Она закончила ему ногти, но ответила отказом в неоскорбительной форме. Вот тогда-то он и перенес внимание на роковую женщину с приятной аномалией: полоской черных усиков над модной окровавленностью губ. Ей было только тридцать три года и лишь впоследствии, в день заключения брака, оказалось сорок, и то лишь на бумаге. Она была вдовой второго мужа, шила шляпки и согласилась жить в двух комнатах с кухней. Он, конечно, сам виноват, что выдал себя за скромного рантье, намекнув и на доходы с ученых докладов, которые он делает. Вообще все это произошло быстро, чему способствовала весна, серая шляпа и ее усики. Из осторожности он побывал у профессора и справился, нет ли каких препятствий его женитьбе. Не только не было препятствий, но профессор горячо его поздравил, профессор был очень, очень рад, хотя и удивлен. Профессор сказал:
      - Единственное, что я обязан оговорить, это - чтобы ваша женитьба не вызвала впоследст-вии... вы меня простите, но вы понимаете... каких-нибудь осложнений по части нашего соглаше-ния. Вы, конечно, предупредили вашу невесту?
      Осложнений? Но разве его сердце принадлежит не ему? Лишь символически он передает его черным усикам! И он ответил:
      - Господин профессор, я честный человек. То, что я имею, чем я, так сказать, могу гордиться, принадлежит нам, и я отдаю его жене лишь во временное пользование.
      Когда она его била, руками, тарелкой, щеткой, другими предметами, он как честный человек старался повертываться к ней левой стороной, как не имевшей большого значения для науки. Но падали волосы, и жизнь человека сокращалась к невыгоде их обоих: любовь и коварство жгли с обоих концов эту свечу, предназначенную осветить темные страницы анатомии и физиологии. Он жестоко ошибался: теперь ему не принадлежал не только труп, но и живое тело. Описывать его жизнь подробно не стоит: она стала жизнью обыкновенного человека.
      Однажды профессор сказал ему:
      - Что это вы так похудели? Питаетесь недостаточно? А ну-те, дайте-ка я вас выслушаю.
      Он привычно снял уже потрепавшийся и блеснувший локтями пиджачок (и серая шляпа давно потеряла прежний вид!), расстегнул рубашку, и, едва приложив к его правой груди стетоскоп, профессор, не в силах скрыть радости, воскликнул:
      - Пе-ре-бо-и!
      Но это было хуже, чем простые перебои.
      * * *
      Не стесняясь соседей, она кричала:
      - Ступай к своим дуракам и скажи им, что я не согласна.
      - Но я обязан, я за это получаю.
      - Ты получаешь, а мне потом ни гроша не заплатят. Я не обязана давать им даром свое добро. Так им и скажи: если мне не дадут дополнительно, я тебя сожгу.
      Ужасно! Он плелся, страдая одышкой, к профессору, который по доброте не говорил, что его нет дома. Он стыдился торговаться, но предупреждал, что эта женщина на все способна; она его действительно сожжет в крематории.
      - Мой дорогой,- грустил и профессор,- я понимаю вас, но что же делать! Мне и гово-рить-то с вами об этом странно. Не можем же мы выплачивать ей пенсию, как платили вам. А нельзя ли ей обещать, что мы потом ей выдадим. То есть я хочу сказать, что она может, если хочет, сжечь... вы меня простите... ну, там, что останется.
      Честный человек сумрачно отвечал:
      - Какое! Я ей предлагал, она говорит: "Знаю, они мне отдадут всякую дрянь, а главное оставят себе". То есть это она про сердце.
      - Действительно, - застенчиво бормотал профессор,- сердце мы действительно хотели бы сохранить в банке. Уж не знаю, как и быть.
      - Господин профессор, все-таки право на нашей стороне, хотя адвокат ей сказал, что, по использовании, вам придется меня ей вернуть. Boт я и думаю, нельзя ли поступить так: вы ей ненужное отдайте, а вместо сердца, скажем, вы сунете ей эту, которая... как ее... ну, например, печенку? Она не разберет, уверяю вас. Она и на базаре плохо разбирает. Я бы никогда не предлагал такого обмана, но для науки я готов на все. Или, в крайнем случае, почки, хотя почки она иногда готовит.
      Они сидели грустные и обсуждали. В тe дни профессор искренне полюбил и оценил этого человека, достойного, справедливого, но убитого неудачной женитьбой.
      В осенний день плакали крыши. По просьбе больного доктор обещал предупредить профессора; он предупредил его накануне.
      * * *
      Бывший замечательный человек лежал на столе без шляпы, пиджака и остальных принад-лежностей живого человека и оказывал посильную помощь науке.
      - Этот феноменальный случай показывает,- громко говорил профессор,что, несмотря на обратное положение сердца и обоих легких, функции соответствующих органов совершают-ся, в общем, вполне нормально. Данный субъект прожил шестьдесят лет, средний нормальный возраст человека, и даже женился за три года до смерти.
      В вестибюле женщина, сдерживаемая швейцаром, визжала:
      - Либо пусть мне сейчас дадут тысячу, либо я соберу всю улицу и такой сделаю скандал, что они своих не узнают.
      - Вам, сударыня, сказано, что труп тут по полному праву, а потом вам выдадут для погребения. А скандалить тут нельзя, а то и полицию позовем.
      - Я знаю, что мне выдадут! Мне главного не выдадут, а я - жена, и я тоже в полном праве, мне сказал адвокат. И чтобы мне главное выдали целиком или полностью заплатили все убытки, и без этого я не уйду.
      - ...субъект вел правильный образ жизни, не употреблял спиртных напитков, и некоторое перерождение сердечных мышц мы относим...
      И профессор, подковырнув резиновым пальцем сизо-красный комочек, задержал на нем внимание аудитории.
      КАБИНЕТ ДОКТОРА ЩЕПКИНА
      После того как пять врачей, один другого знаменитее, и в том числе два иностранца, с редким единодушием признали, что спасти Бородулина может только строжайший режим питания (ни того, ни этого ни в коем случае - и прочее), при полнейшем покое, постоянном врачебном наблюдении, никаких занятий, никаких волнений, ни одной папиросы, ни одной рюмки, дважды в день то, дважды в неделю это, и малейшее нарушение этих предписаний может кончиться катастрофой, после этого жизнь нестарого человека, богатого и очень деятельного коммерсанта, утратила всякий смысл. Некоторое время он подчинялся, сидел, лежал, глотал, бездействовал, сосал мундштук с ароматической ватой, жевал безвкусный рис и куриную котлетку и подписывал счета и векселя, не вникая в дело, но почувствовал, что, если так просуществовать не только год, а хотя бы два месяца, то тошнота и боли, может быть, пройдут, но сумасшествие грозит ему наверное. Строгого и дорогого врача, навещавшего его через день, он возненавидел всей душой, отвечал ему грубо и трясся от злости при его вопросах и замечани-ях, самых обычных. Сверх того, он почувствовал, что от постоянного голодания и безвкусной дряни, которою его пичкали, он стал слабеть и впадать в сонливость, чего раньше не было никогда. И когда доктор потребовал, чтобы он дважды в неделю, по средам и пятницам, прово-дил весь день в постеле и пригласил сестру милосердия для правильного ухода, Бородулин, сидевший в кресле своей собственной фабрики в халате и туфлях, налился кровью и прошипел:
      - Убирайтесь к черту!
      Конечно, это было истолковано болезненным состоянием, врач не позволил себе обидеться и, не повышая голоса, сказал:
      - Сдерживайтесь и старайтесь не волноваться. Чтобы вам в этом помочь, я удалюсь, а вы потрудитесь серьезно подумать о своем состоянии и передо мной извиниться. Можете и по телефону.
      Не подав больному руки, лишь снисходительно кивнув ему головой, доктор действительно удалился, надел в передней пальто, тихо и спокойно сошел с лестницы и на пути к другим больным размышлял о том, какое важное значение во врачебной профессии имеет выдержка, особенно когда больной человек некультурный, чтобы не сказать хам.
      Вернувшись домой довольно поздно, он нашел письмо, со вложением бесспорного и вполне приличного чека и корявой благодарностью за услуги, в которых надобности в дальнейшем не предвидится. Рядом с подписью была чернильная клякса oт слишком энергичного действия пресс-бюваром.
      * * *
      На другой день, проснувшись бодрым и посвежевшим, фабрикант мебели Бородулин проделал весь курс неблагоразумия: хорошо позавтракал, выкурил папиросу, поехал в свою контору, распорядился текущими делами, пошел домой пешком и на середине пути почувство-вал припадок сильной боли и тошноту. Это произошло в Кривоколенном переулке, сокращав-шем дорогу к его собственному дому с Маросейки на Чистые пруды. Приостановившись у невзрачного крыльца, он подумал, что вряд ли случится тут проезжий порожний извозчик. На двери была медная, давно не чищенная дощечка с надписью: "Доктор Щепкин, прием 4-7". Первое, что подумал Бородулин, могло быть выражено словами: "Черт бы вас всех..." Затем он взглянул на часы, сердито сунул их в карман и позвонил. Ему отворила женщина в платке, пропустила его в переднюю и указала рукой на дверь приемной, где уже сидело человек пять. Бородулин вошел недоверчиво и с некоторым отвращением, но поспешил сесть, так как боль была несносной. Тотчас же из дверей докторского кабинета вышел старичок и вслед за ним высунулась косматая голова в очках: кто? Бородулин привстал было, но его опередила дама, а доктор в белом халате кивнул ему головой и сказал:
      - Обождите, да снимите пальто, ни к чему париться! Газетку почитайте.
      Неизвестно почему Бородулин заспешил, снял пальто, сам отнес его в переднюю, повесил и, вернувшись, почувствовал себя гораздо лучше. Главное прошла его злость, а с нею и тошнота и боль. Молчаливые лица пациентов показались ему знакомыми и симпатичными: румяная дама с бледной, худенькой девочкой и здоровенный человек с испуганным лицом, не сводивший глаз с двери докторского кабинета. Этот ждал минут десять, за ним были приняты мать с дочерью, которых доктор долго продержал, проводил с большой ласковостью и затем поманил пальцем Бородулина:
      - Ну, что в газете вычитали? Пожалуйте!
      Небольшой письменный стол был стар и обшарпан, кресло с сомнительными пружинами и износившейся кожей, шкап - довольно солиден, еще два столика с приборами и койка, крытая чистой простыней. Обстановка вообще более чем скромная, а с точки зрения фабриканта модной мебели - позорная. Доктор Щепкин смотрел сквозь очки и слушал рассказ больного о консуль-тациях, исследованиях, предписаниях, о боли, слабости, режиме и всем прочем, чем мог похва-литься и. на что пожаловаться пациент. Слушал с интересом и вниманием, но раза два прикрыл рукой зевоту, потому что был плохо выспавшись. Услыхав имена знаменитостей, лечивших Бородулйна, спросил:
      - А ко мне как попали?
      - Я хожу домой мимо, Кривоколенным.
      - Ну ладно, разденьтесь, помну вам живот.
      Мял долго, но с осторожностью, потом еще расспрашивал, что-то записывал в свою книгу, и, пока пациент застегивался, доктор чесал себе карандашиком затылок. На вопрос пациента, что с ним, ответил, что:
      - Откуда же мне знать, батюшка, я ведь не медицинская светила! Посмотрим, полечимся, вот капельки попринимаете, если больно будет, а не будет больно - зря не глотайте. Не попра-витесь через недельку - опять загляните. Есть попробуйте все, только не очень жирное, и не переедайте. Вина не советую. Уж лучше водку, от нее вреда мало.
      - Курить можно ли?
      - Да ведь при чем тут табак, когда кишочки у вас слабы? Дымите!
      - А лежать?
      - Если неможется - лягте, а зря не нужно. Делайте, как нравится.
      - А как же мне говорили...
      - Кто говорил, те знали, а я вашей болезни толком еще не знаю. Особенного, по-моему, ничего нет, у кого брюхо не болит. Но бывает, что и помрет человек; значит, что-нибудь было неладно. Да вы не бойтесь!
      Бородулин, которому доктор Щепкин очень понравился, попросил было его навещать первое время, но доктор решительно отказался:
      - Что ж навещать вас, время тратить? Если будет плохо, вызовите меня, а то сами зайдите. Пока капельки принимайте, может, и пройдет.
      Уходя, Бородулин неуклюже жал вялую докторскую руку и высвобождал из пальцев кредитку. Доктор сказал просто:
      - А вы бы на тарелочку, без стеснения! - и, взглянув, прибавил: - Вон вы какой туз, видно, богаты! Ну, до свиданья, много водки все-таки не пейте, пожалейте кишочки!
      Больше больных сегодня не было. Сев за стоя, доктор огляделся с довольным видом, потому что больше всего он любил сидеть в одиночестве, в привычной обстановке, за удобным столом перед знакомой чернильницей. Вот только проветрить комнаты, может быть, вздремнуть полчаса и потом усесться плотнее с интересной книжкой, взятой из библиотеки, со спокойным романом или смешными рассказами, где люди хоть и ненастоящие, зато без болячек, припухших миндалин, хронических насморков и ущемленных грыж. Доктор любил и свою настольную лампу, и разрезательный нож, и молчаливого собеседника кресло с сомнительными пружина-ми, и шкап, под ножку которого была подложена для равновесия дощечка. И койку, с которой нужно снять простыню. И картину в рамке: Лев Толстой на пашне.
      * * *
      Бородулин пришел вторично через две недели, к началу приема, первым. В кабинет вошел веселым и влюбленным, радостно поведал:
      - Капли ваши принимал только три раза, больше и не понадобились. Либо капли чудотвор-ные, либо сам вы, доктор, кудесник, а только стал я здоровехонек, как рукой сняло. Вот и пришел сказать.
      Доктор Щепкин довольно ухмыльнулся:
      - Вот и ладно. Капли эти не лечат, только боль унимают. Ничего у вас такого и не было, очевидно; что было само и прошло. Однако не хвастайте и не шикуйте, будьте вперед осторожны, кишочки у вас все-таки не так чтобы очень...
      Еще через две-три недели фабрикант Бородулин явился в обычное время, извинился и настойчиво заявил, что придется доктору назначить день, когда ему удобнее и свободнее, и в этот день прикатит к нему благодарный пациент, которого он, можно сказать, спас от болезни и от грабителей и мучителей и который хочет ему за все это благодеяние поднести одну-две безде-лушки своего производства, а вот пока... и положил на тарелочку конверт, смятый вложением и лежанием в кармане. Доктор Щепкин смутился и сказал, что это уж, пожалуй, и напрасно из-за такого пустяка. А день - какой день? Ну, скажем, послезавтра, во вторник, часу во втором:
      - Все это вы напрасно. На водку все же очень-то не налегайте. Не пьете? Ну, не пейте - ваше дело! Жирного поменьше.
      Во вторник подъехал к дому в Кривоколенном грузовик, мебельная фура фирмы Бородули-на, а за фурой и он сам на хорошей машине. В квартире бывший пациент распоряжался за хозяина, а доктор бродил беспомощно, ворча и вздыхая. Всю мебель из его кабинета вынесли на чердак, всю до последней скамеечки, оставив только его приборы. Внесли письменный стол, большой, красного дерева, два превосходных кожаных кресла, шкап под стиль прочего, шкапчик поменьше, столики с досками, крытыми стеклом, и даже койку надлежащей меры, все прекрас-ное и дорогое, отчего помутнел потолок, стены и вся комната смутилась, как девушка, наряжен-ная под шикарную даму. То же было и в докторской приемной, так что он нахмурился и не стал смотреть, и ахала за него старая женщина в платке, его прислуга. Был шум, стук, шарканье ног, скрип чердачной лестницы, перебранка рабочих, командный голос Бородулина, бодрого, здоро-вого и довольного за себя, и за доктора, и за его прислугу, которая не поверила глазам, когда фабрикант сунул ей в руку бумажку. Когда же все смолкло, моторы загудели и отдалились, в квартире наступила тишина, жуть и неуютность, старуха взялась за метлу и тряпку, доктор сел за новый стол, сунул, не разбирая, в незнакомые ящики знакомые бумаги, и был так грустен и так расстроен, что сам принял какие-то капли с запахом эфира.
      В обычный час явились пациенты, и сегодня были они не по-обычному осторожны, отвечали односложно, клали на тарелочку больше, чем доктор привык, может быть, потому, что и он был неприветлив, мрачноват и даже придирчив. В шикарной обстановке нового кабинета он казался себе шарлатаном, фанфароном, выскочкой и замухрышкой. Прописывал преимущественно касторку, на одного больного даже накричал. Все они ему ужасно надоели.
      * * *
      Когда же комнаты были, по обыкновению, проветрены и наступил час докторского отдыха, ничего из отдыха не получилось Мебель блестела, на столе стоял бронзовый прибор с ненужны-ми вещами, подсвечниками и увесистым прессом, кресла пахли кожей, не на что было положить локти, и даже лампа была новая, а старая уехала на чердак. Главное - в застольном кресле, в сиденье, не было годами промятой ямки, а спинка ходила.
      Посидев с полчаса и ничего не поняв в романе, вчера с удовольствием начатом, доктор Щепкин встал, вышел в спальню, попробовал почитать лежа в постели, к чему не привык и чего не любил, затем, мрачно побродив по всем трем своим комнатам, тихонько, стараясь не скрипеть ступенями, пробрался на чердак, захватив свечу. Там он возился долго, двигал, переставлял, устраивал, даже стучал молоточком, и не раньше, как час спустя, сошел вниз за оставленной в кабинете книгой. Он был особенно удовлетворен тем, что на чердаке оказалась керосиновая лампа, а лавочка, в которую он послал прислугу, была недалеко, на углу. Потом он сам заправил лампу, давшую уютный огонек на старом письменном столе, перед которым было поставлено кресло с удобной выемкой в сиденье и привычной спинкой. Старый шкап стоял справа, хотя несколько ближе, так как места на чердаке было мало. Но его хватило для другого кресла - с сомнительными пружинами, а чернильница так и была принесена вместе со столом, в котором остались и некоторые бумажки.
      Роман был обширный, со множеством действующих лиц, но эти лица быстро между собой перезнакомились и улыбались доктору с полным сочувствием. Герой был порядочной тряпкой, и героиня им вертела, как старым разрезательным ножом. Кое-кто из лиц второстепенных уселся на койку, лишенную покрышки, но еще крепкую. Чердак был теплым, хотя немного пахло пылью и кошкой. Внизу, у лестницы, стояла старая женщина в платке и прислушивалась. Все было тихо, доктор иногда откашливался и перелистывал страницу.
      СУДЬБА
      Леонид Викторович... если дальше назвать и фамилию, то это будет значить - выдать человека с головой, потому что он, не будучи большой известностью, все же имел в Москве толпу поклонниц и его лекторских талантов, и его утонченнейших эстетических взглядов. Между тем рассказ идет о странной шутке человеческой судьбы, которая любит выставлять в смешном виде даровитых людей. Леонид Викторович и так уж был сотворен не вполне удачно: был роста ниже среднего и вынужден держать голову высоко, что, при некоторой его сутулова-тости, делало его с мужской точки зрения забавным. Но женщинам в интересном человеке нравятся даже и внешние недостатки, а к тому же у него были серые задумчивые детские глаза и размеренно-убедительный голос. Леонид Викторович писал и читал о литературе и искусстве эпохи Возрождения, но делал также экскурсы и в область литературы современной, преимущес-твенно западной. Его художественные оценки были точны, ясны и неопровержимы; они вполне соответствовали взглядам и эстетическим требованиям художественной элиты того времени, издававшей журналы на отличной бумаге и не допускавшей сомнений в своей непогрешимости. Выработался определенный стиль статей, веско авторитетный, несколько перегруженный "измами" и именами собственными в их правильном чтении и начертании, полупрезрительный в отношении всяких доморощенных суждений - язык посвященных, недоступный массе, на котором элита выражалась с завидной легкостью и свободой. Именно в то время вышли из моды волнующие споры, широкополые шляпы, галстуки "фантези", перцовка, прокуренные трубки, все, что пахло богемой. Леонид Викторович носил стоячий воротничок, темно-серый костюм, котелок и перчатки на обеих руках, не позволяя себе снимать правую при уличных рукопожати-ях. Не имея возможности - по бедности - обставить стильно и строго-изящно свою единствен-ную холостяцкую комнату, он не допускал все же фотографий на стенах, имел небольшую подобранную библиотеку, свидетельствовавшую о цельности вкусов и духовных запросов, прижимал листы своих рукописей на столе осколком античного мрамора со следами шлифовки, вывезенным из Италии (там иx тысячи изготовляют и разбрасывают на Форуме, чтобы туристы не ломали и не крали настоящих), и держал на видном месте переплетенный в кожу томик Апулеева "Золотого осла", причем Апулея он называл, конечно, "колдуном из Мадавры".* Но это уже маленькие слабости, простительные человеку, у которого нет средств обставить себя подобающе.
      * ..."колдуном из Мадавры".- Мадавра место рождения Апулея (124 или 125 г.).
      Ему было тридцать пять лет - возраст, когда волосы еще не теряют блеска, но уже начинают редеть. Он был холост - не случайно, а принципиально. И действительно, можно ли совместить с чистым искусством семейные заботы, законную любовь, салфеточки и детский слюнявчик? Всегда чистоплотный, занятый мыслями возвышенными, он чуждался и легких отношений с женщинами, падая редко и лишь в обстановке незаурядной, хотя бы несколько напоминавшей классические образцы. Собственно, по натуре он был довольно робок, скрывая это унижающее мужчину качество под маской холодности и вежливого пренебрежения. Опытных женщин это, конечно, не обманывало, но молоденькие слушательницы его лекций чувствовали свою перед ним малость и были убеждены, что только совершенно необыкновенная женщина, равная ему по уму и таланту, могла бы надолго занять его внимание и завоевать расположение; и эта женщина была бы счастливейшей! Она должна быть высокого роста, царственной осанки и знать наизусть без запинки имена художников и писателей эпохи Возрождения и названия всех их произведений в красках и слове,- да и то неизвестно, не собьет ли он ее на чем-нибудь и не скажет ли, постукивая пальцами правой руки по сжатому кулаку левой (его обычная манера) и поднимая к потолку ресницы серых глаз: "Да-да, но дело в то-ом, что..." - одновременно и вежливо и уничтожающе.
      Мы с Леонидом Викторовичем были соседями и старыми знакомыми, но, конечно, не друзьями. Друг - это такой человек, которого можно похлопать по плечу (если он еще не отрастил живота) и сказать ему: "Ну что, брат божья коровка, все обучаешь девушек эстетике?" Говорить таким тоном с Леонидом Викторовичем было невозможно, он просто улыбнулся бы мило и кривовато и отошел, потому что фамильярность была ему невыносима. И хотя наши отношения всегда были очень хороши, но он, конечно, меня немного презирал как человека, занятого делами общественными и писавшего статьи на политические темы. Притом я однажды за одну беседу спутал братьев Луку и Андреа делла Роббиа, не знал, кто такой Джованни дель Черведьера да Ровеццано, и назвал выцветшую Джоконду желторылой кормилицей, а ее улыбку отвратительной. Последнее сорвалось у меня с языка в припадке раздражения: может ли быть что-нибудь невыносимее людей, носящих в кармане складной аршин и лакмусовую бумажку и оценивающих все меркой и реактивом, утвержденными пробирной палаткой сегодняшних законополагателей искусства! Эти люди считают за личное оскорбление, если сказать им: "У Данте желудок варил хуже, чем у Боборыкина"; порода педантов, боящихся оскандалить себя самостоятельностью оценок, секта аристократов со всеми качествами связанной мещанской мысли, благополучно дожившая и до сегодняшнего дня,- внуки и праправнуки княгини Марьи Алексеевны.
      Впрочем, Леонид Викторович был милее других и вообще человек не глупый. Может быть, он и снобом был по некоторой робости: славил орхидею, боясь быть заподозренным в пристрас-тии к герани. Вот на таких-то людей судьба и любит обрушиваться неожиданностями, подминая их под себя и растрепывая их прилизанные волосы. И - черт возьми - справедливо! Говорю без злобы, а скорее с некоторым состраданием, потому что пo-человечеству и ученого пустобре-ха все-таки жалко; а житейские уроки идут ему на пользу.
      Ради подсобного заработка Леонид Викторович выезжал иногда лектором в провинцию и даже это любил. Уж если в Москве он производил впечатление, то в какой-нибудь незамыслова-тый город приезжал прямо героем и знаменитостью; там его заласкивали, кормили жареной курицей и поили слабой черносмородиновой настойкой, до которой художественные снобы столь же охочи, как и рыхлые купчихи: пригубливают, и на каждую пузатую рюмочку по два-три умных изречения. Возвращался он всегда довольным, подробностей не рассказывал, но не мог сдержать улыбки приятных воспоминаний. И вот как-то я ему говорю:
      - Ох, опасаюсь я этих ваших путешествий! В провинции - это как в запущенном барском саду: наткнешься иногда на одичалый цветочек очаровательного аромата... И оглянуться не успеешь.
      Он, будучи благодушно настроенным, на этот раз нe обиделся, только сказал:
      - Как вы знаете, я не поклонник мещанства.
      - Так-то так, а вот помяните мое слово: поймает вас какая-нибудь Анна Петровна!
      Презрительно пожал плечами.
      И случилось, что однажды вернулся он из своего провинциального похода несколько смуще-нным и растрепанным. Ничего не рассказывает, но я вижу, что человеку не по себе. Что-то такое случилось, что не подходит под стиль "колдуна из Мадавры" и бальзаковской "Шагреневой кожи", о которой на прошлой неделе он говорил так вдохновенно. И головка ниже, и детские глазки как-то беспокойны, а главное - нет этой привычной уверенности в себе и в эпохе Возрождения. Неделькой позже опять уехал, хотя ни о каком новом приглашении я от него не слыхал. Вообще - маленькая таинственность и непредусмотренные бюджетом расходы; по соседству призанял у меня немножко денег, хотя случалось это и раньше. Затем как будто все направилось, опять взялся за свои статейки и московские лекции по западной литературе. А месяца через полтора сорвался с места и опять уехал, забросив мне записочку - кого-то там известить о важном деле, препятствующем ему выступить такого-то числа. Дней пять пробыл в отсутствии и, когда опять вернулся, я понял, что бедный мой Леонид Викторович влопался в скверную историю. Понял я нюхом, прежде чем узнал oт него. Узнал же я от него первым - попал в исповедники.
      Это естественно. Правда, я братьев делла Роббиа спутал и Мону Лизу обидел зря. Но когда приходится плакать в жилетку, то такие люди, в вопросах искусства заблуждающиеся, в делах житейских оказываются часто более опытными и подходящими. Я не хочу сказать, что Леонид Викторович так-таки сразу разнюнился и омочил мою грудь слезами раскаяния. Нет, он вел себя вполне благопристойно, благородного облика не утратил, только ему совершенно необходимо было поговорить с практическим человеком, к нему расположенным и неболтливым. Поэтому он как-то больше прежнего стал искать моего общества, зашел утром, зашел вечером, намекнул, что "Тайная вечеря" Леонардо в Милане, действительно, осыпалась, что это с фресками случает-ся, и они теряют первоначальную прелесть, и что с ним лично произошла одна неожиданность. Я на это ответил, что от неожиданностей никто из нас не застрахован и вопрос лишь в том, можно ли ее избежать или, по обстоятельствам дела, приходится на ней жениться? Он был доволен, что я его выручил,- легче разговаривать,- но был один пункт, который, очевидно, приводил его в величайшее смущение и который нужно было непременно изобразить как ужасно смешную и нелепую случайность.
      - Дело в том,- сказал он, похлопывая пальцами по кулаку и нарочно чеканя слова,- дело в том, что вы оказались пророком в одной несущественной мелочи. Действительно, курьезно! Ее, этy... как вы сказали, неожиданность, зовут случайно Анной Петровной.
      Мне бы радоваться,- а у меня сердце захватило! Вижу, как ему трудно было это сказать, труднее всего прочего. И уж если Анна Петровна, так, значит, именно такая, как я и думал: пышечка с салфеточками! Конечно, я поспешил выразить полное сочувствие и одобрение, потому что нельзя же правда в тридцать пять лет жить бобылем и прочее. И даже для занятий лучше, мысли освободятся от мешающих голове пустяков. И если, например, союз увенчается семейной радостью... Он неэстетически почесал редевшие волосы затылочной части и, растяги-вая слова, неохотно признался, что, собственно, эта перспектива и является причиной некоторой ускоренности действий, точно я сам об этом не догадался с первых же его слов. "Приходится делать уступку патриархальности семьи..." "Приходится, милый, приходится!" "Вообще она очень интересуется искусством, то есть я говорю про Анну Петровну!.." "Ну, конечно! Вот теперь и будете вместе заниматься эпохой Возрождения!"
      Одним словом, я им помог как умел. Вместо одной комнаты сняли две, тут же, в соседней со мной квартире. Но Леонид Викторович, когда она приехала, стал со мною сух, даже не позвал зайти познакомиться. Так месяца два я не видал, какая такая Анна Петровна, мною предсказан-ная. И только когда случился у них сильный экономический кризис, он опять обратился ко мне и, очевидно, в благодарность, просил навестить.
      Она была с веснушками, ростом еще пониже его, приятной полноты, умеренный носик и белобрысенький пучок волос на затылке. Не столько Мона Лиза, сколько мамочка. Разговарива-ла без стеснения и совсем хорошо и только вместо "здесь" говорила "здеся". Зато он теперь упорно молчал и явно беспокоился, не замечу ли я кружевную занавеску на окне и фотографии в разных рамочках по стенам: очевидно,- папа с мамой, брат в форме вольноопределяющегося, гимназическая группа, сама Анюточка в белом платье и - о несчастье! - она же с Леонидом Викторовичем в позе голубей, головки склонены друг к дружке, причем она вышла жгучей брюнеткой (а не рыженькой), а он поручиком в отставке. Но хуже всего, что в его комнате кровать была накрыта ватным одеялом, сшитым из разноцветных ромбиков: истинное произве-дение искусства! Ромбик бархатный, ромбик атласный, ромбик красный, белый, зеленый, ромбик с веселым рисуночком. Приятное чередование. А на комоде кастрюлечка с молоком, чтобы комода не портить, поставлена на книжку "колдуна из Мадавры".
      Когда уходил, она очень приветливо просила меня "забегать", а то Ленечка иногда скучает, он же был мрачнее тучи. И если раньше он меня немножко презирал за Джованни дель Черве-дьера да Ровеццано, то теперь явно ненавидел всей душой. Отчасти, впрочем, я и сам виноват. Не зная, как поддерживать интересный разговор, я без всякой задней мысли спросил: "Ну, как же подвигается ваша совместная работа?" Она сначала не поняла, а потом с деланным смуще-нием ответила: "Так ведь это еще не скоро!" - и невинно оглядела свой круглеющий профиль...