«Да, – сказал Сокол. – Убийц, конечно отпустили. И знаешь, почему? Ты просто умрешь со смеху: они заявили, будто недалеко от места убийства встречались с юными дамами и в духе насто-ящих рыцарей не могут назвать их имена, дабы не скомпрометировать их. Но еще интереснее оказалось то, что полицию вполне устроил их ответ. Но главное не это. Теперь уже сам Папа не мог заявить, будто ни о чем не знал. Это убийство доказало, что ему было известно все. Ему и корлеонцам. Теперь уже никто не осмелился бы сказать, что генеральный секретарь Капитула не покровительствует Корлеоне, и Леджо в частности». – «И я больше не мог молчать, – добавил Инцерилло. – Хорошо, я понимаю, что ничего не смогу изменить в одиночку. Но, господа из Корлеоне, сказал я, вы слишком много на себя берете. Смотрите, как бы вам не оступиться, и я лично постараюсь помочь вам проиграть».

«А при чем тут убийство прокурора Косты?» – прямо спросил его Томмазо. «Я не мог поступить иначе, – мрачно ответил Инцерилло. – После того заседания я не мог отделаться от мысли, что нужно совершить что-то, что сможет охладить пыл зарвавшихся корлеонцев. Понимаешь, Томмазо, ведь я не менее силен, чем они, и моя семья способна на многое. Я могу делать все, что посчитаю нужным, а если захочу, то прибегну к тем же методам, что и корлеонцы. Поэтому я отдал приказ убрать Косту».

Томмазо в ужасе молчал, не в силах сразу оправиться от услышанного. Не так часто «человек чести» признается в совершенном преступлении, но уж если он так сказал, то, значит, Кало говорил правду… «Зачем ты стараешься оговорить себя, Сальваторе? – пытаясь успокоить друга, вмешался Бонтате. – Всем известно, как много неприятностей тебе доставил этот Коста. Сколько твоих родственников и твоих бойцов оказались за решеткой, – и все это исключительно благодаря ему». Однако Инцерилло при одной мысли о ненавистных корлеонцах весь дрожал от ярости. «При чем тут мои родственники, Стефано? – почти крикнул он. – Поверь, меньше всего в тот момент я думал о них. Единственное, что двигало мной в тот момент, – доказать этим чертовым корлеонцам, что меня не стоит сбрасывать со счетов. Я для них – враг, и опасный.

Я могу делать, что хочу, слышишь?».

И тут потрясенный Томмазо увидел, что и с Соколом происходит нечто странное. Всегда спокойный и уравновешенный, склонный прощать чужие грехи, он преображался на глазах. Наверное, впервые после долгих лет, когда он ощущал себя до предела уставшим, в его взгляде мелькнуло нечто похожее на ненависть. «Нет, – что-то подсказало Томмазо. – Это даже больше, чем ненависть. Это слепое бешенство».

«А ведь ты прав, Сальваторе, – заявил он. – Мы должны покончить с ними. И знаешь, Томмазо, что я сделаю, чтобы поставить всех на место? Я убью Риину и так обезглавлю корлеонцев. Я сделаю это сам, лично, и, мало того, на первом же заседании Капитула открыто скажу, что собираюсь сделать. Действовать в их духе и убивать тайком я не стану». – «Стефано, это же самоубийство! – закричал Томмазо. – Приди в себя, ты сошел с ума! Как только ты выйдешь с заседания Капитула, тебя самого тут же убьют!». – «Ты думаешь, я боюсь смерти? – усмехнулся Сокол. – Да я уже давно к ней готов, но Риину я все-таки убью». – «Хотя бы отложи свои планы, – просил его Томмазо. – Давай поначалу переговорим с Кало; быть может, получится все уладить мирным путем». – «Кало тоже заодно с корлеонцами, – Сокол посмотрел на друга с некоторым сожалением. – Я ведь знаю гораздо больше тебя, поверь мне на слово. На каждом собрании Кало ни разу слова поперек не сказал Папе. Он вообще предпочитает молчать. Но чтобы успокоить тебя, ладно – я отправлюсь на эту встречу, только она ничего не даст».

Томмазо изо всех сил старался предотвратить несчастье. Он организовал встречу Стефано, Инцерилло и Кало в одном из захудалых кафе неподалеку от Рима. Все присутствующие вели себя по отношению друг к другу весьма любезно, обнялись и поцеловались, и у Томмазо даже мелькнула мысль, что эти объятия гораздо более теплые, чем братские. Далее последовали клятвы в вечной дружбе, обещания постоянно советоваться друг с другом и уж, конечно, ни в коем случае не допустить террора корлеонцев. На том все и закончилось, причем удовлетворен был только Томмазо, а Стефано по-прежнему глядел на него с непонятным сожалением. И оказался прав.

И нескольких дней не прошло с той теплой встречи в простом кафе, где собравшиеся «люди чести» чувствовали себя весьма комфортно, как Томмазо снова встретился с Кало. Дон явился сделать ему выговор за сына Бускетты Антонино.

«Твой сын ведет себя как обычный жулик, – безапелляционно, с порога, заявил дон. – Займись им, пока не поздно». – «В чем дело?» – поинтересовался Томмазо. «Антонино пытался меня надуть: как простой воришка хотел всунуть в моих магазинах чеки без обеспечения». – «Хорошо, – сказал Бускетта, в душе кипя от возмущения. – Вечером я вызову к себе Антонино и мы вместе поговорим с ним. Он действительно ведет себя недостойно».

Этим же вечером несчастному Антонино пришлось выдержать целый шквал упреков, которыми со всех сторон осыпали его собственный отец и глава Порта де Нуовы. Антонино молчал, не поднимая головы; да ему и слова не дали бы сказать. Но все же всему бывает предел, и родительскому гневу тоже. «Ты, может быть, все-таки объяснишь, зачем вел себя как простой жулик?» – строго спросил Томмазо. «У меня совсем нет денег, – просто сказал Антонино. – Ни лиры, и чтобы доказать тебе это, отец, я добавлю, что только что заложил в ломбарде драгоценности жены». Казалось, на Кало слова молодого человека произвели впечатление. «Ну это же совсем меняет дело, – сказал он с видимым облегчением, – снова ты, Томмазо, не захотел сообщить мне, что испытываешь денежные затруднения. Ты же знаешь, я никогда не оставлю тебя в беде. А деньги… Это вообще сущая ерунда; для меня, по крайней мере».

С этими словами он вынул из кармана невероятно толстую пачку бумажных купюр и торжественно протянул Антонино. «Считай, что ты мне ничего не должен, – небрежно обронил он. – Это мой подарок к твоему дню рождения».

Бедный наивный Антонино был счастлив, как ребенок. Буквально на следующий день он полетел в ломбард выкупать заложенные там драгоценности. Ему и в голову не пришло скрывать свое имя при заполнении официальных бумаг. Кажется, он даже не подозревал о том, что полиция особенно тщательно проверяет деньги, выдаваемые в кредит. На эту меру ее вынудили непрекращающиеся похищения людей с целью выкупа и все нарастающая торговля героином.

Прошло несколько дней, и за Антонино пришли из полицейского участка: оказалось, что в качестве выкупа за заложенные драгоценности он отдал деньги, которые числились в деле о выкупе за похищенного человека. Оказывается, Кало вручил ему «грязные» деньги. В результате свой день рождения Антонино пришлось встречать в тюрьме.

Идентификационная карта Сальваторе Риины

Взбешенный этой новостью, Томмазо нашел Кало на одной из строительных площадок города и решительно потребовал объяснений. «Извини, – сказал себе под нос Кало, пряча лицо от знойного ветра, скорее напоминающего африканское сирокко. – Я понятия не имел, что это за деньги. Неужели ты думаешь, Томмазо, что я стал бы нарочно давать твоему сыну неотмытые деньги?». И не давая Бускетте опомниться, добавил: «Ну ты же знаешь: я никогда в жизни не связывался с похищением людей. Мне сказали, что это доход от контрабандного табака. Успокойся, Томмазо, если я стал причиной того, что твой сын угодил в тюрьму, я сделаю все возможное, чтобы исправить положение: найму лучшего адвоката, и будь уверен – скоро ты вновь сможешь обнять его».

Уходя с этой встречи, все еще дрожащий от гнева Томмазо вдруг подумал: а ведь вполне может случиться и так, что Кало, освободив из тюрьмы его сына, немедленно отправит за решетку его самого. Чутье его никогда не подводило, а потому мысль о Бразилии, ее теплом солнце и таких манящих пляжах Рио-де-Жанейро показалась ему, как никогда, соблазнительной.

Бускетта понял, что эти дни в Палермо для него последние, а потому решил, что пора проститься с друзьями. Внутренний голос говорил ему, что большинство из них он уже никогда не застанет в живых. Навестил он и ближайшего соратника Сальваторе Инцерилло инженера Ло Прести. Его двоюродным братом был человек с миллиардным состоянием, принадлежащий к клану Салеми, – Нино Сальво. За обедом Ло Прести пожаловался Томмазо, что состояние его брата нисколько не спасало его от преследований обезумевших корлеонцев; даже наоборот – на него была объявлена самая настоящая охота. До самого Сальво им, правда, добраться не удалось, но зато они похитили не менее богатого тестя Сальво, старика. Томмазо не сомневался, что это дело рук корлеонцев: только они могли воевать с престарелым человеком, да еще находящимся в тесном родстве с «людьми чести».

Самое страшное, что старика, кажется, даже не собирались возвращать: просто показывали, кто настоящий хозяин «Коза Ностры». В том, что он был убит, сомнений не было. Нино Сальво пошел искать справедливости у тогдашнего секретаря Капитула Гаэтано Бандаламенте. «Я знаю, что тестя нет в живых, – сказал он. – Но я прошу хотя бы выдать его тело. Я имею на это право и, кроме того, мои родственники не смогут воспользоваться состоянием несчастного старика». С таким же успехом он мог кричать о справедливости в какой-нибудь пустыне. Сальво никто не услышал, а Бандаламенте мог только разводить руками и отговариваться чем-то вроде: «Вы же знаете, что сицилийские кланы официально никогда не занимались похищением людей: ведь это противоречит уставу…».

Именно тогда и разгорелась очередная война между криминальными группировками. Оскорбленные не желали молча сносить обиды и уничтожали тех, кто, по их мнению, был причастен к делу о похищении тестя Сальво. В результате клан Салеми уничтожил, как минимум, 17 корлеонцев, а те в свою очередь ответили убийством полковника Руссо, того самого, который занимался расследованием этого похищения.

Инженер Ло Прести принял Томмазо со всей возможной теплотой, как друга Сальваторе Инцерилло и Сокола. Он долго уговаривал Бускетту оставить мечту о Бразилии, убеждал, что и здесь можно прожить совсем неплохо; говорил, что его влиятельные родственники пойдут на все, чтобы избавить Томмазо от преследования полиции; предлагал участвовать в выгодном проекте – строительстве огромного жилого комплекса.

Несмотря ни на что, Томмазо оставался непреклонным. «Этот остров проклят, – сказал он. – Нет такой силы и таких соблазнов, что смогли бы удержать меня здесь. К тому же поверьте мне, инженер, вы находитесь в состоянии эйфории, тогда как мне со стороны видно: эти мирные дни в Палермо – последние. Я многое повидал и редко ошибаюсь в своих предположениях».

На самом деле Томмазо буквально рвался на части. Нужно было бежать, бежать немедленно, пока еще не стало слишком поздно, однако здесь он оставлял друзей, да еще огромную шеренгу детей, любовниц и жен. Стефано уговорил-таки его задержаться еще на несколько месяцев. Он отдал в полное распоряжение своего друга три собственные роскошные виллы, утопавшие в море зелени лимонных деревьев. А чтобы Томмазо не чувствовал себя слишком одиноко, он позаботился о том, чтобы привезли к нему из Бразилии жену и детей.

Сам Стефано нисколько не докучал соскучившейся за эти годы паре. Из вежливости он навестил их пару раз, чтобы убедиться, что с его другом все в порядке. А Томмазо чувствовал себя так хорошо и спокойно, как никогда. Здесь он чудесно отметил Рождество; он наслаждался покоем, как будто сознавая, что ничего подобного в его жизни больше не будет: ни мягкого соленого ветра Италии, веявшего среди лимонных деревьев, ни такого прозрачного утреннего тумана, одним словом – ничего, что на языке людей обозначается одним словом – «счастье», полное счастье человека, знающего, что он находится дома. Наверное, поэтому, когда самолет уносил его в Бразилию, он впервые испытывал боль потери. Больше такого не повторится никогда, а вот боли еще впереди предстоит так много…

Когда «калашников» исполняет гимн предательству

Сокол, или, как называло его местное население, князь Виллаграция, был убит в день своего рождения. Сам виновник торжества был на удивление задумчивым, а в его словах постоянно сквозили нотки горечи. Надвигалась новая война, из которой он не рассчитывал выйти живым. В конце концов, ему только что исполнилось 43 года. Это еще не старость, но за свою жизнь он успел многое, и ему не в чем себя упрекнуть. Стефано Бонтате всегда вел себя безукоризненно, как и подобает истинному «человеку чести», ни разу в жизни не нарушил закона организации и не боялся открыто выступать против обезумевших от жестокости корлеонцев, которых считал маньяками.

К смерти он был готов всегда. Он не боялся, когда прозвучал первый «звонок», намек на скорую смерть. Это произошло в тот день, когда его заместитель Пьетро Ло Джакомо попросил освободить его от занимаемой должности. Стефано никого не держал; он отпустил его, прекрасно понимая, что тот действует под давлением Папы, который в последнее время совершенно измучил Сокола своими нападками.

У Стефано не было ни малейшего желания надолго засиживаться за праздничным столом, и уже в одиннадцать вечера он сел за руль своего автомобиля «джульетта», отправив вперед телохранителя Стефано Ди Грегорио на «фиате». Его единственным желанием было поскорее попасть за город, домой. Он чувствовал себя бесконечно уставшим, до последнего предела.

Так получилось, что Ди Грегорио оказался на месте раньше Стефано. Он припарковался и распахнул ворота виллы. Телохранитель ждал уже минут десять, но хозяин все не появлялся. Внезапно Ди Грегорио стало настолько нехорошо, что даже на лбу выступил холодный пот: только сейчас он понял, что в последний раз видел Стефано, когда тот остановился на красный сигнал светофора, а телохранитель, ехавший первым, успел проскочить на зеленый.

Страшная картина предстала перед ним как наяву: рядом с «джульеттой» Бонтате останавливается легкий мотоцикл, водитель, лицо которого совершенно неразличимо под шлемом, бросает быстрый взгляд в сторону машины, а потом, сделав быстрое движение и рывком распахнув переднюю дверцу автомобиля, выхватывает невесть откуда взявшийся «калашников». На мгновение на лице Сокола отразилось изумление.

Вероятно, в эти краткие секунды вся его жизнь успела промелькнуть, будто в калейдоскопе, за то время, пока он, словно при замедленной съемке, наблюдал, как палец убийцы медленно нажимает на курок, как непостижимо медленно ползут по стволу автомата пули, как они выходят из него со странным звуком, поблескивая и поразительно напоминая огромных насекомых. Его рука непроизвольно потянулась к пистолету. Он даже успел выхватить его, а потом в мозг ему ударила ослепительная вспышка, и о том, что он инстинктивно включил первую скорость, чтобы отъехать от светофора, Сокол так никогда и не узнал.

Убийство Стефано Бонтате

Ди Грегорио, с трудом преодолев приступ тошноты, как сом-намбула, снова сел за руль «фиата» и отправился к тому злополучному светофору. Уже за несколько метров он почувствовал расплывающийся в вечернем апрельском воздухе этот страшный запах пороха. Телохранителю показалось: еще минута, и он просто с ума сойдет от мертвой тишины, в которую как по мановению волшебной палочки погрузился только что такой шумный и оживленный квартал. Он никогда не думал, что тишина может быть жуткой. Дальнейшее Ди Грегорио помнил смутно. «Джульетта» с ее вдребезги разбитым левым крылом напоминала устрашающий призрак. Мотор машины продолжал работать, и фары инфернальным светом освещали пространство, усеянное патронами от «калашников»а.

Телохранитель выскочил из «фиата» и с ужасом открыл заднюю дверцу «джульетты». Сокол лежал на правом боку, все еще сжимая в руке бесполезный пистолет. Его лицо превратилось в сплошное кровавое месиво, а на светлом пиджаке чернели два пулевых отверстия. «Контрольные выстрелы, – машинально подумал Ди Грегорио. – Теперь все. Больше ему ничем не поможешь».

Он не помнил, сколько времени стоял, не в силах оторвать взгляда от изуродованного трупа хозяина. Ди Грегорио пришел в себя, только услышав завывания полицейских сирен. Он побежал, забыв о своем «фиате» и не думая, что за ним по асфальту тянется длинный след крови Сокола.

Новости в среде «людей чести» распространяются с непостижимой быстротой. Буквально через полчаса после убийства Сокола его заместитель и ближайший друг Джироламо Терези уже получил известие о смерти хозяина. Надо было срочно отправляться выразить соболезнования семье покойного, день рождения которого он только что праздновал. «Ужасное чувство», – думал Терези. Мало того, что он сам испытывал невыразимую боль от потери друга, да еще в такой день, но теперь следовало вновь ехать к его родственникам. Наверное, они все уже облачились в черное, как того требовал обычай. Терези представил себе вдову Бонтате с покрасневшими от слез глазами, братьев, едва сдерживающих рыдания, многочисленных друзей, стоящих, опустив головы. Что им сказать, как описать свои чувства? Кажется, он впервые был растерян как никогда в жизни.

Подобные мысли обуревали Терези, пока он подъезжал к дому, где полтора часа назад проходила вечеринка. Он вспомнил последний прощальный взгляд Сокола, брошенный им на присутствующих. Сколько в нем было тоски и безнадежности. «А ведь он все знал, – внезапно подумал Терези. – Нет, не знал, конечно, но догадывался».

Однако дом поразил его необычайной тишиной. В полном одиночестве он поднялся по ступеням. Нет, его не встретила вдова в черном, никто не плакал, нигде не видно было ни одного человека: ни друзей, ни товарищей по оружию. Шокированный Терези понял, что люди Бонтате смертельно испуганы. Они попрятались как можно дальше, видимо, предполагая, что убийством князя Виллаграция эта история не закончится, но как быстро последует продолжение, никто не знал.

Терези медленно прошел в комнату, где уже стоял гроб с телом погибшего. Рядом с Соколом стоял только один человек. «Кориолан», – подумал Терези. Да, этим единственным посетителем был Сальваторе Конторно, прозванный местными жителями Лесным Кориоланом. Конторно, один из последних друзей Сокола, остался верен ему до конца. Он пришел проститься с ним, несмотря на то что сам мог подвергнуться нападению убийц. И, кроме того, он находился в розыске. Что поделать, среди «людей чести» не найдешь человека без греха («Впрочем, как и среди прочих», – философски подумал Терези). Он знал, что за Кориоланом водилось множество грешков: тот, кажется, приторговывал героином и не брезговал похищением людей, хотя похищал не любых, а лишь каких-то предпринимателей. Местное население, в основном обитатели нищих кварталов, были уверены, что Кориолан им не опасен, а потому откровенно уважали и любили его. Видимо, он представлялся им чем-то вроде легендарного Робина Гуда, защитника всех обездоленных от зарвавшихся богатеев.

Кориолан заговорил первым. «Я не мог прийти на день рождения Стефано, – сказал он, словно оправдываясь. – Я боялся, что „сбиры“ начнут терзать Сокола, а его и Папа уже измучил до предела. Не хотел доставлять лишнюю неприятность. Я поздравил его тайно, накануне, и он еще ответил мне: “Плохая примета”… Я не прощу его смерти и выясню, кто за этим стоит. Если его люди не хотят вести себя подобающим образом, то я могу – хотя бы потому, что на этом острове нечто вроде персоны “нон-грата”». – «Верно, – ответил Терези. – Я тоже это дело просто так не оставлю. Завтра же отправлюсь к Папе и потребую назвать имена убийц».

Начиная со следующего дня Терези ездил в земельное владение Фаварелла, словно на работу. На всякий случай он заказал себе бронированный автомобиль, темно-синюю «альфетту», и до изнеможения колесил туда и обратно по пыльной пустынной местности. С каждым днем он все больше убеждался, что над ним откровенно издеваются. Папа повторял одно: «Кто стрелял, мне неизвестно. Попробуйте приехать ко мне завтра. Советую вам пока заняться своими делами и решать собственные проблемы». И так происходило каждый день.

«Он смеется надо мной, – с гневом сказал как-то Терези Кориолану, – говорит: вы ничего не бойтесь, вам никто не угрожает». – «Ты ничего не понял, – ответил Конторно. – Ты каждый день наносишь визиты Папе, и тот, как попугай, твердит тебе одно и то же. Неужели непонятно, что убийство совершено по его приказу? Лучше брось это бесцельное занятие. Я сам выясню имя убийц. У меня даже есть некоторые предположения на этот счет. Наверняка это предатели, которые и сейчас преспокойно ходят среди нас». – «Я и сам начал подумывать об этом, – задумчиво проговорил Терези. – Но руководили ими корлеонцы, это точно. И кроме того, помнишь, как настойчиво пытались добиться смещения Сокола братья Игнацио и Джованни Баттиста Пуллара? Ни для кого не секрет, что они давно связаны с корлеонцами и действуют по их указке». – «Если бы только они, – вздохнул Конторно, – думаю, на самом деле обстановка в вашей семье еще печальнее, нежели ты предполагаешь. Дай мне немного времени. Все прояснится. А к Папе больше не езди. Пустое это дело».

Через несколько дней Конторно посреди ночи постучался в дверь Терези. «Не волнуйся, – сказал он хозяину прямо с порога. – Я следил: „хвоста“ за мной не было». – «Ты что-то узнал?» – спросил Терези. «Да, практически все, и новости эти страшнее, чем мы с тобой предполагали». – «Что же?» – упавшим голосом произнес Терези. «Во-первых, к этому делу причастен самый настоящий Каин», – начал Кориолан. – «Джованни Бонтате?» – ужаснулся его собеседник. «Да, – мрачно произнес Конторно. – Он не только помогал убийцам, но сейчас даже открыто превозносит их».

Взгляд Терези сделался стеклянным. «И даже не дождавшись окончания траура… Каин…» – только и сумел произнести он. – «Дослушай сначала, – настойчиво произнес Кориолан. – Непосредственно помогал убийцам Пьетро Ло Джакомо, тот самый, что потребовал отставки у Сокола незадолго до его убийства». – «Но ведь он продолжал разыгрывать друга семьи, – удивленно промолвил Терези. – Я видел его на том самом дне рождения». – «Вот именно, – сказал Кориолан. – Он-то и сообщил убийцам по радиопередатчику, когда именно закончился праздник и во сколько Сокол вышел из дома».

Вскоре Терези убедился в правильности предположений Конторно. Папа назначил во главе осиротевшего клана Санта Мария дель Джезу Джованни Баттисту Пуллара и Пьетро Ло Джакомо. Обычай требовал, чтобы они не соглашались занять высокие посты, пока их хозяин не будет отомщен, однако же этого не произошло. Для Терези, как и для всех остальных, подобный поступок послужил еще одним доказательством предательства этих людей, называвших себя друзьями князя Виллаграция.

«Мне так трудно все осознать… – признался Терези Сальваторе Инцерилло, который после гибели Сокола остался единственным оппозиционером в Капитуле. – И чем все это грозит для всех нас? Для тебя? Для меня?». – «Нам нужно встретиться и все обговорить, – сказал Инцерилло. – Но только так, чтобы никто ничего не заподозрил». Терези задумался. «У меня есть на примете одно место, – медленно произнес он. – Сейчас дома встречаться опасно, как, собственно, и в городе. Ты заметил, как нервничают „сбиры“? Им сейчас только дай повод: сразу засадят, а за что – придумают». – «Вообще-то в данный момент „сбиры“ должны волновать тебя меньше всего», – с тонкой усмешкой заметил Инцерилло. – Итак?» – «Я предлагаю торговый склад. Там мой человек ведет дела. Местность захудалая, всюду непонятные железяки, но главное – все спокойно. Там поблизости находится бар под названием „Малышка Луна“. – „Хорошо, – согласился Инцерилло и, закрывая за собой дверь, внезапно добавил: – кстати, рядом с этим баром и был убит Сокол“.

На другой день после этой встречи Папа вызвал к себе Терези. «Скажите, что за дела привели вас с Сальваторе Инцерилло на склад, где торгуют всяким старьем? – насмешливо поинтересовался он. – Вы неправильно себя ведете, встречаясь с этим человеком. Для вас все это может закончиться очень плохо».

Терези был настолько ошарашен услышанным, что даже не сразу осознал значение каждого слова Папы. Он понял только одно: куда бы он ни отправился, за ним станут следить тысячи внимательных глаз. О том же, что Папа практически назвал имя очередной жертвы, ему даже в голову не пришло: что ж, далеко не все обладают чутьем Кориолана…

Однако если бы Терези не находился в глубоком шоке от всего, что произошло за столь короткое время, он обратил бы внимание и еще на один странный случай, произошедший вечером того же дня, на который Папа назначил ему аудиенцию.

Стоял дивный теплый майский вечер, один из тех, когда жители Палермо так любят неспешно погулять по одной из центральных улиц города – виа Либерта. Приближалась ночь, но народ не спешил расходиться, а потому множество свидетелей видели, как неподалеку от крупного ювелирного магазина остановился белый «гольф», из которого не спеша вышел загорелый молодой человек с предметом, завернутым в газетную бумагу. Он сделал по улице несколько шагов, и вид его, небрежно-раскованный, свидетельствовал о том, что молодой человек ощущает себя вовсе не в людном месте, а в каком-нибудь глухом лесу. Во всяком случае, он не удостоил взглядом ни одного из прохожих, словно их и не было вовсе.

Дойдя до бронированной витрины ювелирного магазина, молодой человек развернул предмет, бросив газету на мостовую, и практически сразу после этого раздались короткие автоматные очереди. По стеклу витрины причудливыми изгибами и узорами разбежались тонкие трещины, озаренные вспышками выстрелов. Когда обойма закончилась, молодой человек разрядил «калашников», вновь зарядил его и собрался проделать эту операцию еще раз. Правда, предварительно он с интересом исследователя подошел к испорченному стеклу и провел по нему пальцами, как бы желая удостовериться в результатах работы. Однако от ближайшего полицейского поста к нему уже бежали, хотя и не особенно быстро, двое полицейских.

Присутствие стражей порядка молодой человек заметил, однако на его загорелом лице не отразилось даже тени смущения. Он небрежно навел автомат на полицейских и дал очередь поверх их голов. «Сбиры» ответили ему тем же. Со стороны казалось, что эти люди решили устроить соревнование в поддавки: кто стреляет хуже. Но подобное положение не могло продолжаться до бесконечности. «Надо бы и честь знать», – по всей видимости, решил молодой человек, быстро усевшись за руль «гольфа». Через минуту его и след простыл.

Пресса Палермо наутро пестрела недоуменными заметками, полными вопросов, на которые не находилось ответов. Тот молодой человек не выглядел помешанным; так для чего же ему понадобилось стрелять в витрину магазина, разбить которую было не так просто. Да и непохоже было, чтобы его вообще интересовали ценности. Значит, попыткой грабежа происшествие назвать невозможно. А зачем этот неизвестный делал вид, что стреляет в полицейских, и почему они отвечали ему полной взаимностью, вовсе не желая ни арестовать, ни устранить? Ни один журналист не высказал предположение, что скорее всего молодой человек проверял возможности «калашников»а. Для какой же цели? Не далее как к вечеру следующего дня на этот вопрос все получили весьма откровенный ответ.

Возможно, Сальваторе Инцерилло не особенно интересовался сообщениями прессы, а может, все дело было в том, что в Палермо новые газеты поступают в продажу во второй половине дня. Впрочем, он и не желал думать ни о чем плохом.

В это утро он мчался на встречу со своей прекрасной дамой. Совершенно уверенный в собственной безопасности, он сел за руль новенькой «альфетты».

Он был всегда прежде всего практиком, а собственный опыт говорил, что его жизнь в данный момент мафии просто необходима. Естественно, у него много недоброжелателей, и это еще мягко сказано. Корлеонцы с ума сходят от ненависти к нему и готовы видеть его скорее мертвым, чем живым, да только у Сальваторе есть определенные гарантии: иначе его давно бы уже устранили так же, как и Сокола. Только от Инцерилло зависело, получит ли могущественная американская семья Гамбино огромный груз героина. По подсчетам Инцерилло, этот товар оценивался в 4 000 000 долларов, и эти деньги, которые он должен был передать своему главному недругу Риине, тот еще не получил. Так неужели же его жизнь стоит гораздо больше и неужели корлеонцы, как бы сильна ни была их ненависть, решатся потерять выручку от двухмесячной работы лучших лабораторий по производству героина?

Наивный Инцерилло не предполагал, что ненависть может стать поистине беспредельной. Это был последний урок, который он получил в своей жизни. Ведь только ради него разыгрался спектакль на улице Либерта, только ради него производились испытания на прочность витрины ювелирного магазина. Вывод же получился следующий: в своей бронированной «альфетте» Инцерилло для корлеонцев неуязвим.

У Сальваторе не было времени интересоваться городскими новостями. В последний раз он испытал блаженство, слушая признания в любви и вечной преданности своей возлюбленной. Меньше всего ему хотелось бы покидать ее, и если бы не дела, он не стал бы собираться уходить уже в полдень. «Куда ты торопишься? Побудь со мной еще немного, Сальваторе», – сказала ему любимая. Он потрепал ее по щеке. «Я ненадолго, малышка. Только одна деловая встреча с другом, и я снова буду у тебя, теперь уже надолго». – «Возможно, пока ты разговариваешь о своих делах, я успею принять ванну», – поддержала игру женщина. – «Конечно, – засмеялся Сальваторе, – но если ты сделаешь это очень быстро».

Совершенно счастливый, он сбежал вниз по лестнице, насвистывая мелодию популярного этой весной шлягера, и направился к «альфетте». Майское солнце, щедрое и такое же счастливое, как и он сам, заливало Палермо. Мимо неторопливо проходили редкие прохожие, а на противоположной стороне улицы припарковался старенький «рено-пикап». «Только одно небольшое дело и немедленно назад», – решил Сальваторе, приближаясь к «альфетте» и открывая дверцу.

Когда что-то несколько раз сильно толкнуло его в спину, он поначалу не понял, что происходит, и только когда эти страшные толчки кинули его на водительское сиденье, его озарило простое и короткое, как вспышка, слово «смерть». Сальваторе судорожно схватился за пиджак, оставленный на спинке сиденья, пытаясь достать револьвер. По спине растекалось что-то горячее и липкое. В голове пульсировала одна мысль: «Скорее, скорее».