— Мастер Иегуда, — сказал я. — С вами все в порядке?

— Со мной? Конечно, со мной все в порядке. Или я что, не так выгляжу?

— Не знаю. Да нет, вроде бы ничего. Но вот это, — я показал на обломки на полу, — это-то как понимать? Здесь же все к чертям вдребезги.

— Практика катарсиса, сынок.

— Практика чего-чего?

— Не имеет значения. Нечто вроде лекарства, от разбитого сердца и скорбящего духа.

— Вы что, хотите сказать, это все сделали вы?

— Пришлось. Прошу прощения за доставленное беспокойство, но рано или поздно это все равно бы пришлось сделать.

По его взгляду я понял, что мастер наконец оклемался. Голос снова обрел прежние интонации, но теперь в нем еще звучали одновременно теплота и сарказм.

— Надо ли так понимать, — сказал я, не смея себе поверить, — надо ли так понимать, что теперь у нас пойдет другая жизнь?

— Мы не имеем права забывать о мертвых. Это основа основ. Тот, кто не помнит о мертвых, теряет право называть себя человеком. Ты меня понял, Уолт?

— Да, сэр, понял. Не было такого дня, чтобы я не вспоминал о наших и о том, что с ними сделали. Только…

— Что «только», Уолт?

— Только время-то идет, и кому, спрашивается, будет лучше, если мы будем думать о них, а о себе нет?

— Ты смышленый мальчишка, Уолт. Вполне возможно, для тебя еще не все потеряно.

— Вы же понимаете, речь не только обо мне. Есть ведь еще и миссис Виттерспун. Последние две недели у нее, похоже, сплошная истерика. Вот сейчас, пожалуйста, если я, конечно, не ошибаюсь, она валяется там на газоне в луже.

— Я не намерен оправдываться за то, что не нуждается в оправданиях. Я делал то, что было нужно, и столько, сколько было нужно. Но теперь пора открывать новую главу. Демоны улетели, и ночь, сковывавшая душу, рассеялась. — Мастер сделал глубокий вздох, вынул из карманов руки и крепко взял меня за плечи. — Так что скажете, молодой человек? Готовы ли вы показать миру, на что способны?

— Готов, хозяин. Спорьте на что хотите, готов. Вот найдите мне, где выступать, и я ваш, пока нас не разлучит смерть.

Мое первое публичное выступление состоялось 25 августа 1927 года, в Канзасе, в Ларнеде на ярмарке, и аттракцион мой назывался «Уолт, Чудо-мальчик». Трудно себе представить более скромные для дебюта подмостки, однако и там события приняли такой оборот, что первое выступление едва не обернулось для меня лебединой песней. Не то чтобы я плохо выступил и за это меня освистали, но толпа на ярмарке собралась до того злобная и крикливая, столько в ней было пьяных и крикунов, что если бы не реакция мастера, не видать бы мне следующего дня.

За пустырем возле сельскохозяйственной выставки, куда выходили задами клетушки с призовой кукурузой, с коровой о двух головах и шестисотфунтовым боровом, нам выделили огороженный веревками участок, и, помню, дорога вдоль них до крохотного пруда, где по грязной зеленоватой воде плавала белая пена, показалось мне длиной, наверное, в полмили. Несоответствие между убожеством декораций и тем, что должно было произойти, было потрясающее, но мастер хотел, чтобы я начинал с малого и чтобы фанфар и шумихи было как можно меньше.

— Даже Тай Кобб играл в дворовой команде, — сказал он, когда мы выгружались из «крайслера» миссис Виттерспун. — Нужно что-то иметь за спиной. Выступи хорошо здесь, а через несколько месяцев подумаем о большой сцене.

К сожалению, скамеек в поле не поставили, ноги у зрителей, заплативших с носа по десять центов, устали, они злились, и, к тому времени, когда я появился, им уже казалось, будто их хорошенько надули. Толпа собралась лбов так в шестьдесят — семьдесят, и были они там все, как один, в комбинезонах и фланелевых рубахах — ни дать ни взять делегаты Первого Международного Слета Козлов. Половина держала в руках коричневые пузырьки вроде как с пектуссином, а на самом деле скорей с жидкостью для сортира, другая половина свою дозу уже приняла и глядела, где бы добавить. Когда мастер Иегуда вышел к ним в своем черном смокинге и шелковом цилиндре, они разразились смешками и хамскими шуточками. Возможно, им не понравился его костюм или венгерско-бруклинский выговор — не знаю, но знаю отлично, что, когда появился я, раздражение только усилилось, поскольку хуже того наряда, в который я был одет, не знала история шоу-бизнеса: на мне была длинная белая рубаха, кожаные сандалии и пеньковая веревка вместо пояса, отчего я казался похож на уменьшенную копию Иоанна Крестителя. Мастер утверждал, будто вид у меня и должен быть «не от мира сего», а я в такой хламиде чувствовал себя полным идиотом и, услышав, как один из этих клоунов в толпе орет: «Уолт-чудо-девочка», понял, что думаю так не один.

Я сумел найти в себе мужество и начать только лишь благодаря Эзопу. Я знал, что он на меня откуда-то смотрит, и не хотел его подводить. Эзоп верил в мою звезду, и что бы там ни подумали эти тыквоголовые, на них было наплевать, а перед моим братом у меня были обязательства. Потому я подошел к пруду и сделал свое «руки-в-стороны-и-в-транс-брык», стараясь закрыться и не слушать издевательских выкриков. Я услышал несколько изумленных возгласов, когда тело оторвалось от земли, — но смутно, только очень смутно, ибо я уже плыл в другом мире, отгороженный от друзей и врагов светом подъема. Выступал я впервые в жизни, однако задатки скомороха у меня были от рождения, и я непременно завладел бы этой толпой, если бы не один кретин, которому взбрело в голову швырнуть в меня бутылкой. В девятнадцати из двадцати случаев снаряд не попадает в цель, но тот день будто нарочно был создан для неудач и провалов, так что эта чертова дрянь долбанула меня точно по кумполу. Я выпал из транса и не только из транса (я потерял сознание) и, не успев понять, что происходит, уже пускал пузыри посреди этой задрипанной лужи. Не будь мастер на стреме и не нырни за мной, не побоявшись испортить парадный костюм, так бы я и пошел ко дну, как мешок с медяками, а мой первый низкий поклон перед публикой стал бы последним.

Мы с позором покидали Ларнед, а вслед нам летели камни, куски арбуза и яйца. Никого там, кажется, не взволновало, что я едва не погиб, и все хохотали, глядя, как мастер, не дав мне до смерти нахлебаться вонючей воды, уносил меня в надежное место, то есть в машину миссис Виттерспун. Он бегом бежал со мной по полю, и я, еще не пришедший в себя, болтался у него на руках, как мокрая кукла, кашлял и плевался водой, и заблевал ему всю рубашку. Из слов, летевших нам вслед, я расслышал тогда немногое, однако достаточно, чтобы понять, что мнения разделились. Одни, встав на позиции церкви, громко кричали, будто мы заодно с дьяволом. Другие обзывали нас обманщиками и шарлатанами, а у третьих никакой позиции не было. Они вопили исключительно развлечения ради, радуясь случаю поучаствовать в травле, и просто злобно, без слов, улюлюкали. К счастью, машина у нас стояла сразу возле веревочного ограждения, и мы успели влезть в нее, прежде чем эти ублюдки кинулись догонять. Едва мы отъехали, в заднее окошко вмазались несколько яиц, однако стекло не разбилось, выстрелов не последовало, мы ушли живыми и невредимыми, так что, насколько я теперь понимаю, нам тогда все же здорово повезло.

Мы проехали мили две, не меньше, и только тогда собрались с духом, чтобы что-то сказать. К тому времени Ларнед уже остался позади, и мы неслись мимо ферм и пастбищ по ухабистому проселку, подскакивая на всех кочках, и все на нас хлюпало. На каждой очередной рытвине из карманов на роскошную обивку машины миссис Виттерспун выплескивалась очередная порция прудовой водички. Конечно, сейчас это все звучит очень даже смешно, но в тот день лично мне было не до смеха. Я сидел, исходил паром на переднем сиденье «крайслера» и пытался не злиться, а понять, где что было не так. Обвинять мастера, несмотря на его очевидные ошибки и просчеты, мне казалось нечестно. Конечно, придумал все он, но я с самого начала знал, что он не прав, и, значит, сам виноват. Нечего было лезть в эту задницу, участвовать в неподготовленной игре. А когда все сказано, сделано и я уже вышел на линию, я сам должен был держать оборону.

— Ну, партнер, — сказал мастер, изо всех сил постаравшись выдавить из себя улыбку, — поздравляю с вступлением в мир шоу-бизнеса.

— Не было там ни шоу, ни бизнеса, — сказал я. — Оскорбление словом и действием, вот что там , было. Нарвались на засаду, чуть было без скальпов не остались.

— Обычные издержки, малыш, толпа непостоянна. Когда занавес пошел вверх, никогда заранее не знаешь, что будет.

— Не хочу показаться невежливым, сэр, но все это пустые слова.

— Надо же, — сказал он, забавляясь моим нахальством. — Молодой человек изволит сердиться. Ну и какие же слова показались бы вам весомыми, мистер Роули?

— Такие, от которых есть польза. Чтобы не повторять ошибок.

— Мы не сделали никаких ошибок. Мы выступили перед паршивой аудиторией — вот и все. Но в жизни иногда везет, а иногда нет.

— Ни при чем тут никакое везение. Мы все сегодня сделали не так и поплатились.

— А по-моему, ты сегодня был великолепен. Если бы не та бутылка, успех потянул бы на четыре звезды.

— Если бы не костюмчик. Если честно, зафигачил бы я его куда подальше. В жизни не видел такого безобразия. Не нужно нам «не от мира сего». У нас весь номер такой, так чего еще сбивать народ с толку, наряжать меня, будто какого пай-ангелочка. Это же злит. Это же будто мы сразу говорим, что я их лучше.

— Ты действительно лучше, Уолт. Никогда не забывай об этом.

— Может, оно и так. Но если им дать это понять, нам крышка. Они же настроились против меня, когда я еще и не начал.

— Костюм тут ни при чем. Они были пьяные, набрались до бровей. Такие косые не смотрят, в

. чем ты.

— Мастер, вы самый лучший учитель на свете, а сегодня я вам еще и жизнью обязан, однако в данном конкретном случае вы ошибаетесь — как всякий простой смертный. Костюмчик ваш дерьмо. Больше я его не надену, орите сколько хотите.

— С какой стати я на тебя буду орать? Мы работаем вместе, и ты волен выражать свое мнение, когда посчитаешь нужным. Если ты хочешь сменить костюм, твое право, можно это обсудить.

— Вы серьезно?

— Дорога в Вичиту долгая, и что нам мешает сейчас поговорить?

— Не хочу показаться занудой, — сказал я, мгновенно ныряя в приоткрытую мне щель, — но так, как я вижу это дело, шанс у нас будет только в том случае, если они будут наши с самого старта. Эти гаврики выпендрежу не любят. Не понравился им ваш пингвиний хвост, и мое паршивое платьишко тоже не понравилось. А вся эта заумь, которую вы им гнали, — это же в одно ухо вошло, в другое вышло.

— Но ведь это же так, для затравки. Исключительно чтобы создать настроение.

— Вам лучше знать. Но, может, в другой раз лучше обойдемся, а? Говорить нужно по-людски, понятно. Сказать что-нибудь вроде: «Леди и джентльмены. Имею честь представить вашему вниманию…» — и тут отойти назад и пригласить меня. А если при этом вы еще и оденетесь в обыкновенный старый костюмчик из легкого крепа и приличную соломенную шляпу, никто и не обидится. Все подумают: вот славный наш свойский парень Джо, он приехал немного подзаработать. Тут вам и ключ, тут вам и дверца. А я буду маленький такой балбес, с широко раскрытыми глазками, в клетчатой рубашке и обыкновенном фермерском комбинезоне. Никаких носков, башмаков, и чтобы с такой же тупой рожей, как у всех ихних детей. Они меня только увидят и сразу оттают. Я покажусь им свой. И когда я начну подниматься, сердчишки-то и дрогнут. Проще пареной репы. Сначала задобрить, а потом бац и в пятак. Непременно должно сработать. Посмотрят наш цирк две минуты и начнут есть с ладошки, как белочки.

Домой мы ехали почти три часа, и все это время я говорил без умолку, изливая мастеру все, на что раньше ни за что не решился бы. Я коснулся всего, что только смог припомнить, — от костюмов до выбора площадки, от распространения билетов до музыкального оформления, от афиш до времени выступления, — и мастер Иегуда дал мне высказаться до конца. Его, безусловно, удивили, если не сказать обескуражили, и дотошность моего разбора, и твердость позиции, но я знал, что от этого разговора зависит все мое будущее, вот и рубил с плеча, а если бы краснел да запинался, толку было бы чуть. Мастер Иегуда спустил на воду корабль, в котором было полно дыр, и я решил, что чем их затыкать, а потом сидеть ждать, как бы затычки не вылетели и нас бы не потопило, лучше уж вернуться в тихую гавань и все основательно переделать. Мастер слушал меня серьезно, не насмешничая, не перебивая, и в конце концов сдался почти по всем пунктам. Наверное, ему было непросто признать свой провал, однако он не меньше меня желал успеха и был достаточно умен, чтобы понять, что завел нас не в ту степь. Это не означает, будто у мастера не было концепции, а у меня была, однако его концепция давным-давно устарела, соответствовала больше пошленьким вкусам поры его довоенного детства, а не бурным и быстрым ритмам нашего времени. Я же искал новую, современную форму, простую и бесхитростную, и постепенно он меня понял и согласился как минимум с тем, что мой i подход тоже имеет право на существование.

В чем-то он, конечно, уперся. Мне, например, ужасно хотелось съездить в Сент-Луис и подняться в воздух на глазах у всего родного города, но эту идею он зарубил на корню. «Это самое опасное для тебя на земле место, — сказал он, — и в ту минуту, когда ты туда приедешь, ты подпишешь себе смертный приговор. Запомни мои слова. Сент-Луис для тебя не лекарство. Это яд, и тебе оттуда живым не вернуться». Я не понимал, отчего он так горячится, но тут он стоял твердо, и его было не переубедить. Потом вышло так, что слова его оказались пророческими. Всего через месяц после этого нашего разговора на Сент-Луис обрушился ураган, самый страшный за все столетие. Он сокрушил город за пять минут, будто артобстрел из преисподней, а когда все закончилось, тысяча домов осталась лежать в развалинах, похоронив под собой сто человек, и две тысячи раненых, с переломами, истекавшие кровью, стонали на улицах. В тот момент мы ехали в Верной, штат Оклахома, пятый город из тех четырнадцати, где мы подписались дать выступления, а когда потом, после завтрака, я потянул к себе полистать местную газетенку и увидел снимки, меня едва не вывернуло наизнанку. Я-то решил было — все, мой мастер спекся, а вот вам, пожалуйста. Он знал то, чего мне не узнать за всю жизнь, слышал то, чего никто больше не слышал, и не было на свете ему равных. Если еще хоть раз, подумал я про себя, я позволю себе в нем усомниться, да покарает меня Господь и да скормят мой труп свиньям.

Но я слишком забегаю вперед. Ураган смел Сент-Луис в конце сентября, а у нас пока что еще двадцать пятое августа. Мы с мастером все еще в прилипшей к телу одежде едем в Вичиту в дом миссис Виттерспун. После долгой беседы о спасении номера будущее перестало казаться мне таким мрачным, хотя не берусь утверждать, будто на душе стало совсем уж легко. Сент-Луис была ерунда, мелкое расхождение, существовали куда более серьезные причины для беспокойства. Недоговоренности по основным пунктам нашего, если хотите, договора, вот я и решил, что коли начал прямой разговор, то обязан довести его до конца. Потому зажмурился и заговорил о миссис Виттерспун. Раньше я ни за что не посмел бы даже близко коснуться сей темы, и теперь оставалось надеяться, что мастер не озвереет и не врежет мне по рубильнику.

— Может, это и не мое дело, — сказал я, приступая как можно осторожней, — но я не совсем понимаю, почему миссис Виттерспун не поехала с нами.

— Она не захотела мешать, — сказал мастер. — Побоялась сглазить.

— Но ведь она у нас шеф, разве нет? Она платит по счетам. Я бы, например, подумал, что ей тоже захочется посмотреть, куда пошли ее денежки.

— Она у нас, что называется, партнер без голоса.

— Без голоса? Шутите, хозяин. Да у нашей миссис голоса будет побольше, чем у этой колымаги. Она ухо тебе разжует и выплюнет быстрее, чем слово вставишь.

— Дома — да. Я говорю о деле. А дома у нее, безусловно, язычок еще тот. Спорить не буду.

— Не знаю, что ее достает, но пока вы там приходили в себя, она иногда вела себя очень странно. Она, конечно, хорошая тетка, ничего не скажешь, но иногда, прошу прощения, просто оторопь брала на нее смотреть.

— Она была не в себе. Нельзя ее за это винить, Уолт. За это лето ей пришлось проглотить много неприятного, а она существо куда более хрупкое, чем может показаться. С ней нужно просто набраться терпения.

— То же самое она говорила про вас.

— Миссис Виттерспун умная женщина. Возможно, немножко взбалмошная, но голова на плечах у нее имеется, да и сердце доброе.

— Мамаша Сиу, да почиет ее душа в мире, мне сказала как-то, будто вы хотели на ней жениться.

— Хотел. Потом передумал. Потом опять захотел. Потом опять передумал. А теперь не знаю. Если я за свою жизнь что-то и понял, малыш, так это что никогда ничего нельзя знать заранее. А когда речь идет об отношениях между мужчиной и женщиной, тут бессмысленно и гадать.

— Да уж, она тетка норовистая. Что правда, то правда. Только решил, что стреножил, а она возьмет скинет веревку да и ускачет на соседний лужок.

— Вот именно. Потому иногда лучше ничего не предпринимать. Если ждать на месте, то есть шанс, что то, чего хочешь, само тебя найдет.

— Чересчур умно для меня, сэр.

— Не только для тебя, Уолт.

— Но если когда-нибудь вы таки решитесь жениться, спокойной жизни вам не видать.

— Не забивай себе этим голову. Думай о работе и предоставь мне самому разбираться в любовных перипетиях. Не хватало еще, чтобы всякая мелочь меня наставляла. Это моя песенка, и я буду петь ее так, как считаю нужным.

Мне не хватило духа продолжать этот разговор. Мастер Иегуда был, конечно, волшебник и гений, но мне и тогда было уже понятно, что в женщинах он ни черта не смыслит. Я-то знал все сокровенные мысли, которые прятала от него миссис Виттерспун, слышал, и не раз, ее непристойные пьяные излияния и знал, что ничего моему мастеру не светит, если он не возьмет быка за рога. Не желала она сама его находить, она желала, чтобы он до— , бивался ее и добился, и чем дольше он будет ждать на месте, тем меньше у него шансов. Но как я мог это ему сказать? Никак. Никак — если мне дорога была своя шкура, и потому я закрыл рот на замок, предоставив событиям развиваться своим чередом. Это его гусыня, сказал я себе, вот пусть он ее и жарит, коли так хочет, и кто я такой, чтобы лезть в его дела?

Вернувшись в Вичиту, мы занялись подготовкой нового номера. Миссис Виттерспун ничего не сказала нам по поводу пятен на сиденьях, думаю, она отнеслась к ним как к неизбежным издержкам, без которых не обойтись ни в одном крупном начинании. Все приготовления, от репетиций в новых костюмах до составления расписания и печатания афиш и рекламных листков, заняли три недели, и все это время мастер Иегуда и миссис Виттерспун были, против моих ожиданий, исключительно веселы и друг с другом ласковы. Может, я и не прав, думал я про себя, может, мастер и понимает, что делает. Однако в день отъезда он совершил одну оплошность, одну тактическую ошибку, которая-то и показала несостоятельность всей его стратегии. Я стоял у дверей, ждал, пока они попрощаются, и больно было смотреть, как заканчивалась эта маленькая печальная главка из истории разбитых сердец.

Он сказал:

— До встречи, подруга. Мы вернемся через месяц и три дня.

А она сказала:

— Да, мальчики, вам пора… Вас ждут голубые дали.

Тут наступила неловкая пауза, мне стало совсем уж не по себе, и я разинул свой большой рот и сказал:

— А в чем дело, мэм? Почему бы вам не прыгнуть за руль да и не уехать всем вместе?

Я видел, как при этих словах у нее заблестели глаза, и уверен — так же как в том, что если раз двадцать подряд сказать «банка», то получится слово «кабан», — она готова была бы отдать шесть лет жизни, только чтобы начхать на все и действительно сесть в машину. Она повернулась к мастеру и сказала:

— Ну и что ты об этом думаешь? Ехать мне с вами или нет?

И тут он, надутый болван, похлопал ее этак по плечу и сказал:

— Решай сама, дорогая.

Глаза у нее на секунду потемнели, но это еще был не конец. Еще не теряя надежды, она дала ему новый шанс исправить ошибку и сказала:

— Нет, реши ты. Я не хочу вам мешать. А он сказал:

— Ты свободный человек, Марион. Не в моих правилах указывать тебе, как и что делать

Вот это был конец. Я видел, как свет в ее глазах померк, лицо замкнулось, приняло натянутое, насмешливое выражение, и она пожала плечами.

— Как угодно, — сказала она. — У меня и тут дел хватает. — А потом, храбро выдавив из себя улыбку, добавила: — Если будет время, черкните открытку. Насколько я знаю, они до сих пор стоят цент за штуку.

Так оно всегда и бывает. Возможность, какая случается раз в жизни, была упущена навсегда. Мастер позволил ей выскользнуть у него из рук, но хуже всего то, что он, кажется, даже не понимал, что наделал.

На этот раз мы отправились в путешествие в другой машине — после Ларнеда миссис Виттерспун купила нам черный подержанный «форд». Она назвала его «Чудо-мобиль», и пусть он и уступал «крайслеру» по размерам и по мягкости хода, но то, что от него требовалось, делал исправно. Мы выехали в дождливое утро в середине сентября, и Вичита вскоре осталась позади, а примерно еще через час я и думать забыл про мокрый платочек, которым только что утирал глаза. Мысленный мой прожектор устремился вперед к Оклахоме, первому штату, намеченному в нашем турне, и в Редберде я выскочил из машины резвей обезьяны — как черт из табакерки. На этот раз все получится, твердил я про себя. Да, сэр, вот сейчас все и начнется. Даже название города я счел счастливым предзнаменованием, и хотя я в те времена не очень верил приметам, это совпадение здорово подняло во мне дух. Редберд. Как мой любимый бейсбольный клуб в Сент-Луисе, дорогие мои «Кардиналы» note 3.

Номер у нас был тот же, только в других костюмах, но это все изменило, и зрители заулыбались, едва меня увидев, что было уже поддела. Сначала сказал свое слово мастер Иегуда, выдав класс и запудрив этим шлимазлам мозги только так, а потом вышел я, а уж мой костюмчик под Гека Финна был в том же искусстве последним словом, так что в конечном итоге мы их сразили насмерть. Среди женщин шестеро или семеро бухнулись в обморок, дети принялись вопить, а мужчины замерли, не веря глазам, и в благоговении ахнули. Я продержал их тридцать минут, кувыркаясь, взмывая в воздух, скользя над гладью большого, на солнце сверкавшего озера и под конец подбросив свое легкое тело на рекордную высоту в четыре с половиной фута, после чего плавно спланировал на берег, встал и отвесил поклон. Меня встретила буря оваций, сплошной восторг. Они визжали, орали, отчаянно били в ладоши и бросали в воздух конфетти. Я впервые вкусил успеха, и этот вкус мне понравился. Как ничто, ни до и ни после.

Данбар и Баттист. Джамбо и Планкетсвиль. Пик-кес, Мьюз и Бетель. Вапанука. Богги-Депот и Кинг-зфишер. Герти, Ринглинг и Марбл-Сити. Если бы я не писал книгу, а снимал кино, в этом месте на экране возник бы настенный календарь и полетели бы, отрываясь, листки. Сквозь их мелькание на заднем плане было бы видно деревенские дороги, катящиеся шары перекати-поле, карту восточной части Оклахомы, по которой мчался бы наш старенький «форд», и крупно, по очереди появлялись бы названия городов, в которые он въезжал. Все это шло бы под быструю, с синкопами, музыку вперемежку со звонким лязгом кассовых аппаратов. Кадр следовал бы за кадром, наплывал один на другой. Огромные, полные монет корзины, придорожные домики, руки, плещущие в овациях, ноги, топочущие от восторга, разинутые рты, поднятые к небу изумленные лица с вытаращенными глазами. Целиком эпизод занял бы секунд десять, но за это время зрители в кинотеатре успели бы узнать всю историю того месяца от начала и до конца. Ах, добрые сентиментальные старые голливудские ленты. В книгу ни за что столько не впихнуть. Возможно, киношный рассказ и страдает поверхностностью, однако цели своей достигает отлично.

Память похожа на суматошные кадры. И если сейчас я вдруг неожиданно подумал о фильме, то это, возможно, потому, что в то лето я часто бегал в кино. После триумфа в Оклахоме недостатка в приглашениях у нас не было, и день за днем и месяц за месяцем мы с мастером проводили в дороге, переезжая из городка в городок. Мы выступали в Техасе, Арканзасе и Луизиане, по мере приближения зимы забираясь все глубже на юг, и каждый раз, добравшись до места, в перерывах между выступлениями, я при первой возможности бежал в какое-нибудь местное «Бижу», где показывали очередную новинку. Мастер занимался организационной стороной дела — беседовал с менеджерами и распространителями билетов, договаривался о расклейке афиш и рекламных листков, так что обычно времени на походы со мной у него не было. Почти всякий раз, вернувшись из кинематографа, я заставал его в гостиничной комнате, в одиночестве, с книгой в руках. Книга всегда была одна и та же — маленький зеленый потрепанный томик, который он везде возил с собой, так что вскоре я изучил эту обложку не хуже, чем морщинки и складки на лице мастера Иегуды. Книга была ко всему прочему по-латыни, и автором ее был Спиноза — это не забылось даже теперь, спустя столько лет. Однажды я спросил у мастера, почему он все время начинает ее с начала, и он ответил, что это потому, что в этой книге невозможно дойти до конца. Чем больше начинаешь понимать, тем больше там находишь, а чем больше находишь, тем дольше читаешь.

— Волшебная, наверно, — сказал я. — Значит, ее на всю жизнь хватит.

— Вот именно, шпендрик. Она неисчерпаема. Это будто бы выпил вино, оставил на столе вроде бы пустой стакан, а потом глядишь, и — о чудо! — он, оказывается, полный.

— Ага, и сидишь пьяный в хлам, всего раз-то и заплативши.

— Лучше не скажешь, — сказал он, неожиданно отвернувшись от меня к окну. — Пьяный этой жизнью, малыш. Пьяный ее загадкой.

Боже милостивый, как же я был тогда счастлив с мастером. Я любил даже сами дороги, а если учесть прочие составляющие наших переездов — толпы зрителей, выступления, деньги, которые нам платили, — то, конечно, те первые месяцы были лучшим временем моей жизни. Даже когда первые восторги прошли и я попривык, ничего мне не надоело, ничего не хотелось менять. Продавленные матрасы, проколотые шины, дешевые забегаловки, дожди с вынужденными простоями, унылые степи — все это были мелочи, все отскакивало от меня, как горох. Мы складывали в чемодан очередные добытые честным трудом семьдесят или сто баксов, садились в свой «форд» и не спеша катились в следующее захолустье, глядя на пробегающие пейзажи и с наслаждением смакуя особенно удавшиеся части номера. Мастер был ко мне великодушен — всегда подбадривал, всегда помогал советом, всегда прислушивался к тому, что я говорю, и ни разу не дал почувствовать, будто я пусть хоть на волосок, но ниже. После лета отношения между нами переменились, позиции наши стали совершенно иные, и теперь мы лишь дополняли и уравновешивали друг друга. Мастер отвечал за свою часть работы, я — за свою, и вместе мы делали одно дело.

До обвала на бирже оставалось еще два года, однако на окраинах депрессия уже началась, и где мы побывали, там фермерам, а также сельским рабочим приходилось очень нелегко. Мы не раз видели перед собой отчаявшихся людей, и мастер Иегуда учил меня никогда не смотреть на них сверху вниз. Уолт Чудо-мальчик им нужен как воздух, говорил он, и нельзя забывать об ответственности, которую это накладывает. Когда человек своими глазами видит, как двенадцатилетний ребенок делает то, что раньше приписывалось только святым и пророкам, это будто гром с ясного неба, и мое появление способно заронить надежду в души сотен и тысяч людей, давно ее потерявших. Конечно, никто не мешает заработать на этом кучу денег, однако если не понимать, что я в своих выступлениях трогаю зрителей за сердце, то я и не сумею подняться до положенных мне высот. Думаю, именно по этой причине мастер и определил мне начинать карьеру во всех тех медвежьих углах, в забытых Богом и людьми местах, которых нет ни на одной карте. Он хотел, чтобы слух обо мне расходился медленно, чтобы я успел прочно почувствовать почву под ногами. Не меня он пытался держать в узде, он хотел контролировать ситуацию, чтобы я если вспыхнул, то как звезда, а не как масло на сковородке.

Кто я был, чтобы спорить с ним? Выступления организовывались без перебоя, доходы выходили хорошие, а когда наступала ночь, у нас всегда была крыша над головой. Занимался я тем, о чем мечтал, и получал от этого такое удовлетворение, что мне было совершенно наплевать, выступаем мы в Париже во Франции или в Париже в Техасе. Разумеется, не всегда и не все шло гладко, однако мастеру, похоже, не страшны были никакие рытвины И ухабы. Например, когда мы приехали в Дублин, штат Миссисипи, в нашу дверь постучался школьный инспектор. «Почему этот парень не в школе? » — сказал он мастеру, тыча длинным костлявым пальцем в мою сторону. Как вы знаете, в те годы существовал соответствующий закон, со всеми прилагавшимися к нему указаниями и инструкциями. Я подумал, что вот нам и конец, но мастер только улыбнулся, пригласил любопытного джентльмена войти и достал из нагрудного кармана пиджака сложенный лист бумаги. Бумага была вся в печатях и конторских штампах, и, ознакомившись с ней, инспектор смущенно приложился пальцами к шляпе, принес свои извинения и удалился. Бог знает, что там было написано, но подействовало лучше некуда. Я не успел прочитать ни слова: мастер сразу ее сложил и опять упрятал в карман. «Что это? » — спросил я у него, а потом подождал и спросил еще раз, но мастер так и не ответил. Он только похлопал себя по карману, с видом невероятно хитрым и самодовольным. В эту минуту он был похож на кота, сожравшего хозяйскую канарейку, который не собирался докладывать, каким образом открыл дверцу.

Всю вторую половину 1927 года и первую 1928-го я прожил словно в коконе, отгороженный от всего на свете, сосредоточившись исключительно на работе. Я не задумывался о прошлом, не задумывался о будущем, меня интересовало только настоящее и только то, чем я занят в данный момент. Примерно дня по три-четыре в месяц мы проводили в Вичите, а все остальное время колесили в «Чудо-мобиле» из штата в штат.