Всегда она глядела в пол – только изредка острый взгляд маленьких и круглых, будто птичьих, глаз с неприязнью падал на брата. На том приёме она как-то оплошала – то ли вино пролила, то ли в шлейфе запуталась, Лукас уже не помнил – и багровела под сдержанными смешками придворных, но всё так же не смела поднять взгляд. Столь неистовая на поле боя, в повседневной жизни она робела перед собственной тенью. Конечно, она презирала своего брата, считала его мямлей и размазнёй, недостойным носить корону. Но сама она была хоть и отважна, но нерешительна и глупа, и полностью находилась под влиянием своего поразительно пустоголового супруга, хлыща из старшего дворянства. Его заботила только роскошь, он постоянно плёл мелкие интриги, но никогда не додумался бы подбить супругу на мятеж против её венценосного брата. Больше того – ни для кого не было секретом, как он третировал свою робкую угрюмую жену, постоянно принижая её и без того попранное достоинство. Впрочем, не так давно герцогиня овдовела, причём на редкость глупо – говорили, муж её сломал себе шею во время особо прыткой забавы с какой-то шлюхой, но с учётом обстоятельств нельзя было не задуматься, всё ли тут чисто… Потому что теперь герцогиня оказалась свободна, никто не обзывал её толстой никчёмной дурой, и, как верно подметил Дерек, осталось лишь раздуть искру её былой ненависти к брату, который и не думал ждать от сестрицы подвоха, привыкнув считать её безобидной идиоткой…

Она и есть безобидная идиотка, и ей не место на престоле. Патрицианцы всегда предпочитали умных, сильных и честолюбивых королей, которыми сложно манипулировать, но можно договориться. Именно эти короли тысячу лет обеспечивали независимость Хандл-Тера от варваров, время от времени совершающих набеги с северо-западных морей, и этих королей любил и славил народ, вот уже пятьсот лет не поднимавший мятежей. А мятежи – это утомительно, это тянет средства, причём впустую, в отличие от междоусобиц, где можно хорошо заработать, ссужая финансы на ведение войны сразу обеим враждующим сторонам… Словом, не вызывало сомнений, что патрицианцы действуют в первую очередь в своих интересах, но Лукас считал, что к лучшему, когда их интересы совпадают с интересами страны. Сейчас патрицианцы хотят свергнуть Артена-Попрошайку (которого так прозвали за то, что за своё трёхлетнее правление он успел задолжать святому ордену больше, чем его отец и дед, вместе взятые), но Лукас не верил, что они стремятся усадить на его место Мессеру Артенью. Потому-то Дерек и обронил, что сначала победит герцогиня – они просто используют её, чтобы очистить трон…

«И меня, – хмуро подумал Лукас, – меня они тоже используют. Не впервой, конечно, но на сей раз я не понимаю – зачем и как, и вот это уже мне совсем не по душе».

– А где это – Джейдри? – спросил Чейз.

Лукас очнулся от задумчивости. Что это на него нашло, в самом деле, не в его привычках размышлять о подобных вещах. Он обладал всем, чем хотел, – остальное его не заботило.

– Что?

– Я недавно видел новейшую карту имений, и вот не помню, где там было Джейдри.

Глаза наёмника азартно поблескивали – то ли успел хлебнуть, пока Лукас думал о сложностях политической ситуации, то ли просто тоже задумался – не иначе мечтал о том, как обставит собственное имение, когда им обзаведётся. Странно, а вот Лукас вовсе не жаждал стать рыцарем, просто так вышло… Его и произвели-то едва ли не по пьяни – Лукас помнил, как смеялся разгоряченный вином и битвой сэйр Торренс, его первый сюзерен. Отличный человечище был: и надраться горазд – не поспеть, и в бою хорош, и поговорить с ним было о чём… Лукас его искренне любил и огорчился, когда сэйр Торренс пал в очередной междоусобной битве. Драться под началом этого человека в самом деле было наслаждением и стоило любого риска. Тогда Лукас ещё дрался просто чтобы драться, в точности как Марвин из Фостейна…

– Так где это? – упрямо повторил Чейз. Лукас посмотрел на него с раздражением, уже жалея, что пригласил наёмника разделить трапезу. Но одиночество успело ему надоесть, он и не думал ведь, что мысли о герцогине его так захватят…

– Это на Локте, – сказал он. – В восточной доле.

– На Локте? Но тогда вы должны быть вассалом графа Алектио и биться за короля, – удивился Чейз.

Лукас медленно сосчитал в уме до десяти. Ну не станешь же, право слово, объяснять этому помешанному на титулах дураку, что Джейдри – вовсе не родовой замок. А сам он – вовсе не Лукас из Джейдри, а всего-навсего Лукас Джейдри, сын лавочника, отроду жившего в маленьком портовом городишке на Локте. И что лишь через много лет после того, как тринадцатилетний Лукас сбежал из этого городишки на торговом корабле и попал на юг материка, после того как он очаровал жену местного губернатора, а потом и самого губернатора, отличился в турнирах, а потом несколько лет подряд постоянно участвовал в многочисленных междоусобицах – лишь после всего этого его произвели в рыцари, и он смог вставить между своим именем и фамилией это вожделенное «из», обозначающее дворянство – тогда как урождённые дворяне, напротив, убирали предлог, когда избегали лишнего официоза. Лукасу же было всё равно, как называться, – ему было даже всё равно, кем быть, он не стремился к рыцарству. Тогда он просто прожигал жизнь и упивался ею – до тех пор, пока не осознал свой поразительный дар убеждения, который вовремя заметили патрицианцы. Он начал использовал этот дар по заказу то мелких дворян, то самой короны, потихоньку сколачивая состояние, потому что платили ему более чем достойно… Сын зажиточного торгаша Лукас Джейдри, ставший нищим сэйром Лукасом из Джейдри, превратился в Лукаса Джейдри, Птицелова. Впрочем, об этом его тайном имени почти никто не знал. Да и давненько Лукасу не приходилось подтверждать своё право так называться.

Но надо же было что-то ответить этому прощелыге, смотревшему на него то ли просительно, то ли подозрительно. Причём, желательно, не вдаваясь в сложные подробности своей запутанной биографии.

– Во-первых, – спокойно начал Лукас, – Джейдри – не родовое поместье, это один из замков, полученных мной вместе с титулом. Мой тогдашний сюзерен сэйр Торренс из Кордена владел почти четвертью всего Локтя. Он умер, не оставив наследников, и его вассалы присягнули его двоюродному брату, сэйру Стивену из Фейреона. Если ты так хорошо осведомлён, может, знаешь, где находится Фейреон?

Наёмник наморщил лоб, будто старательный ученик на уроке.

– На Длани? – с надеждой предположил он.

– Точно, на Длани. Стало быть, Фейреон – вассал герцогини. Ну и я – тоже. Это ответ на твой второй вопрос.

– Вы сказали «во-первых». А что во-вторых?

– А во-вторых, – подавшись вперёд, раздельно проговорил Лукас, – мне нет дела до моих сюзеренов. Я всегда дрался и буду драться только за самого себя.

– Правда? – Чейз пожевал губы, хмыкнул. Уж по крайне мере заливать о долге и чести он точно не станет, хоть на этот счёт Лукас мог быть спокоен. – А что ж вы тогда делаете на этой войне, сэйр Лукас? Убеждения вами не движут, жажда наживы – тоже, я слыхал, как вы чуть не за тысячи пленников выкупаете, а потом отпускаете восвояси…

– Во-первых, – всё тем же тоном повторил Лукас, – не за тысячи, а за пять сотен. Во-вторых, я его не отпускал, он сам сбежал. И в-третьих, мессер наёмник, не кажется ли тебе, что твоё дело – пить дармовое вино, раз уж любезные вассалы его величества Попрошайки угощают?

– Оно правда, – хохотнул Чейз и приложился к кружке.

Лукас удовлетворённо кивнул и тоже решил подкрепиться. Илье всё ещё не прибежал с жалобами на наёмников, стало быть, ведут себя тихо, можно и дух перевести. Хозяйка в самом деле постаралась – стол ломился от грубоватой, но вкусной и питательной сельской пищи. С харчами Лукас никогда не перебирал, хотя в отношении вина был весьма привередлив. А вино тут было гадкое, ну да Единый уж с ним. Всё равно видно – постарались обслужить гостей на славу.

Остаток трапезы прошёл в молчании, впрочем, вполне благожелательном. Говорить с Чейзом Лукасу было не о чем, просто он не любил подолгу оставаться один. И ему было всё равно, с кем скрашивать одиночество – хоть с кошкой, хоть с королём. Хоть бы, если уж на то пошло, с этим тщеславным дурнем.

Когда он уже доел и лениво попивал вино, вернулся Илье – раскрасневшийся и встревоженный. Покосился на Чейза, наклонился к Лукасу, зашептал ему на ухо последние новости. Лукас слушал и мрачнел. Дело было дрянь. Ну, хорошо хоть перекусить успел.

– Ну что, хозяин? – громко сказал он. – Нашёл жратву для моих солдат?

Лысый трактирщик снова мелко затрясся.

– Помилуйте, мессер рыцарь… не успел… так скоро…

– А потом небось скажешь, что и нету? Что господа твои весь скот увели, кур перерезали, свеклу повыкапывали? А фасоль, небось, сельские девки извели на гадание? – он говорил с улыбкой, без тени угрозы в голосе, даже не пытаясь нагнать страху, но трактирщик вдруг перестал трястись и приобрёл такой вид, будто сейчас рухнет замертво. – Держу пари, если бы к тебе снова заявились гонцы от королевской армии, ты бы для них телегу провизии вмиг раздобыл. А?

– Никак нет, мессер… не казните…

– Ладно, верю, – вздохнул Лукас. – Попрошайка – он Попрошайка и есть, собственных вассалов оберет до нитки. А всё ж обидно… Обидно, пойми меня верно, что для этого сопливого щенка, сидящего на троне, жратва нашлась, а для сильной и смелой женщины, решившейся его свергнуть, – ну ни хлебной корочки. Обидно. Но ничего не поделаешь.

Лукас встал, кивнул удивленно глядящему на него Чейзу.

– Королевский отряд сюда идёт. Сматываться надо.

– Треклятье Ледоруба! – Чейз шатко вскочил, схватился за перевязь. – Ну хоть Попрошайкиным свиньям ничего здесь не останется.

– Это точно, – сухо усмехнулся Лукас и пошёл к выходу. Трактирщик и его помощница молча глядели им в спины, не веря, что остались живы. Лукас снова усмехнулся, в который раз подивившись людской трусости. Наверняка здоровых мужчин в деревне больше, чем его солдат, и тем не менее они легко позволили себя обобрать… Или не позволили, и трактирщик всё же лгал. У Лукаса не было времени это выяснять.

На деревню спустились сумерки, подсветив редкие снежные хлопья голубоватым. Лукас выдохнул густое облачко клубящегося пара, повёл затёкшими от долгого сидения плечами.

Люди, живущие здесь, оказались глупы, а глупость надо наказывать.

– Илье, подавай коня, – сказал он и, обернувшись к Чейзу, бросил: – Сжечь тут всё.

* * *

Надежда Марвина вскоре нагнать войско сэйра Аурида не оправдалась: в первую очередь из-за того, что им приходилось двигаться пешком. Всех пристойных лошадей из деревеньки увели, а Марвин предпочитал передвигаться на своих двоих, чем на вьючной кляче, которую для него раздобыл Робин. Мальчишка, поймав уничтожающий взгляд Марвина, заныл, что и такую кобылу еле нашёл, на что Марвин коротко сказал: «Вот сам на ней и поедешь», и больше они это не обсуждали. Марвин злился, но ничего поделать не мог – пришлось спрятать нетерпение куда подальше и смириться с тем, что в ближайшие два или три дня он в строй не вернётся. От этой мысли тошно становилось уже теперь: к Марвину окончательно вернулись силы, и его снова жгло неуёмной жаждой драки. И впервые за прошедшие два месяца это жжение не разъедало его душу, а грело её.

От деревни вела прямая дорога, выводившая на широкий тракт. Расспросив напоследок трактирщика, Марвин выяснил, что замок сэйра Аурида находится в десяти милях к северу, а южнее, в двух днях пути, есть ещё одна деревня, покрупнее. Подумав, Марвин решил двигаться на юг. Утверждению насчёт того, что королевские войска идут на север, он не очень-то поверил: вряд ли расстановка сил могла измениться так кардинально за те двое суток, что он бродил по лесу. В любом случае, на юге наверняка расположены постоянные гарнизоны, лояльные к королю. Добраться бы до одного из них – а там уж разберёмся.

Марвин опасался, что Робин будет его тяготить и ещё больше замедлять продвижение, но быстро понял, что был несправедлив к толстяку: он оказался довольно проворен и, что важнее, запаслив. Марвин с лёгким сердцем поручил ему сборы в дорогу, и мальчишка затарился по полной. Марвин только покосился на внушительных размеров мешок, который повеселевший парнишка тащил на плече, спросил, не тяжело ли (предвидя, что всё равно выбросит половину по дороге) и, получив отрицательный ответ, успокоил свою совесть окончательно.

До вечера они вышли на проезжий тракт. Дорога шла через лесистую местность, строго на юг, почти не петляя. Осенью, должно быть, качество дороги оставляло желать лучшего, но теперь мороз сковал размытую землю ледяной коркой, и ноги не вязли, подчас – даже скользили, и ступать приходилось осторожно, а это тоже не способствовало скорости передвижения. В итоге заночевать им всё-таки пришлось у обочины. Это могло быть небезопасным, но Марвин рассудил, что, судя по всему, войска герцогини, даже если и ошиваются неподалёку, не пойдут прямым трактом, а вот королевские войска – вполне. Разбойников и мародёров же Марвин не опасался – оружие при нём, а большего и не надо. По правде, он даже рад был размяться – а за неимением противника пришлось обходиться заученными ежедневными упражнениями, которые вошли у него в привычку с тринадцати лет. Он не тренировался как следует с того самого памятного дня битвы на Плешивом поле, и теперь так старательно навёрстывал упущенное, что быстро взмок и сбросил плащ, снова оставшись в одной рубахе. Было морозно, но снег наконец перестал. Разведённый Робином огонь потрескивал в опустившейся на землю полутьме, и бешено мелькавшее лезвие клинка сверкало алыми сполохами.

Почувствовав, что вымок насквозь, Марвин наконец вернулся в исходную позицию, перевёл дыхание, опустил клинок и, откинув со лба взмокшие пряди, посмотрел на Робина. Тот сидел, обхватив колени руками, и глядел на своего нового господина, разинув рот до пределов возможного.

– Хорошо, что не весна теперь, – сказал Марвин. – Того и гляди тебе какая-нибудь дрянь в рот бы залетела.

Мальчишка с шумом захлопнул рот. Взгляд у него был почти влюблённый.

– Как здорово! – благоговейно прошептал он.

– А вот то, что у тебя каплун горит – совсем не здорово, – заметил Марвин. Мальчишка вскрикнул, засуетился, спасая ужин. Марвин подсел к огню, накинул плащ на сладко побаливающие плечи. Вот что значит – пару дней не разминаться.

– Как вы его!.. здорово!.. – закончив возиться с каплуном, повторил Робин.

– Кого?

– Его, – мальчишка кивнул на покосившийся пень, служивший Марвину манекеном. – Насмерть!

Марвин усмехнулся:

– Живой противник не стоял бы… пнём. И дрался бы я с ним иначе.

– Всё равно побили бы!

– Конечно, – улыбнулся тот – его забавляла непосредственность мальчишки, временами совершенно неожиданно сменявшая робость.

– Я бы тоже так хотел, – тоскливо сказал Робин.

– Я говорил уже – сбрось сотню фунтов, и сможешь.

– Не смогу, – помрачнел парнишка. – Я всегда такой был… ну, неуклюжий… как баран. Мне батюшка ещё сказывал.

– Так переубедил бы батюшку. Заодно и цель!

– Батюшка умер, – совсем уже понуро сказал Робин.

Марвин кивнул, с наслаждением впился зубами в хрустящее корочкой заячье мясо, прожевал, потом сказал:

– Бывает. В бою пал?

– Нет, – ответил Робин и замолчал. Марвин видел, что тема эта ему не слишком приятна, и не стал настаивать. Ему вообще не очень хотелось говорить – чуть подустал за день, да и ночь была уж больно хороша. Он представил, как славно сейчас сиделось бы у походного костра среди боевых товарищей, за рьяными обсуждениями дневной битвы, и тоскливо вздохнул.

– В бою пасть – это счастье, – мечтательно произнёс он. – Если и есть смерть лучше иной жизни, то такая.

– Не знаю, – нерешительно отозвался Робин, крутя в толстых пальцах каплунью ножку. – Как по мне, жить хорошо…

– Дурак, – беззлобно сказал Марвин. – Видал вон того лысого, в таверне? Чуть что, перед благородными башкой об пол? Так жить – хорошо?

– Хорошо, – пробурчал Робин, – только б не умирать.

– Ясно теперь, почему ты только сын сэйра, а не сэйр, – сказал Марвин. – Хотя, впрочем, и для сына сэйра твои слова – позор.

Робин вскинулся, поднял на Марвина глаза – неожиданно красивые, большие и карие, такие скорее подошли бы знойной девице, чем неуклюжему толстяку.

– Нам к позору не привыкать, – вполголоса проговорил он и отвёл взгляд.

Марвин задохнулся от возмущения.

– Ну ты даёшь, парень! К позору невозможно привыкнуть. И нельзя этого делать! Когда ты привыкаешь к позору – ты уже и не жив… пусть даже хотя бы как тот трактирщик. Крыса и та – живее.

– А что делать, если выбора нет?

– Выбор всегда есть. Можно умереть, например. Или убить, это намного лучше. Но уж точно не привыкать.

– Вот вам, сэйр Марвин, говорить легко, – помолчав, тихо сказал Робин, и Марвин оторвался от еды, отчего-то неприятно задетый его словами. – Вы такой… ну… сильный, смелый… Вам легко про позор говорить. Вы ж ничего про него не знаете.

Губы Марвина дрогнули – но что ему было на это сказать?

– А не все такие… смелые, – не глядя на него, продолжал Робин. – Вы так хорошо сказали, я точно подзабыл уже… про цель… Но мало одной только цели. Для вас – довольно, а мне мало… Иначе бы я уж давно был таким, как вы. А я трушу.

– Чего трусишь-то? Чего в этой жизни можно бояться, если тебе и позор уже не страшен? – резко спросил Марвин.

– Ну… как вам объяснить? Вот тот трактирщик – он же не знает, что живёт, как… ну, как…

– И куда тебе в герольды с таким красноречием, – покачал головой Марвин. Робин вспыхнул, вскинул голову, и в его лице, к вящему удивлению Марвина, промелькнуло некое подобие оскорблённой гордости.

– Я только сказать хочу, сэйр Марвин, что тот трактирщик и думать не думает о позоре. И вот это – совсем скверно. Когда тебя позорят, а ты ничего сделать не можешь.

«Да уж, тут не возразишь», – подумал Марвин, и будто снова очутился под серым осенним небом Балендора, на ристалище, с пылающим от пощёчин лицом. И словно наяву увидел Лукаса из Джейдри – но не напротив себя, а дальше, в мутном мареве костра, – подпирающего голову рукой и смеющегося непроницаемыми голубыми глазами – смеющегося над ним…

– И ведь хуже всего то, что вам это только кажется.

– Что? – Марвин выпрямился. Аппетит у него совершенно отбило.

– Вам только кажется, что вы ничего не можете поделать, – со странным упрямством проговорил Робин. Он глядел в огонь, и в свете алых языков пламени глаза его странно, влажно поблескивали. – Вам просто внушили это… навязали… сковали ваш разум, чтоб заставить поверить в неизбежность позора. Нас же двое всего было, в том трактире. Трактирщик мог взять вилы и…

– И на благородного мессера? – зло спросил Марвин. Внешне необоснованная злость в его голосе осталась Робином незамеченной.

– Да всё равно. Если б правда думал, что нет ничего страшнее позора – всё равно…

Мальчишка смолк, но Марвину уже кусок в горло не лез. Мучительная тревога и жгучий стыд, которые не давали ему спать последние месяцы и от которых он только-только, казалось, избавился, вцепились в него с новой силой. Безумно захотелось убить кого-нибудь – плевать кого, да хоть бы этого тупого толстяка, своими мутными речами снова растравившего ему душу… Но на деле Марвин понимал, что должен благодарить мальчишку – за то, что тот так вовремя напомнил ему о том, о чём он едва не забыл. Поразительно, Марвин и предположить не мог, что у него такая короткая память…

Или просто он в самом деле испугался. Испугался тогда, там… этих глаз… и этой улыбки… того, что эти глаза и эта улыбка могут с ним сделать. Испугался просто до одури, потому что никогда не видел ничего подобного. И просто убить здесь было бы слишком просто… и совершенно неправильно. Нет, за этот страх, за то, что впервые в жизни Марвина заставили его испытать, полагалась совсем другая расплата. И он на целых три дня напрочь забыл об этом! Стоило отогреться да отожраться – и забыл. Как будто вполне смог бы с этим жить…

– Сэйр Марвин, – голос Робина из темноты звучал испуганно, – что с вами?

Марвин поднял на него затуманенный взгляд.

– Ты всё правильно говоришь, парень. Всё правильно. Скажи, что ещё хотел.

– Да ничего, – стушевался мальчишка. – Я, это… я имел в виду…

– А, плевать, что ты имел в виду, – сказал Марвин. – Главное, что ты сказал. Может, из тебя и получится толковый герольд.

Робин вновь покраснел – на сей раз от удовольствия, и пробормотал:

– Благодарю вас, сэйр Марвин, да только я всё равно предпочёл бы быть таким, как вы… Потому что и вы правильно говорили. Про позор… А будь я таким, как вы, то смог бы его смыть… с памяти моего отца.

«Таким, как я, – подумал Марвин. – Нет, парень, такие, как я, намного хуже. Потому что мы способны нести этот позор. И жить обещанием мести… одним обещанием, потому что обещать в таких делах – слаще, чем делать».

Тут он вдруг понял, что сказал Робин, и удивился:

– Твоего отца? А что ты должен сделать, чтобы смыть с него позор?

Робин поднял голову, снова глянул на Марвина влажными карими глазами – в упор – и сказал, ровно, внятно и отчётливо, так, будто прежде говорил эти слова сотни и тысячи раз:

– Убить Птицелова.

Марвин задумался, потом покачал головой.

– Птицелова? Не слышал о таком.

– О нём мало кто слышал. Не считая тех, кого он… ловил. И их семей, конечно. Такое не забывается.

– Ну-ка, рассказывай, – потребовал Марвин, радуясь возможности отвлечься от своих тяжких мыслей.

Робин помялся – видно было, что ему нелегко начать, но Марвин был безжалостен и смотрел ему в лицо не мигая. В конце концов парень сдался. А впрочем, понял Марвин вскоре, наверное, он на самом деле хотел поговорить. Не всякую тяжесть можно носить в себе…

– Мой батюшка… отец… он всё время ссорился со своим двоюродным дядей, сэйром Колином, за земельный удел и замок. Батюшка считал, что этот удел наш по праву, но у сэйра Колина были деньги и связи, и он только смеялся над батюшкой. Ну, батюшка и вступил в войско соседа сэйра Колина, который тогда как раз войну затевал, с тем чтобы потом этот удел получить.

– Отобрать, стало быть.

– Ну, отобрать… А тот сосед, сэйр Имрис, его вроде как полюбил. Забрал и нас с матушкой в замок его, там хорошо было. Вот… А потом сэйр Имрис оказался еретиком. Батюшка этого не знал, ну, узнал только потом, когда этот сэйр Имрис его к себе приблизил. Вот, он был еретик, и у него собирались какие-то люди, делали нечестивые обряды и пытались вызвать Ледоруба…

Марвин ругнулся и осенил себя святым знамением. Робин пугливо последовал его примеру.

– Батюшка сперва точно не знал, подозревал только. А когда узнал – не решился оставить сэйра Имриса, потому что к тому времени сэйра Колина уже разгромили, ждать недолго оставалось, и батюшка не хотел лишиться того, что добыл…

– Еретикам, значит, потакал твой батюшка за харчи! – возмутился Марвин.

– Не потакал! – вскинулся Робин. – Он вовсе не потакал, он сам считал эти обряды богомерзкими, но только далеко уже всё зашло, и к тому же сэйр Имрис был как бы батюшкиным сюзереном… А разве можно предавать своего сюзерена?

– Гм, – озадаченно сказал Марвин. – Вообще-то нельзя.

– Вот, и батюшка так же говорил, когда матушка плакала и просила его бросить сэйра Имриса. Но батюшка не послушался, а потом… – Робин набрал воздуху в грудь, глубоко вздохнул. Густой пар из его груди смешался с дымком костра. – Потом всё раскрылось, сэйра Имриса и его друзей-еретиков поубивали, а батюшка бежал…

– Бежал? Оставив жену и ребёнка?

– Я большой уже был! – выпрямился Робин. – Мне уже почти одиннадцать было…

– Да уж, гигант. Ну и?

– Ну и тогда выяснилось, что это были не просто еретики, а какие-то особенно опасные еретики, и святой орден патрицианцев собирал о них всяческие сведения. А мой батюшка оказался единственным выжившим, кто знал, что у них и как, видел обряды, ну и ещё о чём-то там был осведомлён… Вот они и послали за ним Птицелова.

– Что за Птицелов-то? – снова спросил Марвин, которого долгая и путаная преамбула успела утомить.

– Не знаю, – тихо ответил Робин. – Я его и не помню толком. Знаю, что его послали за батюшкой, потому что он непременно был нужен живым, для сведений. Я тогда расспрашивал, кого мог, со мной говорить не хотели, только один святой брат патрицианец сжалился, и сказал, что Птицелова всегда посылают за беглыми, которых непременно живыми вернуть надо, и он приводит… А потом он и отца привёл. Привёл… как на поводке. – Мальчишка сжал зубы, на его заплывших скулах отчётливо проступили желваки. – Я был во дворе и видел. Отец шёл такой потерянный… сгорбленный, будто взгляд со стыда поднять не мог. Сам шёл, впереди коня Птицелова, его никто не заставлял, он даже связан не был. Я его окликнул, он голову поднял, и у него такие глаза были… такие… будто он заплачет сейчас, а я никогда не видел, чтоб он плакал. Только потом, на виселице…

– Его повесили? – спросил Марвин – история наконец начала его интересовать.

Робин с трудом кивнул.

– На следующий день. А перед тем пытали… Он весь в крови был, когда его на помост вывели, и руки у него были переломаны. – Голос мальчишки вдруг стал ровным и почти равнодушным – будто он пересказывал старую, всем известную и никому уже не любопытную басню, которая его никак не касалась. – И он плакал. Только мне почему-то казалось, что это по-прежнему от стыда. Этот человек… Птицелов… я его только тогда и видел, за день до казни, когда он отца пригнал. Они потом вместе в замок вошли, а как он выходил, я не видал. Только отца видал… И походило на то, словно этот Птицелов что-то ему такое сказал или сделал, что отец всех сил лишился. И пошёл за ним покорно, хотя знал, что его ждёт. Я не верил тогда, что так может быть, отец бы живым не дался. Ему и матушка говорила, чтоб не давался, когда провожала в бега, так и просила: не давайся им, замучат они тебя. И он не дался бы. Никому, кроме… этого. Который пригнал его на муки и позорную смерть.

Робин умолк, и теперь уже Марвин не стал его подстёгивать. Он размышлял об услышанном. Ловко, конечно, придумано – в самом деле, порой просто необходимо взять беглеца живым и невредимым, и это бывает не так-то просто сделать. Марвин прежде не думал об этом, но если бы Лукасу из Джейдри удалось схватить его тем днём, он не позволил бы продолжать измываться над собой. Убил бы или умер сам… а может, то и другое вместе. И надо в самом деле очень постараться, чтобы так подчинить себе волю другого человека. Должно быть, это страшное умение.

– И теперь ты хочешь убить Птицелова?

Робин опал, словно сдувшийся воздушный шарик, каменное выражение исчезло с его лица, и оно снова стало вялым и несчастным.

– Хотел бы, – жалобно сказал он. – Но разве я смогу? Я его даже в лицо не помню. И голоса не слыхал, ну, совсем ничего не помню. Хотя, наверное, узнал бы, если бы увидел. Почувствовал бы. Но и тогда – что? Я же рохля…

– Это точно, – сказал Марвин. – Ну и что тебе, рохле, славно жить с отцовским позором?

– Не славно… Только что делать-то?

– Вот именно – делать. А не языком чесать, – сказал Марвин и, резко взмахнув плащом, расстелил его у огня. В пламя метнулась пелена снежной пыли. – Спать давай, с рассветом дальше пойдём.

– Вы спите, а я покараулю.

– Покараулит он, – фыркнул Марвин. – Тебя прирежут – ты и вякнуть не успеешь. Но воля твоя, сиди.

– Спасибо вам, – тихо сказал Робин.

– Тебе спасибо, – помолчав, ответил тот. Мальчишка хоть и сопляк, но… было в его словах нечто, от чего глухая тоска Марвина обернулась спокойной и здоровой яростью. И это уж было куда как лучше.

– Робин, – вполголоса сказал он. Грузная, тёмная в полумраке фигура развернулась к нему. Марвин закрыл глаза. – Если на моём пути встретится Птицелов, я убью его. За тебя.

Он не мог видеть, но знал, что мальчишка просиял – почувствовал, словно вокруг стало чуточку теплее.

– Благодарю вас, мессер, – пробормотал он, но Марвин не ответил ему, потому что спал.

Ночь прошла тихо, а с рассветом они двинулись дальше. Марвин по-прежнему шёл впереди, но теперь временами оборачивался, проверяя, не сильно ли отстал его стюард. Про себя он всё чаще называл Робина именно так, и даже подумывал, а не оставить ли его и впрямь при себе. Ну и что, что засмеют – пусть попробуют. В конце концов, сколько есть стройных и ладных парней, которые по башковитости Робину и в подмётки не годятся. Ну а чтобы харч запасать да сапоги с хозяина снимать, особой прыти не надо. К тому времени, когда вдалеке показались первые дома деревни, Марвин окончательно укрепился в этом решении, но Робину пока ничего не говорил – вот дойдут, там и обрадует. Что мальчишка будет счастлив, он ни минуты не сомневался.

Дорога шла чуть вверх, а потом к низине, и потому Марвин сперва услыхал звон подков о лёд, а потом увидел перевалившего через пригорок всадника – с виду рыцаря, в полном облачении. Он вроде бы не очень торопился, и Марвин окликнул его. Рыцарь соизволил остановиться, видно, также признав в Марвине благородного мессера, и весьма любезно поздоровался. Они представились друг другу, выразили заверения в общей преданности его величеству королю Артену, и Марвин сказал:

– Мессер, скажите, там и впрямь деревня вдалеке?

– Деревня, – кивнул тот. – Названия только не упомню.

– Единый с названием, меня интересует, далеко ли от неё королевские войска?

– Отнюдь. Прямо там сейчас расквартирован полк сэйра Пэриса из Лолларда. Мы шли в обход и теперь собираем силы для решающего рывка на север.

– На север? – переспросил Марвин. – Неужто впрямь наступаем на Мессеру?

– Больше того – гоним, как кабаниху, – довольно сообщил рыцарь. – А вы, мессер, чаете присоединиться?

– Да не то слово! – горячо сказал Марвин. – Как вам, нужны ещё лишние мечи?

– Не бывает лишних мечей, – улыбнулся рыцарь. – А если вы не шпион, мессер, вам будут рады вдвойне.

– Обнадёживает, – хохотнул Марвин. – Не смею более задерживать.

– И я вас.

Рыцарь продолжил свой путь, а Марвин с улыбкой повернулся к Робину.

– Ну, слыхал радостную весть? Дошли!.. Эй, парень, что с тобой?

Робин стоял у обочины, нелепо и беспомощно растопырив руки, и мешок с пожитками валялся у его ног. Лицо мальчишки побелело и пошло бурыми пятнами, глаза округлились, а нижняя челюсть тряслась так, что было слышно, как зубы постукивают друг о друга. Волчий тулуп, который ему отдал трактирщик из лесной деревеньки, сполз с плеча, но Робин этого даже не заметил.