Сделав несколько мягких шагов в одну сторону, он плавно разворачивался и неспешно двигался назад, продолжая монолог:
      – Проблема заключается в том, что собравшиеся в подполье господа ученые отрицают интересы государства. Ну что ж, в порядке самокритики признаем: у них есть на то исторические основания…
      Если не считать видеокамер, наверняка установленных в помещении, я был его единственным живым слушателем. Но он, не глядя на меня, обращался ко мне, словно лектор к большой аудитории:
      – Власть и интеллигенция в России никогда не понимали друг друга. Интеллигенция раздражала своим фрондерством, с ней было хлопотно. Цари, генсеки, президенты опирались на армию, жандармерию, чиновников, олигархов. На кого угодно, только не на единственный класс, который создает реальное могущество страны… Что мы имеем в итоге? Катастрофу! Россия стала игрушкой враждебных ей сил. Скатилась до нынешнего заштатного состояния. Даже бессмертие получила из чужих рук, словно побирушка милостыню… Мы сами перестали ее уважать! Название отечества – Российская Конфедерация – не можем полностью выговорить! Росконь, Росконя – будто лошадь обзываем, тьфу!…
      Он подошел к столу, взял рюмку. Выпил, не закусывая. Потом опять зашагал взад-вперед, поворачивая пустую рюмку в пальцах:
      – Что мы видим теперь? Ученые отгородились уже не только от власти, но и от собственного народа. Ситуация могла бы показаться безнадежной, если бы не одно обстоятельство… Ну-ка, Виталий Андреевич, – он застыл в повороте и, прищурившись, указал на меня рюмкой, – в чем здесь источник оптимизма?
      Я растерянно пожал плечами.
      – Ах, господин криминалист! – президент поставил рюмку: – Вспомните самый большой грех русской интеллигенции. Какой? Да космополитизм, конечно! Она-то именовала его всечеловечностью. Ну, а поскольку сие понятие абстрактно и нужен реальный образец, куда она тянулась? Отвечайте!
      – К западным ценностям? – попробовал я угадать. Президент усмехнулся:
      – Уже лучше, господин аналитик! К фальшивым западным ценностям тянулась наша интеллигенция в смертную эпоху. А в бессмертную – получила достаточно времени, чтобы ее в конце концов от фальши затошнило… Говорите, ученые заговорщики не только собственное го-
      сударство отрицают, но и всё человечество? Вот и прекрасно! Значит, возвращаются от иллюзий к естественному поведению, к эгоизму. Даже если убили кого-то – не беда. Только подтверждение, что процесс пошел необратимый. Только сигнал государству: теперь можно вмешаться! Чтобы эгоизм болезненный, групповой обратить в эгоизм здоровый, национальный.
      Он сел к столу, жестом приказал мне наполнить рюмки и с добродушной ехидцей спросил:
      – Обидели вас америкашки? Со службы погнали, от бандитов не защитили? Да что с них и взять! Это вам, голубчик, урок: не прислуживать иностранцам-засранцам!
      Я оказался настолько глуп, что стал оправдываться:
      – У меня не было выбора, меня увольняли из полиции, а жить на пенсию…
      – Найдем для вас работу! – перебил Евстафьев, чокаясь со мной. – Звание полковника безопасности и должность начальника отдела в моей администрации устроят вас? Для начала, конечно.
      Опьянение схлынуло совсем. Эта ловушка грозила стать последней. Когда меня окружили гэбэшники, я инстинктивно пытался удрать в лес. А здесь некуда было и бежать. Взвешивая слова, осторожно ответил:
      – Не представляю, чем я могу быть полезен.
      – Перестаньте! Вы – неглупый человек, всё поняли. Будете и дальше работать со своими знакомцами, с учеными-подпольщиками. Только уж не ооновским шпиком, а представителем российского правительства! – Президент ударил по столу так, что рюмки подскочили: – Промойте им их гениальные мозги! Может, они просто не понимают, в чем истинный смысл жизни? Так объясните, что он в патриотизме! Скажите: мы предоставим в их распоряжение все ресурсы государства. Их возможности вместе с нашими станут безграничны. Хватит нам быть второразрядной державой! Ведь сто лет потеряли, ровно сто лет!… – Он поморщился, будто надкусил лимон.
      Я молчал.
      – Мы совершим величайшую из всех русских революций, – сказал президент, – сольем власть с интеллигенцией. Движущей силой нашей истории наконец-то станет
      интеллектуальная мощь. Наука вознесет Россию над миром, сделает первой страной, по-настоящему достойной бессмертия! Пусть другие на Земле копошатся, а мы себе – космос возьмем. Вот уж утрем нос Западу!… А вам обещаю: приведете этих ученых бычков на веревочке в казенное стойло, не пожалею полцарства! – И сам засмеялся: – Ну, фигурально говоря… А без шуток – министерская должность в будущем научном министерстве, как вам глянется?
      Дальше отмалчиваться было невозможно. Я начал издалека, тщательно взвешивая слова:
      – Георгий Михайлович, я всегда слежу за вашими яркими выступлениями. Особенно запомнилось новогоднее…
      – Ну? – насторожился президент.
      – Вы так проникновенно говорили о месте России в содружестве демократических государств…
      Президент расхохотался:
      – Ах, вот вы о чем! Серьезно, что ли? Да бог с вами, голубчик! В политике главное – могущество. Это как деньги у человека: либо есть, либо нет. Есть деньги, можешь каждую ночь проводить с новой фэнни-моделью и плевать на то, что о тебе говорят. Нету денег – будешь спать с осточертевшей женой, а днем проповедовать святые семейные ценности… Конечно, приходится скулить о демократии и всемирном братстве, если Россия сейчас слабее какой-нибудь черножопой Бразилии. А появись могущество, мы – ого-го! – совсем другим языком заговорим!
      Я осторожно продолжил, подбираясь к главному:
      – Вы требуете от меня пойти и объяснить, как вы остроумно заметили, ученым бычкам, что они не понимают истинного смысла жизни. Который заключается в патриотизме.
      – А вы другого мнения? – отпарировал президент.
      – Я только вспомнил, как мой ооновский начальник – перед тем как выгнать меня со службы – требовал тем же бычкам объяснить, что цель жизни – благо всего человечества.
      – Что ж американец еще мог сказать?
      – Дело в том, – я собрался с духом, – что упрямые бычки больше не пойдут в стойло ни к какому пастуху.
      Ни к национальному, ни к всемирному. Вы ошибаетесь, считая их интеллигенцией. Их предки действительно были русскими интеллигентами, видели свою цель в служении отечеству, мировому прогрессу – и не получали в награду ничего, кроме унижений и бедности. Но нельзя безнаказанно унижать разум! Тем более тогда, когда им же добытое бессмертие сделало унижение бесконечным. Свершилось неизбежное: он ощутил свою несовместимость и с властью, и с обывательской массой. У самых непримиримых мыслящих людей эволюция действительно пошла в естественном направлении, к эгоизму, только уж к своему собственному. И в итоге явилась горстка интеллектуальных монстров, которые хладнокровно готовятся наследовать Землю после нашего самоистребления… Слишком поздно вы спохватились со своей революцией, господин президент.
      Повисло тягостное молчание. Потом Евстафьев медленно произнес:
      – Не пойдут добром, можно и принудить. Для начала не подпишу закон о космосе, вот и будет им сигнал.
      – Тогда они вас убьют, – ужасаясь собственной смелости, выговорил я.
      – Пусть только сунутся, падлы! – взревел президент. – Я не американская лесбиянка, мне так просто мозги не вывернут! У меня тоже ученые есть, мне оборонщики докладывали: от ихнего излучения можно прикрыться!
      – Психотронная пушка у них в арсенале не единственный сюрприз.
      Президент поднялся, оттолкнув стол, и опять зашагал взад-вперед, только теперь нервно и быстро.
      – А взять штурмом эту Пидьму? – вдруг сказал он, остановившись. – Тем более ООН просит. Ракетно-артил-лерийская подготовка – и несколько десантных полков со всех сторон. Сколько эти упыри солдатиков уложат? Ну тыщу, ну две, не страшно, даже полезно, Россия давно не воевала, а остальные прорвутся… А на худой конец, у нас еще, слава тебе Господи, и ядерное оружие кой-какое осталось! Как?
      Я понял, что из ООН президенту тоже ничего не сообщили о приборе Филиппова. Изменится ли что-нибудь,
      если я расскажу ему об этом? Скорей всего – не изменится. Этот стратег бросит несчастных солдат на штурм и с одними штыками. И я ответил по-другому:
      – В Пидьме окопались практичные люди. Чтобы не тратить силы на уничтожение массы рядовых, они для начала прихлопнут нескольких главарей. И вас, простите, опять-таки в первую очередь.
      Лицо президента стало каменным:
      – Что-то я не пойму, Виталий Андреевич, хотите вы помочь своему государству в борьбе с врагами или нет?
      – Не вижу смысла в этой борьбе. А если честно признаться, то и не хочу.
      Президент тяжко задышал, сверля меня взглядом:
      – Вы так рассуждаете, потому что вы не русский! От потрясения у меня чуть язык не отнялся:
      – Вот так здрасьте! А кто же я?
      – Мы проверяли вашу родословную, – с брезгливой гримасой ответил президент. – Вас воспитал дед – еврей по отцу, вашему прадеду, и татарин по матери, вашей прабабке.
      – Да мой дед был самым русским человеком из всех, кого я знал!
      – Вы не можете об этом судить, – загремел президент, багровея, – потому что в вас течет его кровь! Есть генетическая память, есть особенности каждого этноса, которые только с кровью передаются и ничем не выводятся! Еврей, хоть в четвертом поколении, всё равно останется евреем! Он никогда не сделается патриотом и будет государственность вокруг себя разрушать! Да и татары, ваша вторая генетическая линия, тоже хороши. Величие России им всегда было чуждо. Их гены собственного величия требуют, всё о Золотой Орде тоскуют!
      Он подошел к столу, быстро налил и выпил рюмку водки. Отдышался, не закусывая:
      – Хотя евреи, конечно, хуже всех! Много преступлений совершили они перед русским народом, но самое страшное их преступление – то, что они, в конце концов, в России исчезли. Уехали, растворились, черт знает куда подевались! Это у вас мы случайно еврейский корешок выкопали, да ведь всех не перепроверишь по архи-
      вам. И где те архивы?… Вот уж действительно еврейская штучка, тут они сами себя превзошли: взяли и пропали! Бросили нас! Русский народ отходчив, он всё мог бы евреям простить, кроме этой последней подлости!!
      Я слушал его уже не с изумлением, а с возвратившейся решимостью отчаяния. Вот и грянул последний, предчувствованный бой. Единственный мой шанс заключался в том, чтоб промолчать. Отказаться от попыток сохранить себя. Принять поражение…
      – Это бред! – сказал я.
      Президент застыл, возвышаясь надо мной во весь рост, а я продолжал сидеть. Мне хотелось говорить громко, но моей воли хватало уже только на то, чтоб находить слова, а дальше – голос подводил меня, звучал хрипло и тихо:
      – Эгоизм – это энтропия и смерть, а эгоизм национальный, который вы проповедуете, – худшая его разновидность. Бессмертие могут создавать только две стихии – альтруизм и творчество. Впрочем, это одно и то же, потому что настоящее творчество и есть альтруизм. И Россия, с ее наукой, с ее литературой, действительно могла бы стать первой страной, достойной бессмертия. Она бы весь мир вытянула за собой к бессмертию, если бы эту творческую Россию не уничтожили фашисты вроде вас. Я – патриот не вашей химерической России, а той, настоящей, вами уничтоженной!
      Настала неземная, вакуумная тишина, словно из помещения выкачали воздух. Я ожидал взрыва. Но президент постоял надо мной еще немного, сперва неподвижно, потом в раздумье покачиваясь с носков на пятки, и вдруг сказал со спокойной ехидцей:
      – Раз так, не смею задерживать! – Вынул «карманник», бросил в него небрежно: – Проводите гостя! – повернулся и, мягко ступая, ушел.
      Я понимал, что подписал собственный приговор. Казалось, из потайных дверей немедленно ворвутся разъяренные гэбэшники в форме, схватят меня, поволокут. Однако время шло, а я по-прежнему сидел в одиночестве за роскошным столом. Наверное, пауза длилась всего минут пять или семь, но мне она показалась бесконечной. Напряжение было настолько нестерпимым, что я, уже
      чисто рефлекторно, налил себе рюмку водки„ выпил, взял бутерброд с балыком, стал жевать, не чувствуя вкуса. И тут внезапно обнаружил, что передо мной стоит, словно возникший из воздуха, человек в штатском невзрачной внешности. Я застыл с набитым ртом.
      – Ешьте, ешьте, – безразлично сказал человек. – Подожду.
      Он действительно с сонной физиономией подождал, пока я проглотил последний кусок, потом повернулся и неторопливо зашагал в сторону лифта, как видно, не сомневаясь, что я покорно за ним последую.
      Мы слетели в лифте вниз и вышли в подземной автостоянке. Сейчас в ее просторном зале было множество людей, въезжали и выезжали ослепительные лимузины. На нас никто не обращал внимания. Мой провожатый остановился в закутке у неприметного серенького «Япе-та», казавшегося уродцем на фоне окружающих великолепных машин.
      – А где моя «Церера»?! – почти вскрикнул я.
      – Сейчас к ней поедем, – вялым голосом ответил человек, усаживаясь за руль «Япета». – Располагайтесь где хотите.
      Я выбрал заднее сиденье.
      Мы выехали вверх, на улицу. За стеклами понеслись московские здания, засверкали рекламы. Точно видеозапись раскручивалась в обратную сторону: Лубянка, Садовое кольцо, Белорусский вокзал. Может быть, у них не принято арестовывать людей в президентских апартаментах и меня везут на какую-то загородную базу МГБ? Но почему тогда со мной отправили всего одного сопровождающего, да еще такого квелого? А впрочем, куда я от них денусь…
      Москва осталась позади. Судя по дорожным указателям, мы мчались по Петроградскому шоссе. По сторонам мелькали черные зимние перелески, домики дачных поселков. И вдруг я действительно увидел впереди мою «Цереру»! Она стояла на обочине, у самого ограждения, направленная в сторону Петрограда. Наверное, меня потому и увели от президентского стола с задержкой, что в это время кто-то спешно выехал на ней вперед. Но зачем? Зачем ее отогнали так далеко?
      Мой спутник притормозил возле «Цереры» и, не оборачиваясь, нажатием кнопки распахнул заднюю дверцу «Япета» с той стороны, где я сидел. В первое мгновение я даже не понял, что меня отпускают.
      – Ну, выходите! – сказал человек.
      – Я свободен?
      Он равнодушно пожал плечами.
      Едва я выбрался наружу, «Япет» сорвался с места, на развязке впереди развернулся и стремительно пронесся назад, в Москву.
      Я подошел к брошенной «Церере» осторожно, интуиция улавливала исходившие от нее токи опасности. Да и без всякой интуиции я теперь ни за что бы не поверил в благородство президента и его команды. Не могли они так просто меня отпустить! Мелькнула даже мысль, что машину заминировали: как только потяну дверцу (она была приоткрыта) – грянет взрыв.
      От волнения перехватывало дыхание. Я рывком распахнул дверцу – ничего не случилось. Сел за руль, захлопнул дверцу – всё в порядке. Осмотрелся вокруг, машинально заглянул в бардачок: даже нелепый «наган» и патроны, заброшенные туда гэбэшником после обыска, лежали на месте. Можно ехать?
      Я позвал:
      – Антон!
      Мой автонавигатор не откликнулся.
      Я включил его вручную и повторил речевой вызов:
      – Антон! Антоша!!
      Безжизненное молчание. Лишь осветился пустой экран.
      Я попытался запустить тестовую программу – никакого ответа.
      И только тогда я понял, наконец, что произошло: эти негодяи убили Антона! Уничтожили моего друга, стерли его память, превратили в мертвый ком металлопластика!…
      По просторному шоссе в сторону Москвы и от нее проносились машины. «Церера», стоявшая на открытом месте, вдалеке от жилья, была хорошо заметна. Да и так можно было не сомневаться, что за мной наблюдают. Гэ-бэшники избрали самый простой вариант. Антон погиб раньше меня. А без Антона с его круговым обзором и
      мгновенной реакцией я был обречен. Где-нибудь подальше от столицы на повороте или перекрестке в меня врежется тяжелый грузовик, и мою гибель, как заведено в бессмертном обществе, с глубоким прискорбием спишут на очередную автокатастрофу. Вполне возможно, государственная спецслужба не станет сама и пачкаться моей кровью. Только просигналит охотникам из мафии, на время потерявшим след, где и в каком положении я оказался. А те уж без помех доделают свое дело.
      Бежать стало некуда. Самый последний шанс продлить хоть на считаные часы свое существование заключался в том, чтобы стоять на месте. Не станут же меня давить на таком оживленном участке трассы!… И вдруг я почти физически ощутил, как эту жалкую мысль с издевкой улавливает агент, наблюдающий из укрытия за моей неподвижностью. Волна ярости жаром ударила в лицо. Задыхаясь, матерясь, я запустил двигатель и ворвался в поток машин, идущих от Москвы.
      Вот и всё… Я впервые пожалел, что не верю в Бога. У меня была бы надежда на посмертное бытие, на то, что где-то в небесах я встречусь с дедом Виталием.
      – Прости меня, дед! – сказал я. – Ты так меня любил, а я не сумел выжить. Сейчас меня убьют.
      На скорости сто двадцать без помощи Антона приходилось внимательно следить за дорогой. Мне вовсе не хотелось разбиться самому, избавив от хлопот моих палачей. Водительское напряжение немного отвлекало, не давало задохнуться от отчаяния. Мысли приходили короткие – отрезки, обрубки. Я мчусь к своему Петрограду, но вряд ли проеду хоть половину пути. Скоро стемнеет – придет самое удобное время для киллеров. Уже к ночи меня не станет, а всё на свете будет по-прежнему. В лагерях будут умирать побежденные старики. Бессмертные победители продолжат последнюю войну между собой. Наверное, дельцы транснациональных корпораций, мечтающие превратиться в высшую касту на Земле, и президент, мечтающий о мировом господстве для России, в попытке спасения постараются договориться друг с другом. Дельцы и фашисты всегда находят общий язык. Только вместо спасения они в прошлом губили собственные народы, а в
      этот раз – взорвут всю планету. Фирма «РЭМИ» продолжит чистку рядов, займет круговую оборону и запустит космолет к Марсу. Елену похоронят…
      Почему из всех моих жен и подруг сейчас, на гибельном излете, я думаю только о ней? Почему мне так больно?
      И женщина, единственная в мире, Она во время битвы проходила За черными зубцами чуждых башен. Она звалась красавицей Еленой.
      Откуда это всплыло в памяти? Ах да, из старых дедовых книг, строки его любимого поэта. Не вспоминались много лет, а вспомнились теперь, когда жизнь истекает, да и та, что промелькнула, кажется не жизнью, а дурным сном. Весь безумный Двадцать Первый век – с его террором, его биологическими войнами, его бессмертием, обернувшимся катастрофой. Так в прежнюю эпоху смертельно больным казалось, что всё происходит не с ними, что всё им только привиделось.
      То были сны – осада, голод, горе, Болезни, мор и дождь троянских стрел, И свет зари над речкою Скамандром, Густой и черной, словно бычья кровь.
      Поток машин редел, они сворачивали с шоссе на боковые ответвления. Моя серебряная «Церера» становилась на дороге всё заметней. Я не сбавлял скорость.
      Корабль идет, отмеченный судьбою… Как там дальше?
      Корабль идет, отмеченный судьбою, На родину, на родину, в Элладу, Чтоб никогда ее не увидать.
      Дед говорил, что этот поэт был гением. Забыли его быстрее, чем других поэтов, его современников, потому что он оказался слаб духом и выжил в страшную эпоху, когда те, другие, становились мучениками. Еще одна русская судьба. Но от него остались хоть несколько строк, дотянувшихся спустя полтора столетия хоть до одного человека. А от меня, пусть я и пытался сохранить свое достоинство, не останется уж совершенно ничего.
      Зачем ходил я к черным башням Трои, Зачем меня стрела кусала дважды, Зачем я десять лет видал на стенах Еленин красный, взвитый ветром плащ?
      В зеркальце заднего вида стремительно вырос мощный, высокий джип: он шел на обгон с двухсоткилометровой скоростью. Бешено заколотилось сердце, я стиснул руль.
      Зачем ходил я к черным башням Трои?…
      Джип пролетел слева от меня, умчался вдаль, дорога впереди и сзади на сотни метров опять стала свободной. Я вновь получил отсрочку. Быть может, последнюю.
      Гребцы, гребите!
      Напрягайтесь, греки!
      Вина немного, впереди – конец.
      Нет, я не боялся. Я сам выбрал свою судьбу. Моя тоска была рождена не страхом. Я мучился оттого, что проиграл – не только собственную жизнь, весь мир, – и никак не мог смириться с поражением.
      Всё могло быть по-другому. Всё должно было быть по-другому! Если бы моему деду, когда он был молод, давали работать. Если бы мой город, моя страна не покорялись бездарным, жаждущим только власти и наживы правителям, если бы не сдались совсем уж ничтожным ворам и бандитам, не утратили свой интеллект. Мир сейчас был бы иным, и я не ощущал бы себя последним вменяемым человеком среди вселенского сумасшествия.
      Но ведь это просто немыслимо, чтобы я остался единственным! И если мне так кажется, то, значит, во всеобщей беде виноваты не город и не страна. Виноват я сам!
      Де Голль – не виртуальный, а реальный, – даже после разгрома своей Франции продолжал борьбу за ее спасение и победил. Мой дед, в нищете, среди нашей российской ненависти всех ко всем, боролся за то, чтобы спасти единственного человека – меня, и спас. А я, еще в юности, полный сил, отказался от борьбы, оправдываясь брезгливостью к окружающему свинству. Я не боролся по-настоящему даже за собственного сына и потерял его. Я начал сопротивляться только тогда, когда добрались до меня самого, но было уже слишком поздно.
      Конечно, я виноват. Как виноваты все нормальные люди, разобщенные друг с другом, распыленные в будничном хаосе. Каждый из нас теперь, должно быть, горько ощущает себя последним мыслящим в обреченном стаде, но где мы были раньше? Это мы не нашли разумных способов погасить террор, допустили Контрацептивную войну и вымирание целых народов. Из-за нас остальное человечество не выдержало испытания бессмертием. Мы виновны в том, что Двадцать Первый век станет последним веком цивилизации. Именно мы, а не шейхи, не президенты, не бандиты и не дельцы, ибо какой с них со всех спрос!…
      И всё же, как это ни было нелепо, именно сейчас, думая о неизвестных мне единомышленниках, я почувствовал надежду. Быть может, кто-то из них всё-таки сумеет объединить усилия и прорваться. Хоть малая часть, спаянная человечностью и потому способная выжить в бессмертном состоянии? Я не знал, не видел этих людей, надежду-утешение давала мне только одна реальность: я сам не сдался! И пусть мои убийцы ничего не поймут, пусть те, кто способен понять, ничего не узнают, – я не сдался! – и в последние, исчезающие минуты мне целительно казалось, что этого не так уж мало.
      Дорога в обе стороны опустела до горизонта. Я хорошо представлял, как далеко на ней сейчас видна моя одинокая «Церера». Но мне, если я хотел до конца сохранить себя человеком, уже не оставалось ничего иного, как просто продолжать свой путь.
      Еще мгновенье!
      Вот взлетают скалы,
      Опять белеют челюсти прибоя.
      Вот это смерть, единая навеки.
      Молитесь Зевсу, греческие люди…
      Я не молился Зевсу. Я только крепче сжимал руль, и каждое мгновенье, которое мне еще удавалось прожить, я продолжал оставаться бессмертным.
 

2000-2004