Среди дня, желая похвастаться своим приобретением, я при казал Ларкину оседлать кобылу и поехал гарцевать перед офицерами нашего обоза. Наткнулся на Блюма.
      - Откуда у вас такая прекрасная лошадь, Дмитрий Прокофьевич?
      - У Матвея купил.
      - Лошадь-то краденая.
      - Конечно краденая, откуда же у Матвея будет собственная?
      - Такая краденая, - продолжал Блюм, - что ее владелец здесь недалеко находится.
      - Матвей говорил, что он стянул ее еще на той стороне Стыри.
      - Врет он. Эта лошадь из конюшни этой усадьбы.
      - Не может быть, Владимир Иванович.
      - Уверяю вас. Я видел управляющего имением. Он ходил как очумелый. Говорят, что у него стащили скаковую кобылу, которая брала первые призы на венском ипподроме.
      - А может, эта - другая?
      - Нет, судя по приметам, именно она.
      - Значит, придется вернуть?
      - Придется.
      Я спрыгнул с седла и, держа лошадь в поводу, отправился вместе с Блюмом к управляющему. Нас встретил австриец, пожилой человек с длинными усами. При виде нас он торопливо сбежал со ступенек крыльца.
      - Откуда у вас эта лошадь, господа офицеры? - волнуясь, обратился он к нам.
      - Купленная, - ответил я.
      - Это моя лошадь, я по ней с ума сходил, думал, что пропала. Как я рад, что вы ее нашли!
      - А я очень опечален, что эта лошадь оказалась из вашей конюшни. Она мне очень понравилась.
      Управляющий обнимал и целовал морду лошади.
      - Вы знаете, эта лошадь принесла мне много счастья. Я ее за десять тысяч не продам.
      - А я за нее всего тридцать пять рублей заплатил.
      - Пойдемте на конюшню и выбирайте там любую, - обратился ко мне управляющий. - Я вам дешево уступлю.
      Мне действительно нужна была лошадь, и мы с Блюмом пошли на конюшню.
      - Видите вот эту лошадку, - подвел меня австриец к молодой кобыле. Нравится она вам?
      - Как будто хороша.
      - Хороша! - возмутился управляющий. - Это дочь той лошади, которую вы мне привели. Хотите ее купить?
      - А что вы за нее просите?
      - Я вам ее отдам с большой скидкой. За сто рублей.
      - Вы хотите сказать, за сто тридцать пять.
      - Нет, сто рублей, включая уже вами заплаченные.
      - На этих условиях согласен.
      - По рукам. Берите.
      Он крикнул конюха. Старик австриец надел на лошадь оброть и, держа повод в руке, подвел ее ко мне:
      - Берите из рук в руки. Только она еще не объезжена.
      Прекрасная молодая кобылица темно-гнедой масти привела Блюма в восхищение. Я заплатил управляющему шестьдесят пять рублей. Забрал лошадь и отправился к своей хате с намерением поручить Ларкину объездку. По пути наткнулся на отца Николая.
      - А, Оленин, откуда такую прекрасную ведете кобылицу?
      - Купил, батюшка.
      - Сколько заплатили?
      - Сто рублей.
      - Я вам дам сто двадцать пять.
      - Нет, спасибо, мне самому лошадь нужна.
      - А в придачу старую кобылу.
      - Благодарю вас, батюшка, но я не занимаюсь конской торговлей.
      - Напрасно, ведь вы ее так же заморите, как заморили скакуна.
      - Батюшка, неужели вы его помните?
      - Господи, как можно забыть! Это же было посмешище для всего полка.
      - Вы, однако, плохого мнения о моем скакуне. А кроме того, я его не заморил, он подох от старости.
      - А эту вы голодом уморите. Поменяемся!
      - Нет, благодарю вас, батюшка. Не могу.
      - Ну, куда вы с ней денетесь?!
      - Ездить буду.
      - Ездить можно и на моей вороной кобыле.
      - А почему вы со своей кобылой так расстаться хотите? Что вас на молодую кобылицу потянуло?
      - Вы что-то неприличное, молодой человек, думаете. А я вам серьезно говорю: давайте меняться.
      - Нет, не могу. Это не столько покупная, сколько дареная лошадь.
      - Жаль, жаль, но имейте в виду, когда захотите иметь лошадь постарше, скажите.
      - Батюшка, вы знаете, что ваш Матвей - вор?
      - А вы что, только сейчас об этом узнали?
      - Как же вы его держите?
      - Надо человека исправить. А кто же его исправит, как не отец духовный?
      Но отец духовный не для исправления Матвея держит, а для неблагоприобретения потребных ему вещей.
      Передав Ларкину лошадь, я пошел к Блюму обедать.
      - Откуда вам стало известно, что у помещика пропала рысистая кобыла? спросил я его.
      - У него не только одна рысистая кобыла пропала. За ночь у него стащили штук двадцать и всех их успели рассовать. Вы говорите, что вам продал эту лошадь Матвей?
      - Тридцать пять рублей с меня, мерзавец, спер.
      - А вы знаете, что он попу две лошади из этой же конюшни привел?
      - Не может быть! Отец Николай предложил мне выменять мою молодую кобылицу на его старую лошадь.
      - Жульничает отец Николай. Матвей привел ему пару прекрасных лошадей. Когда поп узнал, что они из конюшни нашего помещика, он Матвея услал их спрятать.
      - Не может быть, Владимир Иванович!
      - Он рассуждает по-своему логически. Не мы, так другие возьмут...
      Из штаба полка прибыл ординарец, разыскавший наконец ушедший далеко в тыл обоз. Оказывается, наш полк находится в двенадцати километрах южнее Тарнополя. При отступлении шел почти последним в полном порядке и сейчас занимает позицию, задерживая дальнейшее продвижение австрийцев.
      От имени командующего полком и начальника дивизии Музеуса нашему обозу приказано немедленно отправиться на соединение с полком.
      Выступили из Стехновица, но, проехав километров двенадцать, получили вдруг новое распоряжение: задержаться в первом же селе, куда отправлялся в резерв наш 11-й полк.
      При размещении обоза я остановился рядом с хатой отца Николая. Блюм был прав: Матвей спер для него две прекрасные вороные лошади, может, и не такие рысистые, как та кобыла, которую мне пришлось вернуть, но во всяком случае значительно лучше купленной мной молодой кобылицы.
      * * *
      В то время как наш обоз шел на присоединение к полку, в Стехновицы прибыл телефонист штаба 3-й дивизии, который блуждал в течение двух дней, не зная, где ему найти пристанище и свои полки, а, казалось бы, ему первому должно быть известно местоположение своих частей и действия противника. Штаб оказался беспомощным только потому, что начальника дивизии Музеуса в день отступления шестого июля не было в штабе. Ни начальник штаба Кадошников (генерал Генерального штаба), ни оперативный адъютант полковник Афанасьев, ни другие высшие штабные чины совершенно не предполагали, что им, руководителям четырех полков со всеми вспомогательными и специальными частями, придется бросить эти части без руководства и просто бежать.
      Штаб настолько растерялся, что удрал, не успев поставить в известность находившиеся на фронте полки. Я представлял, как будет возмущен Музеус, когда, возвратившись из штаба корпуса в Зборов, вместо организованного сопротивления под руководством офицеров Генерального штаба увидит пепелище сгоревших хат и отступающие роты 11-го полка. Действительно, так и было.
      - Где штаб? - неистово кричал Музеус проходившей мимо него последней цепи 11-го полка.
      - В Киеве или в Москве, - иронически отвечали солдаты.
      Музеус стучал стеком по голенищу сапога и готов был наброситься на первого попавшегося штабника, но, увы, штабники находились далеко за пределами досягаемости не только для наступающих австрийцев, но и для стека своего генерала.
      Музеус не стал догонять свой штаб, а остался с 11-м полком, с которым сроднился за время русско-немецкой кампании.
      Командующий 11-м полком Соболев так растерялся, что совершенно не мог руководить отступающими подразделениями. Его растерянность еще более усилилась при встрече с Музеусом, и он предоставил ему командование.
      - Негодяи, мерзавцы! - возмущался Музеус. - Куда бегут, почему бегут? Немцы прорвали небольшой участок. Если они и заняли Олегов, то достаточно было бы одной роты для того, чтобы прогнать их на свои места. Позор!
      Одиннадцатый полк, как и вообще вся 3-я дивизия, отступал потому, что отступала находившаяся впереди 35-я дивизия. А офицеры и солдаты 3-й дивизии были достаточно знакомы с позицией, проходившей под Звыжнем, Манаювом, Хуколеовцами.
      Будь серьезнее наблюдение за противником, последний не смог бы учинить такого грандиозного прорыва и захватить целый ряд селений до Олеюва включительно.
      - Нареволюционизировались! - раздраженно говорил Музеус. - "Наступать не хотим, но зато будем твердо держать винтовку в случае наступления немца". Удержали! Скачи теперь сотню километров в глубь страны, пока немцы не устанут преследовать!
      И наши части действительно скакали в тыл неудержимо.
      - Виноваты большевики, - говорили офицеры. - Они разлагают фронт. Из-за них это отступление. Немецкие наймиты! Шпионы!
      Более благоразумные офицеры и солдаты отвечали:
      - При чем большевики? Разве в штабе дивизии сидят большевики, если штаб дивизии удирает при первом известии о прорыве фронта под Манаювом?
      - Шпионы в дивизии, - говорили солдаты. - Штабные нарочно хотят нашего поражения, чтобы показать, что армия разложилась и нужно, мол, против армии принять репрессивные меры - восстановить прежние отношения между офицерами и солдатами, лишить солдат гражданских прав.
      Особенно велико было озлобление солдат в 3-й дивизии.
      - Только сообщники немцев могут так поступать, как поступили в штабе дивизии, - говорили они. - Удрать, не предупредив на позиции полки! Это может сделать только враг нашей революции и нашей победы. Недаром убирают из полков всех тех, кто стоит за настоящую свободную Россию. Дудки, сами разберемся, где враг, а где друг народа!
      Кавардак получился необычайный. Австро-немецкие войска прорвали русские позиции в районе Звыжен, Манаюв. 35-я дивизия не оказала серьезного сопротивления. Противник продвинулся в тыл километров на десять, создав угрозу флангу 17-го корпуса.
      Тыловые части охватила паника.
      Соседние с 35-й дивизией части, 9-й и 12-й полки нашей дивизии, не рассчитывая на боеспособность своих солдат, отступили. Стоящие левее 11-го полка части под влиянием сообщения о поражении тоже начали отступать независимо от объективных условий фронта.
      Штаб корпуса, находившийся в Белом Подкамне, при получении известия о "грандиозном" наступлении немцев бросился отступать к Кременцу, а штаб 11-й армии в Кременце немедленно эвакуировался в Проскуров, за сто километров, захватив весь подвижной состав со станции Кременец.
      Мало того что штаб армии был в панике, даже штаб фронта, сидевший в Бердичеве, на расстоянии примерно трехсот километров от первой линии окопов, не утерпел и погрузился в вагоны, чтобы отойти на Киев.
      - Армия разложена большевиками! - кричали штабники. - Надо отступать!
      А в то время как штабы поспешно удирали, наши передовые части медленно отходили, и отходили не потому, что на них сильно нажимал противник, а потому, что они утеряли связь со своими штабами и считали совершенно естественным и закономерным отход пехотных частей, когда даже штаб дивизии бежал в тыл.
      Тарнопольское отступление, начавшееся шестого июля, продолжалось вплоть до пятнадцатого. На протяжении девяти дней штабы, обозы, войсковые части неудержимо катились в тыл без какого-либо особого нажима со стороны противника. Огромные запасы снарядов, вооружения, продовольствия были брошены на произвол судьбы, и очень редко солдаты, охранявшие сосредоточенные перед позициями запасы, уничтожали их по собственной инициативе.
      Девять дней не было никакой связи между штабами полков и штабом дивизии, между штабом дивизии и штабом корпуса и, наконец, со штабом армии. Дивизионные и армейские учреждения, обслуживающие фронт, исчезли бесследно. Исчез совершенно из нашего поля зрения полевой телеграф, полевая почтовая контора. Нельзя было получить письмо или отправить письмо на родину. Нельзя было получить телеграмму на позиции и из тыла или из армии направить телеграмму в тыл.
      Между тем австро-немецкая армия, совершив прорыв на фронте Звыжен, Манаюв и не имея достаточных сил, оставалась на захваченных рубежах, злорадно посмеиваясь и не делая ни одного шага для преследования бегущих.
      Уже после того как установилась связь со штабом 11-го полка, я был страшно возмущен заявлением Вишневского, что мы бы не отступили, если бы не было революции.
      - Надо всех революционеров перевешать, - злобно говорил Вишневский, и тогда мы победим немцев.
      - Вы не понимаете, Федор Михайлович, - ответил я ему, - что революция выдвигает новые силы, которые способны смести не только старые порядки, но и организовать серьезное сопротивление неприятелю. Но революция нуждается в организации масс, А такой организованности среди солдат нет. Те, кто должны были организовать массы, ничего умнее не придумали, как почетное наименование полкам "Восемнадцатого июня" или установить новый офицерский орден - солдатский Георгиевский крест. Разве солдаты одиннадцатого полка бежали с позиции? - возмущенно говорил я Вишневскому. - Полк стойко защищал свои позиции и отступил с них, не видя перед собой ни одного неприятельского солдата, не мог не отступить, коль скоро штаб дивизии удрал черт знает куда и неизвестно почему.
      - У нас большевиков нет, потому наш полк и стоял, - возражал Вишневский.
      - Большевиков нет? Да вы знаете, что все солдаты - большевики?
      - У нас нет умных людей. Одни дураки.
      - И нет честных офицеров. Одни трусы!
      - Трусы? - возмутился Вишневский. - Я считаю это оскорблением всему офицерскому корпусу!
      - Считайте как вам угодно.
      - Вы, прапорщик...
      - Поручик, господин капитан.
      - Вы, поручик, - иронически сказал Вишневский, - потрудитесь взять свои слова обратно или же дать мне удовлетворение.
      - Удовлетворение! - рассмеялся я. - Вы понимаете, о чем вы говорите? Мне достаточно вызвать своего денщика и двух обозных солдат, чтобы они вас излупили как Сидорову козу.
      - Я требую удовлетворения!
      - Хорошо. Ларкин, у меня есть в чемодане флакон одеколона, принесите капитану Вишневскому.
      - Вы шутите! - стукнул Вишневский кулаком по столу.
      - Нет, не шучу. Я полагаю, что удовлетворение должно именно в этом и заключаться, чтобы дать вам выпить флакон одеколону. Через полчаса вы будете с пьяными слезами говорить то, что вы, как честный человек, думаете.
      - Плебей, мужик, не понимающий офицерской чести и долга!
      - Но зато я прекрасно понимаю настроение и желание неплебейских офицеров и думаю, что флакон одеколона - предел мечтаний неплебейского офицера в тот момент, когда негде достать более крепких напитков.
      - Я с вами не знаком и руки вам больше подавать не стану!
      - Не буду этим огорчен.
      - А ну, черт с вами! С плебеями у меня плебейские отношения. Одеколон же ваш - выпью.
      - Я в этом ни минуты не сомневался.
      Наш спор и ругань были прерваны появлением незнакомого офицера в форме автомобильных войск.
      - Прошу извинения, - заявил вошедший, красивый, высокого роста мужчина лет тридцати пяти, одетый в изящные ботинки, поверх которых блестели лаковые гетры. На его погонах красовались три звездочки. - Позвольте представиться: поручик третьего автомобильного дивизиона Марценович.
      Мы привстали.
      - Разрешите передохнуть у вас? - Пожалуйста, пожалуйста, - рассыпался в любезностях Вишневский. - А где ваш одеколон? - сердито обратился он ко мне.
      - Сейчас денщик подаст.
      - Вы одеколон пьете, господа? У меня с собой две фляжки спирта.
      - Тогда вы совсем желанный гость. Садитесь, будьте хозяином.
      - Я, господа, уже двое суток не спал. Если позволите, выпью с вами чая, может, немного спирта и сосну.
      - Располагайтесь, как у себя дома.
      Ларкин притащил флакон одеколона и три стакана.
      - Убери, Ларкин, одеколон, капитан Вишневский пьет только спирт, смеясь, сказал я, но Вишневский промолчал.
      - Неужели, господа, вы действительно одеколон пьете? - обратился ко мне автомобилист.
      - Сам не пью. Угощаю капитана за отсутствием более приличных для него напитков.
      - Плюньте, у меня достаточно спирта!
      Вишневский уже разлил по стаканам из фляжки гостя, выпил и довольно крякнул.
      - Мне помнится, что ваш автомобильный отряд стоял в Тарнополе? спросил он гостя. - Значит, и вы подверглись несчастью отступления?
      - Полгода мы жили там. Уверены были, что тарнопольские жители и русская армия одно целое. Какие прекрасные женщины! И вы представьте себе, господа, рухнули мои иллюзии!
      - А вы выпейте, - пододвинул к нему стакан Вишневский.
      - Два дня пью - не помогает. Вы видите мой мундир? - поднялся он, показывая китель, покрытый густыми пятнами.
      - Эка важность, грязный китель! Наши гимнастерки еще грязнее.
      - Ваши гимнастерки покрыты чистой и честной грязью, а мой китель покрыт грязью позорнейшей, гнуснейшей.
      - Вы не волнуйтесь. Расскажите, что это за грязь на вас.
      - Мне совестно, - начал глухим голосом поручик. - Мы стояли в самом центре Тарнополя, когда солдаты начали осуществлять свою свободу. Выгнали, и не только выгнали, а предварительно избили капитана, начальника нашего отряда. Меня, как добропорядочного офицера, сделали командиром. Четыре месяца цацкался я с солдатами. И если отдыхал душой, то только среди тарнопольской интеллигенции. Отступление. Кругом паника, кругом бегут, грабят, жгут. Начали грабить тот дом, где я квартировал. Принял меры. Стрелял. Спас имущество от разграбления. Обеспечил той семье, где я находился, спокойствие. А плоды моих действий... видите китель, - после небольшой паузы произнес он.
      - В чем же дело?
      - Когда стали взрывать склады со снарядами, через Тарнополь стали проходить пехотные части. Я, как командир специальной части, должен был поехать вперед, чтобы ни одна машина не досталась противнику. В это время, вы не можете себе представить... Дайте еще спирту. Я налил ему в стакан из фляжки.
      - Стоило мне выйти, - продолжал поручик, хватив залпом налитый спирт, - как со второго этажа на меня вылили горшок с экскрементами. Вот китель, видите?
      - Почему же вы не перемените?
      - Сволочь, денщик удрал с повозкой, и не знаю куда.
      - Может, вам все это показалось?
      - Понюхайте, капитан, - и он поднес китель к носу Вишневского.
      - Да, действительно, пахнет мерзко.
      - Мерзко... А вы представляете, насколько было мерзко, когда вся эта гнусь лилась мне на голову?
      - Не полюбили вас, значит, в Тарнополе? - наивно спросил я поручика.
      - Но, может, месть за что? Может, вы какую женщину оскорбили?
      - В этом доме ни к одной не притрагивался. Из других ходили. Китель я, конечно, другой куплю, но честь офицерская, господа!..
      Надо вам сказать, вообще в Тарнополе творилось что-то невообразимое. Как я уцелел - сейчас совершенно не представляю себе. Из многих домов бросали камни, стреляли из револьверов. А в двух-трех местах даже бомбы были брошены.
      - Странно, - сказал я. - Вы там жили долгое время. Почему же в ответ на вашу любезность к населению подобная непорядочность?
      - В Тарнополе сплошь большевики и жиды. Жиды и стреляли.
      - Жиды... А сами вы их видели?
      - Разве их увидишь, они, сволочи, из-за угла, из окон. Ну, попадись кто из них - повешу!
      - Если вас до того не прикокошат!
      - Смеетесь, поручик? - пьяными глазами посмотрел на меня автомобилист.
      - Какой тут смех! Посмотрите на ваш китель. Мало того что пятна на нем, от него еще и разит...
      На два дня наш обоз застрял в деревне Хревин. Установив, где находится штаб дивизии и полка, разместившись с Боровым и Вишневским в одной хате, я отправился в штаб дивизии. Обратился к административному адъютанту Трофимову с просьбой прикомандировать ко мне одну из подвод дивизионного обоза для перевозки вещей, пока не подойдет прикомандированная ранее повозка 11-го полка.
      Среди писарей канцелярии дивизии оказалось несколько знакомых. Один из них - Ищутин сообщил мне под великим секретом, что имеется распоряжение из штаба верховного главнокомандующего о введении на фронте смертной казни.
      - Есть приказ, - говорил Ищутин, - воспрещающий посылку в командировки кого бы то ни было из дивизии без разрешения штаба корпуса. Чтобы прекратить большевистскую агитацию, приказано запретить всякие собрания на фронте. Роль полковых комитетов предлагается свести на нет. Ни одного собрания полкового комитета не может происходить без специального на то разрешения начальника дивизии. Отдельным циркуляром ставка верховного главнокомандующего обращает внимание начальника дивизии и штабов на обеспечение помещикам уборки урожая.
      - А разве им мешают?
      - У нас еще ничего такого не было, но, видно, где-то их пощупали, и вот приказано, чтобы урожаи убирались под прикрытием войск. Во всяком случае, - заключил Ищутин, - режим по отношению к солдатам усиливается, а офицеры получают еще больше привилегий, чем раньше имели. Вводятся полевые суды...
      - А это не ваша фантазия, Ищутин? Я виделся с Трофимовым, он мне ничего такого не сказал.
      - Он ничего не скажет. Разве вы не знаете, у него большое поместье в Калужской губернии?
      - Большое поместье? А у Музеуса есть что?
      - Кажется, у него ничего нет. За то Музеуса и недолюбливают в штабах. Считают, что он солдатский генерал.
      - А как он к этим приказам относится?
      - Слышал его реплику: глупые, мол, приказы издают.
      Вечером пошел к Трофимову. В канцелярии штаба дивизии его не было. Пришлось зайти на квартиру. Он оказался дома, но не один. У него была сестра милосердия Елена Васильевна, высокая крупная женщина.
      - Николай Сергеевич, - сказала она, - немного болен, возможно, у него температура. Я просила бы его не беспокоить.
      - Когда же он заболел? Я с ним два часа тому виделся - был здоров.
      - Тогда был здоров, а вернулся из штаба с повышенной температурой. Если у вас что срочное, вы можете через меня передать...
      Я в упор посмотрел на Елену Васильевну.
      Она смутилась и начала теребить пальчиками свой фартук.
      - Скажите, Елена Васильевна, что это вы так заботитесь, чтобы Николая Сергеевича никто не видел?
      - Вы не знаете почему?
      - Потому и спрашиваю.
      - Я же его жена.
      Из соседней комнаты вдруг вышел Трофимов:
      - А, Оленин! Ничего, - обратился он к Елене Васильевне, - это свой человек, пусть войдет, Леночка.
      - А я не знал, что вы женаты, Николай Сергеевич.
      - Да вот женился, правда, не успел еще провести первой брачной ночи. Леночка охраняет меня, чтобы никто не помешал.
      - Тогда разрешите зайти к вам завтра,
      - Нет, нет, говорите, в чем дело.
      - Я решил ехать в Питер, Николай Сергеевич. Так что накопилось вопросов всяких. Надо обязательно самому понять, выяснить.
      - А вы разве не знаете, что без разрешения командующего армией нельзя?
      - Затем я к вам и пришел, чтобы вы сделали запрос в штаб армии,
      - Хорошо, я пошлю сегодня телеграмму.
      - Вы сами-то не будете возражать против моей поездки?
      - Нет, что вы! Поезжайте. Ведь мы с вамп почти земляки, вы из Тулы, я из Калуги. Знаете, Оленин, у меня есть бутылка вина, может, останетесь на полчасика?
      - А я вам не помешаю?
      Елена Васильевна сердито смотрела на меня, давая понять, что, если я уйду, будет гораздо лучше.
      - Нисколько, - заулыбался Николай Сергеевич. - Не уходите, а то она изобьет меня, - пошутил он.
      - Это в первую-то брачную ночь? - рассмеялся я.
      - Ну, положим, эта - не совсем первая. Первая была года полтора тому назад. Сегодня официально первая.
      - Ну, желаю вам официального счастья на сегодняшнюю официальную ночь!
      * * *
      Под вечер в мою хату вбежал член комитета Панков.
      - Откуда ты? - обрадовался я Панкову.
      - Ох, Дмитрий Прокофьевич, не спрашивайте! Измучился, напужался, такие страхи...
      - Голоден небось, покормить тебя?
      - Голоден, только сразу есть что-то не хочется. Я попросил денщика Вишневского приготовить чай. Панков привел себя в порядок и, уже сидя за чайным столом, начал рассказывать свои похождения во время отступления:
      - Когда мы с вами расстались под Зборовом, я примкнул к артиллерийскому парку третьей дивизии. Ребята оказались хорошие, разрешили положить книги на снарядные ящики. Целую ночь перли. Не доходя до Тарнополя, остановились. Там переночевали, потому что лошади не могли дальше двигаться. Артиллеристы возмущались этим отступлением, говорили, мол, тут не без предательства, вовсе нас не немец гонит, а собственные офицеры.
      На другой день вошли в Тарнополь. Наш парк остановился на площади против комендантского управления. Распоряжений о дальнейшем отступлении не было. Простояли несколько дней. За это время через Тарнополь прошло много частей. Все торопились, боялись быть захваченными. Грешным делом, я вас поджидал, надеялся, что подойдете с какой-нибудь частью. Однако одиннадцатого полка так и не дождался. Боясь, что вы застряли на фронте, я не торопился двигаться дальше.
      В это самое время тарнопольский гарнизон тоже стал удирать. Удирали обозы, химические команды, автомобильные части. Удирали наспех, бросая имущество. Солдаты и несколько офицеров громили магазины. Никакие стены не помогали. Не то что деревянные, железные решетки - и те разбирались. Тащили все, что можно, растащили винокуренные склады, мануфактуру, обувь, канцелярские принадлежности, бумагу. Солдаты озверели. Бросились по квартирам, расхватали ковры, перины, подушки. Пух летел по Тарнополю. Кричали: "Бей жидов!" И если бы не страх перед наступающим немцем, учинили бы жестокий погром.
      Зато когда обозная и тыловая публика, населявшая Тарнополь, вышла и прошли последние пехотные части, не было ни одной улицы, ни одного дома, из которого не бросали бы камней. Выливали на людей помои и вонючую грязь. Выбрасывали ночные горшки, стреляли. Многие из офицеров бросались с шашками наголо в квартиры, но, конечно, квартиры были заперты. Атакующие возвращались обратно и приказывали солдатам грабить и жечь. Солдаты бросались в квартиры, ломали, тащили... А потом, вытащив ценные вещи, поджигали дома. Такого озверения я никогда не видывал.
      - А из окон сильная была стрельба?
      - Ну что там! Выстрелы из револьверов - это пустое, а вот как на головы нечистоты выливали, это - красота. Я видел у комендантского управления, как на одного автомобильного офицера несколько горшков сразу вылили...
      Панков не знал, с кем я имел честь познакомиться у Вишневского.
      Атаки контрреволюции
      Июль-август 1917 года
      Получив разрешение на поездку в Петроград, восемнадцатого июля я выехал на станцию. Подъехав к Волочиску в семь утра, в ожидании поезда пошел побродить вокруг станции.
      Прекрасный солнечный день располагал к прогулке. Вдали послышались звуки пропеллера и мотора. Посмотрев вверх, я увидел четыре австрийских аэроплана. При приближении к станции аэропланы стали снижаться.
      Станция была пуста, если не считать этапного поезда. Тем не менее один из австрийских самолетов, покружившись над станцией, сбросил бомбу. Бомба разорвалась шагах в пятидесяти от вокзала. Я стал около стены, считая себя тем самым прикрытым от поражения.
      Аэропланы сбросили еще несколько бомб и, не встречая никакого сопротивления, спустились еще ниже. Между землей и лодочками самолетов было расстояние не более двухсот шагов. Один из летчиков, прицелившись, сбросил еще бомбу. Она упала в здание вокзала. Произошел сильный взрыв. Крыша разлетелась, с верхнего карниза посыпались кирпичи. Осколок кирпича сильно ударил меня в плечо, содрал кожу с указательного пальца левой руки.
      "Убьют, пожалуй", - пронеслось в голове.
      Бежать было некуда, и я еще теснее прижался к стене вокзального здания.
      Последовало еще несколько взрывов, причем один буквально в десяти шагах от меня. Я был весь засыпан осколками и комками земли.
      "Убит!" - мелькнула мысль.
      Глаза следили за аэропланами. Летчики поднялись ввысь и направились в сторону Подволочиска.
      Встал. Отряхнул с себя землю. Начал ощупывать себя, цел ли? Кроме содранной с пальца кожи, я насчитал несколько шишек на голове и заметил тоненькую струйку крови, тянувшуюся по лицу. Достав носовой платок, вытерев лицо, хотел установить, куда же я ранен? На платке остались следы грязи и немного крови. Выше лба нащупал ранку.
      Вспомнил рассказы Блюма о столбняке при попадании в рану земли. Сейчас же побежал в соседний железнодорожный домик, оказавшийся квартирой дежурного по станции, и попросил позволения промыть рану.
      Старушка, мать дежурного по станции, дала мне горячей воды. Я привел себя в порядок.
      Рана на голове оказалась неглубокой.
      "Везет, - думал я. - Получил две раны в один день, вернее, в один час. Будь я на позиции и обладай таким нахальством, как Савицкий, получил бы и крест, и чин, и еще, глядишь, месяца на два эвакуацию в тыл. А если бы остался, несмотря на ранение, в строю, то всяким почестям и наградам числа бы не было".
      * * *
      В Питере пробыл недолго. Отношение к делегатам, прибывающим с Юго-Западного фронта, неважное. При первом же моем появлении в Совете крестьянских депутатов дежурный, член солдатской секции, узнав, что я из-под Тарнополя, неодобрительно осмотрел меня с ног до головы.
      - Делегируетесь? - задал иронический вопрос. - Вместо того чтобы немцев бить, митингуете и по столицам ездите?
      - Надо и в столицах побывать, - ответил я. - Скажите, с кем мне здесь поговорить?
      - С председателем солдатской секции Оцупом и его заместителем Гвоздевым.
      - Где их найти?
      - В своих кабинетах.
      - Кабинеты-то где? - Здесь же, в этом здании. Только сейчас еще рано, никого нет.
      Прошел по зданию крестьянского Совета, который разместился в великолепном доме на Фонтанке, где раньше был лицей, готовящий дипломатов. В классных комнатах - кабинеты руководителей Совета; большие залы приспособлены под аудитории, в которых партия социалистов-революционеров организовала лекции для своих сторонников из рабочих. Небольшие комнаты администрации лицея пошли под кабинеты начальников различных отделов и секций. В нижнем этаже - столовая для членов Совета и для приезжающих делегатов. В столовой постоянно оживленно. Можно застать членов президиума исполкома, среди которых несколько министров Временного правительства, как, например, Чернов, Маслов и другие.