Уве пытается сохранить невозмутимость:

– Я понятия не имею, о чем вы говорите. Я вам ничего не должен. И мои партнеры ничего вам не должны. А сами вы нарушаете неприкосновенность жилища.

Бельман язвительно смеется и поворачивается к своим людям:

– Начинаем систематически осматривать помещение и освобождать его от лишних вещей.

Раздает указания, кому где шарить. Тем временем я перебрался к Уве. Он шепчет:

– Слушай сюда, дружище. Надеюсь, что ты не имеешь к этой срани никакого отношения. Если я только выясню, что это не так, – тебе не жить. Я не шучу.

Его взгляд убеждает меня, что это серьезно. А он продолжает говорить:

– Ты среди нас единственный, кого они отпустят без шмона. Бери чемодан. Если спросят, скажешь, что в нем твои вещи. Утром вернешь. Клянусь, если не досчитаюсь хотя бы сотни, сделаю из тебя фарш.

Я киваю, Бельман рычит в нашу сторону:

– Что за разговоры?

Откашливаюсь, встаю, беру в руку чемодан. Бельман смотрит на меня, как будто ждет объяснений. Говорю:

– Я к данному делу не имею никакого отношения и хотел бы уйти.

– Вам никто не мешает. Это ваш чемодан?

– Да, это мой чемодан. Я хочу ненадолго уехать и собирался только попрощаться с соседями.

Бельман дает мне знак выйти, сейчас он похож на уличного регулировщика. Собственно говоря, я хотел еще продемонстрировать ему инициалы на чемодане, мои инициалы. Но я его больше не интересую. Поэтому направляюсь прямо к двери и выхожу из фитнес-студии. Уже на лестнице слышу, как господин доктор невнятно лопочет, что ему тоже пора идти. Мысленно обращаюсь к нему: «Вставай и иди, они не могут тебе ничего сделать».

Не могу поверить, что дверь за мной закрылась. Я ведь спокойно вышел с чемоданом, в котором находятся триста тысяч, отныне принадлежащие только мне. Теперь ни в коем случае нельзя терять голову.

Несусь в подземный гараж и буквально влетаю в свой «субару». Еду к «Функаделику». С трудом заставляю себя двигаться медленно, пытаюсь убедить себя, что за мной, по крайней мере в данный момент, никто не гонится. Бельман обшарит сейчас всю фитнес-студию и весь «Парадиз стильной мебели». На это уйдет не менее двух часов. Потом они вывезут все, что стоит дороже одной марки. Для этого потребуется еще часа два, не меньше. К этому моменту я уже давно буду за границей. Уве и Анатоль не имеют ни малейшего представления, куда я еду. Было бы еще более безопасно ехать без Сабины. Она вполне может заложить меня этой парочке. Но пока у меня есть деньги, она этого не сделает. А мне не хочется лишать себя удовольствия. Я запланировал себе небольшой отпуск, который хочу провести с красивой женщиной.

Подъезжаю к «Функаделику» и резко торможу прямо перед входом. Мне ясно, что такие трюки допустимы только на «ягуаре», «роллсе» или хотя бы на «мерсе», но сейчас не до подобных тонкостей. Поднимаюсь по ступенькам. Вышибала, которому известно, что я друг Уве, говорит с грязной усмешкой:

– Ну и телега.

– Это «субару». Ты не поверишь, что у нее под капотом. Когда у меня будет время, дам покататься.

Он смеется. Спрашиваю:

– Ты не видел Сабину?

– Она танцует. Насколько могу судить отсюда, ей весело.

Вхожу, прошу пробегающего мимо официанта принести мне виски с колой, подхожу к краю площадки и начинаю искать. Музыка мне знакома, это из Джеймса Брауна.

Вот и Сабина, танцует, тесно прижавшись к какому-то типу, который ездит явно не на «субару»: толстопузый мужик в двубортном костюме и торчащим из кармана носовым платком. Подхожу и хлопаю его по плечу. Он не реагирует. Еще раз, сильнее. Он отстраняется от Сабины и резко оборачивается ко мне:

– Что вам нужно?

– Забрать свою жену, – отвечаю я.

Он озадачен и предпочитает отойти. Поворачиваюсь к Сабине:

– Поедешь со мной на пару месяцев в Монако?

– Куда?

– В Монако. Немножко посорим деньгами.

Сабина вертит головой: тип с платочком в кармане испарился. Тогда она снова смотрит на меня и отвечает:

– Почему бы и нет?

40

Хочу вас спросить, что такое триста тысяч, если не исключено, что за вами по следу идет очень-очень злая горилла типа Уве? Не много, тут вы правы. Если быть точным, то просто ничто. Вот если бы денег было в тридцать шесть раз больше, то ситуация выглядела бы совсем по-другому. Ну что? Сколько это получается? Верно, десять целых восемь десятых миллиона. Я еще не проводил точные подсчеты, но мне кажется, что на ближайшие лет сто, не меньше, я был бы полностью обеспечен.

Приеду с Сабиной в Монако, зайду в казино и поставлю все деньги на зеро. И если выиграю, то стану на десять миллионов пятьсот тысяч марок богаче. Шикарный план, вам не кажется? Конечно кажется! И мне тоже.

Дело в том, что я, с тех пор как сижу с Сабиной в «субару» и несусь со скоростью сто шестьдесят километров в направлении Монако, ни на минуту не перестаю хихикать. Да, вот как быстро едет мой отважный маленький японец – хотите верьте, хотите нет. Курю сигарету за сигаретой. Сабине начинает казаться, что дело нечисто.

– И что мы теперь собираемся делать? – спрашивает она осторожно.

О, она действительна очаровательна, правда? Что я собираюсь делать? Я и сам еще точно не знаю. Чтобы ее успокоить, говорю:

– Мне бы хотелось устроить для нас с тобой небольшой отпуск.

Стараюсь раньше времени в детали не вдаваться. Это ее только напугает. Радио гремит, на транспортной волне пока никаких сообщений. Новости: ни слова о том, что произошло сегодня ночью. И утром об этом тоже ничего не скажут. То, что произошло, для радио неинтересно. В конце концов, я не ограбил банк, так что мой поступок на уровень сообщения по радио не тянет. И все равно каждые четверть часа я включаю информационный канал. Ничего. Собственно говоря, я должен быть счастлив. Хотя при чем здесь собственно говоря? Я счастлив.

Рано утром мы пересекаем итальянскую границу. Небо ясное, наверное, погода будет хорошая. Шоссе пустое, и мы на полном ходу приближаемся к Лигурии. Дорожные указатели на обочине дают понять, что мы едем по Ломбардии. Смутно помню, что эта область представляет исторический интерес. Но дороги здесь прямые как стрела, с обеих сторон сплошные луга и поля, нет ничего, что бы отвлекало от езды. Наверное, точно также я чувствовал бы себя, если бы ехал по просторам Сибири. За исключением, наверное, состояния дорог.

Сабина заснула, откинув спинку сиденья: лицо повернуто ко мне, рот приоткрыт. Она расслаблена, такой я ее еще никогда не видел. Закуриваю снова. Я нисколько не устал, возможно потому, что за прошедшие двенадцать часов мой организм выработал больше адреналина, чем за все предыдущие тридцать пять лет.

Как бы я ни старался, мои мысли не идут дальше предстоящего вечера в казино. Да этого и не нужно. Приедем в Монако и остановимся в каком-нибудь шикарном отеле напротив казино. Думаю, что он существует, этот шикарный отель напротив казино. Наверняка. Рассчитываю добраться до места примерно к полудню. Номер люкс, пожалуйста, с видом на Лазурный берег и с огромной ванной, если это возможно. Возможно? Спасибо. Ванну принимать буду долго, возьму с собой Сабину и шампанское. Потом, не торопясь, буду ее трахать. Затем закажем легкую закуску, а попозже немного поспим. Вечером выйдем пораньше, чтобы в первоклассных бутиках в самом отеле или поблизости купить себе кое-что из одежды, выставленной десятками самых известных кутюрье. Заведу себе первый в своей жизни смокинг. Сабине куплю такое платье, в котором в казино ее будут принимать за кинозвезду или американскую миллиардершу, не меньше. С покупками вернемся в свой люкс, чтобы привести себя в порядок для вечера. Заставлю специального лакея – надеюсь, что такие у них есть! – завязать мне бабочку, потому что сам этого делать не умею. Сабина надушится великолепным парфюмом, который я ей тоже подарю. Будем разглядывать себя в стоячем зеркале стиля барокко – такое тоже должно быть у нас в апартаментах! – и признаем, что выглядим как титулованная супружеская пара, одна из тех, для кого придумали желтую прессу. Подойду к телефону и закажу у администратора лимузин, обязательно белый. Сядем в машину, готовый подбежать по первому зову персонал не сможет отвести взгляд от платья Сабины.

Сотню метров до казино проедем в лимузине, подкатим прямо к солидному порталу. И эти плебеи, унижаясь, как им положено, подскочат к нам, чтобы распахнуть двери. Выйдем из машины с сияющими улыбками будущих королей. Пройдем по огромным залам под восхищенными взглядами всех присутствующих. Я пойду покупать жетоны. Со всем мыслимым и немыслимым равнодушием попрошу дать мне жетонов на триста тысяч марок. Потом выберу для нас подходящий стол. Тот, за которым больше всего народу. В первой же игре поставить на зеро максимум? Какой, интересно, в Монте-Карло максимум? Десять тысяч? Двадцать тысяч? Какая разница, будем ставить на зеро. Только на зеро. Весь вечер. До тех пор, пока триста тысяч не испарятся. И тогда мы покинем зал с той же королевской улыбкой, с какой пришли.

Будет ли так? Боюсь, что Сабина откажется. По крайней мере, от второй части плана, то есть от ставок на зеро. Посчитает меня за сумасшедшего, душевнобольного и своим воем всё испортит. Конечно, мы можем просто пожить в люксе, пока не кончатся деньги. Так или этак, но в Монако должна быть возможность за достаточно короткое время пустить на ветер триста тысяч. В этом я уверен, поэтому-то так туда и стремлюсь. А когда деньги исчезнут, исчезнет и Сабина. Вот почему мне хотелось взять с собой Сабину, а не Марианну. Когда не будет ни денег, ни Сабины, у меня в Монако не останется ни малейшего шанса снова встать на ноги. Там меня никто не знает, а если у человека нет денег, то знать его никто и не хочет. Следовательно, там мне будет гораздо легче, чем еще где-нибудь в мире, окончательно потерять то, чего у меня никогда и не было, – себя.