18 июня 1209 года в Сен-Жилле, одном из городов Лангедока, совершался торжественный обряд церковного покаяния над тулузским графом Раймондом VI. Толпы народа окружали площадь перед городским собором; среди горожан находились рыцари и вассалы графа как невольные свидетели унижения своего сюзерена. Могущественный государь, родственник королей арагонского, английского, французского, смирялся перед силой непреклонного папы. Три архиепископа, девятнадцать епископов, все окружное духовенство присутствовало при церемонии. Впереди всех стоял папский легат Милон, представитель первосвященника и исполнитель наказания.
      Граф, в одной рубахе, босой, со свечой в руке, опустился на колени перед легатом. На паперти, против церковных дверей, возвышался аналой, на котором лежали дары Христовы и священные реликвии. У ног легата Раймонд молил о пощаде. Он сам прочел длинный список своих преступлений перед Церковью, обязываясь и теперь и впредь во всем беспрекословно подчиняться повелениям папы и его легатов; граф тулузский отказывался от всякой свободы в действиях. Шестнадцать вассалов тут же подтвердили присягу своего государя. Тогда легат поднял Раймонда на ноги, накинул веревку ему на шею, взял концы ее в руку и повел его в церковь, на ходу хлестая графа пучком розог.
      В слезах покаяния, а может быть и горького оскорбления, Раймонд распростерся на церковном амвоне. Тогда легат дал ему отпущение именем «господина папы Иннокентия III». Народ напирал на вошедших в церковь верующих; выйти из нее в те же двери было невозможно. Высеченный, в одной рубашке, граф невольно должен был пройти мимо гробницы блаженного Петра де Кастельно. В духовенстве пробежал говор о справедливом суде Божьем; память святого была отомщена...
      Так карала Церковь того, кого она подозревала в отступничестве или хотя бы в нерадении к католицизму. Граф же тулузский совершил самое ужасное преступление для того времени — он покровительствовал еретикам.
      Это происходило в начале XIII столетия. То было временем полного господства церковно-католических идеалов. Папская гегемония приобрела тогда силу исторической реальности. Не только граф тулузский, но и все европейские государи преклонялись перед авторитетом римского первосвященника.
      Известно, какие образы соединяются с понятием о средних веках вообще. Но то столетие, в котором главным образом совершается череда событий, излагаемых в нашей книге, было полным их выражением. Средние века будто воплотили в нем свою культуру, которая являет в те моменты лучшие свои стороны. Вместе с богатством явлений в сфере политической и юридической этот век насыщен замечательным духовным творчеством. Если количеством великих умов определяется культурное значение эпохи, то XIII столетие имеет право называться наиболее важным в развитии европейской цивилизации, в нем сосредоточились все типичные стороны средневековой жизни.
      Это был век общин, университетов, цехов, соборов, век философов, юристов, поэтов, художников, святых. Это век Иннокентия III и Фридриха II, Фердинанда III и Альфонса X Кастильских, Филиппа Августа, Людовика IX и Филиппа Красивого, Иакова Арагонского Завоевателя, покорителя мавров, век арагонской конституции и английского парламентаризма, век богатства городов и славы цехов, век Ганзы и городских союзов в Германии, век феодальной расправы и тайных судов в Вестфалии, век римского права и статутов, обоготворения женщин и философии. В духовной истории этого столетия за именами Альберта Великого, Роджера Бэкона, Фомы Аквинского идет величественное имя Данте. Но такова сила исторических явлений, что с периодом процветания неразлучны и первые признаки упадка. После тринадцатого столетия начинается разложение не только идей, выработанных им, но средневековых вообще.
      Столетие это кончается трагическим падением папства, заключавшимся в поражении папы Бонифация VIII в его борьбе с королем Франции Филиппом IV, что привело к Авиньонскому пленению пап, и непосредственно предшествовавшим этому событию сожжением римской буллы.
      Стремление сохранить старые начала и устранить наплыв противоположных идей неизбежно ведет к борьбе. И действительно— XIII век дышит борьбой. Борьба проникает в каждую идею и к концу века видоизменяет ее, так что в Европе XIV столетия слышится наступление иных начал, начал скорее нового времени.
      В продолжение всего XIII века идет борьба: здесь и борьба церкви с ересями, накопленными прежними веками; борьба клерикального гнета с проявлениями свободной мысли; борьба пап с императорами за мировое преобладание; борьба римской теократии с национальностями; старых «правд» с подавляющей идеей римского права; феодализма с королевскою властью; кулачной расправы с правильным судебным процессом; патрициев с цехами; номиналистов с реалистами; народного творчества с аристократической поэзией рыцарства; язвительных миннезингеров с сентиментальностью трубадуров.
      Предметом этой книги будет замечательнейшее из противостояний. Предлагаемое сочинение имеет задачей проследить первые проявления оппозиции Римской Церкви, особенно сосредоточившиеся в южной Франции. Исходя из этого оно должно указать причины и обстоятельства, благоприятствовавшие такой оппозиции, изложить преемственность в ересях, появлявшихся вообще до XIV столетия, рассказать судьбы последователей этих учений, подробно описать предпринятые против них крестовые войны и, наконец, исследовать влияние и определить историческое значение религиозных сект, известных под общим названием «альбигойцев». Показав происхождение главнейшей из них от свободомыслящих славян восточного вероисповедания, это сочинение раскроет ведущую роль славянского племени во влиятельнейшем событии средневековой духовной и политической истории.
      Дело альбигойцев, как увидим в дальнейшем, было проиграно. Рим недаром вел борьбу с таким ожесточением: он опасался за самые существенные свои интересы. Ереси разного характера и разных оттенков развивались и гораздо ранее X столетия, они имели огромное число последователей во всех краях католического мира. К началу XIII века насчитывалось уже более сорока различных религиозных сект, в положениях которых присутствовали всевозможные уклонения от ортодоксии. Опасность грозила и от характера вольнодумства еретиков, и от их численности.
      Существовали признаки, по которым можно судить о возможности образования в тогдашней католической Церкви нескольких новых Церквей, как это произошло позднее, в эпоху Реформации.
      Уступок и примирения не могло быть уже и потому, что обе стороны являлись представителями направлений крайне противоположных. Вступив в борьбу фактически за собственное существование, Рим совершил жестокие насилия над еретиками. Но с падением альбигойцев не пропала нравственная сила их протеста, так сильно действовавшая на проявления свободной мысли дальнейших поколений.
      Восторжествовать еретики не должны были еще и потому, что история была против них, их слишком смелые убеждения мало соответствовали эпохе, далеко не все из них выражали собою поступательный шаг цивилизации, так как большая часть еретиков уклонялась с чисто христианского пути. Дело в том, что слово «альбигойцы» не обозначает последователей какого-либо целостного учения — в то время это был термин, обозначавший всех, несогласных с ортодоксией.
      Между альбигойцами резко выделялись две ветви, которые мы назвали бы восточной и западной. Первая связана с традицией гностицизма и азиатских философских систем в их синтезе с христианством — это собственно альбигойцы, или катары, точнее дуалисты . Вторая же представляет евангелический, строго христианский протест — это предшественники кальвинизма, вальденсы. Между собой те и другие имели мало общего, хотя судьба свела их вместе на благодатной земле Лангедока, породившей, собственно, одних вальденсов, ибо дуалисты, имевшие несравненно более долгую историю, непосредственные преемники болгарских богомилов, помнили своих предков на берегах Черного моря, откуда ересь, продвигаясь на запад, достигла Атлантического океана.
      Историк альбигойцев должен иметь дело с той и другой ветвью во всех их проявлениях, но ему следует заметить, что последователи дуалистического учения, большие числом, не могут считаться реформаторами в лучшем смысле этого слова, хотя историческая наука часто признавала их таковыми. В борьбе с ними папы стояли за интересы, более близкие будущему.
      Для людей того времени католический идеал являлся символом всего лучшего в жизни, таким является он и в истории. Папство взяло на себя управление всем западным миром. Такова была теократия Гильдебранда . Его мечты и планы стали заветом для его преемников. Папство по самому существу своему, как власть чисто духовная, пользовалось магической силой, пока не уклонилось с той дороги, которую открыло ему его удивительное могущество и счастье. Но в борьбе с альбигойцами Рим прибегнул к физическим средствам — беспощадным и кровавым. Дурной способ ведения борьбы унизил нравственный авторитет первосвященников, как произошло это позже в деле с императором Фридрихом II . Оба эти столкновения, сопровождаемые одинаковыми условиями, привели к одному исходу — быстрому и бесславному падению некогда неодолимой силы. Тем не менее в борьбе с альбигойцами католические интересы восторжествовали.
      Так как история альбигойцев тесно связана с судьбами папства, с характером той политики, какой держался относительно их Рим, то будет уместно предпослать непосредственному изложению предмета обзор того состояния римских дел, в котором застают их первые годы XIII столетия, годы альбигойских войн. Из этого обзора станут ясны силы, которыми мог располагать Рим в предстоящих крестовых походах, а равно определится место, какое должны они занимать в ряду других политических событий своего времени.
      Торжеству католической Церкви в борьбе с альбигойцами главным образом способствовала личность человека, возглавлявшего ее. Когда папству грозила смертельная опасность, искусством этого вождя оно вдруг приобрело невиданную внутреннюю и внешнюю крепость. Гениальный государственный деятель, он будто нарочно был призван на историческую сцену в критическую минуту. Превосходной системой стала заправлять рука человека, именем которого обозначается целая эпоха. То был папа Иннокентий III.
      Он — главный деятель той драмы, которая скоро должна занять нас, и потому прежде всего следует изучить этого человека с момента, когда он становится главой католической Церкви .
      Ему шел тогда тридцать восьмой год. Редкий первосвященник надевал тиару так рано, и редкий выступал на историческую сцену более готовым к этому.
      Иннокентий III принес с собой на папский престол грандиозную идею, которая, правда, была выработана предшественниками, но в нем нашла своего полного и лучшего выразителя. Он призван был завершить и создать величавое, хотя не совсем чистое, здание католицизма, и потому его симпатии лежали в идеалах прошлого. Целью Иннокентия III было закрепить владычество пап над Европой.
      В то время авторитет первосвященников пал даже в их собственном государстве . Папы последних десятилетий XII века были бессильны в своей собственной столице и находились в зависимости от городских аристократических партий. Тесно связанные с ними, они были не в силах умиротворить город. Такое бессилие вызывало тем большую ярость, что всему Западу их сила казалась столь грозной. Предшественники Иннокентия III почти всегда избирались в первосвященники уже в преклонных летах, они были сильны не как личности, а как представители наследственной политики римской курии.
      Не таков был человек, который занял папский трон в 1198 году. Иннокентий III происходил из древнего римского рода графов Конти, известность которого уходит в баснословные времена. Смелые исследователи генеалогий насчитывают двенадцать столетий преемственности этого рода . Знаменитого папу считали потомком первого герцога Сполетского, получившего свои владения от лангобардского короля Гримоальда еще в VII веке . Достовернее, что знаменитый префект Рима Крешенци был его предком. Вопреки генеалогии, наследственные владения графов Конти не давали им ни особой славы, ни достаточного богатства . В ряду древней аристократии граф Фра-симундо, отец будущего папы, не имел особого значения, его оттесняли на второй план оказывавшие влияние на выборы пап римские фамилии — Орсини, Колонна, Франджипани, Савелли.
      Род Конти суждено было возвысить Джиованни-Лотарю (впоследствии Иннокентию III). Он родился около 1161 года. Мать дала ему возможность получить воспитание в школе святого Иоанна Латеранского, которая в то время была центром подготовки католических проповедников. Он продолжил свое образование в Парижском и Болонском университетах— там он погрузился в занятия современной философией , но из его сочинений видно, что он хорошо изучил и классиков. Париж славился богословием и схоластикой, Болонья правом — это были знаменитейшие очаги средневековой культуры. В Париже вместе с Конти получали образование многие впоследствие прославившиеся политики и поэты (например, знаменитый немецкий миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде). Здесь Джиованни-Лотарь близко сошелся с будущим кардиналом Стефаном Лангтоном и многими другими. Через десятилетия товарищи детства послужили орудием выполнения далеко идущих замыслов Иннокентия III.
      Он возвратился в Рим при папе Луции III, который дал ему несколько ответственных поручений, успешно исполненных, что послужило началом блестящей карьеры. Папа Григорий VIII делает его, еще молодого, субдиаконом (1187 г.). Джиованни-Лотарь Конти выдвигается вперед благодаря некоторым фамильным связям, но главным образом — вследствие своих способностей. Было время Ричарда Львиное Сердце и Саладина, шел третий крестовый поход с Барбароссой во главе , у римской канцелярии было полно забот.
      Климент III, дядя Джиованни-Лотаря, назначил его в 1190 году кардинал-диаконом, что равнялось званию государственного секретаря; будущему папе было тогда 29 лет. Это назначение вызвало общую радость в церкви и в народе, «возбудило большие надежды» , что свидетельствует о том, какую популярность уже тогда приобрел Джиованни-Лотарь. Молодого кардинала хватало на все, он строил грандиозные планы и не упускал из виду никаких мелочей.
      В 1191 году на папском престоле воцарился Целестин III из враждебного Конти рода Орсини, который сместил Джиованни-Лотаря с должности. Будущий преемник Целестина III воспользовался вынужденным безделием, чтобы в уединении и думою, и литературными занятиями развить свои духовные силы. За эти шесть лет у него созрели те теократические замыслы и та многосторонняя политика, которая может возбуждать протест, но, как полезная для того времени, имеет право на исторический смысл. В сочинениях, написанных за это время, будущий тиароносец томится миром, ищет покоя и уединения, хотя более, чем кто-то другой, он был способен к деятельности. В то время как он, окруженный лишь книгами, проживал в Ананьи, отрекаясь от мира, этот мир уже завязывал узлы, которые впоследствии пришлось распутывать именно ему.
      Император Германии Генрих VI стремился к обладанию королевством обеих Сицилии. Целестин III соглашался утвердить его за ним лишь на унизительных для Генриха условиях, так как это королевство уже давно было под покровительством церкви — оно считалось римским вассальством и более соответствовало такому названию, чем все другие мнимые апостольские феоды. После второго похода на юг Италии Генрих завоевал вожделенное королевство, истребил членов старой норманнской династии и с такой жестокостью подавил восстание норманнских баронов, что возбудил негодование всей рыцарской Европы. Целестин III многократно предостерегал Генриха, требовал, чтобы тот прекратил свои зверства. В конечном итоге папа отлучил императора от Церкви . Генрих VI погиб в сентябре 1197 года, находясь еще в зрелых летах и полный замыслов мести Риму и мечтами об единой империи. Он оставил четырехлетнего римского короля Фридриха Роджера (после так знаменитого под именем Фридриха II), общую ненависть к своей памяти и междинастические распри за престол в Германии.
      Папа торопился действовать, чтобы не потерять старых приобретений в предстоящих замешательстве и безначалии. Приобретение обеих Сицилии Гогенштауфенами казалось Риму угрожающим вызовом. Папы могли быть сдавлены с двух сторон: из Германии и южной Италии. Риму хотелось во что бы то ни было разорвать эту связь, эту грозную силу, или, по крайней мере, умалить ее, над чем папы последовательно бьются всю первую половину XIII столетия. Им необходимо было удержать вассальство над Сицилией, повлиять на вопрос о германском престолонаследии и в то же время поддерживать римский авторитет в начавшемся споре с королем французским из-за развода с Ингеборгой .
      Тогда же в Европе готовился новый крестовый поход, и тогда же до римских государственных людей стали доходить грозные слухи из южной Франции о быстром распространении ереси и о безуспешности всех соборных решений, принятых против нее. И в Риме стали серьезно думать о двух единовременных крестовых походах: один предполагался в Азию на неверных, другой — на непокорных вольнодумцев, зажиточных и веселых обитателей Гаронны, Роны и Дюранса .
      Быстрота и продуманность в действиях требовались тем более, что от неудачи прежних крестовых походов ослабевало религиозное рвение католиков. Слухи об успешном развитии многообразных ересей доходили с разных мест Европы. Ересь шла от востока к западу и прочно укрепи¬лась в католических землях.
      В Риме прекрасно осознавали всю важность настоящей минуты, вражда партий замолкла. Курия кардиналов всегда возлагала большие надежды на графа Конти, и он был призван, когда скончался Целестин III.
      Умирая, папа продолжал указывать на своего друга Колонну, но его не слушали. Целестин III умер 8 января 1198 года. На следующее утро, после короткого совещания, почти единогласно был избран папой кардинал-диакон Джиованни-Лотарь Конти. Он сопротивлялся этому на заседании коллегии — он молил, он плакал, он говорил о своей молодости. Старший из кардиналов подошел к нему и наименовал его Иннокентием III. Джиованни-Лотарь еще не был епископом, он даже не имел рукоположения. Для него было сделано такое редкое исключение, священнический сан он принял уже после.
      Для папского трона он казался весьма молодым, что не прошло незамеченным. Торжественная коронация привлекла массу народа, в среде которого новоизбранный был очень популярен. Рим горел огнями, на папскую процессию сыпались цветы. В первой же проповеди папа обра¬тился к народу, будто призывая его на освящение своих планов; он льстил толпе и очень скоро получил существенные знаки ее расположения.
      Аристократия, наоборот, мешала свободе действий первосвященника, она привыкла заправлять народной силой. В Риме властвовали нобили, императорский префект был их орудием— он передал свои права сенату, который, часто идя врозь с пожеланиями народа, юридически действовал от его имени, будучи независим от папы.
      Иннокентий с первых же дней подчинил себе все враждебные ему и враждовавшие между собой элементы. Префект поклялся служить ему беспрекословно и отдавать полный отчет во всех делах — императорский меч заменила папская чаша. Иноземные претензии, хотя и номинальные, были уничтожены совершенно: город стал папским. Народ поддержал такое начало, исходившее от столь популярного лица. Сенат стал действовать уже не от имени народа, а от лица папы: первый сенатор дал присягу оберегать личность папы. Монархическое начало восторжествовало. Упрочив свою власть в столице, Иннокентий обратился к делам в Италии. Немецкие бароны, посаженные Генрихом VI, были вынуждены покинуть папскую область. Флорентийские города организовали свой союз, но и там были сильны папские симпатии. Не прошло и года, как папская область достигла своих крайних пределов, в Италии было возрождено национальное чувство. Но укрепляя свои материальные средства, Иннокентий III тем самым показывал, что в своей теократической системе он будет держаться решительного образа действий. Что честолюбие присуще ему, это заявил он еще с первых дней, но его эгоизм был эгоизмом великой души: он хлопотал не в личных интересах, а во имя торжества своей веры; он не обещал мира своей политикой, хотя стремился к нему. Свою систему папа проводил в жизнь с пылом человека, обуреваемого светским честолюбием.
      Иннокентий III, как и другие папы, для достижения своих целей злоупотреблял религией. Следуя римской политике и забываясь в увлечении, он порой уклонялся от прямой дороги, но в нем никогда не угасало понятие о высшей справедливости. В первые же дни своего папства он следующим образом высказывал свою политическую доктрину:
      «На нашем попечении, лежит забота о процветании церкви. И жизнь и смерть наша будут посвящены делу справедливости. Мы знаем, что наша первая обязанность блюсти права всякого, и ничто не заставит нас уклониться с этого пути... Перед нами великое обилие дела, ежедневные заботы о благе всех церквей, мы потому не более как служители слуг божьих, согласно с титулованием нашим. Но мы верим, что волею Божией возведены из ничтожества на этот престол, с которого будем творить истинный суд и над князьями, и даже над теми, кто выше их» .
      Иннокентий сдержал свое обещание. После Гильдебранда он был самым смелым деятелем на папском престоле, но он был гораздо счастливее Григория VII. Наряду с решительностью и отвагой он обладал редкой чистотой побуждений, чуждый личных стремлений и честолюбия. Великие исторические деятели, которые претворяют в жизнь свои идеи и политические системы, не стесняются в способах достижения цели и исполнения возложенной на них роли, их воодушевляет один помысел — воплотить свои идеалы в реальность. Благо тем политикам, которые с блеском подвигов соединяли безукоризненность его выполнения, но нельзя осуждать и тех, которые не могли найти иных средств, не выходя из условий современности. Иннокентий III не составляет исключения в ряду великих людей истории. Нравственная чистота его личного характера не подлежит сомнению, она принесла ему высокий духовный авторитет и способствовала успеху его теократических планов.
      В то время для исполнения предназначений папской власти требовался именно политик с талантами Иннокентия, ум которого охватывал всю громадную арену деятельности — от Исландии до Евфрата, от Палестины до Скандинавии. То, что составляло предмет задушевных дум Гильдебранда, было совершено Иннокентием III. За все время его восемнадцатилетнего правления не было факта европейской истории, который бы прямо или косвенно не испытал на себе влияния папы.
      Всевидящее око первосвященника проникало как во дворец императора, так и в дом робкого горожанина на краю Европы. Поэтому переписка Иннокентия служит главнейшим источником для изучения истории его времени; миновать этот источник, имеющий достоинство государственных актов, нельзя, о какой бы то стране ни шел разговор. Для Иннокентия на всем Западе не существовало человека слишком бедного, слишком ничтожного, и, наоборот, властителя слишком влиятельного. Могущество папы в большинстве случаев опиралось на силу духовного авторитета и лишь в том деле, которое послужит предметом данного сочинения, было подкреплено силой оружия.
      Таков был человек, с которым предстояло бороться альбигойцам и который сыграл главную роль в их истории.
      Познакомившись с Иннокентием III, сделаем по возможности сжатый обзор тех отношений, которые сложились у него с европейскими государями.
      То было время, когда судьбы государств нередко подчинялись политике пап. Император германский не мог быть императором, не будучи коронован папою. Отношения к королям французскому и английскому слагались под влиянием расчетов римской политики, а не из почтения к их силе. Ненасытное честолюбие Иннокентия III, возбуждаемое его сердечной верой в свое призвание, однако, не довольствовалось этим. Он обратил внимание на славянские страны, а в случайном основании Латинской империи видел хороший повод к соединению греческой Церкви с западной . И все это развивалось одновременно с полной трагизма историей альбигойцев.
      В выполнении своих планов по отношению к властителям современной ему Европы Иннокентий встретил сильное сопротивление. Влияние в Германии, Англии, Франции, Леоне , Португалии, наконец, Лангедоке папа упрочил после тяжелой борьбы с духом национальной самобытности.
      Иннокентия сильно поддерживало общественное мнение, этот богословский тон эпохи. Папе приходилось в большинстве случаев защищать, по крайней мере в принципе, начала современного ему христианства, он стоял, по понятиям многих современников, на страже самых дорогих для них интересов. Но люди передовых убеждений, а также зарождавшееся городское сословие иначе относились к папским устремлениям. В Лангедоке, как увидим, из-за влияния исторических условий и по причине наличия ересей сама религия была в презрении и тем более презиралось духовенство. Но то было по духу своему явление слишком раннее, хотя даже его Рим смог сокрушить только силой оружия . В других же странах папство имело весьма ощутимую поддержку общества. Сами политические обстоятельства способствовали осуществлению папских претензий на роль верховного судьи и решителя европейских дел.
      В Германии было полное смятение: шла борьба за императорский престол. Надежды партий определялись намерениями Иннокентия III, многое зависело оттого, кого именно поддержит папа из трех претендентов: Филиппа Гогенштауфена, брата покойного императора, Фридриха Гогенштау-фена, сына Генриха VI, или Оттона IV, герцога Браунш-вейгского, второго сына Генриха Льва, вождя вельфов .
      Филипп и Оттон IV были выбраны на престол германскими князьями почти в одно время, каждый своей партией. Между соперниками началась война. На прямого наследника, сына императора, первое время не обращали внимания. Когда из Германии потребовали наконец решить вопрос о престолонаследии, Иннокентий был в глубоком раздумье. В конце концов он высказался в пользу Оттона.
      Большинство князей желало Филиппа Гогеншгауфена. Почги вся средняя и южная Германия протестовала против Оттона. В жесгком тоне прогесга слышится протесг вообще прогив римского гнета. В литературно-юридической форме он предварил протест альбигойцев. В письме, представленном папской курии, подвергалось осмеянию именно то, что так ненавидели еретики, за что они так жестоко пострадали.
      «Может быть, свягая курия, — так значилось в этом документе, — в своей родительской нежносги считает нас за дополнение к Римской империи. Если так, то мы не можем не заявить о несправедливости всего этого... Если избрание будег беззаконным, на то есть высший судья, который разберег дело. Нет, лишь одни князья могут избирать себе государя. Божественный посредник между небом и людьми, Христос-Богочеловек разделил обе власти и каждой предназначил раздельное бытие. Тог, кго служит Богу, не должен заниматься мирскими делами; тот, кто посвящает себя делам мира сего, не должен вмешиваться в духовные».
      За Филиппа ручались, что он окажет папе и Церкви все должное почтение настойчиво требуя коронации именно его. Иннокентию пришлось защищать свои замыслы, он повторил доводы Григория VII и могивировал их с убеждением в собственной правоте:
      «Вы согласны, — писал он, — что папа коронует императора? А если нам принадлежиг такое право, го вы должны знагь, что мы можем по всей справедливости иметь свой взгляд на избираемого. Это уже общее право, что последнее слово принадлежит тому, кто возводит, кго по-свящаег. Если бы князья, хогя и единодушно, избрали святотатца, отлученного, помешанного, еретика либо язычника — разве мы обязаны короновать такого?»
      Князья между тем защищали права свои и Филиппа. Дело Гогеншгауфена казалось нераздельным с вопросом о существовании независимой Германии. Настойчивость Иннокентия, его угрозы только придавали силы противостоящей партии. Гогештауфена неожиданно стал поддерживать сильный голос со стороны: в его пользу заговорил король французский, перед тем, как увидим ниже, только что подвергнутый церковному наказанию.
      «Это несправедливо, — пишет Филипп-Август Французский, — относительно всех государей. Мы спокойно перенесем многое, но никогда го, что позорит нашу честь и унижает достоинство короны. Если вы будете упорствовать в ваших намерениях, то мы со своей стороны примем такие меры, которых потребуют наше положение и обстоятельства дела».
      Иннокентий в ответ прибегнул к той же ловкой риторике, наполненной прозрачными угрозами: он закончил послание пожеланием, «чтобы никогда король французский не оставлял Римской Церкви, а Римская Церковь королевсгва франков».
      Твердость боролась в Иннокентии с политической гибкостью; он подумывал о переговорах. Гогеншгауфен предлагал свою дочь в замужество одному из Конти, Иннокентий, со своей стороны, напоминал Оттону о необходимости усгупок. Но неожиданное событие резко изменило ситуацию: 23 июня 1208 года Филипп был убит в Бамберге своим личным врагом Оттоном Виттельсбахом, баварским пфальцграфом. Причиной мести было оскорбленное самолюбие. В убийсгве принимали участие еще несколько князей, имена которых неизвестны.
      Оттон IV осгался без соперника. Некоторое время он был в тесной дружбе с Римом; женитьбой на дочери Филиппа Беатрисе он увеличил число своих приверженцев в Германии. Будущее улыбалось ему. Но его имперагорская власть погибла, когда он нападением на итальянские и даже папские земли вооружил против себя Иннокентия . Впрочем, в тот год, когда готовилась альбигойская драма, огношения Оттона к Риму были самые покорные. В 1209 году Оттон был коронован папой на условиях окончательного изменения в пользу Рима вормского конкордата, некогда покончившего спор за инвеституру. Оттон отказался от императорского права регалий . Церковь достигла своих непосредственных целей. Вопрос с империей был, таким образом, покончен, он не занимал более Рима, и появилась возможность сосредогочигь все свои силы и внимание на опасных сектах.
      Папство будто предчувствовало беду, когорая ему грозила, теперь оно особенно старалось запасгись силами. Властители христианского мира подчиняются в это время Риму как его вассалы — иные добровольно, иные вынужденные обстоятельствами.
      Иннокентий III уничтожил всякий королевский авторитет в Англии. В бесхарактерном, дурно развитом Иоанне Безземельном Иннокентий имел противника весьма неопасного. Политикой своего короля Англия была унижена до того, что сделалась данницей Рима. Иоанн упорно держался симонии ; из-за чего постоянно возникали разногласия с папским двором. Впервые серьезный конфликт возник в 1205 году из-за выбора архиепископа Кентербе-рийского. Священники избрали на это место приора Реги-нальда и просили утверждения папы. Королю стало известно об этом, и по обыкновению он пришел в ярость. Иоанн отменил папское утверждение и велел выбрать другого архиепископа. Иннокентий не одобрил ни того, ни другого кандидата: в выборе духовников он увидел самовластие, а в выборе короля — пристрастие. Папа велел произвести третьи выборы в Риме, и из пятнадцати английских духовных лиц он указал на бывшего своего товарища по Парижскому университету Стефана Лангтона как на способнейшего. Король отказался принять его и в порыве злобы послал двух отчаянных рыцарей в Кентерберийское аббатство на грабеж. Иннокентий начал с увещаний, которые поручил местным епископам. Королю Англии стали грозить отлучением. Иоанн отвечал им на это заявление желанием изгнать все духовенство из Англии, если только кто посмеет произнести проклятие и отлучение, всех итальянских священников и легатов грозил изувечить. Он прогнал всех увещателей прочь под страхом истязаний и казни. Ответ был ясен: знавшие характер Иоанна рассудили, что он способен привести в исполнение свое обещание.
      Но авторитет Рима был пока слишком велик, чтобы можно было состязаться с папой. Как увидим, около того времени Иннокентий заставил смириться сильного Филиппа Французского.
      Интердикт в Англии был все-таки произнесен; вся страна впала в мрачное состояние.
      Нельзя судить о впечатлении папского интердикта по нашим современным представлениям, необходимо мысленно перенестись в средние века, чтобы понять всю его ужасающую силу. Для барона и для виллана сельская церковь была одинаковой отрадой в жизни, во время бесправия лишь в ней было примирение. Теперь она была под запретом. Народу казалось, что в самом воздухе носится что-то тяжелое, жизнь везде замирала, удовольствия прекратились, о пирах не было слуха, прохожие при встрече боялись приветствовать друг друга. На всем лежала печать покаяния, все носили траурные одежды, не брили бороды. Церковные торжества не радовали более народа, двери храмов были заперты, кресты на них опрокинуты, колокола сняты, образа завешаны, мощи убраны. Гробовое молчание наводило всеобщее уныние: нельзя было ни родиться, ни венчаться, ни умереть, всему этому не было религиозного напутствия. На кладбище крестили умирающего младенца, изредка кого венчали около могил; мертвых или оставляли гнить в надежде отпевания, или хоронили при дороге. Ужас за будущее овладевал тогда сердцами. Только крестоносцу было спасение — его напутствовали благословением, но отправляли умирать в чужую землю, и люди завидовали, что он умрет в земле святой, а не на проклятой родине.
      Естественно, это ужасное состояние должно было вызывать народный гнев: религиозные обряды, как казалось народу, были попраны королем, он ослушался высшее духовное лицо на земле и вовлек в гибельную пучину всю страну. Таков был неодолимый дух века. Для того чтобы сколь-либо сопротивляться силе истории и народного настроения, необходимо иметь особые дарования, которых Иоанн был лишен. Он думал одолеть противника жестокостью, но вся тираническая система оказалась бесполезной, пролив только лишние потоки крови.
      Король Англии велел хватать, изгонять, вешать и резать тех духовных лиц, которые подчинятся интердикту. Король не довольствовался конфискацией их имений, в порыве безумия он поощрял разбои и грабежи собственных подданных, особенно если то вредило духовным лицам. Он не замедлил ополчиться и на светскую аристократию, все сословие которой заподозрил в проримских симпатиях. Он отнимал владения у кого только мог, брал в богатых семействах заложников, всячески притеснял подданных. Тем самым, одновременно настроив против себя все сословия Англии, Иоанн прекрасно подготовил будущую «Великую хартию» (см. гл. 4), а с ней свободу и парламентаризм .
      Народ волновался от тяжести церковного отлучения, а Иннокентий между тем шел дальше. Его энергия и непреклонность в достижении целей ярко отражаются в английских делах. В самый год начала альбигойской войны он произнес анафему на короля Иоанна и на всякого, кто поддержит его. В 1212 году Иннокентий отрешил Иоанна от престола. Это было последнее и самое решительное средство, оно со всей силой показывало теократические претензии пап. Иннокентий освободил английских вассалов от присяги, данной ими Иоанну, и дарил английское королевство всякому, кто возьмется наказать тирана. Честолюбивый французский король Филипп-Август взялся за эту роль.
      Лишенный всяких государственных способностей, Иоанн Безземельный сумел вооружить против себя всех и с удивлением узнал, что его королевством распоряжается как собственностью человек, который некогда казался ему таким бессильным. И тогда его гнев сменился полнейшим раболепством перед папой. Он изъявил желание не только смириться перед силой духовного оружия, но и отдаться во власть папы как государя. Он отказался от Англии в пользу Рима. Он по доброй и свободной воле, как гласит акт, передавал «Англию и Ирландию на всех правах Богу, апостолам Петру и Павлу, Церкви Римской и своему владыке папе Иннокентию III и его католическим преемникам» .
      Отдав государство Иннокентию, Иоанн получил обратно свое бывшее королевство уже как «человек» папы, с обязательством ежегодной дани в количестве 1000 марок. В Дувре повторились Каносса и Кентербери . 15 мая 1213 года в дуврском соборе Иоанн торжественно сложил корону и скипетр перед алтарем. Папу заменял его суровый легат Пандольфо. Король опустился перед ним на колени, и легат прочел над ним молитву. Король на коленях же громко произнес ленную присягу. Тогда легат передал ему из своих рук корону и скипетр обратно, но уже милостью папы.
      И не одну английскую корону держал в своих руках Иннокентий III. И раньше и после он принимал и передавал из рук в руки королевские короны.
      На Пиренейском полуострове шла борьба с маврами. В это время там образовалось несколько самостоятельных государств, все они были слишком слабы порознь, пока не объединились в более обширные королевства.
      Португалия была отдельным государством уже с 1139 года. В начале XII века королем ее был Санчо Земледелец (Lavrador), демократ в душе, человек труда, без рыцарских увлечений и весьма способный правитель. Его реформы в народном хозяйстве не могли обойтись без столкновения с духовенством. Он остановил платеж в Рим обещанной еще давно дани и стал облагать монастыри поборами. Для политических видов Иннокентия Португалия не представляла особой важности, и потому папа ограничился в этом случае лишь замечаниями. Он не видел ущерба для католицизма в проведении системы Санчо, так как и сам часто ограничивал привилегии духовенства в денежном отношении, требуя прежде всего исполнения духовных обязанностей.
      Для папы гораздо важнее было направление политики других пиренейских государей. Леон, Кастилия, Наварра, Каталония, Арагон , независимые графства и города, мусульманские княжества вели отдельное существование на полуострове. История христианских государств Испании представляла много общего с Югом Франции. Сходство начиналось с самих языков. На историю альбигойцев особенно оказывал влияние Арагон. Тогда зарождались арагонская конституция и «comunidades» ; под звуки песен «веселой науки» gaya ciencia) испанцы вдохновлялись то любовью, то боевой жизнью с беспрерывными походами на неверных. Альфонс VIII Кастильский (1185—1214 гг.) особенно прославил себя ревностной борьбой с мусульманами.
      Уже несколько десятилетий христианские королевства Иберийского полуострова воевали с армиями альмохадов — марокканских правителей, призванных на помощь испанскими мусульманами. Обычно государи Леона, Наварры и Кастилии выступали плечом к плечу, Однако заносчивость Альфонса VIII Кастильского привела к тому, что в решающем столкновении на полях Аларкоса (1195 год) в его армии не оказалось вспомогательных войск из Леона и Наварры. В результате войска альмахадского правителя Юсуфа аль-Мансура имели огромный численный перевес, но Альфонс VIII принял бой, в котором кастильцы были разбиты наголову . Так вредило делу реконкисты соперничество перинейских государей. Немного оправившись от поражения, пылая жаждой мести, Альфонс VIII кинулся на Леон и Наварру. Жестоко теснимая им, Наварра вынуждена была искать защиты у арабов.
      На Европу это произвело ужасное впечатление. Папа Целестин III тотчас же отлучил от церкви наваррское королевство.
      Между тем Альфонс VIII помирился с леонским королем Альфонсом IX (1188—1230 гг.) и, чтобы сделать мир более прочным, отдал свою дочь Беренгарию в замужество своему недавнему противнику. Между этими двумя королевскими домами были старые родственные связи, что нарушало каноническое правило брака.
      Целестин III не признал этот брак, и Иннокентий III также не решился санкционировать его, для него интересы публичной нравственности были выше политических интересов. Дело Беренгарии совпадало с подобным же делом Ингеборги, жены французского короля, из-за которой интердикт постиг Францию. При первых же угрозах духовными наказаниями леонский король уступил и Беренгария вернулась к отцу.
      Иннокентий признал, впрочем, ее сына— это был будущий король Фердинанд III, соединивший Леон с Кастилией и прославившийся своей удачей в войнах с мусульманами, где он действовал в союзе с Иаковом Завоевателем, королем Арагонским. Предок Иакова, Раймонд Беренгарии IV, граф Барселонский, еще в первой половине XII века брачным союзом присоединил Арагон к поэтической Каталонии: он обручился с Петронильей, тогда еще малолетней племянницей знаменитого Альфонса Батальядора, отец которой, Рамиро II, отказался от престола и ушел в монастырь (1137 г.). Внук Раймонда Беренгария Педро II (1196— 1213 гг.) был поклонником Иннокентия III. Увлекся ли он планами папы о мировой теократии, руководствовался ли чувством благодарности за благотворное влияние Иннокентия на его раздор с матерью, подчинялся ли он влиянию других побуждений, но только у него появилось желание стать одним из орудий папского всевластия. Он первый хотел показать пример добровольного подчинения Риму. В 1204 году он приехал в столицу первосвященника, где торжественно дал следующую клятву:
      «Я, Петр, король Арагона, обещаю и торжественно клянусь всегда быть верным и послушным моему господину папе Иннокентию III и его преемникам, клянусь употреблять все усилия, дабы сохранить мое королевство в послушании святой Церкви, обещаю защищать католическую веру, преследовать злоухищрения ереси, покровительствовать свободным правам Церкви и во всех землях мне подвластных содействовать миру и правосудию» . Присягнув над Евангелием, король отправился в собор святого Петра, сопутствуемый папой. Там он снял с себя корону и скипетр, отдал все это Иннокентию и получил от него назад вместе с мечами. Король положил на алтарь грамоту, в которой была засвидетельствована его покорность. Этот документ очень важен для характеристики того времени.
      «Веруя, — так начинался он, — что римский первосвященник есть истинный преемник апостола Петра и наместник того, волею которого царствуют все государи, я поставил свое королевство под кров верховного апостола и обязался для спасения души моей, а также моих предков платить тебе, верховный господин Иннокентий, и твоим преемникам ежегодную дань, за которую даю обещание вместе и именем моих преемников. В ответ на это папа примет под свой кров меня, мои земли и будущих королей Арагона» .
      У короля Педро была в высшей степени увлекающаяся натура. Этого папского вассала мы встретим после в рядах альбигойцев; теперь же он своим унижением усиливал и без того грозное обаяние Иннокентия III.
      К началу альбигойских войн не один Запад был охвачен политикой и сетями папства. Тогда же именем Иннокентия латиняне овладевали Византийской империей. Жестокости, совершенные при штурме Константинополя победителями, произошли вопреки самым строгим наказам папы. Иннокентий даже не предполагал такого неожиданного исхода предприятия, начатого им с совсем иною целью. Узнав о диких злодеяниях французов и венецианцев, он наказал виновных отлучительною буллой. Для него во всем этом деле важна была пропаганда не политических идей Запада, а чисто католических. Он до последней минуты мнил себя надеждой, что новая империя станет великой посредницею примирения Церквей. Но тут его желания не осуществились, все усилия оказались напрасными. Римское влияние успело при нем приобрести некоторые выгоды лишь в отношениях с отдельными славянскими государствами, и то вследствие случайных политических обстоятельств. Впрочем и такое влияние было непродолжительно, хотя восточная Церковь не встречала противника более опасного, чем Иннокентий III.
      Прежде всего были благоприятны тому духу беспрерывной пропаганды, который одушевлял папа, события в Сербии. Один из великих жупанов династии Немани-чей, Вукан, из личной вражды к Стефану изменил своей вере и народу, он заключил тайный договор с Андреем Венгерским и пригласил к себе папских легатов . Он сделался ленником римским, Иннокентий его везде титулует: illuster rex Dalmatiae et Diocleae .{10} Далмация окончательно закрепилась за католичеством и сделалась полуитальянской страной. От политики Иннокентия III, начатой еще Григорием VII, во многом зависела историческая судьба этой страны, хотя введением ее в систему католических государств папство само помогало своим непримиримым врагам— альбигойцам. Как увидим, секта распространилась на Западе через деятельное посредство Далмации и вообще славянского элемента, игравшего в ней огромную роль. Однако Далмация не годилась для влияния на славянские православные государства. Напрасно дарил Иннокентий королевский титул Стефану Сербскому и пытался обратить его народ в католичество. Здесь он встретился с решительным сопротивлением со стороны православной религии.
      Но счастье по возможности сопутствовало Иннокентию. В Болгарии политические расчеты заставили царя Ивана Асеня временно примкнуть к Риму. В 1203 году папа послал благословение духовенству болгарскому, а царю — титул короля. В ноябре 1204 года совершилась коронация и заключено соглашение между Римом и Болгарией. Царь, принимая спорные догматические пункты, подчиняясь Иннокентию, не давал, однако, больших прав Риму в своих внутренних делах. Религиозное ренегатство имело в Болгарии немного примеров, и то лишь в высшем сословии.
      Все попытки действовать на русских князей оказались безуспешными {11}. Падение Византии стало одним из предлогов для таких шагов. Извещая русское духовенство о взятии Царьграда, Иннокентий отправил на Русь кардинала для проповеди и убеждения князей. В булле, написанной вообще очень сдержанно, указав на падение Византии, папа советовал русским не сопротивляться и не отпадать от единой паствы Христовой {12}. Результаты деятельности Иннокентия по отношению к России ограничились успехами его проповедников-крестоносцев в Прибалтике, также охваченной его замыслами. Епископ Ливонский Альберт принудил к подданству Двинского князя Всеволода, сделавшегося его наместником в Герсике.
      Просвещение язычников прусских и ливонских, неразлучно связанное с именем и эпохою Иннокентия III, еще раньше альбигойцев показало, как опасно употреблять для достижения духовных целей оружие. Истребительной системой католицизм столь же опозорил себя в крестовых походах на Юге, как и в вековой крестовой войне на Севере . Но и тут и там не должно приписывать Иннокентию террор, против которого он всегда возражал. Рожденный нравами духовенства, сложившимися раньше, террор принес огромный вред католицизму. Приобретения самого Иннокентия истекали из его политического искусства и авторитета его имени. Так, Армения, например, подчинилась ему без всякого насилия. Ее князь Лев получил за это титул короля , а католикос армянский — священные одежды от папы.
      Таким образом осуществлялись замыслы Гильдебранда. Теократия далеко раскинула свои границы. Единая воля руководила многообразными странами единой веры. Небольшой человек, с гордым взором, древний римлянин лицом и характером, управлял этим величавым государством. Он мог гордиться тем, что среди миллионов своих подданных мог назвать имена государей. Англия, Арагон, Болгария, Армения только увеличили этот длинный список римских ленников, который папы хранят в библиотеке Ватикана. В нем ряды королей, а также князья, графы, епископы, бароны, города.
      Поразительная деятельность требовалась для создания и исполнения такой системы. И ею вполне обладал Иннокентий. Три раза в неделю собирался совет кардиналов под его председательством. Он сам вникал в каждое дело до мелочей, невзирая на то, было ли оно политическое или частное. Нельзя не удивляться массе оставленных им писем, декретов, булл, даже если не все они составлялись собственно им самим. А между тем он имел еще время и желание лично с судейского кресла разбирать дела римских граждан и своих непосредственных подданных. Доступ к нему был открыт для всех; словесный судья мелких тяжб, он обсуждал в то же время во всех подробностях огромные государственные дела.
      «На совещаниях кардинальской коллегии, — писал про Иннокентия Раумер, — он изучал и разбирал всякое показание с такою честностью и проницательностью, обнаруживал такое беспристрастие и благородство, что и теперь дошедшие до нас его письма, как по форме, так и по содержанию, могут служить образцом юридических разборов и решений» {13}.
      Иннокентий гармонично совмещал в себе величавость стремлений и хладнокровие исполнения.
      Еще более мы убедимся в блестящем состоянии внеш-ней папской политики и еще скорее поймем упоение Иннокентия победами и властью, его веру в неизменность торжества, когда обратимся к другим европейским государям.
      Филипп II Август, одно прозвание которого обозначает могущество и счастье {14}, не избежал нравственного подчинения Риму и претерпел унижения от Иннокентия III. Дело с Ингеборгой по своему смыслу должно занять одну из лучших страниц в далеко не всегда светлой истории папства.
      «Кудесничеством ли волшебников, наветами ли дьявола, — говорят хроникеры, — только король с некоторого времени без ужаса не мог видеть своей жены, которую так любил невестой» {15}.
      Эта непонятная ненависть завладела сердцем Филиппа на другой же день брака; в самый момент коронования зародилось в нем чувство отвращения к молодой жене. Когда на предложение развода со стороны короля Ингеборга ответила отказом, Филипп заключил ее в строгий монастырь, где ей, по его распоряжению, отказывали даже во всем необходимом. Ее брат, датский король Кнут IV, пожаловался в Рим. На представления Целестина III Филипп ответил женитьбой на красивой Агнессе де Меран, дочери одного из тирольских князей. Целестин отменил постановление о королевском разводе; ни на что большее он не решался. Не таков был Иннокентий III. Тут уступки и снисхождения быть не могло. Иннокентий твердо и строго потребовал, чтобы король возвратился к своему долгу и удалил от себя наложницу.
      В декабре 1198 года в Париж прибыл кардинал Петр Капуанский. Он был готов к самым решительным мерам, ему были предоставлены все необходимые полномочия. Он вступил в переговоры с королем. Легат папы просил, убеждал, наконец грозил, Филипп не соглашался ни на что.
      «Если позволить королю французскому, — говорил Иннокентий, — развестись с женой, то и прочие государи, наконец сами граждане последуют такому примеру. Таинство, освящаемое Церковью, сделается простым наложничеством. Зло надо остановить в самом начале».
      В решительных выражениях он писал Филиппу:
      «Внушаемые Богом, мы непреклонны духом и неизменны в намерениях. Ни мольбы, ни могущество, ни любовь, ни ненависть не заставят нас уклониться с прямого пути; идя по царственной стезе, мы не свернем ни направо, ни налево, без страстей, без лицеприятия. Как бы ты высоко ни ставил свой сан и могущество, все же ты не можешь противостоять перед лицом не говорю нашим, а Божьим, которого мы, хотя и недостойные, считаемся на земле представителями. Наше дело есть дело правды и истины» {16}.
      Это было написано в первые месяцы его папского сана. Ровно год прошел в переговорах. Когда все убеждения были напрасны, легату было разрешено приступить к действительному исполнению угрозы. В январе 1200 года французское духовенство собралось на собор в Вьенну. Колокола звонили погребально; иконы покрывали трауром; мощи убрали под спуд; у епископов и священников были в руках факелы. Легат в черных ризах объявил, что именем Иисуса Христа вся Франция предана отлучению от Церкви за грехи своего короля.
      Это было первое приведение в исполнение высшего церковного наказания для Франции. Подобный интердикт, примененный к месту, заменял для папы блистательное генеральное сражение. В Риме убедились, что это средство, как ни мало было в нем христианского, полностью достигало своей цели.
      Интердикт во Франции должен был иметь силу до тех пор, пока король не прервет беззаконных связей с Агнессой.
      «Как только решительное слово было произнесено, — рассказывает очевидец, — стон печали, рыдания стариков и женщин, даже плач детей — раздирающие звуки раздались под сводами портиков вьеннского кафедрала. Казалось, настал день последнего суда».
      Общий ужас овладел всеми. Вспомним, что тогда все жило религией с ее обрядами, и теперь целому народу было в них отказано. На французов это произвело тем более ужасное впечатление, что Франция впервые подвергалась такому отлучению.
      Как ни препятствовал Филипп исполнению интердикта, как ни грозил конфискацией и смертью тем духовным лицам, которые будут вводить его, все это не принесло успеха, и наконец он должен был уступить папе и духу своего времени. В сентябре 1202 года восьмимесячный интердикт был снят и вся страна вздохнула свободно — зазвонили колокола, открылись храмы. Исполняя волю Иннокентия, король с горечью произнес:
      «Как счастлив Саладин, что у него нет папы».
      Агнесса была удалена, но Ингеборга, конечно, не могла заменить ее в сердце короля. Он по-прежнему ненавидел ее и вторично посадил ее в заключение, когда Агнесса умерла во время родов. Пораженный смертью любимой женщины, Филипп последовательно вымещал свои несчастья на жене.
      Иннокентий опять вступился за ее права. Его переписка с ней дышит теплотой чисто родительского чувства. Только спустя десять лет политические обстоятельства и необходимость папской поддержки заставили Филиппа примириться с женой. Но ей не суждено было испытать счастья, призрак Агнессы всегда стоял между ней и королем. Если Филипп Август и решился забыть на время о своей возлюбленной, то лишь под влиянием честолюбивых замыслов овладеть английским королевством.
      Это событие происходило в разгар альбигойской войны, а об отношении Филиппа к ходу последней мы будем говорить в своем месте. Теперь же необходимо указать на то состояние, в котором находилась Франция перед началом альбигойских походов, сыгравших такую важную роль в ее истории.
      Тогда наступала пора могущества королевской власти, шло дело собирания франко-галльской земли. Филипп Август обладал всеми качествами, необходимыми для свершения такого назначения. По своему личному характеру, он способен был и на явное насилие, и на беззастенчивый произвол. Он прекрасно усвоил ту политику, которую лишь смутно понимали два его предшественника . Он первым из средневековых государей преследовал чисто государственные цели новой истории. Еще более ярко освещается его лик, когда сравнивают с ним другого знаменитого современника, Ричарда Львиное Сердце. Тип своей эпохи, царственный искатель приключений, Ричард был именно королем феодализма. Вся его слава в рыцарской чести и в личных подвигах— он действует с пылом средневекового юноши, который грезит войнами, турнирами. Филипп перед ним — муж, в широком смысле этого слова, в нем отвага сменяется системой, храбрость — политическим искусством, увлечение— расчетом. Со своим ясным планом, твердой волей, гибкостью характера, с замечательной настойчивостью и терпеливостью, Филипп II — человек иной эпохи.
      У него были именно те качества, которые обещают торжество в борьбе, хотя и не быстрое, не ослепительное. И действительно, в аквитанской войне Филипп утомил Ричарда, хотя и не победил окончательно. Тем скорее он мог остаться победителем в борьбе с его братом и преемником Иоанном . У Иоанна не было ни чувства сословной чести, ни тем более геройской отваги Ричарда. Без всякой системы и последовательности в действиях, он страдал от Филиппа II так же, как от Иннокентия III.
      Филипп Август сделал бы, вероятно, и больше, если бы в знаменитом папе не встретил блюстителя политического равновесия. Филипп получил государство с границами, оставленными Людовиком Толстым. Еще тогда, в первой половине XII века, складывалось убеждение в преимуществах королевской власти перед феодальной. «Известно, что у королей долгие руки», — писал аббат Сугерий .
      Вместо исключительной свободы рыцарей и отчасти горожан там, где последние успели добыть ее, королевская власть приносила надежды на некоторое обеспечение низшего сословия в ту эпоху безначалия, когда, по пословице, каждая колокольня имела особый звон. Феодализму не доставало единства и верховной власти. Совсем отдаться королям общество того времени не могло, признание новой власти невозможно было без борьбы, которая продолжалась столетия и долго не давала решительных результатов.
      Филипп сделал заметные успехи по объединению Франции. Свои собственные домены король увеличил покупкой во время крестового похода , а также умением пользоваться обстоятельствами: города за деньги просили его утверждать договоры со своими владельцами или покупали у него привилегии и вольности. Таким образом, Филипп II, получив от отца тридцать пять превотств, уже в 1217 году имел шестьдесят семь; они давали ему сорок три тысячи ливров годового дохода. Эти средства, обаяние побед, ряд законодательных и распорядительных мер возбуждали национальный дух. Мы видели сейчас, как король пытался сопротивляться Риму, создавая в своих думах идеал вполне независимого государства. Тем не менее Иннокентий настоял на своих требованиях.
      Для достижения поставленных государственных целей Филипп пользовался и другими путями. Он становится первым законодателем Франции. При первых Капетингах не видно законодательных актов, никто не пытался ввести порядок в колебавшийся организм, создав что-либо прочное среди местного произвола. Среди ордонансов французских королей Филиппу II принадлежат пятьдесят два указа, большая их часть относится к вопросам государственного управления. Его завещание перед отправлением в крестовый поход приносит честь его государственному уму.
      Характерны изменения, введенные им в систему государственного и церковного управления. Правителям провинций и бальи поручалось избрать для каждого превотства четырех человек из «граждан хорошей известности». Без участия двух таких депутатов бальи не мог разбирать дела; в Париже должно быть шесть выборных. Раз в месяц бальи приглашал к себе тяжущихся. Если освобождалось епископское или настоятельское место, то церковные каноники и монахи сами избирали, в присутствии регентши и архиепископа, «такого пастыря, который нравится Богу и хорошо служит государству»; по посвящении ему вручались регалии.
      Королевские доходы собирались в три срока ежегодно к главным церковным праздникам. Сбор же налогов во время отсутствия короля был воспрещен, кроме случаев чрезвычайной важности. Запрещено было также наказывать тех обвиненных, которые изъявят желание апеллировать к суду самого короля. Филипп вел дело государственного управления как искусный и рассудительный хозяин. Его меры вызвали благодарность народа, который под рукою короля чувствовал себя менее сдавленным, нежели в тисках феодализма. Его подвиги дали материал для целой эпопеи — «Филиппиде» Вильгельма Бретонского. В ней можно видеть, как стало крепнуть национальное чувство французов с самого начала XIII столетия и какую важную роль играл при этом сам король. Он искусно пользовался значением и симпатиями городов: те, которые отдавались под его покровительство, если не по искреннему убеждению, то из необходимости, утверждались в своих правах.
      Короли вообще не могли сочувствовать пестрой общинной жизни. Средневековая коммуна, взращенная больше трудом и горем, стоившая часто так дорого своим гражданам, не могла не сознавать себе цены и, естественно, носила тот дух строптивости, беспокойства, который не мог нравиться королям с их ровной системой. Целью каждого средневекового города было выработать у себя коммунальное устройство, но рост королевской власти во Франции заставлял большую часть из них останавливаться на половине пути и довольствоваться лишь льготами и некоторыми исключениями из образа управления короля или феодала.
      Автор истории города Лаона, живший в начале XII века, аббат Гвиберт, отзывается про общину тоном ненависти и презрения. Он удивляется потворству баронов простому народу. «Горожане, — замечает он, — избавлены от сбора налогов, кроме положенного однажды в год, и от всяких повинностей, которым обыкновенно подлежат рабы».
      Но в общине были не одни льготы, пожалованные бывшим владельцем; община имеет значение столько же политическое, сколько моральное, ее надо рассматривать как целостное государственное явление и вместе с тем как живой пример, зовущий к свободе и самоуправлению. Ее создавала не милость владельца, а право, добытое кровью, оружием и большими материальными пожертвованиями.
      Хотя в городах северной Франции господствовал демократический дух, тем не менее общины в строгом понимании этого слова существовали только на Юге. В Лангедоке, Гиенни и Провансе благоприятные условия коренились в римском прошлом, там общинное устройство сжилось с историей страны и сделалось неотемлемым ее достоянием.
      Не то было в собственно Франции. В ней возникло два рода городских учреждений — в северных ее провинциях самоуправление оказалось выработано ходом внутренних событий, в средних оно было даровано владетелями и утверждаемо иногда королями {17}. Однако эта частная городская жизнь с мэрами-заседателями сильно отразилась на государственной истории Франции. Учреждения средневековых городов изменили уклад общественной жизни.
      В продолжение всего XIII столетия шла борьба городского права с феодальным, новых понятий с привычками старого времени. Сперва новизна наступает боязливо, потом смелость защитников ее увеличивается и они сокрушают феодальное бесправие вместе с феодальными замками под эгидою вернувшегося из давних веков римского права. В перепетиях этой борьбы развивается и крепнет сила третьего, торгово-городского, сословия, а обычаи его из городского круга переносятся в государственную практику. Особенно важно влияние коммунального права на законодательство о семье, состояниях и наследстве. Оно устанавливает имущественное равенство между всеми детьми, равенство братьев и сестер в гражданских правах, общность имущества, приобретенного во время супружества.
      При всем сходстве целей монархическая власть не совсем дружелюбно была расположена к коммунам. Богатство фландрских городов и блистательная жизнь городов лангедокских возбуждали жадность королей. В основании общины лежал принцип, неблагоприятный монархическому, поскольку она создавалась благодаря предприимчивости и отваги ее обитателей, которые прекрасно владели оружием, которые бились до последнего и погибали за свободу и самостоятельность. Звук вечевого колокола, вид муниципального ополчения, выборы городских властей, с которыми горожане свыкались с первых воспоминаний детства, имели на них магическое влияние.
      Филипп Август терпел неудачи в борьбе с общинами, поскольку близость к северу давала энергию защитникам общинного начала: торговцы Фландрии били железных рыцарей. Короли XIII столетия посвятили себя уничтожению опасного республиканского начала с одной стороны — во Фландрии и соседних северных провинциях, с другой — в Лангедоке. Альбигойцы подали повод к осуществлению последней цели, и потому крестовые походы против них служат выражением политических унитарных стремлений французских королей. Но государству пришлось остановиться на компромиссе: короли поняли, что община, лишенная полной самостоятельности, может послужить для них помощницей в другой борьбе, которую они одновременно предприняли против врага более закоренелого — феодализма. В своих владениях король давал вольности городам, но не допускал введения коммунального устройства. Такие города, как Париж, Орлеан, Бурже, Этамп, Моррис, никогда не были общинами. Мане составлял исключение, оправдываемое близостью Нормандии. Дальнейшее расширение французской территории должно было, следовательно, идти вразрез с интересами республиканской городской жизни, придавшей столько республиканского очарования средним векам.
      Между тем Филипп II был счастлив в завоеваниях. В продолжение 1199-1205 гг. он отвоевал от Иоанна Английского его французские феоды: Нормандию, Анжу, Мен, Пуату и Турень. Был даже предлог, который санкционировал за ним эти владения. В 1203 году Иоанн убил своего племянника Артура, владетеля Бретани. Филипп потребовал Иоанна, как одного из вассалов , к суду пэров и до окончания процесса объявил Нормандию своей. Иоанн отправил к Филиппу посольство, которое просило ручательства в том, что королю английскому дозволено будет беспрепятственное возвращение из Франции. «Всеми святыми французскими клянусь, — воскликнул король, — что это может быть только с решения суда» {18}. Иоанн не решался ехать, а суд баронов заочно приговорил его к лишению ленных владений. Таким образом Филипп II вернул большую часть земель, считавшихся некоторое время, вследствие брака его отца , в числе ленов французского королевства.
      Замыслы Филиппа простирались теперь на другую часть приданого королевы Элеоноры, а затем и на весь остальной юг Франции, его соблазняли богатства и роскошная жизнь пышных князей, рыцарей, торговцев Аквитании.
      Альбигойская война послужила средством к осуществлению таких замыслов.
      Эта война — самая страшная в истории Юга Франции. Она залила кровью страну и вместе с тем принесла с собою полное изменение ее политического, общественного, духовного и экономического состояния. Чтобы постичь результаты и характер альбигойской войны, нужно знать, в каком положении находилась южная Франция до нее, и особенно Лангедок, а для этого следует бросить взгляд на судьбы страны, которую лучше всего определить как отчизну языка романского, мелодичного наречия «d`oc».
      Там, где только говорили этим языком, всегда сохранялась своя цивилизация и собственная культура. Этот плодородный край с роскошным климатом умещается между Францией, Италией и Испанией. Два великих моря, избороздив его берега удобными гаванями, призывают обитателей к промышленной и торговой жизни. Сама природа определила ему это назначение, сделав его посредником между южными краями Европы и ее северо-западными государствами; она же придала подвижность, предприимчивость, поэтичность, страстность и вместе с тем легкомыслие тому народу, который населял эту страну. Римляне имели здесь две большие провинции: то были Галлия Аквитанская, позднее Гиеннь, и Галлия Нарбоннская, впоследствии Лангедок с Провансом. Как государственное тело, оно, естественно, не могло быть крепким и прочным: мелкие владения, а еще лучше независимые, самоуправляющиеся города, — это более согласовалось с местными географическими и общественными условиями. Нельзя даже обозначить с точностью тот народ, который постепенно здесь сложился. Язык был один, но он не только не способствовал обединению племени, но даже не стал именем страны, в которой был в употреблении.
      Наименования Аквитании, в ее широком смысле, и после римлян были неустойчивые и неопределенные: Готия, Романия, Прованс, Лангедок, Аквитания. Каждое из них относимо с большей долей справедливости к ее отдельным частям. Сам язык назывался то провансальским, то лемузенским {19}), но чаще и раньше — собственно романским. Этот язык призван был играть большую роль в духовной истории средневековой Европы. Границей его распространения на севере была линия, проведенная через Сентонж, Перигор, Лемузен, Овернь, Лионнэ и До-финэ; на юге он проникал в глубь Испании, захватывая Каталонию {20}); этим же языком говорили в пределах Савойи и даже Женевы, Лозанны и южного Валлиса. Образованность будто всегда была сроднившейся с южной почвой. Когда Париж был еще жалкой бургадой , Тулуза, Нарбонна, Арль, Бордо считались населенными и цветущими городами, украшенными всем блеском римской цивилизации и утонченностью жизни. О школах Марселя говорит Тацит; в Отене и Бордо учили Евмен и Авсоний; с которыми они свыкались с первых воспоминаний детства. Тулуза, царица южных городов, считалась Афинами Галлии — там блистали лучшие риторы римского времени, в ней воспитывались родственники императорского дома. Ювенал предлагал поэтам искать убежища в Галлии.
      Христианство быстро прижилось в долинах Роны, Гаронны и Луары; здесь пылкий темперамент жителей ознаменовал первые годы его мученичеством и отшельническими подвигами. В то же время в высшем сословии христианство сумело совместиться с обычаями старой античной жизни лучших времен Империи, тем более что галльская аристократия сделалась уже вполне римской. Епископы и сенаторы нарбоннских и аквитанских провинций проводят жизнь в своих роскошных поместьях так, как некогда проводил ее Цицерон, удаляясь в свое тускуланское уединение. Лампридий, Севериан, Дом-нул, Феликс, Консенций, сам Сидоний поют хвалу наслаждениям и природе в то время, когда их родина переходит незаметным путем в руки варваров. Клермон-ский епископ и нарбоннский вельможа, будто веселые трубадуры, воспевают стихами прелестный климат страны, а музыканты Нарбонны и Безьера торопятся предложить свои мелодии. Весело и беззаботно-счастливо проходила жизнь романцев даже тогда, когда Гонорий уступил часть их земли вестготам и варвары постепенно захватывали страну. Вестготское королевство со своей столицей Тулузой раскинулось по обе стороны Пиренеев.
      В массе своей вестготы были ариане, и вот один из альбигойских элементов уже с первых времен самостоятельности Юга прививается на его почве .
      Столетие спустя франки одолевают вестготов и оттесняют их к югу; только одна часть Септимании, названная Готией (именно Лангедок без диоцезов Тулузы и Альби, или по римскому счету Narbonnes prima ), остается за ними по сию сторону Пиренеев, и она-то делается ареной всех тех войн, которые совершались впоследствии из-за обладания этой заманчивой страной.
      В начале VII столетия арабы разрушили царство вестготов; Карл Мартелл в 732 году с трудом остановил их уже в самом сердце Галлии, Эд, герцог Аквитанский, помогал ему в войне с мусульманами.
      Пипин Короткий окончательно очистил от арабов весь Лангедок и присоединил его к своей монархии (около 760 г.).
      А между тем мусульманство уже успело оказать свое влияние на нравы страны, тем более что, и изгнанное, оно заняло соседнюю Испанию. Естественно, что южанам и теперь и после придется быть в постоянных столкновениях и сношениях с людьми иной цивилизации, иных понятий, иной религии.
      В обширном государстве Пипина герцоги и графы сделались королевскими наместниками, исполнителями его повелений. Некоторую самостоятельность успела приобрести с давнего времени династия аквитанских герцогов, получившая владения от одного из древних королей франкских — Хариберта .
      Карл Великий в 778 году образовал особое королевство из Аквитании со столицей в Тулузе. Более столетия Аквитания имела свое независимое существование, Лангедок входил в нее некоторое время, пока не был соединен под одно управление с испанскою маркой (818 г.). Будущий император Людовик был ее королем в продолжение 778— 814 годов. Он провел эти годы в борьбе с арабами и гасконцами. Когда наступило время распада империи Карла, она выработала в себе новые политические формы.
      Понятно, что после Карла Великого монархия не могла удержать своих обширных пределов, как не могла объединить разнообразные национальности. Людовик Благочестивый предоставил юг своей империи в управление сыну Пипину под именем Аквитанского королевства; туда входила Аквитания собственно, то есть нынешняя Гиеннь, герцогство Гасконь, марка Тулузская и графство Каркассонское. Наместники домогаются самостоятельности. Из прибрежной полосы Лангедока вместе с маркой Испанской составляется герцогство Септимания, вверенное императором другому сыну, Лотарю; его столицею была Барселона.
      В сущности и тут управляли наместники, мало-помалу сжившиеся со страною и укоренившиеся в ней. Так, например, славился герцог Бернард, игравший такую важную роль в междоусобиях царствования Людовика и выигравший от них больше других. Он присоединил к Септимании Тулузу.
      Аквитанцы настаивали на своей самостоятельности под властью династии Пипина; император взялся за оружие и, несмотря на противодействие из Германии, усмирил недовольных. Малолетний Пипин II был увезен из Аквитании. «Он слишком юн и неспособен, — говорит Людовик Благочестивый, — чтобы управлять народом, которому более всего свойственно легкомыслие и страсть к новизне. Его присутствие в стране тем более опасно, что главнейший недостаток аквитанцев заключается в их отвращении к иностранцам, так как они любят управляться сами собою под властью того государя, который им придется по нраву».
      Император умер в 840 году. Лотарь, поддерживавший своего племянника, возвращает аквитанцам их государя. Их патриотизм, поддерживаемый Италией, способен был устоять в переменчивой борьбе с соединенными силами Карла Французского и Людовика Немецкого. Хотя по Вер-денскому договору (843 г.) Пипин был лишен престола и Аквитания должна была отойти к Карлу Лысому, но национальный дух, уже и тогда чувствовавший свою особенность от Франции, отстоял независимость страны. Голод, зараза, стаи хищных зверей опустошали страну, а война не прерывалась; южане с геройством сражались за права своего государя.
      После небольшого перемирия с Пипином Карл Лысый кинулся на Тулузу; ее оборонял герцог Бернард, Короля франков встретило энергичное сопротивление. В одной из вылазок храбрый защитник города попал в плен к Карлу, который собственноручно заколол его кинжалом. Однако город не капитулировал. Два раза приходил Карл осаждать Тулузу, и все напрасно. Но в третий раз начальник города Фределон отворил ворота, за что получил от Карла тулузское графство в собственное владение.
      Пипин II же пока был признан королем на условиях верховного покровительства короля франков. Карл мечтал об итальянской короне и ради нее торопился приобрести дружбу отдельных государей и баронов. 12 июня 877 года в собрании вассалов в Керси он узаконил формальным актом феодализм, хотя на деле тот существовал уже ранее. В результате королевская власть становится одной тенью. Отныне наследственность наместников Аквитании признана юридически. С керсийского акта идет самостоятельный род тулузских графов, который тянется вплоть до XIII столетия.
      Аквитанцы борются со своим королем и с врагами христианства арабами и норманнами. Обманутые, они всюду ищут себе государя. От Карла Лысого переходят к Людовику Баварскому, потом предлагают корону его сыну, потом одному из сыновьев Карла Лысого, потом опять Пипину, наконец не хотят звать никого. Пипин, дважды плененный войсками императора Карла, умер в монашестве; он почти обезумел под конец жизни. Карл Лысый успел заставить признать свои права в стране и поставить в ней своего сына Людовика Косноязычного. В год своей смерти он грамотой упрочивает новый великий авторитет Европы: римский епископ получает могучий титул «рара universalis». Так европейские государи сами сооружают и признают над собой силу, которая в страхе заставит их склонить головы.
      Смерть Карла Лысого, умершего через несколько месяцев после этого, открыла папскому престолу ряд блистательных возможностей. Везде мы видим отсутствие королевской власти и множество постоянно ссорившихся между собою властителей.
      Людовик Аквитанский становится королем Франции и соединяет в одно оба королевства, и таким образом мысль Карла Великого о самостоятельном южном государстве в его потомстве не была осуществлена. Феодализм уже был так могуч, что без соглашения с князьями и баронами сын Карла Лысого не решается на коронование. Королевская власть становилась совершенно бессильной. Бернард, маркиз Готии и Оверни, свирепый, неукротимый, уже давно отлученный церковью, был самым опасным врагом короля, и он же был опекуном королевских детей!
      В это время анархии на берегах Роны возникает новое государство — Арелатское, или Провансальское. С давних пор нижняя Бургундия состояла из двух отдельных частей, разделенных рекою Дюранс, — то были на севере маркизат Арелатский и на юге между Роной, Дюрансом, Альпами и морем — графство того же имени. Королем стал Бозо, родственник итальянского короля Гуго. Он сам происходил из царского рода; честолюбие его жены, поддержка папы, симпатии вассалов и епископов наделили его короной восточной части Юга .
      Следует заметить, что на судьбы Лангедока значительно влияли также многочисленность и могущество духовных феодалов. В IX столетии за Церковью было почти две трети всех поземельных владений. Понятно, что духовенство, обладая такими богатствами, не чувствовало особого призвания к подвижнической жизни и не служило примером умиротворения страстей. Своими светскими склонностями духовенство давно пришло в разлад со своим назначением. Еще Людовик Благочестивый, будучи королем Аквитании, боролся против такого явления и по возможности устранял его, хотя достичь полного торжества не смог.
      Во многом то, что вызвало альбигойскую войну, создал Людовик Благочестивый. Уже с его времени начинает развиваться в стране та цивилизация, которая после послужила образцом для других средневековых народов. Дух южан издавна находил себе выражение в литературе. Склонные к удовольствиям, но многосторонние по характеру, романцы первые стали вдохновляться идеей креста. Настроенные мыслить свободно в вопросах веры, они же пока со всею пылкостью темперамента преклоняются перед католической догмой и обрядностью.
      Для нас важно указать на эту подвижность, внезапную переходчивость, на эти крайности народного характера лангедокцев. Более, чем в ком-нибудь после кастильцев, в них зарождаются типичные черты будущего рыцарства; в устах этого народа в эпоху духовного сумрака слышатся родные поэтические стансы, и в его литературе появляются памятники, что особенно важно, на народном языке. Тогда как варварская, едва понятная латынь царила в остальном мире Запада, преграждая свободу и свежесть мысли, провансальцы уже пишут на своем мелодичном наречии. Такое явление дало в некоторой степени справедливое основание патриотам Юга считать свой язык, ранее других получивший грамматику, отцом всех романских языков. Оставляя в стороне верденский памятник провансальской письменности второй половины IX века , заметим, что в течение X столетия появляется несколько литературных эпических произведений на народном языке. В одной позднейшей рукописи дошла большая песнь о Боэции в двухстах пятидесяти семи стихах, составленная около середины X века. Поэма «О страстях господних» и легенда о святой Лео-дегарии написаны на языке полупровансальском, полуфранцузском; в некоторых латинских стихотворениях прорывается народная речь Юга.
      С течением времени провансальские литературные памятники начинают появляться чаще и чаще, а в XII столетии за ними уже упрочивается высокое художественное достоинство. Скоро язык романский делается языком трубадуров, и тогда он получает глубокий исторический смысл, как орудие того протеста, который способствовал подрыву всемогущего папского авторитета. Так, вследствие подвижности племенного характера народная литература радикально изменила свое направление, сделавшись еретическою.
      До того времени, пока сложилось рыцарство и пока трубадуры стали воспевать его вместе с наслаждениями, издеваясь над предметами священными для многих, страна лангедокская успела пройти через все степени анархии. Повторим, что для ясного понимания положения и условий страны в какой-либо момент надо знать предшествовавшие ее судьбы, по крайней мере в общих чертах. Оттого мы так рано начали политический очерк Лангедока, предварив даже время возникновения феодальных государств, опрокинутых на Юге только альбигойской войною. Эти государство появились во времена, когда династия Карловингов уже была близка падению.
      Самым деятельным соперником падавшей династии был Эд, внук упомянутого Фределона Тулузского, сын Раймонда I (852—865 гг.) и брат своего предшественника Бернарда (865—875 гг.). В качестве государя Тулузы он назывался графом, как наместник марки Септимании — маркизом, как владетель части Аквитании, т. е. Альбижуа и Керси, — герцогом. Эд около 878 года успел присоединить к Тулузе альбигойскую землю, названную так по имени города Альби, страну, получившую после столь громкую известность как центр знаменитой ереси. Там Карлом Великим был поставлен граф Раймонд; после в Альби и Лотреке сидели виконты. Династия собственно альбийских феодалов идет от Одона I с середины X века. Раймонд Бернард (с 1062 года) придал ей особенную славу. Браком и наследством он прибавил к землям Альби и Нима графства Каркассон и Разес с виконтством Безьер. Это был самый сильный из вассалов тулузских.
      Вообще графам тулузским выпала счастливая роль быть поддерживаемыми блеском и могуществом своих вассалов. Они воспользовались наследством Каролингов, и, когда каждая земля, лежащая вокруг какого-либо замка, стремилась сделаться самостоятельной, когда в городах Юга, связанных столькими республиканскими преданиями с далеким прошлым, возрождался дух самостоятельности, наследники Одона успевают получить верховный надзор за всем этим движением, захватить сюзеренитет. Они дали Тулузе тот авторитет, который простирался на все области политической, духовной и особенно церковной жизни. Действительно, немного спустя тяготение ереси из альбигойской области переходит в Тулузу, эту столицу Юга. Перед закреплением феодализма Тулуза видела в своих стенах съезд чинов феодальных, духовных и светских, под председательством местного епископа — это было замечательное государственное собрание, на котором юридически в такую раннюю пору (начало X века) были положены основания политической жизни Лангедока, разрушенные только альбигойскими крестовыми походами.
      Уже тогда графу тулузскому были подвассальны другие бароны Лангедока. В то время, когда во Франции сидел Карл Глупый , дети Одона тулузского недаром именуют себя государями и маркизами Готии, подразумевая тем власть над Руэргом, Керси и Альбижуа. В силу феодальной чести они не отвергают сюзеренство французское, но никакой современный феодал Франции не мог сравняться в ту пору с графами тулузскими по могуществу. Политические события как нельзя более благоприятствовали усилению независимости и могущества тулузских государей.
      В союзе с Вильгельмом Овернским тулузский граф Раймонд II в 923 году уничтожил в большом сражении силы норманнов, которых погибло за раз до двенадцати тысяч человек; там же пал и сам победитель. Родственник тулузского дома водворяется около этого времени на французском престоле . Однако преемникам Карла III пришлось выдержать борьбу с Раймондом III Тулузским, умершим в 950 году, последним титулярным герцогом Аквитании. Рауль Бургундский пришел с большим войском на Юг; избегая сражения, граф Тулузы принес ему обыкновенную феодальную присягу в верности. Когда впоследствии права и власть Капетингов упрочились, эта присяга по наследству перешла к ним . Она ничем не умаляла господства тулузских графов внутри государства; имена северных королей украшали только заглавия государственных актов.
      Все более и более отчуждались два народа, их цивилизации, их государи. Номинальная связь не могла мешать полной отдельности и обособленности Юга в эпоху, избранную нами, и такая связь становилась одним преданием. Французские короли напомнят ее, но лишь для того, чтобы поработить страну северному абсолютному началу.
      Между тем, обеспечивая графов тулузских с севера, феодальная присяга давала им возможность закрепить свои отношения с собственными феодалами, которые иногда, как, например, при Вильгельме III, получали поддержку из Франции. Жена Вильгельма принесла ему в наследие часть Прованса, отчего его наследники имели титул маркизов провансальских. Его сын Понс (1037—1060 гг.) прибавил к тому еще титул палатина, как воспоминание о происхождении династии наместников Аквитании .
      Пользуясь постоянным смятением, духовенство укрепляет свою власть и увеличивает церковные бенефиции. Но попытки Церкви утвердить мир и спокойствие в стране, выказавшиеся особенно на съезде в Велэ, не привели ни к чему, — знак, что духовенство Лангедока всегда имело мало влияния на общество. Только организованная центральная власть могла бы несколько умиротворить страну и дать ей хотя бы внешний вид порядка. В конце XI века сплачиваются в окончательные формы владения тулузских графов, конечно в смысле феодальном, как владения через полунезависимых держателей земли (с 1088 года). К тому времени и руэргские земли, успевшие объединить вокруг себя еще и другие домены, за прекращением династии снова собираются в одно нарбонно-тулузское государство, пределы которого лежали от верхней и средней Луары до Пиренеев, Средиземного моря и Роны.
      Претензии же местных государей были еще большими. Раймонд IV, первый герцог Нарбоннский (1088—1105 гг.), брат бездетного Вильгельма IV Благочестивого (1060— 1088гг.), умершего на пилигримстве в Палестину, открывает эту новую эру могущества в тулузской истории.
      Средние века к тому времени уже сложились в своеобразную, но целостную систему. Начинались крестовые походы. Идея войны за веру воспламенила впечатлительных южан, народные поэты поддерживали ее в своих страстных и энергичных стихах. Три тулузских герцога умирают за нее. Раймонд IV и его сыновья Бертран (1105—1112 гг.) и Альфонс Иордан (1112—1148 гг.) не вернулись из Палестины, святая земля стала их могилой. На Раймонда IV крестоносцы хотели возложить венец Иерусалима . Одно из четырех христианских княжеств в Палестине принадлежало роду герцогов тулузских и перешло преемственно к младшей линии их потомства.
      С именами тулузских графов связана вся история первых крестовых походов. Их соседи, достаточно сильные, такие как герцог аквитанский, владевший нынешней Ги-еннью и Пуату, пользовались тем в своих интересах. Сражаясь в Палестине, графы тулузские часто получали известия, что сама их столица подвергается опасности попасть под власть герцогов Аквитании.
      В связи с этим нам следует рассмотреть феодальную историю аквитанских герцогов, владения которых занимали большую половину Юга. Они были известны уже в середине IX столетия. Тогда Райнульф, происходивший из рода графов овернских, водворился в Гиенни — по договору с Карлом Лысым он получил власть на Гиеннь и на Пуату. Ему не стоило большого труда свергнуть своего титулярного повелителя; Пипин II был посажен им в темницу. Но тогда он не воспользовался своим успехом; его дети были лишены наследства. Потомство династии прежнего наместника (от Альбона с конца VIII века) вступило во владение Аквитанией. Эта династия не прервалась даже тогда, когда в роду не оказалось законных наследников. Райнульф II был отравлен Одоном Парижским, когда стал опасен для Севера; его владения были отданы послушному овернскому дому (Вильгельм I Благочестивый и Вильгельм II Юный). Но у Райнульфа был талантливый сын Эбл, рожденный вне брака; его способностям и энергии обязана продолжением своего существования и могуществом своим династия Альбона, родством с которой были связаны французские и английские короли. Эбл прогнал пришельцев и временно соединил под своей властью не только родовые владения, но даже земли своего соперника: Овернь и Велэ. Новые полчища двинулись с Севера, едва Эбл стал мечтать о самостоятельности Юга. На этот раз опекуны Каролингов пробудили честолюбие возникавшей тулузской династии. Эбл бежал в Пуату, и Раймонд III Тулузский в 932 году стал государем Пенни, Оверни и собственно Лангедока, или, короче, повелителем целого Юга, т. е. Лангедока в обширном смысле.
      Это был самый удобный момент к возрождению политической жизни Юга, но он продолжался недолго. Хотя Тулуза пользовалась популярностью между баронами и городами Аквитании, а особенно в Оверни, тем не менее господство ее графов было принесено извне, они не считались местными, полноправными государями. Вильгельм III, сын Эбла, восстановил права династии Альбона. Из Оверни и Велэ составился впоследствии отдельный феод под владычеством клермонских баронов. Вильгельм III (950—968 гг.), хотя и побежденный в борьбе с превосходящими силами французов, успел примириться с Гуго Великим и даже вступить в родство с первым Капетингом на французском престоле. Вильгельм IV (968—996 гг.) лишился Оверни, но тем счастливее был его сын Вильгельм V, прозванный Великим (996—1030 гг.). При нем впервые настало некоторое успокоение на Юге, взволнованном внутренней борьбой и постоянными нашествиями французов, норманнов, арабов.
      Современники признавали государственный ум и величие Вильгельма; ему предлагали императорскую корону после Генриха II. Вильгельм соглашался лишь на особых условиях и требовал обеспечения ее действительной силы, так как искал не славы, а пользы. Посетив Ломбардию, он убедился, что среди борьбы итальянских партий императорство не может быть прочно . Выгодным браком с Брискою, дочерью гасконского герцога Санчо, он открыл своим преемникам надежду на расширение герцогства. Счастливый воин, правитель, политик, он закончил свою жизнь в черной рясе монаха.
      Его сыновья— Вильгельм VII (1030-1037 гг.) и Эд (1037—1040 гг.) отражают нападения усилившегося графа анжуйского Жоффруа, прозванного Молотом (1040— 1060 гг.). Это был предок английских Плантагенетов, и его подвигам графы анжуйские обязаны своим политическим счастьем . У Жоффруа Вильгельм VI около года пробыл в плену; жена Евстахия выкупила его церковными сокровищами. Эд, опираясь на права своей матери, действительно вступил в обладание герцогством Гасконью и графством Бордо, но сильнейшему вассалу Франции, по примеру его предшественника, не посчастливилось в войне с Жоффруа. Те же неудачи постигли и Вильгельма VII (1040— 1056 гг.), при котором произошло первое собрание чинов в Аквитании, созванное его матерью по поводу отделения одного феода. Вообще в графах анжуйских аквитанская династия приобретает опасных соперников, которые своими победами словно бы завоевывают себе право на будущее обладание ее государством. Зато аквитанские герцоги в свою очередь пытаются утвердиться в Тулузе, их наследственном герцогстве.
      С Вильгельма VIII (1058—1086 гг.) начинается ряд таких попыток. Они продолжаются непрерывно при Вильгельме IX Старом (1086—1127 гг.) и Вильгельме X Юном (1127—1137 гг.). Последние— типы феодального времени и тех страстных натур, которых только оно могло произвести. В Вильгельме IX дикая свирепость чередовалась с минутами тяжелого покаяния; после необузданного разврата наступали блестящие победы над маврами. «Я тебя слишком ненавижу, чтобы допустить тебя до рая»,— сказал он одному епископу, опуская из рук меч, занесенный над его головою.
      Но его преемник, удачливый в войне с Людовиком VI, склонился пред Церковью и могучим духом святого Бернара. В Аквитанию по приказанию папы Иннокентия II прибыл аббат Клерво (святой Бернар). Пораженный ужасом, герцог пал к ногам святого во время самой церемонии церковного отлучения, отдаваясь в полную его волю. Бернар необходимым условием прощения поставил пилигримство в Палестину. Вильгельм X умер в дороге. Его внезапная смерть повергла страну в смятение, о причине смерти ходили темные слухи. Известно только то, что Людовик VI первый узнал о смерти герцога и поспешил обручить своего сына с дочерью покойного Элеонорой, столь знаменитой между тогдашними трубадурами. Брак Людовика VII был несчастлив и непродолжителен, хотя им осуществлялась династическая мечта французских королей. Скоро другой государь воцарился в Аквитании. Разведенная Элеонора, предмет искательства государей Европы, отдала свою руку красивому Генриху графу Анжу, который позже возвел свою жену на английский престол. Тем опаснее становилось положение тулузских графов — ведь уже отец и дед Элеоноры домогались власти над этим заманчивым городом. Война с тулузскими графами могла обещать им некоторый успех, потому что, как было замечено, интересы и помыслы последних теперь сосредоточиваются в Палестине.
      Столица наследников Раймонда была предоставлена своему счастью, но оно не обмануло ее. Неприятель овладел городом, однако не до конца и вскорости покинул его. Трудно было как-либо взять «великую, красивую Тулузу», потому что это «царица и цвет всех городов в мире», потому что это «благороднейший» город, как говорили о ней тогда.
      Такому представлению о Тулузе способствовало явление, которое вместе с рыцарственным настроением феодализма составляет существенное содержание истории тогдашнего Юга. Оно в сильнейшей степени способствовало распространению альбигойской ереси и образованию в ней того политического духа, который она приняла. Это было создание республиканского городского самоуправления, общинного строя городской жизни, породившего настолько же политическую свободу народа, насколько 'религиозную, в такой же степени развившего его экономические силы, в какой содействовал развитию всех духовных сил,—- словом, явление, составляющее один из жизненно важных аспектов средневековой истории.
      Изучить политическое и социальное положение городов на Юге Франции — значит открыть ключ к познанию основных причин Альбигойской ереси. Вслед за обзором исторических событий мы обратимся к такому изучению. При общем обзоре правления Филиппа Августа были уже указаны побудительные причины зарождения самоуправления и организации коммун во французских городах. Тогда же мы указали на целый ряд особого вида городских политических учреждений, которые собственно следует называть муниципиями. Это были города Юга, ведущие традиции от древних римских муниципий. Их поддерживала близость Ломбардии, классической страны древних коммун. Эта-то коммунная жизнь и накладывает общий отпечаток на французский Юг и средневековую Италию. Апеннинскому полуострову принадлежит почин в возрождении таких учреждений.
      Понятие о свободе и внутренней самостоятельности в них никогда не замирало, а между тем оно породило ряд серьезных последствий. Идея гражданской свободы подстрекала жителей муниципий к свободе в суждениях даже в вопросах религии. Города лангедокские подражали ломбардским, а итальянские общины прямо вели свою генеалогию от римских предков времен республики. Их свобода никогда не угасала и после падения Римской империи — даже варвары, которые отчасти привнесли и собственные общинные начала, уважали эту свободу.
      Хаотическое состояние Европы темных веков, подавление всякой законности, забвение необходимых начал порядка и отсутствие какой-либо системы в человеческом общежитии — все это стало исходной причиной организации новых коммун и закрепления старых.
      В ту эпоху, которой современно появление и особенное распространение альбигойской ереси, Италия вступала в период городских общин. То же движение, подготовленное собственной историей, начинается в Гиенни, Лангедоке и Провансе. Юг Франции в государственном отношении можно определить страною консульств, в юридическом же — страною права, писанного по преимуществу, «ordre de dreg», — как говорят провансальцы. Внутреннее управление городов, выходивших из-под власти епископов, строилось почти по одному образцу. Разница в большем или меньшем числе сановников; распределение же функций законодательной, судебной, административной одинаково.
      Муниципальное городское управление с перевесом консульского элемента существовало с теми же признаками в Лангедоке, Венессене, Провансе, Гаскони, Беарне, Наварре, Фуа и Руссильоне, как в Гиенни, Перигоре, Оверни, Лемузене и Ла-Марше. Идея муниципии не замирала на Юге, когда за нее боролись граждане с епископом, стремившимся к абсолютизму, и потом феодальный барон, соперничавший с тем же епископом, за право господства над нею. Впрочем, чаще епископам суждено было поддерживать в городах начало избирательное. Они сжились с долгой историей южных муниципий и служили защитниками тех римских форм, которые в них преемственно передавались. С епископами городам чаще всего приходилось иметь дело; они утверждали своей святой санкцией должностных лиц и самое право выбирать их. Так было, например, в городе Альби еще в 804 году.
      Графы, хотя и посаженные Каролингами, не всегда могли одолеть эту нравственную и политическую силу. Тем более крепок был союз, что в иных местах сами епископы были выбираемы общинами, ибо этот обычай проистекает в сущности из евангельского учения. Так было в первых веках в Арле, Авиньоне, Апте, Эре, Бордо, Бурже, Клермоне, Гаппе, Лиможе, Узесе, Везоне, Вивьере, Магеллоне . Упоминаются в документах также Альби, Нарбонна и Тулуза. Позже это стали главные центры ереси.
      После отнятия Римом прав выбора среди южных республик образовалась глухая оппозиция. Не санкцониро-ванные папой выборы епископов народом продолжались до середины XII столетия; последний записанный в источниках выбор народом был в Узесе в 1150 году . Четвертый Латеранский собор 1215 года своей 24-й статьей счел нужным канонически уничтожить это право, так дорогое лангедокцам. Но до него и после историческая традиция южан самостоятельно избирать епископов служила одной причин к протесту против Рима.
      Сами епископы ценили этот обычай: выборные, они лривыкли иметь дело непосредственно со своим городом и потому не всегда исполняли папские распоряжения относительно еретиков, которыми были полны города Юга. Примером такой привычки, обратившейся в обычай, служат акты, заключаемые епископом в разгар альбигойской войны и по окончании ее прямо с городскими сановниками, между которыми, конечно, были и еретики, так как устав не отчуждал их от исполнения общественных и гражданских обязанностей.
      Альбижуа был центром ереси, там при святом Бернаре Клервоском почти все граждане были еретики, и вместе с тем эта страна была средоточием гражданской свободы. Раньше всех городов лангедокских в Альби в 1035 году узнают сословие буржуазии, и постепенно этот термин из города Альби переходит в акты южных общин. В Каркассоне буржуа известны в 1107 году; в Кастре говорят о них в 1150 году. Здесь же дольше всех сохранилась апостольская взаимная дружба между общиной и ее епископом, который является ее защитником и представителем. Потому местные епископы легко могли забывать свои духовные обязанности, и тем быстрее католическая Церковь могла смениться иноверным исповеданием. Такие характерные явления засвидетельствованы документами. До нас дошли: договор 1220 года между городским епископом и консулами Альби относительно общественной безопасности; документ 1236 года между епископом Дю-рандом, по воле и с одобрения мудрых мужей и всей общины Альбигойской о налогах и многие другие.
      Опираясь на сочувствие епископов к установившемуся самоуправлению, южная община, подчинившая себе гордых феодалов, выросла без тех кровавых внутренних потрясений, которые сопровождали рост общин северной и средней Франции. Управление везде было разделено между дворянами и горожанами мирным образом; и те и другие одинаково служили общине. Без кровопролития не обошлось только в Тарасконе, где междоусобия продолжаются аж до XIII столетия, и только в одном Бринолле исключительно господствовала дворянская партия.
      Тем не менее на южных коммунах лежит аристократический отпечаток. Здесь демократия не восторжествовала как в итальянских республиках, где часто человек знатный за заслуги возводится в торговое сословие (popolo grasso) и где список купеческий в глазах общества был почетнее рыцарского. В Провансе, напротив, бывали обратные примеры. Здесь видим торжество аристократических принципов, здесь демократия пользуется только уступкой. И в политической, и даже в литературной деятельности выступают на первый план бароны, рыцари, вельможи. Они и трубадуры, они и защитники особенностей Юга, они и еретики. Оттого здесь раньше замер республиканский дух, оттого он не дал столько экономических и духовных богатств и такой обильной государственной практики.
      То, что близость Италии известным образом действовала на государственную жизнь Лангедока, подтверждает эпоха образования консульских должностей в городах. Близость к Ломбардии ускоряла эту реформу. В Арле консульство было введено в 1131 году, в Монпелье — в 1141, в Ниме — в 1145, в Нарбонне — в 1148. Но во всех этих и других городах до итальянских консульств были свои учреждения и сановники, которые отправляли такие законодательные, административные и полицейские обязанности, которые позже сосредоточились в консульствах. Было и то влияние большой силы на малую, которое заставило тяготеть к большим городам малые общины и десятки деревень, спешивших вместе с соседними замками образовать из себя общину, избрать сановников, советы и примкнуть под сильный покров Марселя, Бордо, Нар-бонны или царственной Тулузы. По примеру этих больших и могучих вождей складывались внутренние учреждения и жизнь малых городов. Для нас особенно важно ознакомиться с таковыми учреждениями города Тулузы, как центра ереси.
      Тулуза еще при римском владычестве имела сенат и нечто, напоминающее консулов (capituli). Облик тогдашних учреждений сохраняется в течение всей истории средних веков. Известно, что городские власти могли не признавать графов и могли менять их по своему произволу. Эта укоренившаяся особенность давала городу претензию на полную независимость; Тулуза была скорее республиканским городом, нежели общиной. С незапамятных времен городской капитул был судьей гражданских и уголовных дел; он творил суд и расправу; он «создает гражданскую справедливость», как гласит старая латинская надпись на воротах консистории. Императорские министры, агенты правительства отказывались от вмешательства во внутренние дела города. Курия могла даже продавать городские домены, не испрашивая предварительного разрешения от правительства; только она могла возводить общественные здания, публичные места, водопроводы, строить дороги, мосты, укрепления, давать привилегии медикам, профессорам. Вестготские короли всегда гордились честью быть сберегателями римских законов и обычаев. Они не нарушили ничего из порядков Тулузы. Еще с императорской эпохи город получает дефензора , напоминающего по правам римского трибуна, обязанности которого перешли после на синдика, существовавшего до 1789 года. Живучесть местных учреждений была удивительна; их смогла уничтожить только Великая французская революция и беспощадный террор комиссаров Конвента. В городских должностях XVIII столетия можно узнать учреждения Рима и средних веков; они исчезли, обагренные кровью, чтобы после вернуться с тою же идеей, но в обновленной форме.
      С какого именно времени главные городские сановники стали называться консулами — неизвестно. Именной их список сохранился с 1147 года, но они могли так называться еще раньше. Во главе этой должностной аристократии стоит имя Понса де Вильнева, вигуэра Тулузы. Prohomes, «мудрые мужи», судили под таким именем с 1152 года, но из акта уже видна стародавность их должностей. Из документа 1188 года следует, что они заменяли консулов и давали ту же клятву. В то время, когда альбигойцы достигли власти в этом городе, им управляли двадцать четыре консула, выбираемые по два в каждой из двенадцати городских частей или капитулов, отчего и самое название сановников; двенадцать назначались для бурга и двенадцать для города. Ни в какой другой южной общине не было столько высших чиновников. По роду их обязанностей один документ распределяет их так: шесть капитулариев, четыре судьи, два советника. Они созывали общее народное собрание, когда то требовалось обстоятельствами, на поле Карбонельском, иногда за городом, чаще же всего в городской церкви святого Петра. Граф Раймонд бывал простым свидетелем таких собраний. Относительно графа тулузские сановники назывались «господа спутники (комиты) и куриальные советники, капитулы». Вместе с судьями они составляли муниципальный совет; из представителей родов образовался большой городской совет. Это были итальянские «consiglio maggiore», «consiglio minore» и «del popolo» .
      Муниципалитет заправлял как внешними политическими делами, так полицейскими и судебными. Войско принадлежало непосредственно городу; его водили в бой консулы; они же заключали договоры, мирные условия. Эти же сановники нанимали рыцарей к себе на службу, обязывая их, прежде всего, ничем не нарушать городского спокойствия и порядка . Город объявлял войну и вел ее от своего имени, иногда помимо графов и даже в эпоху французского владычества посылал свой отряд в армию короля, как совершенно независимый, с собственными начальниками. Так, еще в 1294 году вздумалось городу совершенно неожиданно послать вспомогательное войско на войну с англичанами. Филипп IV избавил тулузцев от военной повинности, но и в XIV столетии они всегда сражались под своими знаменами и под начальством своего вождя.
      Много других особенностей и привилегий представляет тулузская земля. Она была избавлена от налогов и тех податей, которые стесняли экономический быт средневековых людей; унизительные феодальные повинности, натуральные и денежные, не были и в помине во владениях республики; иностранцам давалась льгота в таможенном сборе. Рабы, становясь на тулузскую почву, тем самым приобретали свободу. По своим понятиям подданные тулузские не могли принадлежать никакому феодалу ни на каких условиях. Графу и королю тулузцы только служили на своей территории под командой своих начальников или самих консулов, которые и под французской короной всегда пользовались правом высшего дворянства на основании королевских патентов. Еще в XII столетии была в ходу поговорка, что нет высшей знати, как из капитула тулузского. Тем крепче стояли тулузцы за свои суды. Они сложились одинаково в южных городах.
      Документ XIII столетия для города Альби, который может служить образцом таких актов, дает картину судопроизводства. Присяжные числом двадцать и более избираются из лиц, которые не были бы ни друзьями, ни врагами, ни родственниками обвиняемого. Их созывает бальи, главный судья. Перед ними прочитывается обвинительный акт; обвиняемый выслушивает его. Потом судья спрашивает по очереди каждого из присяжных, виновен преступник или нет; если виновен, то какое наказание рисудить ему. Собравши все мнения, он решает большинством; присяжному, не явившемуся или не желающему отвечать, угрожает пеня или подозрение в гражданской нечестности. Независимый и скорый суд составлял драгоценнейшее достояние лангедокцев и придавал высокую цену вольностям страны, бороться за которые каждый считал себя призванным.
      «Если князья земли, — говорил один епископ конца ХII столетия, — позволят себе изменять или насиловать стародавние обычаи страны, то они призовут на себя тем гнев Всевышнего, потеряют расположение народное, а души свои обрекут вечной погибели». И много позже того повторяло само духовенство с кафедр церковных выборным властям городов: «Божественный Законодатель отвечал вопрошавшим его: воздадите кесарева кесареви, а Божья Богу. А мы вам скажем, следуя тому же примеру, — вам, которые в одно время и подданные Бога и вожди народа: "Возвратите Божье Богу, а народу воздайте все то, что подобает ему"» . Но, как узнаем, благородная речь тулузского духовенства слышалась не везде.
      Завершим прежде обзор политического состояния городов этой страны Юга, чтобы потом обратиться к ознакомлению с экономическими и духовными результатами такого политического строя, известным образом связанными с причинами появления и развития альбигойских ересей. Характер юридических учреждений на еретическом Юге везде остается одинаков; они отличаются только в составе инстанций и сановников. В собственно Лангедоке, после Тулузы, пользовалась большим значением Нарбонна. Здесь до половины XIV столетия шла борьба между магистратами замка (как всегда называлась самая крепость) и собственно города; две коллегии консулов, по шесть в каждой, вели независимое существование; приверженцы их часто вступали в борьбу, подобно враждебным политическим партиям итальянских городов. Ввиду этой вражды в замке нарбоннском организовалось общество мира, которое в 1219 году, во время общей опасности от крестоносцев, двинутых на Юг Римом, побудило сановников составить законодательный акт, в котором муниципалитеты и подписавшиеся клялись споспешествовать всеми силами миру и порядку. Каждый обязывался помогать другому во всех делах его, защищать друг друга денно и нощно, на море и на суше, в городе Нарбонне, вне его и повсюду, как самого себя, и каждый по мере сил своих обязывался сверх того хранить и защищать верно, честно и законно права города и замка . Соглашение было заключено на три года, но могло иметь силу и после того. Всякий нарушитель его объявлялся лжецом и клятвопреступником. Подобные же междоусобия совершались в Ниме между замком и городом. Раздоры были прекращены шесть лет спустя после нарбоннского договора. Условлено было, чтобы соперники при посредстве своих консулов сошлись между собою. Собравшись в большом количестве, они говорили о мире и прекращении раздоров, клялись в дружбе и соединялись против всякого, кто попытается разорвать этот союз, объявляя того «пред Богом и людьми злодеем, изменником и клятвопреступником». Такой договор до некоторой степени достиг цели, хотя не сгладил следов местной враждебности в городе, оставив в нем разделение муниципалитетов.
      Подобное разделение могло иметь и религиозное значение. Уже по хартии 1197 года, данной городу графом тулузским Раймондом V, избрание консулов предоставлено было коллегии двадцати «добрых мужей». Весь народ или по крайней мере в большинстве сзывался графским наместником под звуки труб и рогов. Из каждой городской части выбирались пятеро в эту коллегию, а она в своем собрании назначала четырех консулов, «на пользу графа и общины», для всего города. Несколько сложнее совершались выборы в Альби. Там в XIII столетии было двенадцать консулов и двенадцать советников, по два из каждой части города; после число консулов уменьшилось вдвое. Совет двадцати четырех выбирал двенадцать кандидатов и пятнадцать почетных граждан на текущий год. Новые консулы вместе с прежними советниками выбирали членов совета. Этим устранялось волнение в общегородских сходках. В Монпелье вместо консулов существовали «честные люди». Консульский магистрат млжду тем был так популярен на Юге, что немедленно упрочился, как только город попал под власть Арагона. Это совершилось в начале XIII столетия, внутреннее богатство города требовало более сложной организации управления. Потому, кроме двенадцати обычных консулов, там было двенадцать морских для таможенных сборов, для сношений внешних и дел торговых, и двенадцать коммерческих консулов с юрисдикцией нынешних консульских судов; наконец, по одному цеховому для семи городских ремесленных корпораций.
      Особенности существовали в устройстве каждого города. В графствах Фуа и Руссильоне господствовал исключительно консульский элемент; в других местах — он же, но вместе с началом консилиумов (советы из двенадцати, шестидесяти, девяноста человек). В Эг-Морте, например, четыре консула были наделены правом собирать совет присяжных.
      По мере удаления на север Лангедока города начина-являть собой борьбу различных начал; в большинстве аучаев консульства их теряются, смешиваются с мэрством шцузской общины. Так, в Оверни, которая с 932 года стала вассальством тулузских графов, пока в 1295 году не сделалась леном французских королей, исчезает понятие о консулах, должность которых исполняют сановники, назначаемые епископом, аббатом, графами. В Ла-Марше консульство сделалось простым титулом. Иное явление было в пределах древней Аквитании.
      В Пенни, попавшем через второй брак Элеоноры под власть английской короны, появляются мэры, а общины пользуются тем же демократическим самоуправлением, какое было в коммунах северной и средней полосы Франции; жители Перигора, прежде раздробленные, теперь по примеру Нарбонны и Тулузы называют себя «государями-гражданами». В Бордо мэрство, введенное здесь в конце XII столетия, одолевает древнейшую магистратуру юратов, которые господствовали от Жиронды до Пиренеев. В XIII веке в Бордо было два больших совета юратов (пятьдесят, а потом двадцать четыре) и дефензоров (триста, а потом сто). Таким образом, выгоды централизаторства северной системы и совещательного характера южной были совмещены. Так было в Гаскони и графствах припиренейских. Беарн и Наварра управлялись своими статутами; юраты имели в своих коммунах полную власть в решении полицейских, гражданских и уголовных дел. В Байонне возникла община по образцу англо-норманнской, будто целиком перенесенной из Пуату.
      Государем в Аквитании был тогда английский король Генрих П. Опасаясь абсолютизма королевского, против него поднялись местные бароны. Графы Ла-Марша, Ангулема, Лузи-ньяна были во главе восстания. Король Генрих II неотступно теснил феодалов, добился ряда успехов и уехал в Англию, оставив страну по видимости успокоенную. Но пораженный феодализм снова вооружился. В сыне короля Ричарде Львином Сердце, который доселе был любимцем Генриха, бароны впоследствии встречают себе сочувствие. Сын поднялся на отца. С невыразимой быстротой Генрих поспевает везде; из Шотландии он кидается в Руэрг. Ненависть к чужому игу в тот момент откликнулась и в духовенстве.
      «Орел аквитанский, — восклицали монахи с кафедр, — когда ты разрушишь наши узы? Северный король тебя держит в страхе, возвысь же твой голос, чтобы он раздался подобно трубе мстителя».
      Но свергнуть английское господство южные бароны были не в состоянии. Если сами они тяготели к Франции, то в романском народе были элементы, очень неблагоприятные французской власти. В свою очередь король английский должен был бороться с французскими претензиями на Юг и политикой Филиппа II Августа.
      От английской гегемонии остались свободными только республики Прованса — эти «младшие дети Рима», как они называли себя, справедливо гордясь тем. Марсель среди них был древнейшей общиной; она представляла с первых годов XII столетия корпорацию трех городских ленов: епископа, аббата и виконта. Богатства этой общины, нажитые морской торговлей, давали ее внутренней жизни такой блеск, какого не имел никакой другой город. Система внутреннего управления этой колонии фокейцев, любимого галльского города римлян , послужила образцом не только для Прованса собственно, но вообще и для всего Юга. В этом многолюдном городе с давних времен правили двенадцать консулов; сорок мужей сидели в малом совете и сто пятьдесят в большом. Консулы, выбираемые торжественно при звуках колокола Мариинской церкви, властвовали над всей той окрестной территорией, которая была подчинена некогда фокейской республике.
      Марсель пользовался большим авторитетом в Европе. Его корабли оказывали большие услуги крестовому делу. Иерусалимские короли дали Марселю свободу торговли и неоднократно подтверждали то грамотами. Непременно в каждом городе Иерусалимского королевства одна улица и церковь принадлежали марсельским торговцам. Королям последние обещали платить четыреста золотых монет, за что были освобождены от налогов.
      «А вы, граждане Марселя, за все эти льготы, — писали короли, — постарались бы служить и помогать нам на море и на суше да не забывать нас и наших преемников» .
      То же самое было подтверждено хартией 1152 года. Вассальное подчинение города было только номинальное.
      Обстоятельства феодальной истории Прованса сложились вообще очень благоприятно для республиканских интересов. Мы отметили уже, что Бозо в начале X столетия провозгласил самостоятельность графства Провансальского. В 948 году графы дали присягу германским императорам, но в середине следующего века Конрад II владел только маркизатством Арльским; Прованс же освободился от инвеституры. Графиня Стефанида и ее зять Жильбер, граф Гаводана, много содействовали спокойствию и процветанию страны (рубеж XI—XII веков). Во время общего безначалия Прованс был счастливейшим уголком Европы. Две дочери Жильбера связали судьбу Прованса с Барселоной и Тулузой. Старшая браком с графом барселонским Раймондом Беренгарием отделила графство. Северную же часть от Дюранса до Изеры получил граф тулузский Альфонс Иордан по наследству, закрепив это приобретение трактатом . Графы тулузские хотели быть едиными обладателями восточной части Юга; их честолюбие привело к войнам в Провансе.
      После объединения Барселоны и Арагона графом Прованса становится король Арагона. Он передавал Прованс как феод своим братьям и сыновьям. Перед началом альбигойской войны графом Прованса считался дон Санчо Арагонский. Современный ему тулузский граф Раймонд долго не оставлял своих династических расчетов на Прованс. Лишь альбигойская война нанесла ему ряд страшных ударов, изменив прежние политические отношения. До вмешательства Тулузы города Прованса и особенно Марсель, таким образом, пользовались не только независимостью, но, благодаря характеру своих сюзеренов, даже спокойствием, что было одиноким явлением в период общей анархии и раздоров. Ограничение власти княжеской доходило до того, что Монтобан, могущественный феодал, клялся над Евангелием не продавать города Монпелье, ни дарить, ни отдавать его в феод, ни отчуждать, а обязывался присягой следовать решениям и советам мудрых мужей во всем, что касается общины и ее синьории. Поэтому в Провансе так прочно водворилось муниципаль-,иое начало и притом в чистейшей, древнеримской, форме.
      Арль в этом отношении занимал первое место после Марселя. Некоторое время он был резиденцией римских императоров, он же был столицей независимого графства Бозо, который ничего ни делал без согласия муниципального городского совета. Двенадцать высших сановников переименованы были в консулы в середине XII столетия; они избирались из всех сословий; между ними были четыре рыцаря, четыре горожанина, два купца и даже два деревенских жителя (de bourian, от borа — пастбище). Архиепископ как бы посвящал в эту должность избираемых; он давал за них клятву народу. Жалования должностным лицам в Арле не полагалось, тогда как в Авиньоне консулы из дворян получали сто солидов, а купеческие — пятьдесят солидов. В Арле же, напротив, консул, хоть раз получивший деньги, лишался своего сана. Зато оскорбление, нанесенное им, наказывалось со всей строгостью: виновник отдавался в их полное распоряжение. Вместе с «мудрыми мужами» они разбирали уголовные дела.
      Для изменения конституции и объявления войны требовалось согласие общинного совета. Раздоры между консулами разрешал архиепископ; каждый гражданин должен был, вступая в общину, давать клятву в повиновении консулам и обещать не противиться собственному избранию в консулы. Когда Прованс попал под власть императоров, то один из них передал свои вассальные права арльскому архиепископу . Граждане не желали становиться в подчиненное отношение к духовному лицу; они всегда полагали видеть в нем советника, но не властителя. Духовенство тогда не пользовалось уважением провансальского общества. Между тем папы Целестин III и Иннокентий III своими решениями по этому вопросу еще более вооружили граждан Арля против архиепископской власти. Это было причиной к постоянным неудовольствиям, к столкновениям с духовенством — элемент, благоприятный для усиления последователей альбигойских ересей.
      Подозрительное отношение к духовенству существовало и в Авиньоне, там в городской конституционной хартии было постановлено доносить на тех священников, которые с кафедр будут говорить что-либо неблагоприятное для городских властей. Вообще, горожане, будущее третье сословие, представляют собой элемент, который не всегда может быть в ладу с Церковью. Политическая свобода и богатство приносили городам самостоятельность, а она удаляла их от подчинения тому высшему авторитету, который представляло духовенство, противореча притом своей же жизнью претензии на нравственный авторитет. Церковь вырастила опасную для себя организацию; она предлагала народу вольности, и они прекрасно укоренялись в нем; она сочувствовала им до тех пор, пока не приметила важности той моральной и физической силы, которая в них заключалась. Тогда Церковь стала пытаться отобрать назад эти вольности и сопротивляться всем новым.
      В Дофинэ, например, духовенство решительно заявило об изменениях в своей политике. В Гренобле и Вьенне продолжали существовать остатки слабой муниципальной организации; цеха там долго отстаивали коммунальное начало среди общего преклонения провинции пред Церковью и феодализмом. Но прошло два поколения, и свобода там была уничтожена. На Юге это было не так легко. Там слишком сжились со свободой и идеей коммуны. Там надо было сражаться оружием, и война альбигойская достаточно потрясла городское самоуправление, в чем и зак-|лючается ее политико-государственный смысл.
      Таким образом, как раз к тому времени, когда в самом религиозном убеждении граждан и дворян совершалось некоторое брожение, поддерживаемое патриотической пропагандой, легкостью нравов, богатством, тяжелым впечатлением от неудачи крестовых походов, в успех которых прежде так слепо верили, сеть больших и мелких городов, промышленная и торговая деятельность которых наполняла Юг такою пестротой жизни, представляет, с государственной стороны, следующие явления.
      Каждая община могла вооружаться для защиты своей чести и безопасности, как против соседних общин, так и против феодальных баронов, которые имели замки в пределах ее территории. Община сама заключала торговые трактаты и союзные договоры с другими городами, равным образом с чужеземными, например итальянскими. Суд отправлялся консулами, независимыми от графов и феодалов. Консульство наблюдало за порядком, за общественной безопасностью, одним словом, сосредоточивало в себе все административные обязанности; оно было потому облечено властью делать все необходимые распоряжения. Оно вникало во все отношения граждан между собой и всюду привносило в частную жизнь необходимый порядок и законность.
      Консулы имели при себе советы, более или менее многочисленные и составленные из разных классов общества. Консулам подчинялись чиновники, назначенные ими же для исполнения разных обязанностей по делам муниципии; они представляли собой в общем власть исполнительную, подобно тому, как консулы, взятые в целом, обладали законодательной функцией. Верховенство графов и баронов оказывалось потому только номинальным. Это были почетные люди, жившие будто на жалованье у городов, которые содержали их вместе с двором и семейством, титуловали их ради древнего происхождения родов, но в сущности обращались к ним самим, к их вассалам и рыцарям только в случае внешней опасности.
      Эти сюзерены, имевшие свои виды и цели относительно вассалов, были весьма снисходительны, когда дело касалось городов. Тут честолюбивые попытки вызывали волнения и часто наказывались скорой и жестокою расправой. Граждане Безьера в 1161 году умертвили в церкви своего виконта Тренкавеля, который, вероятно, стал стеснять их свободу, причем жестоко избили своего епископа. Жители Лиможа выгнали английского короля из своего города. В Марселе среди белого дня один зажиточный горожанин напал на виконта Тюренна и посадил его в башню. Как бы в предостережение другим, иногда площади городов орошались кровью буйных дворян и рыцарей, хотя редко доходило дело до тех диких схваток, которые составляли обыкновенное явление в современных республиках итальянских.
      Будто в благодарность за умеренный дух и политическое бескорыстие своих властителей, города были расположены к их интересам, если они не касались вопросов о внутренней свободе общины. Они поддерживали их в таких случаях всеми силами. Когда у тех и у других вышел разлад с Церковью, силы, враждебные Риму, естественно, должны были сплотиться, как никогда прежде. Соединенные, они оказали геройское сопротивление, полное высоких подвигов храбрости и примеров самоотвержения. Опасность от Рима грозила одинаково и государям Юга, и его городам. За графа тулузского, заподозренного в ереси, его верные города погибали среди пожара и разрушения, грабежей и потоков крови. Поэты-горожане плачут об унижении и падении могущественных графов, а благородные трубадуры, дети гордых феодалов, государей Юга, грустными и полными отчаяния стансами провожают величие «царственной» Тулузы, порабощаемой папским Римом.
      На частном быту городов, вследствие их самостоятельной истории, отразился, в общем, совершенно своеобразный среди окружающих явлений феодального насилия и произвола отпечаток. В общинах все введено в рамки законности. Обычные постановления старых коммун сохранились в городских сводах законов настоящего времени — от должности мэра до выборных органов. Но тогда они поражали обаянием новизны и теми благами, которые получало от них общество. Кутюмы, хартии, статуты дают ясную картину лангедокских городов XII и XIII столетий. Все, жившие в стенах общины, могли продавать, покупать, приобретать и отчуждать свое имущество, по произволу, без платежей, без всякого ограничения. Для продажи вещи требовалось предварительно вынести ее на городскую площадь. Вступать в брак всякий горожанин и всякая горожанка могли с кем угодно, но община хотела обеспечить их собственное безбедное существование. Вникая в домашний быть семьи, она, по примеру римскому, обращала много внимания на имущественное право. Каждый, получивший в приданое тысячу солидов, должен был по крайней мере половину дать жене в виде свадебного подарка. Если жена умирала, то этот дар возвращался мужу, тогда как приданое переходило в род жены. Завещание, хотя бы словесное, но сделанное перед людьми, достойными доверия, имело силу писанного и законно засвидетельствованного.
      Южная община сжилась со всеми такими юридическими правилами; замена их другими, появившимися в условиях иной жизни, была знаком падения свободы, порабощения иному народу. Городское полицейское законодательство было на юге особенно подробно и обстоятельно. Проступки против порядка наказывались пеней. Ее величина определялась характером и важностью преступления.
      Правительство в эту эпоху цехов и монополий должно было иногда принимать вид коммерческой агентуры; оно следило за рынками, равно за правильностью мер и веса, обман в которых вел за собою самую большую пеню, а в Виллафранке, например, уличенный в обмане, за неимением средств к уплате, должен был обнаженным пройти по главной улице города. В некоторых общинах продолжали существовать даже божьи поединки. Кровопролитие в городе было запрещено законом; даже угроза мечом влекла штраф (двадцать солидов). Убийца лишался имущества и изгонялся из общины.
      Город мог гордиться своей обширной свободой: всякий, кто селился на его территории, уже тем делался свободным. Потому община была единственным светилом для земледельца, обреченного на несчастную участь, для этого раба, бывшего собственностью своего господина, и виллана, лично свободного, но прикованного к своей несвободной земле. Оттого вне общины ему не представлялось в будущем ничего отрадного и он должен был бы тяготиться своей жизнью, родясь, работая и умирая для своего господина. Когда барон из страха мучения ада, боясь Бога или чаще из земной корысти, освобождал крестьянина от крепости, тогда, радостно вступая в ворота гостеприимной общины, он делался равноправным и даже страшным для своего бывшего господина. В общине нивелировались средневековые сословия, и тем более это можно сказать про общины лангедокские, история которых и есть история Юга. Блеск ежегодных торжеств и праздников общины особенно поражал после суровых, повседневных впечатлений. Он был предметом восторгов и наслаждений в годы детства горожанина; он же занимал его под старость, как символ крепости и долговечности его родного города. С торжественным выбором консулов, с этими звуками вечевого колокола, знакомыми слуху каждого ребенка, с пышными процессиями, пестротой и яркостью цветов в нарядах мужчин и женщин, с этими античными багряными тогами, украшенными горностаем, были связаны лучшие воспоминания горожанина. Когда он венчался, то опять священный обряд приводил его к ногам консула, которому молодая пара приносила дары из цветов и плодовых ветвей, с соблюдением целого этикета по старому обычаю. Во всех случаях жизни он встречался с той же властью, в которой признавал силу самого себя и которая была его гордостью. Высоко поднимался гнев народа, когда задевали его интересы, когда затрагивали его богатства. Еще сильнее становился народ, когда грозили его свободе. И, конечно, отчаянное мужество должно было явиться в нем, когда оказались задеты его самые дорогие убеждения, без которых немыслима жизнь сердца, — убеждения религиозные.
      Эти города, прекрасно награжденные природой, веками предоставленные самим себе, привыкшие пользоваться свободой, достаточно обеспеченные, стали напрягать все усилия к удовольствиям жизни, к обогащению. Богатство могло еще более возвысить их политическое положение. Каждый из них думал о собственных выгодах и в окружающих политических обстоятельствах привыкал видеть верное и удобное к тому средство.
      Двенадцатому столетию, в которое организовалась община, современно великое крестовое движение, охватившее целым потоком святого чувства всю западную Европу. Этому движению суждено было не только сберечь общину, но и дать ей большое процветание. Действительно, дух и характер крестовых походов сильно благоприятствовали обогащению и потому усилению городов. Все, что в Палестину стремилось за небесными благами, оставляло в пренебрежении земные блага. Если крестоносцы были люди восторженные, если святое увлечение двигало их существом, то оставшиеся дома принадлежали скорее к числу хладнокровных натур, к категории материалистов века. Они, движимые совершенно иными побуждениями, более преклонялись перед земными идеалами. Потому имущества и владения крестоносцев, большею частью погибавших в походах, переходили целиком в их руки за ничтожные суммы. На эти средства граждане могли приобретать себе от феодалов и новые льготы, и новые источники доходов. Всякому коммерческому предприятию открывался тогда удобный исход; всякий практический расчет осуществлялся во время экстаза и общего увлечения любимой идеей.
      Города Апеннинского полуострова особенно выиграли благодаря своей врожденной предприимчивости. Но и лангедокские республики, ученицы итальянских, воспользовались долей, предоставленной некоторым из них выгодами географического положения, близостью моря и судоходных рек, а всем прочим — счастливым соседством и агитацией политической деятельности. Добыть деньги, сделавшиеся тогда конечною целью всех стремлений, не было также особенно трудно. Перевозить крестоносцев, снабжать их всевозможными припасами было обязанностью городского класса. Отвечая меркантилизму, тогда всецело охватившему всякого, это обстоятельство в то же время развивало торговлю и промышленность. Капитал, труд, искусство становятся силой общественной и политической. Предприимчивость купца берет верх над храбростью рыцаря, знание — над физической силой; жизненный комфорт может привлечь скорее, чем железные доспехи. Часто самые фанатичные рыцари возвращались из Палестины с иными обычаями, склонностями и понятиями, весьма нехристианскими. Для большинства Палестина представлялась Эльдорадо, раем земным.
      Между тем, не стесняемая никакой посторонней силой, торговая и промышленная деятельность с XII века начинает расти с возрастающей быстротой. Корабли Венеции, Генуи, Марселя, Арля, привозившие крестоносцев в Азию, возвращались назад с богатыми товарами малознакомого Востока. Эти товары преимущественно сосредоточивались в Италии, но оттуда они прежде всего передавались на берега Роны, Гаронны и Геро, течением которых достигали дорог Оверни и Велэ. В Марселе, Арле, Монпелье, Тулузе, Сен-Жилле, Нарбонне, Безьере, Лю-неле и Бокере возникли склады азиатских продуктов и изделий. Сюда же доставлялись товары итальянцев и испанских арабов, опередивших лангедокский Юг в мануфактуре, как и во всех других сферах жизни. По делам торговым вся земля провансальского языка должна была жить в постоянном общении с евреями и мусульманами. На образованном Юге они пользовались большими правами, чем где-либо; они невольно настраивали местных жителей на иноверие или по крайней мере на вольное толкование христианства.
      Позже мы покажем, что альбигойская ересь была подготовлена духом других стран, что она была в большинстве случаев привнесена в Лангедок; но дело в том, что в лангедокских областях ересь встретил ряд благоприятных для нее условий, которые мы и излагаем. Евреи и сарацины, жившие во всех городах Прованса, со своей стороны значительно развивали успехи экономической жизни. Причиной широкого распространения материального благосостояния была, кроме политических условий и торговли, сама организация цехов и таможенных уставов.
      Материального процветания страны не могли сдержать ни отсутствие научно-хозяйственных теорий, ни монопольные системы, ни стеснения в роде portaticum, pontaticum, ripaticum , ни разнообразие денежных знаков, из которых только в одном Альбижуа ходили мельго-риены (около 1 франка), рэмондены (62 сантима), местные солиды тюреннские (90 сантимов), тулузские (2 франка), руэргские, денарии (8 сантимов), мелы или оболы (1/2 денария)— монеты неопределенной и неустановившейся ценности, вместе с которыми на рынках обращались без разбора монеты всего света.
      На всех этих рынках в торговое время можно было видеть смешение племен, языков и вер. Тут вместе с мусульманами были все народности, подвластные некогда империи римской. Мавры, армяне, египтяне, сирийцы мешались с православными греками, с католическими римлянами, скандинавами, ломбардцами, французами, каталонцами, венецианцами, англичанами, пизанцами, немцами, генуэзцами. Тут говорили на всех языках тогдашнего мира. Сюда сносились предметы и необходимости, и изысканной роскоши, шелка и шерстяные ткани Азии и Италии, оружие Дамаска, зеркала, драгоценные камни, золотые и серебряные вещи. Вообще в городах Лангедока и Италии, так же как в зарождавшихся комунида-дах христианской Испании, можно было наслаждаться благами жизни, в то время как в других христианских странах нельзя было ручаться за личную безопасность.
      Понятно, что быстрое развитие цивилизации не может совершиться без некоторого потрясения нравственных идеалов. Процветание, наслаждения, приносимые им, легко могут вести к уклонению от чистых начал нравственности к пороку, который представляется в таких случаях облеченным в изящную, соблазнительную форму. Роскошь и изысканность новой жизни, созданной счастливым экономическим переворотом, не всегда может удовлетворить требованиям строгого, нравственного суда. Впрочем, ввиду общего увлечения такой суд производился редко.
      До нас дошел весьма интересный взгляд одного акви-танского духовного лица на своих современников второй половины XII века. Готфрид, приор Везона, не принадлежит к числу аскетов в строгом смысле этого слова; их тогда даже не могло быть в земле лангедокской, но тем не менее он судит с высоты нравственного идеала старого времени; он сторонник преданий Гильдебранда и последователь старой клюнийской реформы, которая только разве могла бы нанести удар распространению ересей. Оставаясь равнодушным к удобствам материальной изни и иронично отзываясь о них, Готфрид рисует верную картину домашнего и общественного быта тогдашних аквитанцев. Напомним, что строгий настоятель презирает блеск и удовольствия жизни.
      «Некогда, — говорит он, — благородные бароны не стыдились носить плохих бараньих шкур, любили и лисьи меха; теперь того не наденет человек следственного состояния. Теперь изобрели дорогие и разнообразные наряды, в которых люди более походят на разрисованных дьяволов; этим нарядам понадавали много новоизобретенных названий (Chlamides vel cappas perforaverunt, quas vocabant Aiot). У платьев теперь понаделали такие рукава, что они стали походить на церковные ризы. Молодежь обоих полов покрывает голову тремя уборами: сперва колпаком, потом полотняной шляпой и уже поверх всего верблюжьей. У молодых длинные и остроконечные башмаки, а сапоги, которые могли носить только знатные, теперь сделались обыкновенною обувью простого народа. Я уж умолчу о длинных шлейфах, с которыми женщины появляются на улицах (заметим, кстати, со своей стороны, что в Провансе городскими статутами длина и качество платьев определялись в точности происхождением, чего не знали в республиках Италии). Цены на сукна и меха удвоились. Теперь публичные женщины носят одежду более ценную, чем прежде носили бароны, которые держали в былое время открытый стол, кормили горожан и могли расточать милостыню. Теперь бесприютные иностранцы поселились в домах граждан. Каждый хочет жениться и выделиться, а имущества между тем дробятся. Хотя в народе строго соблюдают посты, не едят масла по пятницам и мяса по субботам, но пусть они больше бы ели мясо, да меньше грешили... А между тем князья и рыцари разрушают церкви, которые созидали их отцы. В старину смотрели на процентщиков как на преступников; теперь же это ремесло так распространилось, что дает законный доход, будто плод земной. Все преисполняется пороками. Между родственниками зачастую совершаются браки и знатных и простых, так что кара Божья определила вредным животным истребить поля Аквитании» .
      Тогдашнее общество должно было представлять с христианской точки зрения много ненормального. Развитие цивилизации шло в ущерб патриархальным идеалам, как бы те ни были благотворны в некотором смысле. Однако исторический суд не может исходить из одних пуританских начал, из одного нравственного ригоризма. Открывалась почва для посева семян новой мысли. Когда христианский авторитет поколебался в жизни, тем легче стало подрывать его в теории. Это дело взяла на себя литература, и преимущественно поэтическая.
      Кипучая жизнь и материальное благосостояние страны вызвали в ней утонченность образования. Земля кельтов, басков, карфагенян, греков, римлян, германцев, Лангедок был ареной борьбы между христианством и мусульманством. В этой борьбе были совершены героические подвиги, способные возбудить самый пламенный энтузиазм. На них, как бы на последний звук рога умирающего Роланда, откликнулась своеобразная и блистательная поэзия. Толчок ей дан был испанскими арабами, чья культура давно создала изящные и пылкие стихи. Арабские рыцари были наставниками христианских если не в храбрости, то в гуманности, честности, изяществе, образованности, а также в умении пользоваться жизнью.
      Германское начало уважения к женщине совместилось с теми духовными явлениями, какие выработало христианство и мусульманство. На провансальской почве вырос европейский рыцарь; он заговорил прежде всего на языке Юга, и скоро ему стала подражать вся западная Европа. Его храбрость, его великодушие, его идеалы чести и любви, его набожность выразились лирическими песнями жонглера и трубадура. С этой чистотой поэтического вдохновения, этой красотою звуков могла соперничать только древняя эллинская лирика. Общественная и духовная жизнь арабов, их жизнелюбивая наука становятся предметом зависти и подражания христиан-победителей еще с XI века. В Лангедок незаметно переходят и нравы мусульман, где принимается все их обаяние новизны и прелести.
      Под влиянием всех этих обстоятельств сложилась жизнь южной знати. При многочисленных феодальных дворах, склонных к гостеприимству, рассказывают поэмы о старых подвигах и поют песни в честь дам, во славу их красоты. Там думают о наслаждениях и завидуют счастливому положению арабских рыцарей и многим другим сторонам мусульманства. Вместе с рыцарскими турнирами соединились приятные забавы дворов и судов любви, дававшие возвышенный полет стремлениям рыцарства, а иногда возбуждавшие и чувственность. Вместе с идеализмом трубадуров, принадлежавших преимущественно к высшему сословию, сосуществует и приземленный материализм. Центр поэзии был при дворах арагонском, провансальском, ту-лузском. Тут блистательнее всего проходила жизнь высших сословий, и тут удобнее всего развились духовные явления, противоположные воззрениям христианства.
      Дамы, поля битвы наполняли собою все помыслы трубадуров. «Единственная обязанность мужчины, — говорил Бернард де Вентадур, — иметь свободное и доброе сердце, чтобы обожать всех дам» . В самих личностях трубадуров, их характерах, подробностях их жизни рисуются духовные стороны, одушевлявшие эпоху.
      Каждый трубадур прежде всего посвящал себя избранной даме. Если не всегда такой привязанностью руководило платоническое чувство, то тем не менее оно характеризует эпоху лучшего времени рыцарства и его историю. «Это уже не любовь, которая ищет награды», — говорили трубадуры, и такое убеждение подтверждается жизненными приключениями знаменитых трубадуров. Богатый и счастливый владетель своего замка трубадур Рудель влюбился в графиню Триполи, хотя никогда не видел ее; пилигримы из Антиохии занесли весть об ее красоте и доброте. Он стал воспевать эту даму, потом решился увидеть ее и посвятить ей себя. После многих приключений на море он, едва живой, с трудом доехал до владений своей дамы. Графиня, узнав о приезде знаменитого рыцаря, навестила его. Услыхав ее голос, умирающий поднял глаза, возблагодарил Бога, что тот дал ему возможность увидеть предмет своей идеальной любви. Он был счастлив тем, что мог умереть на ее руках.
      Видал, отвергнутый своей дамой и позорно наказанный из ревности сеньором сен-жилльским, — что, впрочем, случалось весьма редко, — от печали и безнадежной любви потерял рассудок. Ему казалось, что он император византийский. В раззолоченном бумажном венце, предмет потехи в замках баронов, он занимал своими песнями и своим несчастьем дворы английский, тулузский, арагонский.
      Бернард де Вентадур, горюя о смерти Раймонда V Тулузского, к которому он был сильно привязан, пошел в монастырь.
      Но если при изучении эпохи нельзя забыть ее идеального фона, то тем важнее для нас открыть непосредственно практический, социальный элемент в поэзии трубадуров и жонглеров, сопровождавших своих учителей летом, а зимой внимательно выслушивавших курс веселой науки. Сборник Ренуара (Choix des poesies des troubadours) представляет интересные доказательства такого характера южной поэзии в эпоху альбигойских ересей.
      Чувство любви в стихах южных трубадуров становится выше интересов религии и часто бесцеремонно смешивается с ними. «Сам Бог бы изумился, когда бы я осмелился покинуть свою даму, — поет один из них. — Всевышний не знает, что если бы я потерял ее, то никогда и ни в чем не нашел бы счастья, и что Он сам не знал бы, чем утешить меня». Другой трубадур, выказывая чувства к своей даме, признается, что, поглощенный всецело этим чувством, он забывает все остальное на свете. «Я забываю самого себя, чтобы думать о Вас, и даже когда хочу молиться, то только ваш образ занимает мои мысли» . В лирических порывах южных певцов прорывается если не их равнодушие, то, по крайней мере, непочтительное отношение к религии. Потому простые любовные стансы своими намеками, сравнениями, оборотами, вообще складом служат материалом для характеристики нравов высшего сословия на Юге.
      «Моя возлюбленная, — говорит Рамбо д'Оранж, — смотрела на меня с такой нежностью, что казалось, будто сам Бог улыбался мне. Один такой взор моей дамы, делая меня счастливейшим на свете, приносит мне больше радостей, чем попечительнейшие заботы четырехсот ангелов, которые пекутся о моем спасении» .
      В тех стихотворениях, где прорывается чувственная страсть, намеки становятся еще решительнее:
      «Когда сладкий зефир повеет в тех незабвенных местах, которые некогда Вы осеняли вашим присутствием, мне кажется, я чувствую обаяние рая... Когда я наслаждаюсь счастьем созерцать Вас, ощущать прелесть вашего взгляда, я не думаю о другом блаженстве. Тогда я владею самим Богом» .
      «Ваш обольстительный стан, сладкая улыбка на устах, нежность, изящество, вся неодолимая прелесть вашего тела вечно в моих мыслях и в моем сердце. Если бы так я думал о Боге, если бы я к нему имел такую чистую привязанность, то, конечно, раньше кончины моей, даже в продолжение целой жизни был бы помещен им в раю» .
      «Не думайте, чтобы я от гордости твердил о своем счастье. Нет — я люблю свою даму со всей нужной страстью, ей посвящены самые пылкие желания мои, и если смерть застигнет меня внезапно, то последняя молитва моя к Богу будет не о рае. Нет! Я буду молить его наградить меня, вместо его рая, еще ночью в ее объятиях» .
      Издевка над церковными обрядами слышится в легкомысленном взгляде на характер семейных отношений, проявившийся тогда в лангедокских землях:
      «Так как обеты и клятвы любви, некогда данные нами обоюдно друг другу, могут впоследствии помешать новым привязанностям и случайностям любви, то гораздо лучше отправиться теперь же к священнику и просить его о новом благословении. Разрешите меня от моих обещаний, а я Вас разрешу от ваших, скажем мы друг другу. И тогда, по окончании церемонии, каждый из нас будет вправе дозволить себе новую любовь. Если я в порывах ревности сделаюсь преступным в оскорблении Вас — простите меня, со своей стороны и я искренно прощаю вас» .
      С еще большей смелостью прорываются некатолические чувства трубадуров того времени в сонетах Гюго Башелери и Бонифация Кальво:
      «Да, я клянусь святым Евангелием, что ни Андрей Парижский, ни Флорис, ни Тристан, ни Амалис не имели такой чистой страсти, такой верной привязанности, как моя. С тех пор как я посвящаю сердце своей даме, я не читаю pater noster, чтобы в словах qui est in coelis не подумать всем сердцем о ней» .
      «Она была так чиста в своих речах, так разумна в поступках, — поет Кальво о своей даме, — что я просил Господа принять ее в свою святую райскую обитель. И нисколько не сомневался в том, ибо, как думаю, без моей дамы в раю не будет совершенства» .
      Во всем этом нельзя видеть одни метафоры, одно увлечение певцов своими дамами. Вовсе не свидетельствуют эти строки в пользу религиозности, как то полагает Ренуар. Трудно поверить тому, чтобы, «служа в одно время Богу и даме, они хотели оставаться верными и культу Церкви и культу любви» . В эпоху религиозного экстаза, доходившего в остальной Европе до дикого суеверия, подобные литературные приемы, незнакомые прежде нигде, обнаруживают по меньшей мере религиозное легкомыслие на Юге Франции, легкомыслие, общее с Италией. Это были признаки того, что почва уже подготовлена к восприятию еретических грез.
      Со своей стороны и содержание эпической поэзии, полной чародейств германской мифологии, волшебства арабской сказки и преданий таинственной эпохи друидов, не всегда способно было воспитывать христианское миросозерцание. В то же время из академий Кордовы и Гренады проливались лучи нового просвещения. Там зарождались попытки к объяснению начал бытия, и, пользуясь творениями мыслителей классической древности, арабские философы приходили к интересным и своеобразным выводам, легко и с увлечением воспринимаемым на христианском Юге.
      Вместе с арабской наукой провансальцы могли ознакомиться с поучениями иудейских раввинов. Еврейские школы были особенно многочисленны; на гуманном и просвещенном Юге евреи пользовались тогда свободой, большей, чем где-либо. Врачи, философы, математики, астрологи Прованса были по преимуществу из евреев. Медицинская школа в Монпелье в XII столетии была наполнена арабскими и еврейскими профессорами, последователями Авиценны и Аверроэса; по всем большим городам Лангедока имелись еврейские коллегии. Особенно славилась нарбоннская и после нее — в Безьере, Монпелье, Люнеле, Бокере и Марселе. В академии Бокера славился доктор Авраам, в Сен-Жилле — еврейский мудрец Симеон и раввин Иаков, в Марселе — Фирфиний и его зять, другой Авраам. Преподавание в их училищах было бесплатное. Курсы иногда бывали публичные. Не имевшие необходимого достатка ученики и слушатели пользовались бесплатным содержанием за счет профессоров. Это был большой повод к соблазну и одно из средств к распространению ереси. Католическое духовенство было бессильно тому воспрепятствовать.
      Под благотворным влиянием евреев и у христиан было учреждено собственное бесплатное обучение: так было в школе города Альби для предметов первоначального обучения, о чем можно заключить из одного документа позднейшего времени . Но ересь уже слишком упрочилась в этих городах, чтобы подобное учреждение могло принести пользу интересам католичества. Иноверное влияние было могущественно по всей стране. В городском сословии евреи еще при арабском владычестве составили элемент, сильный богатством и деятельностью. Замечательно, что в тех городах, где их было особенно много, как в Монпелье и Нарбонне, муниципальный устав назывался «thalamus», что, по Фориелю, представляет филологическое сходство с наименованием законодательного кодекса Иудеев* .
      Не только светские ученые, но и духовные, заимствовали из мудрости арабов и евреев. Арнольд, епископ Агеллонский в конце XI века, славился разнообразием сведений и знанием арабского языка. Манфред Безьерский, рассуждая об астрономии, исключительно цитирует восемь арабских астрономов. И арабская наука, и красноречие пользовались в Провансе обширным кредитом. Пьер Кардинал уже много спустя говорит, что он хотел бы обладать храбростью татарина и красноречием сарацина. Многие события библейской истории приняли на Юге легендарную окраску под влиянием восточного воображения. Таинство искупления даже у католиков облеклось в аллегорическую сказку. На провансальский язык было переведено с арабского апокрифическое Евангелие «Детства Спасителя».
      Находясь под таким иноверным влиянием, трубадуры школ Аквитании, Оверни, Родеца, Лангедока и Прованса до того резко говорят в своих сирвентах о пороках католического духовенства, что захватывают и самые догматы, невольно или намеренно оскорбляя их, как уже было замечено. Обратимся теперь собственно к тем памятникам поэтического и чисто исторического характера, которые рисуют тогдашние нравы католического духовенства.
      «Церковь, — восклицает трубадур де ла Гарда, — пренебрегает самыми священными обязанностями своими. Удовлетворяя корыстолюбию и жадности, она за низкую цену прощает все преступления. Священники неумолчно твердят с кафедр, что не следует желать благ земных, но они весьма непоследовательны. Они защищают убийство и кощунство, так как сами повинны в том и другом. По несчастью, наш век идет по их следам» .
      «Священники стали инквизиторами наших поступков. Я не за то порицаю их, что они судят, но за то, что они властвуют по своим капризам. Пусть они сокрушают заблуждения, — говорит Монтаньян по поводу строгих мер, принятых Римом относительно еретиков, — но без злобы, одной силой убеждения. Пусть они с добротой приводят к истине тех, что отклонились от веры. Пусть они даруют милость и пощаду кающемуся, дабы виновный и невинный одинаково не делались несчастными. Напрасно твердят они, что золотые парчи неприлично носить дамам; если они не сделают другого зла, если они не возгордятся чем-либо, то красивый наряд никогда не лишит их милости Божьей. Те, которые исполняют обязанности свои к Богу, не отталкиваются им потому только, что роскошны их одежды' Точно так же и священники и монахи не заслужат еще награды от Бога, если ничего лучшего не сумеют сделать, как вырядиться в черные рясы и белые капюшоны» .
      Так выражалось общественное мнение по поводу крутых мер Церкви, предпринятых против ересей, и еще ранее их. В то же время, когда начались войны, голос трубадуров, полный ненависти и мести, поднялся еще выше. Своей роскошью, богатством, недоступностью высшее духовенство того времени само возбуждало против себя общее негодование. Веселая и роскошная жизнь вельмож и купцов лангедокских всегда служила предметом соревнования в духовенстве. Если их жилища были убраны бархатом, шелком, самшитом, если камни и жемчуга блестели на их женах, если одежды их кидались в глаза великолеп-ными украшениями, а головные уборы изысканной странностью, то еще большею пышностью и роскошью отличались красные и белые наряды духовных лиц. Их поместья, десятины приносили им мешки стерлингов и соли-дов. На их конюшне стояли тысячные лошади, лучшие среди всей знати. Тогда как буржуа прекрасно умели прожить сутки на два солида и только двенадцать денариев обходился хороший стол, священники растрачивали сумму в двадцать раз большую за одни покои с расписными плафонами, за ячменный хлеб, так любимый в то время, за редкого лосося, за изысканное кушанье вроде соуса с индийским перцем и шафраном. Духовные лица не стеснялись ежегодно первого мая дарить своим возлюбленным кольца, ожерелья, браслеты, драгоценные запястья.
      От такой жизни нетрудно было начаться распущенности нравов, так понятной при всякой утонченной цивилизации. Эту жизнь уже давно изобличали трубадуры вроде Вильгельма де ла Фабр и Вильгельма Лиможского. Их сирвенты звучат грустью и страданием за общество, но после них безнравственность в этом обществе еще более упрочилась, преимущественно в сословии духовном, которое даже превзошло светскую знать. Сирвенты трубадуров, беспощадные к феодалам, презиравшие императора, с заносчивыми выходками поучавшие всех государей Европы, тем смелее карали пороки духовенства.
      «Чтобы излить свой гнев и печаль сердца, я, сильный моей надеждой на Бога, начинаю сирвенту против великого безумия, которое, прикрываясь обманчивой внешностью, овладевало этим двуличным племенем, — так поет марсельский трубадур при самом наступлении XIII столетия, — племя это любит расточать хорошие слова, но делать привыкло иначе. Те, кто должен был бы ходить по пути Господнем, подвизаться в жизни, по слабости человеческой уклоняются и погибают... Проповедник, внушающий надежду на Бога и убеждающий к добродетельной жизни, говорит прекрасные вещи; но на деле выходит другое. Истинная вера не нуждается в мече, чтобы рубить, разить. О вы, лукавые, вероломные, клятвопреступные грабители, развратные и нечестивые, вы столько уже совершили зла, что одним примером своим способны заразить всякого. Святой Петр не дал вам права золотом уравновешивать грехи преступного. Но не подумайте, чтобы я восставал против всех духовных лиц, с которыми они свыкались с первых воспоминаний детства, я порицаю только дурных между ними, не подумайте, чтобы я позволял себе сомнительно коснуться догматов святой Церкви. Нет, мое страстное желание, чтобы мир водворился между враждующими государями христианскими и чтобы теперь же они вместе с папою (Иннокентием III) спешили за море прославить христианское оружие» .
      Несколько позже, когда война уже началась, карающий тон трубадуров становится тем беспощаднее:
      «К чему выряжаются клирики, к чему эта роскошь, к чему эти камни, когда Бог жил так бедно и просто! Зачем клирики так любят брать чужое добро, когда они знают хорошо, что, отнимая крохи бедняка для своих яств, для своей роскоши, они поступают не по Писанию!»
      «Я не испугаюсь и не оставлю бичевать гнусных клириков; моими стихами да накажется низость этих душ, это коварное поповское племя, которое чем больше имеет силы, тем больше выказывает зла и неистовства. Все эти ложные проповедники вводят свой век в заблуждение; они совершают смертные грехи, и те, которые учатся у них, подражают тому же. Пастыри наши сделались волками, грабителями; они грабят везде, где могут, и всегда с видом ласковой дружбы. Они повергают свет еще новому, а Бога еще большему унижению. Сегодня один из них переспит с женщиной, а завтра оскверненными руками касается тела Спасителя нашего. Это страшное ере-тичество. Может ли священник ночь свою посвящать женщине, когда наутро он будет совершать таинство Христово? А между тем, если попробуете возвысить голос против него, то будете отлучены, и если не отплатитесь, то не ждите ни любви, ни дружбы от них; никто из них не станет молиться за вас. Пресвятая Дева Мария! Дай мне хотя день прожить в ладу с ними и избегнуть их господства. А ты, моя сирвента, лети и спеши успокоить лукавых пастырей; уверь их, что тот подлежит смерти, кто осмелился бы не уважить их могущество» .
      Точно таким же тоном высказывалась литература XVI столетия, в эпоху Реформации. И в том и в другом случаях литература берет на себя обличительную роль; и в XIII и в XVI столетиях ее протестом руководит как порыв свободной мысли, так и чисто христианское желание остановить падение Церкви. И XIII век мог привести к тем же последствиям, что и Реформация, если бы не крепость папской теократической системы, только что утвержденной Иннокентием III.
      Торжество пап над императорами в XII веке, выгоды, приобретенные римской курией в ее вековой борьбе, придали немалые силы и авторитет клерикальному элементу. После векового напряжения и труда наступила пора пользоваться победой. Приобретенные выгоды соблазнительно вели клир к злоупотреблению торжеством и властью.
      Идеалы Гильдебранда были забыты. Высокие идеи, высказанные рядом пап — исправить духовенство самоотречением, — были благородной утопией, не оцененной современниками. В среде самих католических духовных лиц в разное время появляется ряд сочинений с нескрываемой печалью о порче Церкви. Мы не будем говорить о том, что предшествовало Гильдебранду в самом Риме и среди духовенства. Нравственной реформе, предпринятой Григорием, нельзя отказать в успехе. Но когда прекратилось действие инерции, данной католическому миру этим человеком, тогда стало грозить возвращение прежнего нравственного разложения. Симония еще господствовала в полной силе; свидетелем тому является Ивон Шартрский, который сообщает о том через двадцать лет после кончины Гильдебранда. Гильдеберт, епископ Турский, писавший в начале XII века, изображает правящее духовенство в своем «Curiae pomanae descriptio» как такое сословие, которого надо опасаться.
      «Они везде стараются посеять раздор и пользоваться смутами», — говорит он . Другой немецкий аббат сообщает о том же в особом сочинении: «Порча Церкви при папе Евгении III». «Неслыханное дело, — восклицает автор, — теперь вместо Церкви римской стали говорить курия римская!»
      Англичанин Иоанн (Джон) Солсберийский, не щадивший ни друзей, ни недругов, в своей «Поликратике, или О лжи духовных» между прочим рассказывает, что при свидании с суровым папой Адрианом IV он осмелился, увлекаемый побуждением свободы и истины, откровенно высказать все, что дурного говорят в провинциях про него и Римскую Церковь: «Она, мать всех Церквей, стала теперь не матерью, а мачехой. Заседают в ней книжники и фарисеи, они возлагают невыносимые тяготы на плечи людей, а сами не дотронутся до них пальцем... раздирают Церковь, возбуждают вражду, воздвигают народ на духовенство. Они не сочувствуют несчастьям и страданиям оскорбленных, они радуются унижению Церкви... Чаще всего они приносят вред, подражая бесам, обитающим в них и которые только тогда их оставляют, когда те перестают вредить; исключение составляют немногие — те, кои преисполнены понятия о долге и обязанностях пастырских. Но и сам первосвященник римский ужаснее всех и почти невыносим... Дворцы блистают духовными особами, и в руках их помрачается Церковь Христова. Они добывают богатства, провинции, думая сравниться с богатствами Креза; епархии часто преданы на разграбление самым низким людям. И я полагаю, что до тех пор, пока они будут блуждать в такой дебри, бич Божий не перестанет грозить им» .
      Несколько позже, в конце XII столетия, те же голоса, те же латинские стихи слышатся из Англии и Германии. Это известное «in Romanam Curiam», которая, по словам автора, стала не чем иным, как рынком, где с аукциона продаются сенаторские места и в консистории все делают за деньги: «Если не уделить от имущества, Рим откажет во всем. Тот, кто даст больше, будет выбран за лучшего» 48.
      Еще большее значение имеют свидетельства французских современников. Одному из них, строгому иноку клю-нийскому, приписывают главнейшее, написанное около 1203 года, в форме поэмы, носящей заглавие: La Bible de Provins. Это памятник высокого достоинства для ознакомления с той эпохой. Автор особенно нападал на высшее духовенство, кардиналов и легатов, которые своим появлением во Франции и особенно Лангедоке возбуждали, как позднее в эпоху великой Реформации, сильное негодование. «Все пропало и смешалось, когда наедут кардиналы, всегда алчные, ищущие добычи. Они приносят с собою симонию, показывая пример нечестивой жизни; как бы неразумные, без веры, без религии, они продают Бога и его матерь» . А несколько далее идет обличение даже столпов католичества, хотя то нельзя относить к личности самого папы, это скорее отражение старых воспоминаний, плоды старой накипевшей злобы, привычка и разочарование в возможности поворота к лучшему.
      «Всем видно, что Рим унизил наш закон. Князья, герцоги, короли должны о том безотлагательно подумать. Рим нас язвит и пожирает; он разрушает и умерщвляет всех. Рим— это канал нечестия, откуда изливается преступный порок, это бассейн, полный гадов. В те же самые годы аббат Иоахим Флорский, мистик и аскет, называет Римскую Церковь вавилонской блудницей. «Насколько она удалилась от чистоты первоначальной Церкви, явствует из многого». Он уподобляет Церковь греческую Израилю, а латинскую — Иуде, из которых «первую можно назвать противоборствующею, а вторую вероломной, ибо иное дело уклоняться от веры и другое изменять ее» .
      Еретики прямо заявляют главной причиной своей оппозиции нравственное падение западной Церкви, и апологеты последней, полемисты с ересью, сделавшиеся инквизиторами по убеждению (как, например, Райнер Сакколи), сами сознаются в том. Правда, что с самого начала XIII столетия новый Гильдебранд воцарился в Риме, но ему досталось наследие слишком запущенное, чтобы пло- ды его деятельности можно было ощутить немедленно. Иннокентий III положил лучшие усилия к исправлению нравов духовенства, но ересь выросла под влиянием условий, уже до него накопленных историей. Он успел достигнуть своей цели уже впоследствии, когда факт совершился, когда альбигойство было побеждено насилием; самая ересь далеко опередила его появление, и не он виновник развития ее. Потому понятно, что образованные лица, принадлежащие к духовному сословию, и при нем продолжают рисовать жизнь духовенства мрачными красками.
      Мы имеем два свидетельства такого рода, оба они, как слова современников начала XIII века, требуют внимания. Одно из них, несколько раннее, заключающееся в хронике приора Готфрида, касается непосредственно социального быта Аквитании и Прованса и потому имеет большое значение для альбигойского вопроса, тем более что, записанное в 1185 году, представляет картину нравственного разложения духовенства в эпоху особенного процветания ереси.
      Уже тогда между католиками составилось убеждение, что совершать таинство Евхаристии некому, так как достойных для того лиц во всем духовенстве не имеется. О святости жизни в духовных пастырях теперь не слышно.
      «Монахи, — говорит по этому поводу настоятель везонской обители, — покидают свое прежнее платье и ходят по улицам одетыми по новой моде; мясо они едят, когда хотят. Самые неприличные раздоры совершаются в монастырях при избраниях. Так, я знаю монастырь, в котором правят четыре аббата. Цистерцианцы еще чем-нибудь заслуживают похвалу , они расточают большие милостыни, изучают церковное песнопение, творят много добрых дел. Но и они искусны силой или хитростью присваивать себе имущества и доходы других орденов. Епископы же требуют от приходов большие взятки, а места продают за деньги. Они не дают даром церквей священнослужителям, а прежде требуют подарков, потому те и стригут своих прихожан, как торговцы овец. Последствия бывают еще ужаснее, когда священники подают пастве пример безнравственной жизни. Все преисполнилось пороков, и, как видно из слов приора, побудительная причина заключается в безнравственной жизни духовенства» .
      Еще большим аскетизмом характеризуется взгляд другого высокопоставленного духовного лица, свидетеля самого разгара альбигойских войн и проповедника крестового похода. Надо, впрочем, заметить, что личности вроде Якова Витрийского, епископа города Акконы, появляются благодаря исключительным обстоятельствам. Полуаскет в жизни, носитель идеалов духовного и телесного подвижничества, суровый епископ не хочет ничего видеть в современной ему эпохе, кроме зла. Он был из тех служителей Церкви, которые оказались закалены борьбой Иннокентия III со старыми порядками, борьбой за идеалы нравственной чистоты, борьбой, породившей много неукротимых ригористов, которые, с вечными текстами на устах, в пылу ломки, думая вернуть неуместную патриархальность нравов, впали в противоположную крайность.
      Тем не менее уже одно качество обличений автора «Иерусалимской истории» дает право вполне поверить ироническим и озлобленным трубадурам. Заметив, что весь мир потерял понятие о добродетели, что все гибнет среди «пьянства, обжорства, пороков нравственных и утех чувства, которое не кладет даже границ различием полов», что религия падает от нечестивого кощунства, суровый епископ, переходя специально к духовным лицам, так отзывается про монахов:
      «Отказавшись от света и от самого века, связанные одним долгом молитвы и веры, они тем более пали нравственно после своих обетов. Вечно беспокойные, никого не признающие над собой, терзая друг друга, они носят крест Христов будто налог и, нечестивые, невоздержные, живут по плоти, а не по духу».
      Тем резче епископ акконский говорит о своих высших собратьях по сану, об этих «ненасытных прелатах, которые из-за пламени страсти никогда не видят солнца, справедливости... Грабители, а не пастыри, новые Пилаты, а не прелаты, они не только пускают волков в стадо, но даже дружат с ними. Им надо сказать вместе с Апостолом: врач, исцели сам себя; проповедуя не красть, ты крадешь, говоря не прелюбодействуй, ты сам прелюбодействуешь (Поел, к Рим. II, 21—22). Невеста Христова, Церковь Божья так отдана была на поношение и любодейство теми, кои призваны были оберегать ее. Снова, распиная Сына Божья и ругаясь ему, они, в своем алчном корыстолюбии, не только обличают самих себя, но и со священных предметов снимают всякую благость и позорят их примером своей преступности. У них ночь в доме разврата, а утро пред алтарем; ночью они касаются публичной женщины, а утром Сына Девы Марии».
      Тоном решительного памфлета написана его характеристика нравов и жизни французского духовенства. Тогда Париж в своем духовном сословии развращен был, по его словам, более, нежели в остальном народе . В столичной жизни, частной и публичной, в продолжение второй половины XII века позорные явления стали общим правилом. Так, знаем, что черное духовенство, как и белое, приобщало отлученных от церкви за деньги, что больных навещали и напутствовали из вознаграждения, что монахини выходили из монастыря, бродили по всем площадям, посещали публичные бани вместе с мужчинами . Священники жили с любовницами и часто покидали свои приходы ради женитьбы. Многие клирики, не довольствуясь тем, прибегали к содомскому греху, что давало повод потешаться народному остроумию.
      Значительная часть среди духовных лиц имела лучшие намерения и, состоя из людей справедливых и богобоязненных, соблюдала правила своих орденов, насколько это было тогда возможно среди них, «но нечестие развращенных и злонамеренных одерживало верх. Их неправда была велика до того, что они часто допускали к священному сану тех, на кого прелаты налагали запрещение. Оттого могущественные узы церковной дисциплины ослабли; миряне и отлученные смеялись над приговорами своих прелатов и презирали церковное правосудие».
      В достовернейшем историческом памятнике альбигойской эпохи — письмах Иннокентия III встречаем несколько примеров безнравственного поведения духовенства вообще и, между прочим, провансальского. Из них можно заключить официально, что священники сделались торговцами, процентщиками, фальшивомонетчиками. Они пьянствуют, разбойничают, святотатствуют и в то же время совершают всевозможные насилия над подчиненными. Из Бордо доносили о кровопролитных схватках между священниками, из Прованса — об азартных играх, причем обвиненный объяснял, что нет причины отказываться от поживы и не пользоваться счастьем, тем более что это укоренившийся обычай во всем французском духовенстве . Иннокентий принимал все меры для уничтожения и предупреждения зла при каждом случае. Он увещевал, наказывал, лишал сана, отлучал. Его проповедь, сказанная вскоре по вступлении на престол, в момент самый решительный для альбигойства, объясняющая будущую систему его внутренней политики по отношению к духовенству, служит вместе с тем одним из материалов при изучении нравов духовенства в данное время. Рисуя идеал священника, с авторитетностью государственного документа она показывает присутствие в духовенстве тех же самых пороков, против которых восставали трубадуры, Готфрид и Яков Витрийский.
      «Побуждения плотские, соблазны глаза и личная гордость — вот тройные узы греховного человека, — говорит Иннокентий. — Они опутывают и духовных лиц. Под тяжестью плотских страстей духовник не краснеет, что держит у себя женщин, которые, к вящему позору клириков и священников, бывали уже наказываемы за разврат. Узы похотей глаза в том, что влекомые ими не стыдятся вести торговлю и предаваться ростовщичеству, причем все от самых высоких лиц до малых, совершают тысячи обманов; они забывают, что священник, жадный к деньгам, служит не Богу, а идолу. А те, которые должны бы сдерживать других, как собаки немые, боятся лишиться своих приношений, десятин, богатств. Из гордости происходит то, что мы склонны более служить суете, чем смирению, выступая горделиво, разукрашенные нарядами, более приличными людям светским, чем духовным...»
      Содержание папской проповеди полностью применимо к положению лангедокского католического духовенства перед альбигойскими войнами.
      Там в это время католическая Церковь находилась в страшном унижении. Там раздаются горькие жалобы, что опустевшие храмы разрушены или заросли мхом, что духовенству не платят десятин и что оно обречено на нищенство, что сильные феодалы спешили обложить церкви и монастыри налогами . Епископы не заботились об интересах своей паствы, а, отправляясь в крестовые походы, оставляли священников в жестоких тисках баронов. Бывали примеры еще хуже. Один епископ нарбоннский, у которого, по словам Иннокентия, богом были деньги, подрядился на войну с разбойничьей шайкою . В храмах народ часто вместо молитвы предавался танцам, сопровождая их эротическими песнями.
      Авиньонский собор 1209 года должен был составить особый канон по этому поводу. Наконец около 1200 года при дворе маркиза монферратского, друга Раймонда VI, графа тулузского, в присутствии большого числа окрестных феодалов была представлена комедия под названием «Ересь попов», где в лжеучении обвинялось само духовенство. Полная самых резких намеков, она вызвала одобрительные рукоплескания зрителей . Ее успех показывает полное отчуждение от Церкви баронов и горожан Юга. Все обстоятельства и условия тогдашней жизни шли в разлад с непосредственными интересами католицизма и приводили к ситуации для них самой неблагоприятной.
      Такую же картину представляет и один из средневековых историков этой войны. Из нее видно все унизительное положение духовенства среди пышных феодалов и богатых граждан, духовенства, бессильного ввиду пропаганды свободных мыслей, занимательной ясности альбигойской философии и живых примеров нравственной чистоты последователей Петра де Брюи, Генриха, Петра Вальдо. Та причина, которая казалась особенно важною для капеллана тулузского двора, человека довольно беспристрастного, должна быть указана и в настоящее время, притом по возможности со слов самого автора, современника великих событий в истории Лангедока. Краски его самые мрачные. Он говорит тоном отчаяния за Церковь. В этом тоне вся земля провансальского языка предрасположена была к ереси.
      «Она была недалека от проклятия, — говорит Вильгельм из Пюи-Лорана. — Грабители, разбойники, злодеи, убийцы, прелюбодеи, ростовщики покрывали ее. А духовные лица между тем были в великом презрении у мирян».
      Из слов летописца видно, что их жадность, разврат и невежество вошли в пословицу. Их считали в обществе ничем не лучше жидов. Так, вместо того чтобы сказать: «Пусть буду я жидом», обыкновенно говорили: «Лучше я стану попом, чем сделаю это».
      Репутация духовного сословия в пределах языка провансальского сильно компрометировала католицизм. Показываясь в обществе, священники старались скрыть тонзуру на голове; с ними не хотела мешаться светская феодальная аристократия; они часто не решались показываться на улицу. Знатные рыцари стыдились посвящать Церкви своих детей, для того предназначались дети бедных вассалов. Епископы потому должны были без разбора довольствоваться теми священниками, какие имелись в их распоряжении. В Лангедоке рыцарство по своему произволу следовало без всякой помехи той или другой еретической секте.
      «Еретики были в таком большом почете, что имели свои собственные кладбища, где торжественно хоронили совращенных ими» .
      Еретики пользовались большими гражданскими выгодами: они меньше платили налогов своим феодалам, в большинстве принадлежавшим к их вероисповеданию. В их общинах было больше спокойствия и общественной безопасности. Между собой семьи, села и целые города еретические жили мирно. Крепкой стеной стояли они друг за друга, хотя их мнения и различались друг с другом. И вскоре Рим увидал на юге Франции страшное общество с крепкой организацией, сильное чистотой жизни, дерзкой речью, смертельной ненавистью ко всему католическому.
      То была новая вера, смесь гностицизма и манихейства с практической и гражданской философией. О новой Церкви знали не одни провансальцы. Не было страны в Западной Европе, где бы не следовали догматам, таинствам и обрядам этого нового вероисповедания. Оно имело свое богословие, своих проповедников, свой нравственный и практический кодекс. Рядом с ним существовали другие ереси, меньшие числом своих последователей, близкие к рационализму, христианские по принципу, позднейшие кальвинисты по догмату, но так же страстно ненавидевшие папство.
      То были ученики реформаторов столь же пылких, сколько сильных собственным убеждением в своем призвании, — это люди, опередившие идеи Гуса, Лютера, Кальвина. Рим не хотел различать тех и других; для него все еретики были одинаково опасны. Он знал только то, что на юге Франции страшный центр тех и других, что в Альбижуа скрывался узел всякой оппозиции и под влиянием страха Рим смешал лангедокских катаров с протестантскими вальденсами, назвав тех и других общим именем «Albigeois», альбигойцев. Это слово сделалось символом враждебного лагеря, с которым хотели покончить смертельной борьбой, так как обоюдное существование Рима и альбигойства, столь желательное во имя прав человечества, во имя свободы мысли, при условиях тогдашней истории и при личном характере человека, носившего тогда папскую тиару, было невозможно. Философское равнодушие к отдельной церковной фракции послужило бы сигналом распадения католицизма и извне и изнутри.
      Новая Церковь и ее пропаганда до того усилились, что папа Иннокентий III должен был в одном из своих эдиктов официально настаивать на необходимости внутренней реформы духовенства, дабы удержать дальнейшее распространение ереси и отнять у оппозиции один из предлогов к восстанию против католицизма . В то же самое время, в начале XIII столетия, один из католических проповедников с ужасом говорит о ничтожном числе защитников Церкви и об огромном числе нападающих на нее . То же повторил немецкий инквизитор позднейшего времени.
      «Во многих городах Ломбардии и Прованса, — говорит Райнер, — а равно и в других землях и странах было множество еретических школ, как для подготовки к проповеди, так и для учащихся. В них публично дебатировали, и на торжественные диспуты сходился народ. На площадях, на полях и в домах не было никого, кто осмелился бы им помешать, по причине могущества и многочисленности их последователей» .
      В сопредельных странах во всеуслышание говорили, что в Лангедоке больше учеников Мани, чем Иисуса.
      Надо заметить, что необходимость реформы в духовенстве была осознана в Риме; в самый год начала альбигойского крестового похода о ней заявляет каноническое постановление; она проникает в сознание участников соборов. Но об этой мере спохватились слишком поздно; вместо нее уже вступило в дело оружие.
      А между тем негодующие крики продолжали раздаваться на языке провансальском, на этом орудии и ненавистном органе ереси, заклейменном даже именем языка вальденского. Крик этот шел из уст трубадуров Лангедока и нес вызов непримиримой борьбы с католицизмом.
      «Рим! Апостолы и ложные учителя твои погубили святую Церковь и возбудили гнев самого Господа. И столько нечестия и греха исходит из-за гор, что ересь да восстанет на тебя!»
      Этот голос будет зловещим для Рима, если не теперь, то после...
      Однако в те дни, когда он раздавался, католическая сторона имела еще запас свежих сил и находилась под предводительством гениального вождя. На первых страницах этой книги мы видели, как силы эти были громадны, как весь запад Европы готов был повиноваться одному слову Иннокентия III.
      Во имя чего, во имя каких убеждений, каких религий, каких жизненных правил, каких философских теорий сражались протестанты этого периода средних веков? Оставили ли они в истории следы своего существования? Во благо ли человечеству пронеслись они на сцене мира?
      Отвечая на эти вопросы, надо обратиться к догматической стороне вероисповеданий, которые занимают нас, вероисповеданий, известных разным странам тогдашней Европы. Так как имя альбигойцев имело значение собирательное, то предметом изложения должны быть разнообразные ереси, подошедшие под общее понятие «альбигойских». Узнать содержание и смысл их можно только путем изучения исторических предпосылок. А приступив к такому изучению, мы откроем зарождение альбигойства с самых первых веков христианства.

      Появление и распространение ересей современно самому началу христианства. Возникновение христианской религии совершалось при таких обстоятельствах, которые не могли не поставить ее в условия борьбы.
      Борьба с иудаизмом и язычеством оставила глубокие следы на истории Церкви первых и всех последующих веков. Она благоприятствовала образованию в единой христианской догме других толкований, других учений.
      Гностицизм был результатом стремления постичь и уяснить философским путем, началами древнего мира, религию нового времени. Зороастризм персов, Каббала евреев, неоплатонизм александрийских греков — все это послужило источником гностического философствования . Оно зародилось весьма рано, шло рядом с победами собственно христианского вероучения, и, уже при императоре Адриане, в теории Сатурнина, ученика Менандра, успело сложиться в отчетливые формы, отмеченные как мечтательностью, блеском воображения Востока, так и пытливостью Запада. Непрерывная традиция связывает первых гностиков — Евфрата, Симона, Менандра, Керинфа и особенно сирийской школы Сатурнина, Кердона, Маркиона, египетского Василида — с теми катарами, против которых в XIII столетии Рим поднялся на бескомпромиссную войну. Два Бога — добрый и злой; борьба духа и материи; победа над демоном, над телесной темницей человека, отречение от плоти, воздержание от супружества, вина, мяса — все эти признаки дуалистического альбигойского верования были высказаны еще Сатурнином .
      Василид объясняет загробную жизнь так, как объясняли ее некоторые альбигойцы: добрые души возвращаются к Богу, злые переселяются в создания низшие, тела же обращаются в первобытную материю. Прочие гностики прибавляют к этому целую самостоятельную космогонию, которая не могла не оказывать непосредственного влияния на историю позднейшего сектантства.
      В эпоху, современную развитию гностицизма, появилось столько других самостоятельных теорий, сколько не производил никакой век ни до, ни после. Количество ересей увеличивалось удивительным образом. Некоторые церковные писатели первых веков христианства занимаются исключительно изучением ересей, они насчитывают огромное количество мистических и обрядовых христианских сект. Иероним знает их не менее сорока пяти, но Августин насчитывает уже восемьдесят восемь, Предестин — девяносто, а Филастрий, писатель конца IV столетия, живший в эпоху арианства, находит возможность указать более ста пятидесяти . Исидор, епископ севильский, один из авторитетных свидетелей, насчитывает в VII веке около семидесяти сект, большая часть которых вела свое начало с первых веков, и замечает, что «есть другие без основателей и без названий» .
      В эпоху возникновения христианства были самые разнообразные общества, секты, всевозможно толковавшие каждый церковный догмат, следовавшие самым противоположным правилам жизни. Многие из них отличались странностью, невежеством, суеверием. Антропоморфиты придавали верховному Существу человеческие члены; артотириты , следуя примеру первых людей, принимали в пищу исключительно хлеб и сыр, как «плоды земли и стад»; адамиты, следуя тому же указанию, ходили нагими, как мужчины, так и женщины; николаиты предавались крайнему разврату, по примеру вождя, который предлагал свою жену всякой общине, и т. п. Одни поклонялись исключительно Каину, другие считали Сифа Спасителем, третьи спорили о Мельхиседеке , четвертые, точно следуя нищете апостольской, отказывались от собственности. Но в большинстве этих сект господствовали учения, которые содержали в себе дуалистический элемент позднейшего катарства .
      Под этим наименованием существовала секта еще в первый век христианства, хотя система ее дошла до нас смутно и отрывочно. Катары (kataros — греческое «чистый»; латинское — «пуританин») времени святого Августина называли так себя вследствие той чистоты жизни, которую они проповедовали. Они восставали против любодеяния, брака, отрицали необходимость покаяния . По имени Новата, восстававшего против перекрещения и принятия отступников, с учением которого первые катары представляли нечто сходное, их часто называли новатианами и смешивали с этими последними . Но из слов источников не видно, чтобы тогдашние катары следовали основам системы альбигойского дуализма. Полагают, что эти первые катары или исчезли в IV столетии, или слились с донатистами . Тем не менее, разбросанные элементы позднейшего альбигойства можно проследить во множестве гностических и других сект эпохи, современной как веку языческих императоров, так и веку Исидора Севильского.
      Верования в борьбу доброго и злого начала, восточная космогония и вместе с тем воздержание составляли в тогдашних системах явления далеко не редкие.
      Мы отмечали уже общие основы гностицизма. Они удерживались во всех ответвлениях этой обширной системы, во всех созданиях ее последователей, положивших начало собственным теориям. Каждый из них приносил с собою какое-либо новое понятие, что вместе послужило материалом для позднейшей мысли. Менандровцы, Василидовцы, Кердони-ане, Маркиониты и другие гностики, а также Архонтики не признавали мир созданием Бога ; Валентин считал Христа прошедшим через святую Деву и не оскверненным — как вода проходит через канал; тогда как Карпократ и Павел Самосатский, напротив, развивали теорию о человечестве Христа. Татиане и Севериане запрещали пить вино, а Гераклитовцы отвергали брак . В учении Оригена были также гностические понятия, следы влияния неоплатонической философии . В своем сочинении «О началах» он допускает, что души человеческие первоначально принадлежали ангелам и в наказание за грехи были заключены в плотские тела. Патрикиане же решительно утверждали, что плоть человеческая есть создание дьявола . По их представлениям только тот может быть совершенным христианином, кто способен к самоумерщвлению; они искали смерти и ненавидели жизнь. Эта ересь была особенно распространена в Нумидии и Мавритании.
      Христиан первых веков волновала та же мысль, над разрешением которой бились дуалисты XII и XIII столетия и из-за которой они вызывали столько отвращения к себе у католических современников.
      Бог, создавший вселенную и человека, всеблагой Бог, полный любви к своим созданиям, — мог ли он быть виновником того зла, которое так обильно разлито по земле в людях; тех бед, которые ищут случая поглотить все живущее; тех препятствий, какие воздвигаются судьбой перед всем добрым?
      В ответ на этот вопрос Коллуф, александрийский священник, прямо утверждал, что Бог никогда ничего злого не создавал . Противники указывали коллуфианам на тексты Библии: «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия» , и также: «Бывает ли в городе бедствие, которое не Господь попустил бы?» Коллуфиане же между тем могли ссылаться на место из книги Бытия о первых днях творения: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» .
      В связи с подобными спорами появилась противоположная теория. Другой пресвитер, Флорин (валентинианец), живший в конце II века, доказывал, что Бог создал только одно зло. Последователи учения Флорина, выходцы преимущественно из военного сословия (вот почему эти сектанты часто именовались «miles» — воины), отрицали, кроме того, суд и воскресение мертвых, рождение Христа от Девы и, следуя гностикам, считали плоть Христа взятой из небесной Материи .
      В их собраниях существовал обычай, совершенно сходный с тем, в котором, впрочем бездоказательно, католические памфлетисты обвиняют альбигойских катаров и который по настоящее время совершается на чрезвычайных «радениях» одной из русских беспоповских сект, у так называемых «Людей Божьих» . Флориниане под конец собрания, в глубокую ночь, погасив огни, мужчины и женщины, без разбора возраста и родства, предавались свальному греху, думая исполнить завет Бога «растится и множится».
      Впрочем, своей односторонностью противоположные мысли, высказанные Коллуфом и Флорином, не могли приобрести большого числа последователей. Оба ересиарха, видимо, чуждались дуализма, хотя дальнейшее развитие их теорий непосредственно вело к этой мысли.
      Получив таким образом раздробленное и извращенное понятие о Боге, последующие сектанты были недалеки оттого, чтобы в целях примирения и приобретения большей популярности признать двух верховных существ, враждебных между собой и противоположных по своей сущности. Из множества бродивших идей, под непосредственным влиянием гностиков, составлялись последовательно учения манихеев, присциллиан, ариан, павликиан и позднее болгарских богомилов — тех сект, которые, с большей или меньшей вероятностью, разными авторитетными учеными признаются за непосредственных родоначальников позднейших альбигойцев дуалистичес-эго или, как мы называем, восточного направления.
      Рассмотрим прежде всего историю развития верования альбигойских дуалистов, составлявших большинство между еретиками XIII столетия.
      Корень этого учения лежит в степях Средней Азии, и Мани, может быть, являлся первым альбигойцем .
      Чтобы обстоятельнее изучить судьбы альбигойских дуалистических идей с самого появления их в истории, надо подробнее познакомиться с последовательными системами манихейства.
      Восточная и греческая философия заметно влияли на решение заманчивых и темных вопросов, встававших в первые века христианства. Основателю манихейской секты открывалась возможность воспользоваться богатейшим материалом, системами разнообразного характера.
      Родившись в Индии, Мани большую часть жизни провел среди магов Персии, неоплатоников и гностиков Александрии. Из далекого Востока этот страстный эклектик, полуязычник, полухристианин, полубрамин принес с собой понятие о борьбе двух начал — демонов добра и зла. Он готов был верить в Ормузда и Аримана , как искренне верил в каббалу и магию. Посвятив себя всецело поприщу творца новой религии, он отказался от дел торговых, от своих богатств и весь отдался христианскому богословию, греческой науке и еврейской каббале. Идеи Эмпедокла и Пифагора ; также оказали заметное влияние на его систему.
      Мани считал себя призванным объяснить то, что доселе так противоположно толковалось, тем более что тогда, в конце III века, когда христианская религия готовилась стать религией государственной, было создано особенно много различных воззрений и систем. Он внимательно изучал каббалиста Скифиана, жившего при апостолах и склонявшегося к гностицизму. Учение Зороастра не могло во всей своей полноте удовлетворить Мани, который предпочитал верования более древних магов.
      Вообразив себя призванным свыше очистить помраченное христианство, он назвался паранимосом (греческое — «утешителем»). Книги евреев и Евангелие христиан он судил с высоты собственной теософии. Он отвергал Ветхий Завет целиком, как творение божества второстепенного; Новый же он подвергнул критике и, откинув многое, составил собственное Евангелие, которое после выдавал за посланное с неба. Он не всегда верил Откровению, предпочитая философию классических мудрецов.
      Из своей колыбели, из пределов Индии и Китая, Мани вынес пантеизм, который так присущ был всем гностическим сектам. Он говорил, что не только причина и цель всего существования в Боге, но одинаковым образом и Бог присутствует везде. Все души равны между собой, а Бог присутствует во всех них, и такое одухотворение свойственно не только людям, но и животным, даже растения не лишены того. Но старый азиатский дуализм несколько искажал это благородное воззрение Платона. Повсюду на земле нельзя не видеть преобладания или добра или зла; примирение — это вымысел, в действительности его не существует. Добрые и злые существа враждебны уже с самого дня своего создания. Эта враждебность вечна, как вечна преемственность созданий, населяющих мир. Так как в добрых и злых явлениях, физических и духовных, нет ничего общего, то они должны происходить от двух различных корней, быть созданием двух божеств, двух великих духов: доброго и злого, Бога собственно и Сатаны, ему враждебного. У каждого из них есть свой Мир, оба они внутренне независимы, вечны и враги между собой, враги по самой природе своей.
      Такого рода дуализм не ведет происхождения непосредственно от Зороастра. В нем нет общего, хотя неведомого никому, отца мира, может быть, и благодетельного божества (Зрван-Акарна, отец Ормузда и Аримана, согласно некоторым зороастрийским сочинениям), которому подвластны оба великих духа. Это объединяющее Существо Мани не признает, желая избегнуть трехначалия. Его чистый дуализм безусловен, как безусловен он был в школе древних магов, к которым принадлежал Мани, и убеждения которых он так решительно высказывал, поддерживаемый всеми гностиками Сирии.