Наташа, как всегда, с ногами в углу огромной кровати, на плечах сибирская шаль, под локтем подушка. Темнеет, и на фоне камина Бодрясин - как темный и неуклюжий силуэт.
      Силуэт повертывается и с трудом выговаривает:
      - П-п-путаница!
      - Что?
      - П-путаница во всех головах! Вы, милая женщина, подождите со всякими решениями. А обождавши - как-нибудь все-таки распутаемся.
      - Да я и жду.
      - Вот. Нужно п-прежнюю веру догнать и поймать за хвост.
      - Я веры не теряла. Я просто как-то не вижу, что дальше делать.
      - Не теряли? Ну, вы счастливая. А впрочем, и я в этом счастливый, только не очень. Н-ну, увидим.
      Долго молчали. Потом Бодрясин, улыбнувшись широкой улыбкой, еще рассказал:
      - Между прочим, он такой любопытный, наивный немножко...
      - Кто?
      - А этот б-бельгийский подданный. Мы с ним обедали, курицу ели. Он ел с ап-петитом, а мне было не по себе. Разговорами все занимал. И вот говорит: "Вы старой книжкой интересуе-тесь?" - "Ничего себе, только времени нет".- "А то у меня есть одна как раз по вашей части".- "По какой,- спрашиваю,- по моей?" - "А насчет казни Людовика Шестнадцатого, русское издание того времени, очень редкое".- "Почему же,- спрашиваю,- по моей части?" - "Да,говорит,- действительно, это я зря сказал, вы не обижайтесь!" - "Ничего". Потом ели сладкое, блинчики, что ли, уж не помню. Их я ел, люблю.
      Бодрясин совсем повернулся к камину, руками уперся в колени, голову сжал ладонями и так сидел, пока в комнате совсем не потемнело.
      ПЕРЕПУТЬЕ
      Прошли первые месяцы парижской жизни. Люксембургский сад стал как бы своим: удиви-тельный фонтан с завистливым великаном, детские кораблики на круглом водоеме. Знакомы и профили зданий на сенских набережных, и кружевная розетка Нотр-Дам. Все, что нужно, посмот-рено в Лувре; Анюту смутила нагота статуй, а Наташа не нашла в себе восхищения перед Монной Лизой, которая улыбнулась ей со стены выцветшей и лживой улыбкой.
      С серьезностью студентки, которая по долгой болезни пропустила большую часть курса, Наташа пыталась слушать лекции в Сорбонне. Чужой язык не смутил, но испугало другое: "зачем ей это нужно? С обычной правдивостью спросила себя и себе ответила: "Совсем не нужно, только надуманный интерес!" Стала ходить реже - и совсем перестала.
      А что же нужно?
      Если бы начать всю жизнь снова: детство в Рязани и деревне Федоровке, гимназия, курсы. Но тут неизбежно приходит девятьсот пятый год - революция, московское восстание. И как ни пыталась Наташа представить себе другую судьбу - всё возвращалось именно таким, как было: резко пресекался спокойный быт - и крутилась воронка революционного бытия. Пожалуй, многое хотелось бы забыть и даже вычеркнуть из жизни и памяти, но нельзя расстаться с образом Оленя и чувством спешной большой любви, которая тогда почти не замечалась, была только подробностью огромных и необычных переживаний, а теперь в памяти выросла превыше всего и стала святым прошлым. А братья Гракхи, славные юноши, которых она своими руками обрядила в саваны самопожертвования и смерти и которые, прощаясь, говорили:
      - Спасибо вам. Вот уж и впрямь - родная.
      Нет, этого изъять из жизни и воспоминаний нельзя. Что же тогда останется?
      Вот она прочитала прекрасный и взволновавший роман. Можно ли дальше перейти к чтению маленьких бытовых рассказов, забавных житейских анекдотов, стишков и сказок? Самое главное случилось; сложнейшее свершилось на пороге жизни. Такого больше не может быть - иное не придумано. Странно и немного страшно не иметь желаний.
      Утро. Начинается день в ряду других таких же. Заботливая Анюта прибрала их общую комнату. У Анюты всегда множество дел: куда-то сбегать, кого-то навестить, выкроить рубашки и лифчики, написать записку, переменить в библиотеке книжки. Анюта все умеет и всем нужна; со всеми ладит и каждому всегда готова помочь. Бодрясину она вывела на рукаве пятно. Почти не зная языка, она легко объясняется и с консьержкой и в магазинах, знает, где покупать дешевле и в какие дни в нашем квартале рынок. И успевает читать книжки и брошюры, которые ей дают прия-тельницы для скорейшего "развития". Не спрашивает, зачем это нужно, не сомневается: верит. Наташа смотрит на нее с завистью - но все равно Анютой ей не быть.
      Вечер. Обычно является Бодрясин. С ним просто и легко,- он по-настоящему добр, ни о чем не допытывается, понимает. Но и Наташа понимает его женским чутьем: Бодрясин несчаст-лив. Он может быть верным, преданным, и он достаточно сильный. Его нельзя не уважать и можно ценить в нем прекрасного человека, друга. Но полюбить в нем мужчину нельзя - и Бодрясин это знает. Вероятно, оттого он и несчастен. Говоря с ним, забываешь об его физическом уродстве; но не может родиться желания приласкать Бодрясина,- а ему больше всего нужна ласка. И, подавая ему при прощании руку, Наташа чувствует себя словно бы виноватой за себя и за всех молодых и здоровых женщин, которые вот так же дружески и приязненно отвечают на его пожатие.
      Ночь. Анюта засыпает в ту минуту, как ее голова касается подушки. Эта счастливая способ-ность знакома и Наташе и даже в тюрьме ее отличала от других каторжанок. Но в последнее время она спит хуже и часто, проснувшись ночью, смотрит на светлое пятно на потолке от уличного фо-наря и не думает, а просто не может прогнать начинающуюся и обрывающуюся мысль, несвязную и утомительную, главное - напрасную. Не тревожно, а скучно - даже во сне скучно. Нужно бы что-то обсудить и решить, а чего начать и для чего продолжать? Так и откладывается с часу на час и со дня на день - безответно. По своей здоровой природе Наташа никогда не умела мечтать, как это делают женщины,- мечтать со вкусом, подробно и образно. Но рождалось беспокойство тела - и оно прогоняло сон. Чтобы унять его, она откидывала одеяло и простыни и старалась остыть до дрожи; тогда, снова закутавшись, засыпала.
      И опять утро, новый лишний день.
      В один из таких дней Бодрясин неожиданно пришел со Шварцем, которого Наташа почти не знала - встретила не больше двух раз. Бодрясин был хмур, неуклюже резок и неостроумен; таким остался весь вечер. Шварц, наоборот, приветлив, выдержан и умен. Разговорился - и оживил Наташу, хотя ей не понравился. Говорили больше о России, о печальных оттуда вестях. Не в пример другим эмигрантам, Шварц не говорил праздных фраз, не отрицал в России все живое, даже какие-то надежды возлагал на Думу, на деятельность земств; и о литературе говорил охотно и знающе; и молодежь не осуждал за уход от революционных мечтаний. Но у других фразы вырывались от любви и отчаяния, а Шварц как будто писал серьезную и обоснованную статью, нисколько ею не волнуясь. Вывод все равно был для него предрешен, и не событиями, а тем, что он, Шварц, назначил себе и другим поступать так, а не иначе. Этого он не говорил - но это чувствовалось.
      Уходя, Шварц спросил Наташу:
      - Ну что же, вы отдохнули и осмотрелись в Париже?
      - Да я и не так устала.
      - Вот Бодрясин вас оберегает, а я все хочу звать вас работать с нами. Конечно - подумав-ши. Как-нибудь поговорим?
      На этом и простились. А когда они ушли, Наташа вспомнила, как было когда-то просто и естественно предложить Оленю, что бы он ни задумал, свою молодую силу и свою жизнь. Тогда она верила, и все верили, и было невозможно остаться в стороне. Тогда тянуло на жертву и на отказ от всяких радостей личной жизни; жертва и была радостью! А вот теперь Шварц пришел за ней, как за какой-то профессионалкой в терроре; он как бы оказывает ей честь. Может быть, он и прав - иного пути нет. Но ни радости нет, ни малейшего ощущения жертвенности. Самое боль-шее - обреченность.
      Вернувшейся Анюте она сказала:
      - Я, может быть, поеду в Россию, Анюта.
      Та как будто давно ждала и спокойно ответила:
      - Ну что же, Наташенька, и я с тобой! Если возьмете...
      СТАРЫЕ ПРИЯТЕЛИ
      Про шестую часть света нельзя сказать, что "вот ее люди спят" или что "вот они бодрству-ют"; нельзя сказать - "в ней зима" или "в ней лето" или еще - "она сыта и счастлива", "она голодна и бедствует".
      В одном из ее городов утро, в другом ночь; в одной области вечная мерзлота, оберегающая от тления не только кости, но и мясо мамонта,- а в другой темнолицый южанин голыми ногами выдавливает сок виноградных гроздей. У нее нет одной мысли или одной любви, как не может быть одной веры и одного закона.
      Время от времени кучка мудрых и многодумных выкладывает на счетах и выписывает на бумаге ее судьбу. Ветер несет слова, телеграф искру решений, почта пакет приказов. Ветер наты-кается на горы, искра тухнет в болотах, в пакете доходит труха и бумажный червь. Если бы не так,- тайный советник или народный комиссар и вправду могли бы приказать персикам расти на могиле мамонта.
      Шестая часть света лязгает во сне челюстями, смалывает тупыми зубами историю, политику и прекрасный переплет ученого труда. Солнце спокойно обходит свои владения, в одном городе ночь, в другом утро, зябко на мысе Челюскина, знойно на Каспии, а счастье и несчастье не впи-саны в книгу человеческих законов. Кучка многодумных давно сгнила, тело мамонта нетронутым покоится в мерзлоте. Одной судьбы и одной истории нет: есть тьма судеб и тысяча историй.
      Если прилично так выразиться о грузной и почтенной фигуре землепрохода и свидетеля истории,- отец Яков завертелся на сибирском приволье. Побывал на славном море Байкале, подивовался его красотам, прокатился и до Владивостока, побывал и на Амуре, и в Северной Монголии, и на всех великих сибирских реках - на Лене, на Оби, на Енисее. Людей перевидал множество, приятелей приобрел без конца и повсюду и написал статей и статеек столько, что и трети написанного не могли вместить дружественные издания. В Тобольске случайно сведя зна-комство с проезжим английским ученым, кое-как маракавшим и по-русски, отец Яков заготовил и поднес ему описание некоторых ссыльных и каторжных поселений, частью по личным наблюде-ниям, больше по чужим рассказам.
      На что другому нужны года - отцу Якову достаточно месяцев. Багаж его мал, потребности скромны, охота путешествовать велика и непреоборима.
      В одном из дальних путешествий произошла совсем неожиданная встреча отца Якова со старым приятелем Николаем Ивановичем, тем самым, с которым некогда он обменялся обувью: ему отдал легкие сапожки, а от него получил штиблеты на резинке, приятные для поповской ноги в жаркое лето. С тем самым, который потом внезапно исчез, не попрощавшись,- а неделей позже неизвестный террорист стрелял в московского градоначальника, убил его, был осужден на смерть, но по случаю "эпохи доверия" помилован и сослан в каторгу.
      Еще тогда отец Яков в тайных думах сопоставил личность неизвестного террориста с лично-стью своего случайного друга и много позже в своей догадке убедился. Теперь он встретил его совсем случайно на пристани парохода, - и только зоркий глаз свидетеля истории мог отличить старого знакомца в грузчике, согнувшемся под тяжестью чайного цибика.
      На погрузке работала сибирская шпана, люди без имени и без звания, из тех, что сегодня здесь, а где завтра - неизвестно. Один такой грузчик, как все - рваный и засаленный, был в очках, чем и обратил на себя внимание отца Якова. Пароход задержался на часы, и в обеденное время отец Яков сошел на берег, где сидел на бревнах оборванный человек и заедал черным хлебом пучок зеленого луку.
      Спокойненько и скромненько подсев рядом, отец Яков спросил грузчика:
      - Часика два еще проработаете? Товару непочатый угол!
      Грузчик покосился, что-то пробормотал, вынул из кармана обшарпанный футляр с очками, надел и оглядел собеседника. Отец Яков взора не отвел и с улыбкой, голос слегка понизив, хотя никого близко не было, продолжал любопытный разговор:
      - Иной раз вот так едешь по новым местам да и встретишь знакомого человека. А ему, может быть, и узнавать не хочется. Дела!
      Грузчик прожевал кусок, обтерся и сказал:
      - Узнавать можно, да лучше держать про себя. Путешествуете, святой отец?
      - Заехал по малым делам, все на мир смотрю. Мир-то велик, а людям тесновато. По очкам только и признал вас, Николай Иваныч. А в былое время вместе в комнате спали.
      - Отец Яков?
      - Смиренный пастырь без стада!
      Грузчик задумчиво почесал в голове.
      - По старой дружбе помалкивайте. Вы, помнится, не из болтливых. Я тут не совсем законно, только проходом.
      - Дело не мое, а встрече рад. Сожалею лишь, что нахожу вас за трудным занятием.
      - Это не беда. Не всякому петь "Исайя ликуй". Капитал наколачиваю.
      Мысленно прикинув, чем можно бы поделиться с давним знакомым, отец Яков намекнул, что хоть сам он не в достатке, но рубликов пять его не разорят. Николай Иваныч хорошо посмот-рел на попа, расплылся улыбкой, помешкал и протянул
      - Давайте, ваше священство. Скажу по совести - очень сейчас пригодится, пора ноги уносить. А главное - надеюсь вернуть, если буду знать адрес.
      - Это ни к чему, дело житейское, как бы доплата за ботиночки. Хороши были ботиночки. Однако надеюсь, что и мои полусапожки ладно носились?
      Николай Иванович, давно переменивший больше имен, чем обуви, рассмеялся со знакомым отцу Якову добродушием. И опять, как бывало, подивился отец Яков, до чего же изумительно менялось лицо у этого странного человека,- от сугубой серьезности до детской улыбки. Сейчас был заправским сибирским варнаком - и вот милый интеллигентный человек, только, видимо, дошедший до великой усталости тела и духа. Совсем как был на подмосковной даче у общего знакомого. Зачем он здесь, откуда и куда пробирается кружными путями спросить невозможно, а любопытно до крайности! Но, конечно, отец Яков сдержался. Об общих знакомых не вспомина-ли, да и попросил Николай Иваныч:
      - Много беседовать нам вредно, еще внимание обратят. Тут тоже всякий народ может случиться. Вы уж лучше уйдите.
      За руку не простились, кивнули головами. А на прощанье бывший Николай Иваныч опять с хорошей и даже веселой улыбкой сказал:
      - Должок, если будет в делах удача, пришлю вам из Парижа. Городок хороший. Не бывали?
      Отвыкнув удивляться, отец Яков, уже на ходу, ответил:
      - Не довелось побывать, а описания читал. Поистине - любопытно! Значит - успеха в предприятиях!
      Грузчик встал, поклонился и громко сказал:
      - Благословить, батюшка, забыли.
      Отец Яков замешкался, покраснел, однако подошел, положил левую руку на сложенные ладони босяка, совершил правой крестное знамение и с настойчивой серьезностью произнес:
      - Молитвами недостойного иерея, да благословит Бог твои дни и даст тебе покой и забвение всяких зол. Иди путями бедных и страждущих, а куда идешь сам знаешь. Бог тебе судья, а я, смиренный его служитель, грехи твои разрешаю.
      Целовать руки не дал, оттянув ее книзу и пожав, и отошел походкой степенного пастыря. Грузчик низко поклонился ему в спину и опять громко сказал:
      - Спасибо, батюшка! Вы наши отцы, мы ваши дети!
      Улыбнулся, надел просаленную, как блин, каскетку, ловко сморкнулся в сторону и пошел к цибикам, около которых толпилась сибирская шпана.
      В тот день, сидя на палубе парохода и любуясь берегами, отец Яков много думал о людской судьбе и живучести людской. Было ему ясно, что вот этот самый Николай Иваныч бежал с катор-ги, либо с места поселения, и пробирается в российскую сторону. По пути работает, где доведется, и, конечно, рискует ежечасно попасть снова в полицейские лапы. Памятуя же о прежних с ним беседах, трудно усомниться, что это уже не первый его побег и в Москве рассказывал про тайгу, и про сибирские реки, и про Урал,- человек бывалый. И хоть седина в голове, а лет ему, надо пола-гать, лишь немногим за тридцать, еще очень молод. Жизнь пережил за пятерых, а то и боле. И бодр, смел, силен и хитер.
      И однако,- по-прежнему думал отец Яков,- на сем смелом челе, под личиной великого задора, даже про дерзости, и энергии исключительной,- видна и иная печать, как бы страдания и подвижничества. Он тебе и бродяга, он тебе и анархист и убийца,- а если есть на небе Бог, которому многажды, привычно кадилом махая, пел отец Яков молебны, то этот Бог должен обязательно Николая Иваныча простить и помиловать за великую его муку и за жажду счастья человеческого,- не себе, а всем людям.
      И как это бывает, что в одном человеке столько зла, столько добра и разом - столько любви и ненависти? А что бывает - сомнения нет. И кто свят? И кто грешен? Кто преступник и кто праведник? Разобраться в том мудрено, по виду судить нельзя, по поступкам трудно, а в душу не всякому заглянешь.
      Потом думал: "Не может того быть, чтобы только для насмешки попросил благословенья, не таков человек! Вернее так: сам не верует, а священнику хотел доставить удовольствие. И не отве-ди я руку - поцеловал бы. Или же просто ласки возжелал, взгрустнул по теплоте благого жеста, детство вспомнил. А чтобы только ради лишнего фокуса, для театра, этого быть не могло!"
      И много еще думал отец Яков, смотря, как за кормой парохода бегут две гряды волн с белой оторочкой. Думал мудро, не спешно, без улыбки и без поповской хитрости.
      Тоже и его - страстного любителя жизни и всего живого - начало утомлять путаное, занятное, неуемное и тревожное, аховое и в великих грехах святое российское житие.
      МАТЕРОЙ ВОЛК
      Широко размахивая правой рукой, а левой придерживая веревку заплечного мешка, Николай Иваныч шел с востока на запад. Остальное неважно: какие на пути леса, горы, болота, броды, по-селки, города. Важно быть всегда спиной к месту выхода - акатуйской каторге, а лицом сначала к Москве и Петербургу, потом, если повезет, к Европе.
      С каторги он ушел после того, как осколком стекла зарезался его старый друг, оставив запис-ку: "Товарищи, нельзя пережить оскорбленье". Накануне начальство подвергло порке нескольких политических каторжан. Николай Иванович, носивший там другое имя, наскоро собрал давно заготовленный мешок с хлебом, луком, солью, сменой белья, табаком и серничками,- и исчез, никому не сказавшись, способом и путем, никому не ведомым.
      Бывали побеги и раньше, и подготовка была сложной и долгой. Беглецов вывозили в капуст-ной бочке с двойным дном, снабдив всем нужным для долгого пути, на этапах которого им загото-влялась помощь ссыльно-поселенцев,- и лошадь, и лодка, и паспорт, и деньги. За них отвечали на перекличках, их побег скрывали, сколько могли. Даже и при таких условиях риск был огромным и исход побега очень сомнительным. Николай Иванович ушел просто, без чужой помощи и сговора, никому не открывшись, в сторону неизвестную, надеясь только на свой опыт и слепое счастье. Вернее - это был другой способ самоубийства: его друг зарезался стеклом,- он решил поиграть с судьбой подольше.
      Никто не поддерживал его на лесных тропах, не перевязывал ран на его ободранных ногах, не держал на коленях его воспаленной головы, когда он метался в жару на куче хвороста и сухих листьев. Шел на глаз и по звезде без карты и компаса, на память. Неизвестно, как случилось, что на втором месяце пути он помогал поселенцу конопатить избу и за неделю прибавился в теле на его хлебах, как на третий месяц весело похлопывал сорванной веткой по новым сапогам, как, вылечив крестьянину лошадь, заработал старые плисовые штаны и две смены портянок, а рваный до последней степени пиджак, на смену своего, истлевшего и свалившегося с плеч, приобрел пу-тем экспроприации снял с огородного чучела. Полумесяцем позже он продал лодку, на которой сплыл верст сто, и стал "сколачивать капитал", работая грузчиком на пристани. И только острый и любопытствующий глаз свидетеля истории мог признать давнего знакомого в загорелом и оброс-шем коростой сибирском варнаке.
      Дальше путь был легче и опаснее - участились поселки и города, народ попадался менее приветливый, полиция пошла гуще и дотошнее. На одном перегоне удачно затесался в компанию бродяг последнего разбора, с ними устроился в пароходном трюме, и когда случился в пути полицейский досмотр,нет ли бежавших политиков,- Николай Иванович, вниманьем не даря, зверски дулся с товарищами в засаленные карты, ругался последними словами,- и полиции не пришло в голову пошарить среди шпаны и выудить интеллигента.
      Так добрался до Томска, с опаской и риском нашел нужного человека, а дальше, побрив бороду и хорошо протерев бережно сохраненные очки, ехал в поезде сельским учителем, с малы-ми деньгами, но ладным, наизусть заученным паспортом,- чтобы, при надобности, ответить без промаха и ошибки.
      Слушая стук колес, вспоминал пройденный путь и дивился, что жив и здоров; считал это как бы вторым рождением и любовно рассматривал свои огрубевшие, в мозолях и рубцах, с поломан-ными ногтями руки. На нем была чистая голубоватая рубашка с мягким воротником и тонким плетеным галстуком и пиджачная пара, в которой можно даже и в большом городе не привлечь праздного внимания. И он читал газету, купленную на станции. Значит, действительно - есть и такая жизнь.
      В Москву Николай Иванович приехал с удобным для него ранним поездом,весь деловой день впереди. Не мешкая, явился на утренний прием к врачу на Каретной-Садовой, пробыл недол-го, получил новый адрес и до вечера успел побывать и там. Но, конечно, сразу ничего не делается, задержки неизбежны: и денег мало в партийном комитете, и сугубая осторожность, и много новых и незнакомых людей, так что с заграничным паспортом придется обождать, если не хочет Николай Иванович перебраться за границу тайными путями, а это сейчас очень неверно и опасно.
      Пройти такой путь и быть арестованным на самом пороге Европы - это не улыбалось Николаю Ивановичу. Лучше повременить, меньше показываясь на улице. Кое-как протянул и эту неделю, спутешествовал пешком в Троице-Сергиевскую лавру усердным богомольцем. К назначе-нному дню вернулся в Москву, уверенный, что никакого хвоста за ним быть не может, и в услов-ленный час пошел на конспиративную квартиру.
      На улице никого, даже не видно дворника. Час ранний, в доме, наверное, только-только встали. Так и удобнее.
      Шел неделями тайгой - и не боялся; спал со шпаной вповалку на заплеванном полу - и было не хуже, чем в мягкой постели. В поездах вел степенные речи со спутниками, ни в ком не возбудив подозрения. А вот тут, где все просто, да притом и последний этап мытарств, за которым - настоящая воля и отдых, может быть Париж, а то и Италия,- тут какая-то нелепая опаска, даже слегка дрожат ноги. Правда, там везде оберегал себя сам, выбирая пути и тропинки, а здесь, хочешь не хочешь, нужно довериться другим.
      Пониже надвинув кепку, Николай Иванович зашел в подъезд. А когда поднялся на второй этаж, внизу дверь подъезда с силой захлопнулась. Постояв минутку, решил не быть младенцем, а сначала вернуться и посмотреть, почему хлопает дверь, когда никого у подъезда не было. Спусти-лся, тронул ручку, осторожно приотворил,- а обратно затворить уже не мог. За дверью ждало трое, а сверху послышался топот ног. В отчаяньи ринулся на улицу - и попал в недружеские объятья. Успел только пожалеть, что револьвера ему так и не добыли московские товарищи,- иначе его новый плен обошелся бы дорого похитителям свободы. Со всей силой грузчика и сибирского бродяги бил по зубам, кусался, отбивался ногами,- но с пятерыми совладать не мог. Когда навалились и подмяли, Николай Иванович ослабил мускулы и, как мог спокойнее, крикнул:
      - Ладно, ребята, не натружайтесь! Ваша взяла!
      Запыхавшись, они больно скручивали ему руки. Он не стонал и не напрягался. Смотрел сво-им тамошним, хмурым и насмешливым взглядом, как один из агентов, корчась от боли, потирал укушенную руку,- смотрел на них всех взглядом каторги и тайги. И тот, кто был среди них старшим, уверенно сказал:
      - Этот тебе не жидовская слизь! Видать сразу - наш, православный, матерой волк!
      ПРЫЖОК
      Сильного мужчину втолкнули в извозчичью пролетку, голову пригнули к ногам, двое нава-лились, третий погонял испуганного извозчика. Везли в арестный дом при полицейском участке. Кого взяли - сами не знали. При засаде, устроенной в доме по доносу, за два дня взяли добрый десяток.
      Едва дыша под полицейскими сапожищами, Николай Иванович "принимал меры". В согнутом положении это оказалось даже удобнее. Оттянув жилет связанными руками, достал из карманчика бумажку с адресами и три рубля: бумажку съел, а три рубля засунул за голенище сапога. На такую тайную кропотливую работу хватило всего пути.
      В пречистенской части допрос краток: кто такой, к кому приходил? Николай Иванович отвечал степенно, толково и почтительно:
      - Нешто можно, ваше благородие, сначала брать человека, а потом спрашивать имя? Имя надо раньше знать, тогда и спрашивать не придется.
      Помощник пристава сердито:
      - А ты не учи и не вертись. Спрашиваю - отвечай!
      Николай Иванович с прежним дурашливым достоинством:
      - Несправедливость какая! Так не по закону!
      Сразу понял, что взяли его оптом, по засаде, вместе с другими, пришедшими на конспира-тивную квартиру, а имени не знают. Сейчас не знают, а могут скоро установить, и тогда плохо!
      Его обыскали, отобрали кошелек с деньгами, но трехрублевки не нашли. Не было и паспорта: опытный человек, идя на свидание, оставил его в чемодане, сданном на хранение.
      Главное - не терять присутствия духа. Жалел, что при аресте дрался лучше было разы-грать невинность. А теперь самое важное - сохранить здоровье. Когда его заперли в одиночную камеру, он прежде всего разделся донага, обтерся холодной водой, проделал гимнастику и стал изучать обстановку.
      Арестный дом - шуточная тюрьма для человека, знакомого со всеми сибирскими этапами и с каторгой. В окнах решетки, но из окон видны соседние дома. За низенькой стеной участкового двора - улица; прямо против участка ворота частного дома; дальше - церковный двор и опять улица. Забор стеклами не усыпан и гвоздями не утыкан, и это очень хорошо. Во двор выводят гулять арестованных весь день поодиночке. Рядом с арестантом ходит надзиратель с револьвером, у ворот городовик с винтовкой, но ворота не на запоре: постоянно проходят люди в участковую канцелярию и в камеру мирового судьи.
      В первый день на прогулку не водили, но обед дали. Николай Иванович съел все до крошки - для сохранения здоровья и бодрости духа. Под вечер кто-то выстукивал в стенку по тюремной азбуке, вызывая на разговор,- но новый арестант не ответил: не время заниматься пустяками. И вообще - спасибо московским товарищам! Посадить сумели!
      Весь день до темноты провел у окна, изучая быт двора, а по крышам домов - расположение улиц. Никакое знание нелишне, а эту часть Москвы он знал плохо. Все обстоятельно обдумав, решил, что нужно торопиться бежать, пока по фотографиям не установили личности. Ждал, когда поведут на прогулку.
      Утром его вывели во двор. Пробовал заговорить с надзирателем, но тот только сердито буркнул: "Ходи не разговаривай!" Минут десять гулял вдоль двора по самой середине, заложив руки в карманы. Надзиратель не отставал ни на шаг, а часовой наблюдал внимательно. Значит - сегодня не судьба, а зря рисковать не стоит.
      Еще прошли сутки без перемен. На допрос не вызывали, очевидно, не дошла очередь. Но дальше третьего дня оставаться под арестом нет никакого расчета: могут перевести в настоящую тюрьму.
      На третьи сутки, ожидая вызова на прогулку, привел себя в полный порядок, крепче подпо-ясал штаны, проделал руками гимнастику, поиграл мускулами, подтянул сапоги, застегнул пид-жак, даже пригладил волосы и прочно надел кепку. Вышел на прогулку бодро и весело, напевая песенку, так что даже надзиратель сам заговорил:
      - Чему рад?
      - А как не радоваться! Ноне на выпуск!
      - Жди!
      Тот же вчерашний надзиратель сегодня несколько рассеян: надоело ему целый день шагать по двору рядом с арестантами. Отстал на три шага, а на повороте оказался впереди арестанта, к нему спиной. И в то же время к часовому у ворот подошла девочка с корзинкой, наверное, дочка. Николай Иванович быстро провел рукой по борту пиджака, все ли пуговицы застегнуты, другой рукой нахлобучил кепку - и исчез.
      Он исчез внезапно, сам не рассчитывая на такой успех. В три легких прыжка оказался у забора, подскочил, подтянулся, едва коснулся забора коленкой - и ветром перебросил тело. Перепрыгнув, быстро пересек мостовую и вбежал в калитку ворот противоположного дома. Двор был пуст, и было и там нетрудно прыгнуть через забор во двор соседний - но на той же самой улице. Дальше было хуже - и сразу план рушился: на высоком заборе целый частокол гвоздей. Пока думал, как быть, подбежал дворник:
      - Что за человек? Чего надо?
      Николай Иванович жалостливо посмотрел и потер живот:
      - Нужно, братец мой, пристроиться. Очень гороху поел, сил нет!
      Но дворник неглуп:
      - Живот болит, а через заборы прыгаешь! Много вас тут шатается.
      Николай Иванович выхватил из кармана футляр от очков и направил в голову дворника:
      - А ты молчи, убью - и не пикнешь!
      Тот оробел и попятился в сторожку. Еще пригрозив футляром, Николай Иванович отступил к воротам, вышел и оглянулся. Он был наискосок от ворот участка. У ворот была суета, выбежал часовой, вылетел растерянный надзиратель, выскакивали городовые, озираясь по сторонам. На углу улицы топтался с револьвером околоточный надзиратель.
      Если бежать - увидят и поймают. Николай Иванович, поигрывая футляром, тихо перешел улицу обратно к воротам участка. Все глядели по сторонам и на него не обратили внимания. Тогда он, так же тихо и степенно, вытирая нос платком, пошел к углу улицы, где все еще стоял околото-чный, не знавший, куда направить погоню. Несколько городовых обогнало Николая Ивановича, один даже толкнул его на бегу локтем. Спокойно дойдя до угла, Николай Иванович приостановил-ся около полицейского чина и вежливо спросил:
      - В чем дело, ваше благородие?
      Околоточный, не оборачиваясь, отмахнулся:
      - Проходите, господин, проходите!
      Николай Иванович послушно, не ускоряя шага, повернул направо. На его счастье, по улице шел трамвай. Он выждал минуту, прыгнул на ходу. Трехрублевка оказалась засунутой за подклад-ку пиджака. Кондуктор дал сдачу, но пассажир ехал недолго - сошел на второй остановке прямо у казенной винной лавочки.
      Из винной лавочки, держа в руках полбутылки водки, вышел веселый загулявший мастеро-вой, у забора отбил сургуч, хлопнул по донышку, отхлебнул. Душа нараспашку, пиджак на одном плече, кепка на затылке, на лице радость и радушие, но ноги действуют исправно.