- О внутреннем враге. Хоть командир и сказал, что наше дело бороться с внешним врагом, но мы понимаем, что внутренний враг - наиболее опасен. Ведь противник что? Сегодня мы в него стреляем, завтра он в нас. Допустим, мир скоро.
      - Не понимаю, товарищ Васильев, откуда у вас такое представление, что у нас с австрийцами скоро мир будет?
      - Нельзя, Дмитрий Прокофьевич, не быть миру. Мы теперь сознательные, понимаем: что австриец-мужик, что русский мужик - все одно. И нет нам никакого резона друг с другом воевать. Австриец уйдет к себе на родину и будет жить, как жил доселе. Мы, правда, уходя на родину, жить так, как раньше, не сможем. Нам надо новые порядки заводить, урядников, земских и становых выкуривать. Революция им небось не очень по душе пришлась. А мы свою линию твердо гнуть должны и внутреннего врага сломить.
      - Ну, это в тылу, - говорю я.
      - А здесь-то, вы думаете, их нет? - продолжал Васильев. - Многие ли из офицеров на нашей стороне? Раз, два - и обчелся. Ведь это бывшие земские начальники, те же пристава, становые. Нужно в оба смотреть за офицерами.
      - Тогда, товарищ Васильев, этот вопрос надо обсудить не в полковом комитете, а отдельно, не вмешивая офицеров.
      - Ну, что же, давайте обсудим отдельно. Как это сделать?
      - А вот как: на этих днях полк уходит на позицию. Полковой комитет будет оставлен при штабе полка, и мы тогда на свободе сможем по этому вопросу потолковать.
      - Хорошо, согласны.
      Васильев и Анисимов ушли, но через минуту вернулись:
      - Слышали еще новость, Дмитрий Прокофьевич?
      - Какую?
      - Только сейчас телефонограмма получена, что послезавтра назначено собрание офицеров и представителей от рот при штабе дивизии. Туда приезжают члены Государственной думы для разъяснения текущего момента.
      - Кто именно, вы не знаете?
      - Нет, об этом ничего не сказано. Вы пойдете?
      - К сожалению, не могу, я должен ехать в обоз к Максимову, чтобы условиться о получении вещей для моей команды. А послушать хотелось бы.
      - Я вам расскажу, что они говорить будут...
      Приехал в обоз к Максимову. После делового разговора Максимов пригласил обедать. За обедом было много народа - Пасха.
      К концу обеда появился командир нестроевой роты Мокеев в сопровождении своего шурина, солдата Рожнова, который до призыва в армию имел в Туле крупную торговлю.
      - Говорят, вчера какой-то социал-демократ большую речь держал на митинге? - обратился ко мне Рожнов. Я передал вкратце содержание речи Крыленко.
      - Ну, это социал-демократические утопии. Жизни они не знают. Напрасно хвастунишку Керенского в правительство пустили.
      - Чем хвастунишка? - возмутился я. - Он социал-революционер.
      - Хвастунишка он, а не социал-революционер. Болтает черт знает что, ни к селу ни к городу. Истеричные бабенки бегают за ним с букетами, и он возомнил себя чуть ли не спасителем отечества. Настоящая партия, которая может вести дело, - это конституционно-демократическая.
      - Конституционно-демократическая? - переспросил я. - Это что - кадеты?
      - Да, кадеты. Скоро в Петрограде открывается кадетский съезд, и от решений этого съезда будет зависеть дальнейшее направление политики. Они установят такой же порядок и образ правления, какой существует, например, во Франции. Теперь еще новые появились, - обратился Рожнов к соседу, большевики действовать начинают.
      - Что за большевики? - спросил тот.
      - Социал-демократы большевики. Ведь социал-демократы делятся на два лагеря, на меньшевиков и большевиков.
      - Что же, большевики - это те, которые большинство имеют?
      - Нет, они больше требований предъявляют. Требуют введения восьмичасового рабочего дня, немедленное социалистическое правительство. Их газета, "Социал-демократ", уже кричит: "Долой Временное правительство!"
      - Я не читал этой газеты. Она на фронт не проникает.
      - Из всех социал-демократов только Плеханов на правильной линии стоит, - продолжал Рожнов. - Он говорит: все партии должны объединиться, пока идет война. Надо немцев добить в полном единении с союзниками, а потом переходить к осуществлению внутренних реформ.
      - "Сначала успокоение - потом реформы" - так, кажется, Столыпин в шестом году говорил? - шутливо заметил я.
      - Конечно, сначала войну кончить, а уж потом... - солидно произнес Рожнов.
      Грешный я человек, слаб насчет всяких партий. А надо бы познакомиться.
      Смутно представляю себе разницу между социал-революционерами и социал-демократами. Одно мне ясно: социал-революционеры за то, чтобы земля была немедленно от помещиков взята и передана крестьянам, а социал-демократы за то, чтобы установить восьмичасовой рабочий день.
      Но вот что такое большевики, надо будет разобраться.
      Огромна тяга солдат к чтению. Литературы на фронте никакой нет. Из газет получаем главным образом "Армейский вестник", официальный орган штаба армии, а теперь и армейского комитета. Изредка доходит "Русское слово" и "Киевская мысль". Очень редко, отдельными экземплярами, газета "Вперед". Полковой комитет нарядил специального человека в Москву для покупки литературы и программ различных партий.
      Когда я возвратился от Максимова, Ларкин сообщил мне, что уже несколько раз заходили Васильев и Анисимов справляться о моем приезде. Разговор о том, следует ли идти в окопы.
      - Вот тебе на! Если мы не пойдем, так кто же пойдет? Значит, наш полк будет лодырничать, а финляндцы сидеть?
      - Другие полки не идут, господин поручик, - перешел Ларкин на официальный тон.
      - Какие - другие?
      - Шестьсот одиннадцатый полк не идет.
      - Откуда ты знаешь? Ведь до этого полка верст шестнадцать.
      - Солдаты знают, у них связь налажена.
      - Расскажи подробнее, что ты знаешь.
      - Ничего я не знаю, ваше благородие.
      - Во-первых, я не благородие, а во-вторых, что за идиотский тон?
      - Простите, господин поручик.
      - Опять?..
      - Дмитрий Прокофьевич. Наши ребята послали по соседним полкам своих представителей. Пришли и говорят: шестьсот одиннадцатый полк отказался третьего дня на позиции идти.
      - Может, командир у них сволочь?
      - Если бы не был сволочью, пошли бы... Что там было, Дмитрий Прокофьевич! Два батальона, которым нужно было идти на позицию, построились в полном снаряжении. Поп молебен отслужил, а потом солдаты вдруг открыли стрельбу. Стреляли вверх - острастки ради, но некоторые целились прямо в офицеров. Полковой комитет смещен. Офицеров из комитета по шапке.
      - Значит, и меня скоро - по шапке?
      - Ну что вы! Вас никто за офицера не считает... Минут через двадцать зашли Васильев и Анисимов. Васильев, протягивая руку, обратился ко мне:
      - Видите ли, Дмитрий Прокофьевич, настроение тревожное.
      - В каком смысле?
      - Боюсь, как бы завтра у нас эксцессов не было: идти на позицию солдатам не хочется. Нам надо заблаговременно обсудить, как реагировать, ежели солдаты откажутся.
      - Откажутся, тогда и поговорим. Если бы вопрос шел о наступлении, тогда, понятно, предварительно обсудить следует, насколько серьезно операция подготовлена. А тут дело простое: сменить финляндцев на знакомой нам позиции. Лучше расскажите, что было на митинге с членами Государственной думы.
      - Особого ничего. Собрали тысячу солдат, массу офицеров. Вел митинг командир Финляндской дивизии генерал Сельвачев. Вы его видели когда?
      - Нет, не видел.
      - Чудной такой, череп у него, словно сахарная голова, - высокий, узкий. Поднялся на возвышение и сказал: прибыли господа члены Государственной думы, которые хотят разъяснить текущий момент. Скомандовал "смирно", потом "вольно". Рядом с ним встал член Государственной думы, князь Шаховской, а другой, Макагон... Говорил насчет необходимости защищать свободную Россию, что немец делает попытки использовать нашу революцию и разбить армию, чтобы снова поставить у нас царя. Рассказывал, что, когда у нас произошла революция и немцы об этом узнали, повели газовую атаку и пало несколько тысяч наших солдат.
      Потом выступил Крыленко. Его солдаты слушали как своего. Он хлестко отделал и Шаховского и Макагона. Говорил, что Дума состоит сплошь из помещиков и капиталистов, что не она революцию делала, а рабочие. Словом, так думцев сконфузил, что солдаты хохот подняли. Крыленко поставил вопрос о жалованье: сколько они получают? Ответа не было.
      * * *
      В штабных канцеляриях поговаривают о том, что союзники нажимают на Временное правительство, чтобы оно отдало приказ о переходе в наступление по всему фронту. Это вопрос серьезный. С какой стати нам вести наступление? Нам дай Бог удержать то, что захватили полтора месяца назад. А чтобы немцы и австрийцы не провоцировали своих на выступление, надо установить тесные сношения с немецкими и австрийскими солдатами и разъяснить им цели нашей революции. Это будет понятно нашему противнику, вернее, его рядовой массе, и рядовая масса не пойдет в наступление.
      - Немцы не такие дураки, - сказал Боров, обращаясь к Калиновскому. Если мы будем сидеть не сходя с места, то они тоже, думаешь, будут сидеть? Я стою за то, чтобы вести наступательную оборону.
      - Ты можешь стоять за что угодно, но солдат наступать не станет, возразил Калиновский.
      - А я тебе говорю, станет! - вскипел Боров.
      - Не станет. Солдат теперь спит и видит, как бы поскорее домой поехать, землю делить.
      * * *
      12 апреля полк в полном спокойствии выступил из Олеюва на позицию. Протазанов уехал в отпуск, оставив временно командовать полком Соболева. При этом Соболев изменился до неузнаваемости: у него появилась некоторая ровность в голосе, солидная медлительность, внимательность к солдатам и младшим офицерам.
      15 апреля неожиданно прочел в приказе по полку, что я назначаюсь младшим офицером в 10-ю роту и свою команду должен сдать поручику Кочаковскому.
      Кочаковский - кадровый офицер, проторчавший всю войну в Туле в запасном батальоне, откуда был выслан на фронт лишь после революции, так как окопавшихся в тылу теперь гонят на фронт. Соболев, очевидно, решил порадеть товарищу и устроил его на мое место - в команду по сбору оружия и похоронную.
      10-я рота встретила меня хорошо, там знали меня в бытность мою солдатом. Правда, таких старых солдат осталось немного.
      Капитан Соколов, командир роты, встретил меня с видимым дружелюбием:
      - Вы возьмете под свое наблюдение работы по укреплению проволочных заграждений перед окопами на участке всей роты, а в случае каких-либо действий вы будете руководить третьим и четвертым взводами. Обедать приходите ко мне. Пусть ваш; денщик приносит обед ко мне.
      Идет усиленная подготовка к наступлению. Все солдатские комитеты, начиная от полкового и кончая фронтовым, высказывают опасение, что общее наступление может не удаться. Передают, что вопрос о наступлении будет поставлен на съезде Советов солдатских депутатов в Петрограде в конце мая. Но упорно говорят, что военное командование готовится начать наступление до съезда.
      На позиции акклиматизировался быстро. Встаю с рассветом, делаю обход окопов, проверяю сторожевые караулы, дежурных пулеметчиков, задерживаюсь иногда около солдатских землянок.
      На фронте тишина. Стрельбы ни с нашей стороны, ни со стороны австрийцев почти нет. Лишь ночью изредка перестреливаются острастки ради выставляемые на ночь передовые цепи караулов.
      По вечерам у себя в землянке беседую с прапорщиком Зубаревым. Ему кажется, что в связи с революцией крупных боев, какие были раньше, больше не будет, он жалеет, что теперь вряд ли удастся отличиться на фронте и получить Георгиевский крест.
      Вчера, 25 апреля, ко мне в землянку неожиданно зашли несколько солдат 11-й и 12-й рот:
      - Скажите, правда ли, скоро наступление будет?
      - Мы думаем, что наступать нам не след. С какой стати теперь? Мы и без того на австрийской земле.
      - Но не забывайте: у нас обязательства перед союзниками.
      - А за каким чертом нам союзники? - горячо возражает Никаноров. Пусть они там у себя на Западном фронте дерутся...
      - Если мы изменим союзникам, они могут открыть против нас новый фронт. Японцы выступят на Дальнем Востоке, англичане и французы могут послать свои войска в Архангельск и Одессу, и кроме австро-немецкого фронта мы получим дополнительно новые фронты. Я так думаю, - продолжал я, - еще несколько усилий - сломим немца, а там и всеобщий мир.
      - А мы думаем начать братание с австрийцами.
      - Как - братание?
      - Очень просто. Помните, в прошлом году на Пасху под Сапановом мы с австрийцами сходились меж окопами.
      - Вот и теперь сходиться будем и беседовать. Чего нам друг в друга стрелять? Ведь как нашего брата мобилизуют и на войну гонят, так и их, горемычных. Если мы не захотим наступать, этого может не захотеть и австриец.
      - Не знаю, что вам посоветовать, товарищи. Думаю, что лучше всего этот вопрос обсудить в полковом комитете.
      - Нет уж, товарищ Оленин, мы сами думаем, без комитета начнем брататься. А вас просим об этом пока никому не говорить.
      Я дал слово.
      На следующий день после обеда из окопов 12-й роты вышли на бруствер три солдата, один держал надетый на штык винтовки белый флаг. Со стороны австрийских окопов на протяжении нескольких минут не было никакого ответа. Отсутствие стрельбы ободрило других солдат. И скоро весь бруствер заполнился людьми 12-й роты. Они были без винтовок, за исключением солдата, который на свою винтовку нацепил белый флаг.
      И вот со стороны австрийских окопов последовало ответное действие: на бруствер вышли несколько человек, и тоже с белым флагом. Во главе австрийцев был молодой офицер. Он крикнул по-русски, что предлагает выйти на середину поля между окопами трем представителям русской стороны. От 12-й роты отделились три солдата, первыми вышедшие на бруствер. Со стороны австрийцев им навстречу тоже направились трое. Делегаты с той и другой стороны сошлись. Мы увидели, как австрийцы пожимали руки русским солдатам, о чем-то беседовали, оживленно жестикулируя, а затем наши делегаты пошли вместе с австрийцами в их окопы.
      Минут через десять они в сопровождении густой толпы австрийцев направились в сторону наших окопов и, не доходя шагов пятидесяти, уселись на лужайку, приглашая присоединиться к ним солдат, оставшихся в окопах.
      Это зрелище наблюдали солдаты всего полка. Через какие-нибудь полчаса весь 3-й батальон был перед окопами, причем со стороны австрийцев народу было значительно меньше. Видимо, часть австрийских солдат осталась в своих окопах с оружием, будучи настороже. Капитан Соколов, наблюдавший рядом со мной эту своеобразную картину, отдал распоряжение, чтобы офицеры и подпрапорщики к братающимся не присоединялись. По телефону Соколов сообщил в штаб полка, что солдаты 3-го батальона по инициативе 12-й роты братаются с австрийцами, просил указаний. В штабе полка, видимо, растерялись и никакого распоряжения не дали, предписав лишь наблюдать за происходящим братанием и о результатах донести.
      Часа три продолжалась беседа русских с австрийцами. Разошлись, лишь когда ротные кухни подвезли к окопам обеды.
      Вечером я пошел в 12-ю роту узнать о результатах этого братания. Моросанов, командующий ротой, рассказал, что австрийцы угощали наших ромом и спиртом, меняли у наших солдат свои перочинные ножи, бритвы и другие предметы на хлеб и сало. Разговоров о революции и наступлении не было люди плохо понимали друг друга.
      - А ведь интересная история, - рассуждал Моросанов. - Если так весь фронт начнет брататься, пожалуй, с наступлением ни черта не выйдет; раз солдаты сговорятся между собой не стрелять друг в друга и не идти в наступление, офицеры тут мало что смогут сделать.
      - Откуда появилась эта идея - брататься? - спросил я.
      - Из большевистских газет.
      В роте получена телефонограмма из штаба полка, сообщающая, что 28 апреля при штабе дивизии состоится собрание офицерских депутатов по одному от полка для выбора представителя от дивизии на устраиваемый при ставке верховного главнокомандующего в Могилеве съезд офицеров Георгиевских кавалеров.
      - Ведь вы Георгиевский кавалер? - спросил меня Соколов. - Вас не послать ли?
      - Я - солдатский Георгиевский кавалер, господин капитан, и в ставке организуется, очевидно, союз кавалеров офицерского Георгиевского креста.
      - Ладно, пошлем Кочаковского, он Георгиевский кавалер еще по русско-японской войне.
      На том и согласились.
      Спустя несколько часов новая телефонограмма: при штабе дивизии состоится совещание о выборе депутатов, командируемых в Тулу для связи с нашими запасными полками.
      Соколов вызвал меня опять:
      - Кого послать? Поезжайте вы, давайте вас выдвинем. Там, очевидно, придется на митингах речи держать.
      - Да ведь я не оратор. - Ну, батенька, я помню, как вы на офицерском собрании Савицкого чистили.
      - Одно дело Савицкого обругать, другое - выступать на митингах, где несколько тысяч человек присутствует.
      Поехал я. Кроме меня были кандидатуры Шурыгина, выдвинутого мной, Борова, выдвинутого от 16-й роты, Калиновского от 14-й роты, остальные роты высказались за меня.
      В штабе дивизии в одной из комнат, прилегающих к оперативной части, назначено собрание полковых делегатов. Выборы должны производиться одновременно и в союз Георгиевских кавалеров при ставке, и для командирования в Тулу.
      Генерал Музеус говорил о важности выборов:
      - Союз офицеров Георгиевских кавалеров будет тем союзом, на который все русское офицерство сможет опереться в дни тяжких испытаний, ниспосланных на нашу родину.
      О командировке в Тулу Музеус сказал:
      - Тыл стал забывать фронт. В тылу больше митингуют, чем думают о положении в армии. За последнее время совершенно прекратилась посылка пополнений в войска. Действующая армия предоставлена самой себе, ряды ее тают. Надо сказать солдатам запасных полков и их офицерам, что так продолжаться не может. Необходимо полное единение между действующей армией и войсками, находящимися в тылу. Желаю вам, господа, выполнить ваш священный долг. * * *
      Пополнений нет. Полк редеет с каждым днем.
      Начали увольняться достигшие сорокатрехлетнего возраста. Значителен процент самовольно отлучающихся. За эти полтора месяца из полка выбыло не менее тысячи человек, взамен которых не прибыло ни одного.
      29 апреля новая телефонограмма из штаба полка: в Петрограде созывается Всероссийский съезд крестьянских депутатов, от каждой дивизии действующей армии должен быть командирован депутат от солдат-крестьян.
      Соколов вызвал меня к себе в землянку, ознакомил с содержанием телефонограммы и предложил обойти взводы, опросить, кого они желают послать своим представителем на дивизионное собрание.
      - Можете опросить через фельдфебеля.
      Через час фельдфебель вернулся с докладом, что солдаты единодушно просили командировать на дивизионное собрание меня. Я удивился.
      - Они говорят, - докладывал Покалюк, - что поручик Оленин знает крестьянский вопрос, сам из крестьян, и лучше него депутата не найти.
      Тогда я сам отправился во вторую линию окопов к первому и второму взводам.
      - Почему вы меня избираете? Надо выбрать солдата-крестьянина.
      - Некого, господин поручик, мы думали. Решили, лучше вас никто наши интересы не защитит. Поезжайте вы.
      Часам к одиннадцати у штадива собралось около полутораста солдат. Из всех собравшихся в офицерских погонах был один я. Переживал ощущение страшной неловкости: солдаты смотрят подозрительно, не зная, что я представитель роты.
      Долго мялись, не зная, как приступить к выборам. Шофер штаба дивизии Игнатов, молодой кудрявый парень в кожаном костюме, в залихватски надетой фуражке, взял на себя инициативу.
      - Товарищи, - начал он, энергично жестикулируя руками, - нам надо избрать на Всероссийский крестьянский съезд своего представителя солдата-крестьянина, который мог бы на съезде отстаивать интересы крестьян, оторванных от мирной жизни. Нам надо избрать такого, которого мы знаем как истинного защитника интересов крестьян, который не предаст нас буржуям. Предлагаю избрать президиум собрания, - закончил Игнатов.
      - Его председателем! - закричали депутаты.
      - Я предлагаю президиум, а не председателя. Можно по одному от полка.
      Так как ротные представители каждого из полков держались кучно, выборы в президиум больших трудностей не составляли. От 11-го полка в президиум выбрали меня. Когда я появился за столом, то услышал позади возгласы:
      - А поручик зачем сюда? Кто его выбрал?
      - Это от одиннадцатого, они его знают, - примирительно отвечали другие.
      - Какой же он крестьянин теперь? Чего их сюда вмешивать? - ворчали одни.
      - Ладно, помалкивай, знаем, какой он крестьянин, - настаивали другие.
      Сидя на табуретке за столом президиума, я усиленно обдумывал, что бы такое сказать собравшимся делегатам, чтобы вызвать с их стороны больше к себе доверия, старался вспомнить те отрывочные сведения, какими располагал по аграрному вопросу. Но, увы! Ничего путного в голову не приходило.
      - Прошу ораторов записываться! - прокричал Игнатов.
      Никому первому говорить не хотелось. Набравшись храбрости, я попросил слова.
      Делегаты насторожились.
      - Товарищи, - начал я. - Нам действительно надо избрать такого делегата, который смог бы отстаивать интересы крестьян. Революция выдвинула в порядок дня осуществление заветной мечты крестьянина: получить землю и волю. Освобождение крестьян в тысяча восемьсот шестьдесят первом году не дало крестьянам того, что они ожидали. Крестьянин получил худшую землю, а лучшие оставили за собой помещики. В целом ряде мест крестьянину курицу выпустить некуда. Надо, чтобы Всероссийский крестьянский съезд обсудил вопрос об отобрании помещичьей земли и равномерном ее распределении среди крестьян.
      Войдя во вкус, я рассуждал, почему необходимо, не дожидаясь окончания войны, объявить землю общенародным достоянием, отобрать немедленно у помещиков и передать до возвращения солдат с фронта в ведение земельных комитетов, избираемых на местах.
      В самый разгар моей речи к нашему собранию подошла группа штабных офицеров во главе с начальником дивизии Музеусом.
      Игнатов прервал меня и скомандовал:
      - Смирно!
      Солдаты, рассевшиеся на траве, вскочили для отдания чести.
      Музеус поздоровался. Велел продолжать собрание, а сам присел около стола. Присутствие Музеуса меня смутило, но я взял себя в руки, выправился и продолжал говорить.
      Когда я закончил, со лба градом катился пот. Наградой мне были дружные аплодисменты солдат, отчего я почувствовал большое удовлетворение.
      Выступило еще несколько солдат.
      - Правильно, - говорили они, - землю надо немедленно отобрать у помещиков, а с разделкой повременить, чтобы не было потом осложнений.
      Проговорили часов до двух дня.
      По окончании прений было внесено предложение, прежде чем выбирать депутата, составить наказ от дивизии.
      Избрали комиссию по составлению наказа. В состав ее вошли Игнатов, я и по одному представителю от каждого из полков и артиллерийских частей.
      Следующее собрание назначено завтра в девять утра.
      На другой день читали наказ. Громом аплодисментов утверждался каждый прочитанный пункт.
      - Правильно! Верно! Вот это так и надо! Хорошо!
      Один из солдат внес предложение дополнить наказ пунктом, чтобы кроме отобрания земель у помещиков отобрать и заводы у капиталистов, и дома у домовладельцев.
      - Съезд крестьянский, - пробовал возразить Игнатов, - вряд ли эти вопросы станет обсуждать.
      - Должен обсуждать! - упорно настаивал на своем внесший предложение. Какой же это иначе будет Всероссийский съезд, если не затронет других сторон нового строя?
      Решили наказ дополнить.
      Приступили к голосованию.
      Заготовили кусочки бумаги, раздали солдатам, на них они должны были написать фамилию кандидата, затем записки опускали в принесенный откуда-то ящик; присматривать специально приставили двоих солдат.
      - Давайте сперва обсудим кандидатов!
      - Называйте фамилии! - Оленин! - закричали представители 11-го полка.
      - Игнатов! - кричали в противовес штабные.
      - Морозов! - кричали артиллеристы. Кандидатов набралось двенадцать человек. Игнатов еще раз спросил у собрания:
      - Может, полезно обсудить кандидатов, прежде чем за них голосовать?
      - Ничего, сами разберемся! - получил он в ответ.
      Из урны вывалили на стол груду записок, которые президиум начал подсчитывать. Раз, два, три... десять... тридцать... сорок пять... семьдесят... девяносто пять... сто тридцать четыре.
      - Сто тридцать четыре голоса за Оленина! - провозгласил Игнатов.
      Солдаты снова вытянулись перед урной. Каждый подходил, крепко держа зажатую в кулаке записку, скрывая ее от других, осторожно вкладывал в ящик.
      Открыли урну, считают. За Игнатова девять голосов.
      - Довольно тянуть волынку! - закричали солдаты. - Ясно, что Оленин выбран. Ведь кто писал за одного, ясно, за другого писать не станет.
      - Итак, выбран почти единогласно Оленин, - резюмировал Игнатов.
      - Качать его! - закричали с разных сторон, и мое бедное тело несколько раз взлетело на воздух.
      - Товарищи, пощадите, вы мне все кости переломаете! - взмолился я.
      Не чувствуя под собою ног, дошел я до своей роты.
      Солдаты устроили мне овацию, узнав, что я избран депутатом на крестьянский съезд.
      - Смотрите, товарищ Оленин, не отрывайтесь от нас!
      Всероссийский Крестьянский съезд
      Май, Петроград
      Сидя в вагоне поезда, везущего меня в Тулу, я обдумывал, как вести себя на Всероссийском крестьянском съезде.
      Надо организовать в группу всех представителей 11-й армии, чтобы было согласованное выступление по вопросам о земле и о войне.
      Съезд начнет работу официально пятого мая, но, надо думать, делегаты с фронта запоздают...
      Очень хочется повидаться с родными, а жену взять с собой в Петроград.
      В Курске столкнулся с прапорщиком Трехсвятским, едущим из Тулы на фронт. Уже стоя на подножке вагона, я спросил Трехсвятского: что в Туле?
      - И хорошо и плохо, - ответил Трехсвятский. - Хорошо, что идет чистка запасных полков. Плохо, что совершенно упала там дисциплина. Никаких занятий, ежедневно митингуют, шкурничество: мол, если нас на фронт отправят, кто здесь будет революцию защищать?
      Третий звонок, гудок паровоза. Торопясь, я пожал руку Трехсвятскому и вошел в вагон.
      Большинство пассажиров из Крыма.
      Купе все заняты. Пришлось устроиться в коридоре.
      Вошла девушка, лет двадцати - двадцати двух, в изящном лиловом платье, тоненькая, с карими глазами, немного вздернутым носиком. Осмотрелась. Нервно повела плечиками, остановив свой взор на мне. Громко позвала проводника. Я заметил маленькую ножку, одетую в лаковую туфельку и тонкий шелковый чулок. Внимательно осмотрел ее стройную фигурку - девушка хороша.
      Она несколько раз прошла по коридору, причем при приближении осматривала меня с ног до головы.
      Я делал вид, что не замечаю этого, задумчиво курил папиросу.
      - Вы не знаете, - обратилась она ко мне наконец, - скоро Тула будет?
      - От Курска до Тулы около трехсот километров, - ответил я. - Этот поезд скорый. Делает в час в среднем километров сорок. Следовательно, часов через семь-восемь будем в Туле. А вы в Тулу?
      - Нет, я еду из Симферополя. Имела глупость еще на Пасху поехать в гости к тетке. Туда ехала мучилась, сейчас - еще больше. - Какое же мученье? - удивился я. - Вы едете во втором классе, в купе...
      - В купе, - передразнила она меня. - Если в этом купе одни только лоботрясы, какое удовольствие с ними ехать?
      - Не нравятся спутники? Здесь, в коридоре, лоботрясов меньше.
      - Вы правы. Здесь только один!
      И она расхохоталась. Я укоризненно смотрел на нее, не зная, обидеться мне или не стоит.
      - Я на фронте почти три года. Для меня это событие - выбраться в тыл.
      - Вы с фронта? Правда?
      - С фронта. Не верите, могу вам Георгиевский крест показать.
      Из бокового кармана я достал свой солдатский Георгиевский крест и приколол булавкой к груди.
      - Ах, какой вы интересный! Ну наконец-то я встретила настоящего офицера, боевого, прямо с фронта! А почему у вас такой крест странный? Я таких не видала.
      - Это солдатский Георгий.
      - Странно... У офицера - солдатский крест?
      - Что странного? Я был солдатом, получил крест, потом, за отсутствием других орденов, которыми можно было бы награждать солдат, меня произвели в офицеры.
      - А вы совсем не похожи на солдата.
      - Ну, еще бы, два года в офицерских чинах пребываю.
      - В отпуск едете? К жене?
      - Не в отпуск и не к жене. Еду в Питер.
      - В Петроград, - капризно протянула девушка. - Говорят, чудесный город. Как бы мне хотелось там побывать, а тут изволь ехать в эту противную Самару. Вы себе представить не можете, что за гнусный город Самара!
      - А вы что там делаете?
      - Баклуши бью. Маменька мне женихов ищет, а я замуж не хочу. Сама себе жениха найду.
      - Теперь время революционное, - пошутил я. - И маменькам пора жениховье дело бросить.
      - А какая у меня маменька! От такой тещи не поздоровится будущему муженьку!
      - Почему вы своих спутников в купе лоботрясами назвали?
      - Ну как же? Молодые, здоровые - а все в тылу околачиваются, даже не офицеры, а, как их называют... в Союзе работают...
      - Земгусары.
      - Вот-вот, земгусары, со шпорами. Героями себя воображают. Жуть! И я от Симферополя эту муку терплю! - и девушка нахмурила тоненькие бровки. Вы, может, вперед в Самару заедете, а уж потом в Питер?
      - К сожалению, не могу. Я в Туле выхожу.
      - Зачем же вам в Туле выходить, раз поезд до самого Питера?
      - Родных хочу повидать.
      - Родных?.. Знаю я этих родных! - погрозила она мне.
      В этой болтовне доехали мы до Тулы.
      * * *
      В Питере решил остановиться у брата своего, Василия Никанорыча, слесаря в трамвайном парке.
      Дом, в котором жил брат, - общежитие для рабочих. Большой, шестиэтажный, с квартирами в одну, максимум две комнаты. Поднялся на пятый этаж по узкой крутой лестнице. Брата дома не оказалось, встретила его жена, Елена. Она обрадовалась моему приезду. Немедленно стала собирать чай, закуску. Предложила мне помыться с дороги. Я сказал, что собираюсь пробыть в Питере не меньше месяца и хотел бы найти себе комнату.