Еще несколько камней просвистели рядом с нами. Черт возьми, во всем лагере нельзя было отыскать ни единого камня, здесь кругом были только бетон, пластик, искусственная почва на газонах, в крайнем случае - просеянный песок, как на этой площадке. Значит, тихие старички совершали тайные вылазки за периметр, в пустыню, и там запасались своими снарядами.
Еще один камень пролетел мимо. Старики надвигались. Беннет рявкнул над моим ухом:
– Очнитесь, остановите же их!
Как во сне, я вытащил из кобуры пистолет и, направляя его дулом в землю, сдвинул кнопку предохранителя и передернул затвор. Старики надвигались плечом к плечу. Они смотрели не на нас, а куда-то под ноги. Может быть, поэтому их камни летели неточно, хотя в таком движении - слепом, молчаливом - было что-то особенно пугающее.
Сам не веря в то, что делаю, я поднял пистолет. Он сразу ожил и упруго шевельнулся в моей руке, поводя стволом. Помню, я еще подумал: как же он выберет отдельную цель в таком плотном строю? Под указательным пальцем я почувствовал тугое сопротивление спускового крючка. В пистолете было пятнадцать патронов, столько же в запасном магазине, а стариков - всего-то человек двадцать - двадцать пять. Я мог перестрелять их всех меньше, чем за минуту. И они валялись бы здесь, на песке, умирая, захлебываясь кровью.
Старики надвигались. Я пытался отыскать среди них краснорожего душителя. В этого, пожалуй, я согласился бы выстрелить. Но как раз его не было видно. Да и все равно, пистолет сам выбрал бы цель, независимо от моего желания.
– Стреляйте! - крикнул Беннет.
В этот миг очередной камень ударил меня в колено так, что от боли потемнело в глазах, и последующее было уже не осознанным действием, а вспышкой слепой ярости. Я вбил пистолет обратно в кобуру и с древним боевым кличем своей родины "Сука! Блядь!!" схватил камень с земли и запустил в толпу. Я попал в одного старика, он взвизгнул, словно кошка, попятился, и это еще больше распалило меня. С неистовой скоростью, как машина, я стал подбирать и метать камни. Старики дрогнули, стали закрываться руками. А когда, потрясая сжатым в кулаке очередным камнем и надрывая глотку неистовой матерщиной, я двинулся на них, они окончательно смешались и бросились бежать. Поднялась пыль, затрещали кусты, и на площадке остался только спасенный нами полузадушенный старик. Он так и лежал на боку, чуть загребая руками и ногами в тщетных попытках подняться.
Вверху раздался рев вертолета. Он завис над площадкой, из него вывалился трап, и к нам скатились четверо патрульных в полной боевой амуниции, похожей на космические скафандры.
Лейтенант, командир патруля, озабоченно выслушал рассказ Беннета.
– Вы сумеете отыскать нападавших? - спросил Беннет. - Их можно опознать по травмам, которые нанес мой помощник.
Лейтенант с сомнением покачал головой:
– Боюсь, ничего не выйдет, сэр. Они не станут обращаться к врачам, свои синяки сами залечат какими-нибудь примочками. А врываться в дома и устраивать принудительный осмотр мы не имеем права.
Беннет указал на лежавшего старика:
– Так допросите его, когда придет в себя.
– И это безнадежно, сэр. Он станет уверять, что на него набросились неизвестные, хотя, конечно, сам уплатил за удовольствие быть задушенным. Вот если бы вам удалось подстрелить хоть парочку этих старых обезьян в момент нападения, мы легко опознали бы трупы. А по ним вычислили бы остальных. И все было бы по закону.
Прямо по аллее подъехала реанимационная машина, туда погрузили спасенного нами старика. Воздушные патрульные вывели нас с Беннетом из сквера и сдали наземному патрулю на бронированном джипе.
– Садитесь, сэр, - пригласил из кабины командир наземного патруля.
– Нет, - закапризничал Беннет, - мы с помощником завершим нашу прогулку.
– Но мне приказано доставить вас в штаб под своей охраной.
– Тогда поезжайте следом!
И мы продолжили прогулку. Известие о случившемся, как видно, разнеслось по этому району лагеря: все вокруг точно вымерло. На улице, по которой мы шли с Беннетом, теперь не было ни души. На столиках кофеен под навесами стояли недопитые чашечки кофе, двери самих кофеен и лавочек были закрыты. Я не мог отделаться от неприятного ощущения, что из всех окон подопечные наблюдают за нами. Но для проверки надо было подойти к полупрозрачному окошку вплотную, буквально ткнуться в него носом, а Беннет, чего доброго, посчитал бы такое поведение ребячеством. Он угрюмо шагал посреди улицы. Я, прихрамывая из-за ушибленной коленки, поспевал рядом с ним. А позади неспешно катил патрульный броневик.
– Я вами недоволен, мистер Фомин! - вдруг заявил Беннет.
– Не понимаю вас. Я честно выполнил свои обязанности, и вы нисколько не пострадали. В отличие от меня.
Колено у меня в самом деле болело.
– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!
– На нас напали полоумные старики. Для того, чтобы отвести опасность, необязательно было убивать их.
– Но из-за вас теперь не найти преступников.
– Да что их искать? Здесь все преступники, все нас ненавидят.
– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!
Тут уже я взорвался:
– Если вам так нравится стрельба, то почему вы сами не носите оружие и не стреляете?
– Потому что генерал ООН, да еще американец, не может стрелять!
– А русский временный майор может?
– Обязан! - закричал Беннет. - Русский обязан, уругваец Сиснерос обязан! Мы сохранили вас в Контрацептивной войне, мы уничтожили ваших врагов, мы приравняли вас к себе, сделали победителями, дали вам бессмертие! Вы все получили даром! Так если уж пользуетесь благами нового мирового порядка, извольте нести и свою долю ответственности! Постарайтесь это понять!
– Это вы, с вашей генеральской тупостью и вашей американской спесью, не в состоянии понять то, что понял бы любой русский полицейский сержант! - заорал я в ответ. - Старики ХОТЕЛИ, чтобы я начал стрелять, они только этого и добивались!
Беннет запнулся, а меня уже несло, и занесло дальше, чем следовало:
– Вот интересно: если бы я уложил десяток-другой ваших подопечных, по каким графам смертности вы бы их списали?
Беннет притих, странно взглянул на меня и ласковым тоном спросил:
– У вас есть какая-то интересная информация, мистер Фомин?
Я сразу остыл. Впервые мне пришло в голову, что Беннет в аэропорту с каким-то умыслом назвал цифру лагерных самоубийств специально для моих ушей. Ведь все остальные и так ее знали.
– Какая же у вас информация, мистер Фомин? - мягко настаивал Беннет.
Но я уже вполне контролировал себя. Если жизненный опыт чему-то и может научить, так только осторожности. И я не собирался играть в непонятные мне игры.
– Нет у меня никакой информации, - ответил я. - А если бы что-то и показалось мне странным, я не стал бы ломать над этим голову. В конце концов я только временно прикомандированный, а здесь служат профессионалы. Им виднее.
Беннет одобрительно кивнул:
– Вы сразу показались мне разумным человеком, Витали! - впервые он назвал меня по имени. К нему вернулось хорошее настроение: - Не обижайтесь на мою резкость. Вы - молодец. Как храбро вы прогнали этих старых бандитов!
– Ну да, - буркнул я, - безумству храбрых поем мы песню.
– What? - опешил Беннет. - We sing a song to madness?…
– Такая поговорка была у моего деда, - объяснил я.
– Надеюсь, он не сам ее придумал?
– Это строка нашего великого писателя!
Беннет покачал головой:
– Мне приходилось слышать, что русская литература - самая оригинальная в мире. Похоже, меня не обманывали.
Я собрался было вступиться за честь родной словесности, но Беннет рассмеялся и хлопнул меня по плечу:
– Вы - молодец, молодец, Витали! Не сердитесь на меня. Как вы смотрите на то, чтобы пропустить по рюмочке после наших трудов и побед?
– В такую жару я пью только пиво.
– Начнем с пива, - согласился Беннет. - А когда сядет солнце и станет прохладно, пойдет и виски. Увидите, как прекрасно пойдет!
3
Я отчетливо помню себя в возрасте лет шести-семи. Помню, как мы тогда ужинали с дедом Виталием перед включенным телевизором. Дед пояснял мне:
– С перестройки горбачевской ужинаю только с последними известиями. Сорок лет подряд, иначе не могу. Это у меня уже рефлекс, как у собачки Павлова.
Мне, маленькому, каждый раз казалось тогда: слова "последние известия" означают, что они действительно последние, больше не будет ни событий, ни известий. Конечно, я не знал, что такое горбачевская перестройка и, тем более, что за зверь собачка Павлова. Но дед всегда говорил со мной как с равным. А я капризничал за столом:
– Опять картошка, не хочу!
– Ладно, - соглашался дед, - завтра кашу сделаем.
– И кашу не хочу больше!
– Чего же ты хочешь? - строго спрашивал дед. - Ананас? Так на ананас мы с тобой не заработали.
Я не знал, что такое ананас, но хорошо понимал, что означает "не заработали". Мы жили вдвоем на грошовую пенсию деда. Мы не получали даже моего крохотного детского пособия: его пропивал неведомо где мой отец. И я умолкал.
А по телевизору, из вечера в вечер, показывали одно и то же: взрывы, взрывы, взрывы, на улицах, в супермаркетах, на станциях метро. Взрывы в Нью-Йорке, Париже, Гамбурге, Милане. Дым, разрушенные стены, осколки стекла, неподвижные тела убитых и шатающиеся, окровавленные раненые. Растерянные метания полицейских, бегущие санитары с носилками. Взлетающие с авианосцев самолеты, увешанные гроздьями бомб, и новые взрывы, только снятые с высоты: огненно-дымные клубки, вспыхивающие среди зелени джунглей или стремительно покрывающие склоны гор.
Все было привычным, и, поглядывая на экран, дед спокойно жевал беззубыми деснами вареную картошку. Только иногда, если случалось что-то особенное, он оживлялся и комментировал:
– Во молодцы, и в Мехико дом рванули! У этих никто не отсидится, джихад так джихад!
Или насмешливо качал головой:
– Хе, фосгену напустили! Это даже как-то и несерьезно, фосген. Что же им, с ихними деньжищами, зарина не купить?
– Деда, - спросил я однажды, - а кто такие террористы?
– Сумасшедшие.
– Это чего, сумасшедших столько?
– Хватает, - сказал дед.
– А у нас они чего-нибудь взрывали?
– Еще как взрывали!
– А теперь не взрывают?
– Теперь нет.
– А почему?
– Потому что правительство у нас такое.
– Хорошее? - допытывался я.
– Ну, такое… - сморщился дед. - Крепкое. Вот скоро в школу пойдешь, там тебе объяснят.
И мне объясняли. Я пошел в школу в последние годы Правительства национального возрождения - ПНВ, как сокращенно его называли не только в газетах, но и в школьных учебниках. Правда, тогда, в конце двадцатых, никто еще не догадывался, что эти годы ПНВ - последние. Портреты президента, генерала Глебовицкого, в кителе, с единственным орденом - белым скромным крестиком, висели во всех классах. Нашим первым чтением были рассказы о подвигах, которые он совершал еще молодым лейтенантом на афганской войне.
Сколько раз потом на моей памяти в России менялось отношение к ПНВ! Сразу после его падения, в тридцатые, в эпоху Второй Перестройки, ПНВ называли мафиозной группировкой, прикрывавшейся патриотической демагогией. Неопровержимо доказывали, что родилось оно из симбиоза сотрудников спецслужб с одним из самых мощных кланов криминального бизнеса.
Позднее, в ходе Контрацептивной войны, о ПНВ заговорили с уважением: раньше Запада начало оно решительную борьбу с мировым терроризмом и посреди всеобщей беспомощности впервые показало, какими средствами можно добиться победы. Еще позже, в шестидесятые, в эпоху надежд, когда в Россию пришли генная профилактика и бессмертие, те же действия ПНВ вспоминали с осуждением: нельзя было против жестокости бороться еще большей жестокостью. Теперь, в восьмидесятых, о ПНВ снова пишут одобрительно.
Впрочем, двойственное отношение к нему я помню с тех же начальных классов. Тогда я ловил с мальчишеским любопытством приглушенные разговоры взрослых о повальном воровстве министров и самого Глебовицкого. Слышал пересказываемые шепотком анекдоты, вроде того, что все свершения ПНВ на благо народа - это два переименования: милиции в полицию и Петербурга в Петроград. Но в школе, куда я ходил, в бедной, бесплатной государственной школе, где на уроках труда мы сами чинили свои ветхие столы и стулья, наши педагоги - такие же нищие, как мы, - рассказывали нам о великих делах ПНВ. Они говорили, какие мы счастливые, что родились в России после того, как ПНВ навело в ней порядок.
Под лозунгом наведения порядка ПНВ и пришло к власти в одичавшей стране, где бандиты и воры только что не ходили парадом по главным улицам. И выполнило обещания, начав действительно с уничтожения преступности. Историки могут сколько угодно обвинять ПНВ в корыстолюбии и жестокости, но никто и никогда не мог обвинить его в бездарности там, где речь шла о карательных действиях. Пожалуй, за всю нашу историю, богатую сверх меры всякими опричнинами и НКВД, не было в России правительства, которое готовило бы свои акции так тщательно, в такой абсолютной тайне, а потом проводило их так внезапно, стремительно и эффективно.
В 2016-м, вскоре после прихода ПНВ к власти, все силовые ведомства подверглись жестокой чистке. Народу предъявили несколько сотен офицеров и чиновников, обвиненных в том, что они состоят на содержании у мафии. Молниеносно прокрученные судебные процессы завершились поголовными казнями этих бедняг, выбранных в назидание остальным. Исцеление право-охранителей от коррупции было (хотя бы на время) достигнуто проверенным российским способом - наведением ужаса.
А затем настал черед самого криминала. В помощь полиции бросили курсантов военных училищ и воинские части. Юридические процедуры "на период спасения нации" упростили до предела. Массовые аресты пошли скребком прямо по базе данных, накопленных полицейскими компьютерами на участников криминальных группировок и просто на подозрительных лиц. Пересматривались приговоры сотням тысяч заключенных, уже отбывавших наказание в колониях. Трибуналы-"тройки" списками, на компьютерах штамповали приговоры нового образца: двадцатилетние сроки и - расстрелы, расстрелы, расстрелы.
В годы Второй Перестройки, когда были рассекречены документы и заговорили участники событий, стало известно, что приговоренных преступников в действительности тогда не расстреливали. На военном аэродроме под Архангельском им сковывали руки и ноги, привязывали груз, впихивали в пластиковый мешок с завязкой на шее, укладывали, как бревна, в транспортный самолет и сбрасывали над Белым морем. Все делалось ночью и с соблюдением особых предосторожностей, чтобы западные разведки не поняли, что происходит. Такой способ именовался "чилийским". Деятели ПНВ считали его, во-первых, более гуманным, чем массовые расстрелы, которые оказывают тяжелое моральное воздействие на солдат-исполнителей, а во-вторых, более экономным и экологичным: он позволял обойтись минимальными силами, не требовал ни громадных захоронений, ни крематориев.
В эпоху Второй Перестройки много писали и о том, что на самом деле в 2016-м были направленно уничтожены только мафиозные кланы и криминальные группировки, не вошедшие в систему самого ПНВ, что оно стремилось запугать страну, что, как всегда в России, в той грандиозной чистке пострадало много невинных. Скорей всего, именно так и было.
Но можно понять и пафос наших учителей: преступность съежилась в итоге до незримого состояния. Мы, петроградские дети, в конце двадцатых годов смотрели фильмы начала века о бандитских перестрелках в нашем городе как сюжеты из древней истории. Нам не верилось, что такое могло происходить на тех самых улицах, где мы живем. (Думаю, не зря эти фильмы, напоминание о прошлом, так часто крутили по бесплатным каналам. Пропагандистская служба знала свое дело.)
Одновременно с уничтожением преступности на тот же "период спасения нации" запретили все политические партии, кроме правящей. Прихлопнули даже сталинистские и националистические движения, которые бурно приветствовали приход ПНВ. Самые крикливые их вожаки и писаки пропали без следа. Культом ПНВ были организованность и порядок, оно не терпело никакой самодеятельности вообще, а к самодеятельности угодливой относилось с особым подозрением, потому что не верило в чью бы то ни было искренность.
Но главное, делиться доходами от захваченной страны ПНВ ни с кем не собиралось. Больше того, стремилось свои доходы увеличить, а для этого, кроме покорности, требовало от населения трудолюбия. Главари же националистов и сталинистов, как и их приверженцы, работать не собирались, да и не смогли бы ни при какой погоде. Они рассчитывали получать вознаграждение только за "идейную близость" к победителям, то есть за приветственные визги в честь новой власти и проклятья по адресу врагов. Вознаграждение пришло.
Народ, как неизменно бывает в России в таких обстоятельствах, приветствовал и одобрял все действия правительства. Самый горячий энтузиазм, в данном случае, похоже, не слишком преувеличенный, вызвало истребление прежней олигархии и чиновничей элиты, сопровождавшееся громкими разоблачениями финансовых афер, публикацией раскрытых банковских счетов и списков конфискованных ценностей.
Некоторые историки объясняли потом, что действия ПНВ были неминуемой реакцией на затянувшийся сверх всякой меры российский хаос. И что только такой - сверхметодичной, сверхорганизованной - могла явиться диктатура в состарившейся, малолюдной стране.
Подавив преступность, правительство взялось за "освобождение России от кавказского ига". Это словесное клише застряло у меня в памяти с детства. "Освобождение" считалось главной заслугой ПНВ, за которую наш спасенный народ обязан был возносить ему хвалу.
Вначале была закончена кавказская война, кровавая, безнадежная, тянувшаяся с небольшими перерывами свыше двадцати лет. Закончена в несколько месяцев, ошеломляющим образом. Весной 2017-го правительство объявило, что Россия больше не в состоянии контролировать мятежные регионы. Ее армия малочисленна из-за низкой рождаемости, ядерное или химическое оружие применить невозможно (гуманизм, общечеловеческие ценности), а денег на иностранных наемников нет (богатства страны расхищены при прежнем режиме). Все, что остается в такой ситуации, - отступить с гор на удобные для обороны рубежи и постараться их удержать под натиском многолюдных орд боевиков. Горцев, сохраняющих верность России, призвали уйти вместе с армией.
Военная группировка, отступавшая с Кавказа, насчитывала сто пятьдесят тысяч человек. К ней присоединились свыше полумиллиона беженцев. Уходили, собрав всех своих родственников, те, кто сотрудничал с российской властью и после победы фанатичных соплеменников был обречен на страшную смерть.
При перемещении таких масс всегда возникает опасность эпидемий, поэтому, естественно, солдатам и мирным жителям, двинувшимся в путь, были сделаны необходимые прививки. Совершенно логичным выглядело и то, что спешно развернутые медицинские пункты в несколько дней сделали те же прививки всему населению Ставропольского края, Краснодарского края и Ростовской области, куда выходили войска и беженцы.
Их колонны еще ползли по горным дорогам, снимая мины, натыкаясь на засады, отстреливаясь, когда случилось событие, произведшее гнетущее впечатление даже на фоне остального кровавого хаоса. На Кавказе испокон веков тлеют природные очаги чумы. Поэтому с советских времен там постоянно работали бригады эпидемиологов. С ельцинской поры им стали помогать иностранные специалисты. И вот, в сумятице исхода, одну такую бригаду врачей - трех русских и англичанина - захватили боевики.
Так и не было раскрыто: сами врачи остались на покинутой войсками территории, чтобы продолжать свою работу, или просто случайно отбились от походной колонны. Никогда не было и точно установлено, что за боевики с ними расправились: чеченские, какие-то другие местные или арабы, афганцы. Впрочем, к тому времени они уже только сами различали друг друга, а для населения России - не без помощи пропагандистской службы - все давно слились в одну плакатную звероподобную физиономию, бородатую, с оскаленной пастью и горящими безумной ненавистью глазами.
Так или иначе, врачей казнили. И видеокадры, где вокруг их отрубленных голов, насаженных на высокие колья, отплясывают смеющиеся боевики, заставили содрогнуться весь цивилизованный мир. (Фотография четырех голов на кольях была даже в нашем школьном учебнике. Правда, совсем маленькая, неразличимая в подробностях, чтобы не травмировать детскую психику.)
Такие случаи на Кавказе были не в новинку. Нечто подобное произошло в двухтысячном году, еще при Путине, в начале второй чеченской войны: боевики расстреляли машину врачей из волгоградского противочумного института. Но тогдашние власти ограничились глухим ворчанием. Теперь же сам президент генерал Глебовицкий выступил с обращением к народу России и к мировому сообществу. С обычной мимикой статуи своим тонким, ледяным голосом он объявил:
"До сих пор, несмотря на зверскую жестокость наших врагов, Россия делала все возможное для предотвращения эпидемий в мятежных регионах. Но всему есть предел. С сегодняшнего дня Правительство национального возрождения снимает с себя всякую ответственность за развитие событий…"
Ни в России, ни в мире его словам поначалу не придали особого значения, и какое-то время все шло своим чередом. Войска, отступившие из мятежных регионов, заняли новые рубежи - по берегам рек, по удобным горным рельефам - и стали их укреплять, явно готовясь к долгой обороне. На восстановленной боевиками полосе аэропорта в Джохаре-Грозном начали приземляться первые самолеты из Пакистана и с Ближнего Востока, набитые оружием и наемниками. Казалось, притихшая ненадолго война вот-вот разгорится с новой силой. Запад вздохнул с облегчением, понадеявшись в очередной раз, что весь натиск мирового терроризма удастся перенацелить против одной России, и приготовился наблюдать за следующим актом нескончаемой российской драмы.
Как вдруг сама сцена, на которой разыгрывалась эта драма, стала стремительно проваливаться в небытие. Случилось именно то, за что заранее отказался нести ответственность мрачный генерал Глебовицкий: на территории мятежных регионов, провозглашенных теперь "Кавказской исламской федерацией", вспыхнула эпидемия чумы.
Это была какая-то новая форма ее легочной разновидности, передающаяся без участия грызунов, только воздушно-капельным путем, через дыхание, от человека к человеку. Форма невиданно острая, с инкубационным периодом всего от двух до четырех часов, вместо обычных для этой болезни нескольких дней, и почти стопроцентным смертельным исходом в течение суток.
Современники вспоминали, что мятежные регионы в самом деле как будто мгновенно провалились во тьму: видеоинформация оттуда перестала поступать на телевизионные экраны. (Российских съемочных групп там и так не оставалось, а несколько западных корреспондентов, действовавших на свой страх и риск, быстро погибли вместе с боевиками и всем окружающим населением.) Только по радио некоторое время еще доносились крики о помощи.
Спастись из обреченных регионов не удалось никому. Российские солдаты, защищенные прививками, удержали свою часть периметра, не позволив чуме прорваться ни в равнинную Россию, ни к побережьям Черного и Каспийского морей. За их спинами второй, широкой полосой обороны ограждали страну области с поголовно вакцинированным населением.
Остальные участки периметра поневоле пришлось удерживать Грузии и Азербайджану. В первый же день эпидемии туда были отправлены из Москвы самолеты с вакциной. Но и не дожидаясь ее получения, Баку и Тбилиси бросили к границам с мятежными регионами все свои войска. Те создали с помощью местного ополчения сплошную заградительную линию и открывали ураганный огонь по всему, что двигалось в пределах видимости на сопредельных территориях.
Главную роль сыграл, конечно, исключительно короткий инкубационный период. Заразившийся человек был просто не в состоянии уйти далеко. Одному-единственному самолету, на котором, как говорили, спасалось руководство боевиков и наемников, удалось вылететь из Джохара-Грозного и дотянуть до Ближнего Востока. Ни одно государство, над которым он пролетал, не решилось сбить его в воздухе. Самолет даже приземлился в Саудовской Аравии. Но выйти из него не успел никто: едва он остановился на полосе, как его тут же с трех сторон сожгли огнеметами.
Никогда не всплыло на свет ни одно документальное, по-настоящему неопровержимое свидетельство того, что кавказская эпидемия была актом биологической войны. ПНВ с самого начала отвергало все обвинения. Какие-то западные эксперты считают, будто чумной микроб, уничтоживший население мятежных регионов, был выведен искусственно. Что ж, не исключено: его действительно вывели в каких-нибудь пакистанских или иранских тайных лабораториях и завезли на Кавказ, чтобы использовать против России, да Господь ее уберег. Почему российские солдаты и жители приграничных областей были вакцинированы именно от этой формы чумы? Не именно, а в том числе: вакцина была комплексная. К счастью, она оказалась эффективной и против такой болезни.
Категорически отрицая свою причастность к эпидемии, ПНВ никогда не ставило себе в заслугу и прекращение войны на Кавказе. Под "освобождением от кавказского ига" подразумевалось иное - то, что началось в самой России, когда по периметру вымирающих мятежных регионов еще гремели днем и ночью пулеметные очереди. Началось с обращения к народу генерала Глебовицкого.
То была самая знаменитая речь президента-диктатора, ее запись на моей памяти прокручивали множество раз в исторических телепередачах. Маленький, сухонький, прямой, с хохолком серебряных волос и неподвижным кукольным личиком, генерал, гордившийся своим сходством с Суворовым, не сидел, а стоял за письменным столом перед телекамерами, и голос его звенел пронзительней, чем обычно:
"Волею Провидения война завершается, но для того, чтобы измученна я Россия обрела мир и спокойствие, мы должны проявить собственную волю. И мы не можем больше терпеть то, что свыше половины всей торговли в стране находится под контролем этнических группировок, финансировавших мятежные регионы…
Всем горцам, покинувшим Кавказ с российской армией, предоставлено право селиться в любом месте страны. Мы рады принять в свою семью друзей. Но Россия на этом исчерпывает свои ассимиляционные возможности…
Более половины граждан России - пенсионеры, в российских семьях растет по одному, самое большее по два ребенка, а в семьях пришельцев, отказывающихся уважать наши ценности и наши законы, растут по восемь, по десять детей. Привыкшие жить работорговлей, они размножаются с расчетом не только на наши просторы, но и на то, что мы все, россияне, обратимся в их рабов…
Еще немного, и русская нация станет меньшинством в собственной стране, окажется под пятой беспощадных господ, исчезнет с лица земли…"
Генерал Глебовицкий был уникальным оратором. Отсутствие экспрессии и малейших проявлений артистизма, конечно, являлось приемом. Он подчеркнуто был монотонен, но его длинные, звенящие фразы точно пронзали слушателей:
"Если мы промедлим еще несколько лет, у нас уже не хватит сил, чтобы выполнить необходимые акции…
Слюнявые западные гуманисты, борцы за абстрактные права человека, станут обвинять нас во всех смертных грехах. Мало того, что Запад оказался не способен к настоящей борьбе против терроризма, он пытается связывать руки тем, кто борется. Однако пройдет немного времени, и даже на Западе поймут, что мы спасаем не только свое, но и их будущее…
От имени Правительства национального возрождения России ОБЪЯВЛЯЮ: все иммигранты из зарубежных исламских стран подлежат немедленной депортации в свои государства. Все уроженцы мятежных регионов, за исключением тех, кто делом доказал преданность России, будут интернированы и после прекращения эпидемии возвращены в свои регионы. А затем по периметру нынешнего противочумного кордона будет возведена нерушимая граница…
Нам ничего не нужно от Кавказа. Нам не нужны кавказские земли. Нам не нужна кавказская нефть. Нам нужно только спокойствие России…"
Депортация, начавшаяся в тот же день, явилась настоящим шедевром организованности. Ее главным действом стали не сами по себе аресты и выселения, они проводились по уже отработанной схеме. Сутью всей операции оказался мгновенный перехват собственности. Все банки, торговые фирмы, рынки, магазины, предприятия, принадлежавшие выселяемым, немедленно занимались подготовленными заранее новыми владельцами. (Совсем уж мелкие магазинчики, ларьки и кафешки, не возбуждавшие аппетита власть имущих, отдавали с большой помпой "представителям народа".)
Дело облегчалось тем, что бандитские этнические группировки, прикрывавшие бизнес своих земляков, были разгромлены еще в ходе кампании по борьбе с преступностью. Тогда национальное происхождение репрессируемых специально не подчеркивалось, средства массовой информации дозированно подавали русские и мусульманские фамилии осужденных, власть не хотела заранее спугнуть следующую жертву. Конечно, кое-кто из крупных воротил вовремя понял ход событий и предпочел сбежать, потеряв часть капитала. Но большинство предпринимателей-кавказцев и выходцев из Средней Азии, занятых главным образом всевозможной торговлей, остались. Без вооруженной защиты бандитов-соплеменников они сделались легкой добычей и потеряли все. Теперь ПНВ стало полновластным хозяином России и могло уже без всяких помех доить страну.
"Освобождение от кавказского ига" (понимаемого как исламское и инородческое вообще) широкими слоями населения было воспринято с энтузиазмом. На экраны телевизоров и страницы газет изливалась бурными потоками радость "освобожденных" простых людей. В хоре славословий никто и не пикнул о том, что малолюдная, отягощенная переизбытком стариков Россия вместе с "игом" избавилась и от нескольких миллионов работников, хоть тех же торговцев, добиравшихся со своими товарами в самые дальние уголки страны.
Генерал Глебовицкий безошибочно просчитал и вялую реакцию Запада на российские дела.
