Через несколько дней он послал Салтыкову трогательно– наивное письмо: «Не оставьте, ваше сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня, бога ради, не забудьте, кажется, что я вправду заслужил Георгиевский второй класс; сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажется. Грудь и поломанный бок очень у меня болят, голова как будто пораспухла».
Желание полководца исполнилось: Екатерина наградила туртукайского победителя Георгиевским крестом 2-й степени.
Нанеся короткий удар туркам и разрушив город, Суворов вынужден был вернуться на левый берег Дуная: он считал возможным остаться на правом берегу лишь при условии прочного закрепления там и в этом смысле представил докладную записку. Однако Салтыков не решился на это. Турки вновь заняли Туртукай, притом довольно крупными силами. Рядом рапортов Суворов извещал И. П. Салтыкова о непрерывном прибытии турецких подкреплений в Туртукай.
Спустя четыре недели прибыло распоряжение главнокомандующего предпринять 5 июня новый поиск на Туртукай: Румянцев готовился к решительным операциям и с целью отвлечь внимание турок от места главного удара поручал Суворову демонстрацию.
Суворов сделал все необходимые распоряжения, составил новую диспозицию, но в самый день выступления свалился в остром приступе лихорадки. Руководство новым поиском он поручил своим помощникам. Однако теперь турки держались настороже: их пикеты зорко следили за переправами. Полковник Астраханского полка Батурин и князь Мещерский сделали одну-две робкие попытки переправиться, потом сочли операцию чересчур рискованной и отложили ее.
Узнав об отмене поиска, Суворов пришел одновременно в ярость и отчаяние. «Благоволите, ваше сиятельство, рассудить, – написал он Салтыкову, – могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать… Какой это позор. Все оробели, лицы не те… Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутца…»
Все в нем возмущалось и кипело. Между тем 7 июня состоялась переправа главных русских сил, и стратегический смысл повторного поиска на Туртукай отпал.
Однако Суворов руководствовался и другими соображениями. В письме от 10 июня, он, после уничтожающей характеристики Батурина и Мещерского, высказывает основную свою мысль: «Как бы это тем временем, к сожалению, не оказало отчасти дурного влияния на войска».
И далее второе, столь же важное соображение: «Турки набираются храбрости, видя, что приготовления к нападению сведены на нет».
Суворов полагал нужным все-таки предпринять вторичную экспедицию на Туртукай, во-первых, из военно-воспитательных соображений: он внушал солдатам, что если они будут храбры и будут выполнять все распоряжения командиров, то враг не устоит перед ними. Сорванное наступление под Турту– каем наносило серьезный удар всей этой системе. Вторая причина заключалась в нежелании ободрить противника проявлением нерешительности. И, наконец, Суворову хотелось реабилитировать себя и свой отряд, ибо ему, по его выражению, лучше было «где на крыле промаячить, нежели подвергать себя фельдфебельством моим до стыда видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы».
Поэтому он начал приготовления к атаке. Для большого морального впечатления он объявил, что остается в силе ранее выработанная им диспозиция. В действительности он внес в нее много коррективов, учтя изменившуюся обстановку. Основные положения этой диспозиции вполне выдержаны в духе его военных правил: «итти на прорыв,… не останавливаясь. Голова хвоста
не ожидает… Командиры частей, колонны или разделениев ни о чем не докладываются, а действуют сами собой с поспешностию и благоразумием… Ежели где кучка турок будет просить их аман,
то давать» и т. д.
Разработанный порядок наступления предусматривал сочетание развернутых линий с колоннами. Идея такого построения была выдвинута еще Румянцевым, но Суворов творчески развил и углубил ее. По сравнению с господствовавшими в тогдашних армиях правилами это был очень крупный шаг вперед. Понадобилось еще много времени, прежде чем этот замысел был вполне понят и уценен по достоинству.
17 июня состоялся второй «поиск». Предназначенные к переправе войска (1 500 человек) Суворов переправил в трех линиях, использовав для этого 30 лодок, 13 мачтовых судов и 4 «чайки».
Бой был очень упорный вследствие значительного численного перевеса турок (в этот раз гарнизон Туртукая насчитывал 7 тысяч человек).
«…по овладению нами турецким ретраншементом,
– говорится в суворовской автобиографии, – ночью варвары, превосходством почти вдесятеро, нас в нем сильно оступили».
Сражение длилось всю ночь и часть следующего дня. Суворовские выученики: полковник Мещерский, майоры Ребок и Касперов показали себя здесь с самой лучшей стороны. Наконец турки были «приведены до такой трусости», что, оставив почти весь лагерь, девять пушек и много судов, бежали. Казаки гнали их на протяжении пяти верст. Потери русских составили 200 человек, потери турок – 700–800 человек; у турок были захвачены 14 пушек и 35 речных судов.
Поразительно поведение самого Суворова в этом бою. Весь день его мучила лихорадка. Все же он заставил перевезти его на другой берег, но был так слаб, что не мог ходить без посторонней помощи; два офицера поддерживали его все время под руки, и один из них передавал его распоряжения, произносимые еле слышным голосом. В таком состоянии полного физического изнеможения Суворов, на этот раз никому не доверяя, всю ночь руководил боем, носившим исключительно напряженный характер. Утром он даже заставил себя сесть на коня.
Однако успешные действия незначительного суворовского отряда не могли, конечно, изменить общего хода кампании. Вследствие недостаточности сил Румянцеву пришлось перейти обратно на левый берег Дуная и ограничиться стратегической обороной. На правом берегу Дуная русское командование сохранило за собой только город Гирсово, который должен был послужить опорным пунктом для нового наступления. «Сей пост удержан нами прежде для опоры войскам, которые возвращались в Измаил, а теперь полезен оной, чтоб, отвлекая сюда внимание неприятельское, не допустить его полными силами обратиться в верхнюю часть (т. е. вверх по течению Дуная. –
К. О.),– писал Румянцев в ордере, извещавшем Суворова о новом назначении. Турки стремились вынуть эту занозу и настойчива штурмовали Гирсово. Надо было вручить защиту его надежному военачальнику. Румянцев уведомил императрицу, что «важный Гирсовский пост вручил Суворову, ко всякому делу свою готовность и способность подтверждающему».
Убедившись в недостаточности гирсовских укреплений и предвидя дальнейшие турецкие атаки, Суворов немедленно приступил к фортификационным работам.
«Я починил крепость, прибавил к ней земляные строения и сделал разные фельдшанцы»,
указывает он.
Работы еще не были закончены, когда начался генеральный штурм.
В намерения Суворова отнюдь не входило простое отражение штурма. Согласно его принципам каждое столкновение с ним должно было кончаться для неприятеля разгромом. Гирсовский гарнизон не превышал 3 тысяч; турок было свыше 10 тысяч. Это не смутило Суворова. Он приказал передовым цепям делать вид, будто они бегут, и таким образом заманить турок поближе к валу. Приблизившись без помехи на половину картечного выстрела, турки бешено устремились на штурм. В этот момент был открыт против них жестокий картечный и ружейный огонь. Неся страшные потери, атакующие добежали все-таки до палисада. Исход боя висел на волоске-казалось, турки прорвутся внутрь и задавят своей численностью защитников Гирсова.
Но рискованный план Суворова удался: турки не выдержали губительного огня и подались назад. Это был кульминационный момент всего замысла; русская пехота, выйдя из-за прикрытий, атаковала их на всем фронте, а гусары с казаками довершили удар. Турки бежали, оставив весь обоз и понеся тяжелые людские потери.
«Ударились они в бегство, потерпели великий урон, оставили на месте всю их артиллерию. Победа была совершенная; мы их гнали тридцать верст», вспоминал в автобиографии Суворов.
Далее следует известная фраза:
«Прочее известно по реляциям, в которые я мало вникал и всегда почитал дело лучше описания».
Действия Суворова в этом бою убедительно показывают, что он отнюдь не был привержен во что бы то ни стало к наступательной тактике; в зависимости от обстановки, он сочетал наступательные действия с оборонительными – как то и случилось при Гирсово.
Румянцев придавал этой победе большое значение. Сооб-. щая Г. А. Потемкину, что Суворов «разбил и преследовал великим поражением» турок, он приказал отметить эту победу молебствием и пушечной пальбой.
Пользуясь наступившим после сражения при Гирсово затишьем, Суворов испросил разрешение выехать в отпуск. Ему было уже сорок три года, и его отец, Василий Иванович, давно подымал вопрос о женитьбе сына и продолжении рода. Сам полководец, поглощенный своим призванием, не проявлял здесь особой горячности.
Тем не менее он не вовсе исключал мысль о женитьбе, и когда Василий Иванович сообщил, что подыскал для него невесту, это явилось одной из причин поездки в отпуск. 16 января 1774 года он обвенчался в Москве с дочерью отставного генерал-аншефа, княжной Варварой Ивановной Прозоровской. «Медовый месяц» оказался и единственным, – во второй половине февраля Суворов уже снова был в армии.
На этот раз ему была дана задача не допускать переправы турок через Дунай у Силистрии. О более активных действиях ничего не было сказано, только глухо упоминалось, что в случае наступательных операций ему надлежит держать контакт с соседним отрядом генерала Каменского. Время и направление этих операций Румянцев предоставлял согласовать обоим командирам самостоятельно. Румянцев не указал, кому из двоих предоставляется решающий голос, и эта недомолвка оказалась чреватой последствиями. Каменский и Суворов были в одинаковом чине (генерал-поручика) но Каменский получил этот чин годом раньше; таким образом, на его стороне был «отвес списочного старшинства». Однако Суворов был на восемь лет старше, главное же, он сознавал себя несравненно более крупным военачальником и никак не ставил Каменского на одну доску с собой. Поэтому он решил действовать вне зависимости от местнических традиций списочного старшинства.
Согласовав в общих чертах план предстоявших действий, оба начальника выступили в поход. Однако Суворов задержал на два дня свое выступление (впоследствии он ссылался на неприбытие части его отряда). Он явно старался избежать со единения с отрядом Каменского.
Но расчеты Суворова встретить турок до соединения с Каменским не оправдались. Через несколько дней оба отряда встретились в деревне Юшенли. Суворов все же остался верен своему решению сохранить самостоятельность. Он тотчас перевел свои войска в авангард и, став во главе кавалерии, отправился на усиленную разведку. План его сводился к тому, чтобы ввязаться в бой, повести его так, как подскажет обстановка, и, поставив Каменского перед совершившимся фактом, заставить его действовать в соответствии с определившейся диспозицией боя.
Стремясь обеспечить внезапность удара, Суворов подходил к Козлуджи по самой плохой дороге, откуда неприятель мень– ше всего мог ждать нападения.
Случаю было угодно, чтобы одновременно с русскими и турки предприняли наступательную операцию. Их сорокатысячный корпус находился в это время уже в Козлуджи – на расстоянии нескольких верст от Юшенли. Конница Суворова втянулась в узкое дефиле,
ведшее через густой лес. Ее заметили турецкие аванпосты, и при выходе из леса она подверглась стремительному натиску ударных турецких частей. Неожиданность атаки, численное превосходство неприятеля, неудобство расположения привели к тому, что конница, смешавшись, стала отступать, и даже личное присутствие Суворова не могло приостановить его.
Высланные на помощь три эскадрона были смяты беглецами, по пятам которых гнались полчища турок. Положение становилось, опасным. Но выведенные вперед два пехотных полка, построенные перед лесом в четыре сомкнутых каре, отбили огнем появившуюся из леса турецкую кавалерию и принудили ее отступить.
Приведя в порядок расстроенные части и подкрепив их своей пехотой. Суворов немедленно двинулся вслед за отступавшими турками. Продвижение совершалось в неимоверно тяжелой обстановке. Узкая лесная дорога была завалена трупами людей и лошадей. Было невыносимо жарко. Солдаты и лошади давно не получали ни пищи, ни воды. То и дело приходилось отражать вылазки засевших в кустах турок. Несколько солдат умерло в пути от полного изнеможения.
Наконец девятиверстное дефиле кончилось, и войска вышли из леса. Развернувшись в лощине, Суворов отбил многократные атаки гораздо более многочисленных турок и, выставив подвезенные пушки, повел интенсивный обстрел неприятельского лагеря. После трехчасовой артиллерийской подготовки он, не дожидаясь, пока подтянутся войска Каменского, бросил в наступление все наличные силы. Атаку начала конница, за ней устремилась пехота. Турки не приняли удара и обратились в бегство, оставив победителям 29 медных орудий и 107 знамен.
Вряд ли может вызвать удивление, что после этого эпизода отношения Суворова с Каменским приняли характер явной неприязни.
На следующий день после Козлуджийской битвы Каменский послал о ней донесение Румянцеву. В его изложении получалось, что именно он является главным героем дня. Это окончательно обострило отношения между ним и Суворовым. Мучимый не прекращавшейся лихорадкой, с трудом державшийся на ногах во время приступов, Суворов по прошествии нескольких дней сдал командование.
Повидимому, Суворов хотел использовать победу, превратить тактический успех в стратегический, но Каменский воспротивился.
Кампания между тем заканчивалась. Потрясенная поражением у Козлуджи, исчерпавшая свои финансовые ресурсы, Турция заключила мир на выгодных для России условиях. Согласно подписанному в Кучук-Кайнарджи мирному договору (в июле 1774 года) Россия приобрела Керчь, Кинбурн, Азов, пространство между Бугом и Днестром, долины рек Кубани и Терека, право свободного плавания по Черному морю и получила четыре с половиной миллиона рублей контрибуции. Турецкое правительство вынуждено было признать независимость Крыма (дотоле находившегося под протекторатом Турции).
VI. В Приволжье и на Кубани
Через несколько дней после заключения мира Суворов получил приказ спешно выехать в Россию. На этот раз он понадобился не против внешнего врага, а против другого, более страшного для дворянства и Екатерины. Его звали на борьбу с человекем, которого императрица с напускной небрежностью называла в письме к Вольтеру «маркизом Пугачевым», но который на самом деле заставлял ее трепетать от ужаса. Один момент она делала вид, будто хочет сама ехать на Волгу, чтобы лично руководить борьбой против народных масс, объединившихся вокруг Пугачева. Канцлер Никита Панин отговорил ее и убедил послать его брата Петра Панина, который из-за размолвок с Румянцевым и Орловым жил в своей деревне, втайне мечтая, что его снова призовут. Он с радостью встретил новое назначение, но потребовал себе помощника, указав в качестве такового на Суворова.
Этот выбор определялся боевой репутацией, которую успел уже приобрести Суворов, а отчасти тем, что именно на него указывал бывший главнокомандующий действовавшими против Пугачева силами Бибиков. Еще в марте Бибиков настаивал на откомандировании к нему Суворова, но Румянцев возражал, аргументируя тем, что это создало бы в народе и за границей впечатление опасности пугачевского движения (которое правительство упорно пыталось представить в виде малосерьезной смуты). Доводы Румянцева показались уважительными. Но когда со смертью Бибикова новый командую– щий возобновил просьбы о посылке Суворова, положение было несколько иным: война кончилась, Суворов был не у дел, главное же – императрица была до того напугана разраставшимся восстанием, что готова была послать туда всех генералов, лишь бы покончить, наконец, с Пугачевым. В августе 1774 года Екатерина писала Панину: «Что же касается до генерал-поручика Суворова, то непременно моя воля есть, чтоб до утушения бунта под вашим начальством свое пребывание имел».
В тот день, когда прибыло известие о переходе Пугачева на правый берег Волги и о движении его на Москву, к Суворову поскакал курьер с эстафетой. Получив приказ, Суворов тотчас выехал в Москву, повидался там с женою и отцом и немедленно, без багажа, поскакал к Панину.
В распоряжение Панина были переданы значительные по тому времени силы – около 20 тысяч человек, в том числе Казанский и Пензенский дворянские корпуса.
Помимо перечисленных сил, в районе восстания – у Оренбурга, Пензы, Казани – были сформированы многочисленные вооруженные отряды.
В то время как правительство мобилизовало целую армию, ресурсы Пугачева начали таять. Из состава его армии вышли башкиры, не пожелавшие идти в Поволжье. Лишился он также уральских рабочих, поставлявших ему кадры преданных бойцов и пушки, пока он сражался в Приуралье. Вновь присоединившиеся к нему калмыки не представляли собою серьезной военной силы. Вдобавок армия Пугачева была плохо вооружена.
В конце августа правительственные войска под начальством Михельсона нанесли повстанцам страшное поражение у Сальникова завода. Пугачев потерял здесь 24 орудия, 6 тысяч пленными и 2 тысячи убитыми, в числе их своего верного сподвижника Овсянникова. Это было в тот самый день, когда Суворов представлялся Панину.
Получив от Панина неограниченные полномочия, Суворов в сопровождении конвоя из 50 человек отправился через Пензу к Саратову.
Там он узнал о поражении Пугачева у Сальникова завода и о том, что Михельсон неутомимо продолжает преследование. Сформировав в Царицыне в один день отряд из нескольких сотен кавалеристов и трехсот пехотинцев, посаженных на коней, Суворов двинулся в степь на поиски разбитого вождя крестьянской войны. Схваченный Михельсоном, один из сподвижников Пугачева, яицкий казак Тарпов, показал, что Пугачев с несколькими десятками человек переплыл Волгу и, «отскакав па несколько верст с своими сообщниками… посоветовав, положили бежать степью безводным местом 70 верст к каким-то камышам», где надеялись найти воду и отсидеться, добывая пропитание охотою на диких зверей.
Легкий отряд Суворова устремился в степи.
Хлеба в отряде было мало, взамен его употребляли ломти засушенного на огне мяса. Днем шли по солнцу, ночью по звездам; двигались во всякую погоду, теряя отставших, бросая на дороге загнанных коней. Вскоре напали на след Пугачева; крестьяне рассказывали, что накануне Пугачев был здесь, но приверженцы его взбунтовались, связали его и повезли в Яицк.
Доведя быстроту марша до предела, Суворов направился к Яицку. В пути, однако, произошла непредвиденная задержка: ночью наткнулись на степных кочевников, которые открыли стрельбу, убив при этом давнишнего суворовского адъютанта Максимовича, ехавшего рядом со своим начальником. Рассеяв нападавших, Суворов отобрал несколько наиболее «доброконных» кавалеристов и поскакал с ними вперед.
Оказалось, однако, что Пугачев был уже выдан яицкому коменданту Симонову.
Через два дня, забрав пленника, отряд выступил из Яицка.
Суворов относился к Пугачеву, как к военнопленному; он расспрашивал его об его действиях и планах, интересовался организацией его войск.
Хотя наибольшую энергию в борьбе с восстанием проявил Михельсон, но Панин предпочел выставить в качестве виновника успеха Суворова, то есть избранного им, Паниным, кандидата. «Неутомимость отряда Суворова выше сил человеческих, – патетически доносил он Екатерине.,– По степи, с худейшей пищею рядовых солдат, в погоду ненастнейшую, без дров, без зимнего платья, с командами майорскими, а не генеральскими, гонялся до последней крайности».
Насмешница-судьба сыграла шутку с полководцем: никогда, ни до того времени, ни после, он не получал такой блестящей аттестации от своего начальника, как за доставку поверженного, закованного пленника.
В действительности роль Суворова была более чем скромной. Появившись в момент, когда восстание уже шло на убыль, он, самое большое, ускорил на несколько дней неизбежную трагическую развязку.
Впрочем, Екатерина отлично понимала это: хотя она и наградила Суворова золотой шпагой, усыпанной бриллиантами, – наградила именно за Пугачева, а не за турецкую кампанию, но при случае она без обиняков заявила, что «Суворов тут участия не имел… и приехал по окончании драки и поимки злодея». В другой раз она выразилась еще непочтительнее, сказав, что Пугачев обязан своей поимкой Суворову столько же, сколько ее комнатной собачке Томасу.
Летом 1775 года дворянская Россия пышно отпраздновала подавление Пугачевского восстания и успешное окончание внешних (польской и турецкой) войн. Суворов не присутствовал на празднествах: он в это время находился в Поволжье, ликвидируя последние очаги восстания.
В августе 1775 года скончался Василий Иванович Суворов.
В связи с этим полководец получил разрешение явиться в Москву, представлялся там государыне и был назначен командиром Петербургской дивизии. Для большинства генералов такое назначение показалось бы чрезвычайно лестным и выгодным. Однако Суворову оно было не по душе. Его не привлекала перспектива получать награды за парадную службу; в мечтах своих он стремился к подлинной славе, неразрывно связанной со славою своей родины, и не хотел менять тяготы и опасность борьбы на теплое местечко в столице. В этом характерное отличие Суворова: он мог обращаться к покрори– тельству могущественных царедворцев, но стать одним из них никогда бы не согласился.
Оставшись в Москве по домашним делам, он провел там и в своих деревнях свыше года, ни разу не появившись в Петербурге для командования дивизией.
В ноябре 1776 года он получил от Потемкина предписание срочно выехать в Крым.
* * *
Еще Петр I высказал мысль о необходимости присоединения к России Крыма, запиравшего выход из Азовского моря и игравшего решающую стратегическую роль на Черноморском побережье. В XVIII веке русская политика неизменно была направлена к присоединению этого полуострова. Заключенный, в 1774 году в Кучук-Кайнарджи мирный договор в значительной степени разрешал эту задачу – турки очистили полуостров, и решающее влияние на крымские дела приобрела Россия благодаря обладанию крепостями – Керчью, Еникале и Кинбурном.
В Петербурге уже в течение нескольких лет воспитывался обрусевший брат низложенного крымского хана, по имени Шагин-Гирей. Его наметили кандидатом в крымские правители: решено было сперва навязать его ногайским ордам, а затем провести в крымские ханы. Татары волновались: Турция придвигала к Крыму свои войска. Россия, со своей стороны, ввела на полуостров двадцатипятитысячный корпус под начальством Прозоровского. Заместителем последнего был назначен Суворов.
В марте 1777 года Шагин-Гирей прибыл в Крым и был избран мурзами в ханы. Мероприятия, которые он начал проводить, возбудили против него недовольство мусульман. Волнения перекинулись из Крыма на Кубань, где кочевали ногайцы.
В это время начальство над Кубанским корпусом было вверено Суворову.
Приехав на Кубань, Суворов развил кипучую деятельность. Он пробыл там всего три с половиной месяца, но провел за это время огромную работу, построив кубанскую оборонительную линию.
Укрепления строились в боевых условиях, часто под огнем горцев. Все пункты для сооружения укреплений Суворов избрал лично и лично (а после отъезда в Крым – письменно) руководил работами.
В июне 1778 года кубанская оборонительная линия простиралась от Тамани до Ставрополя, на расстоянии 540 верст. Впоследствии Суворов с законной гордостью писал Турчанинову, что из 700 человек, рывших укрепления на Кубани, в непогодь, «на носу вооруженных многолюдных варваров», ни один не был убит, и только один солдат, застигнутый врасплох невооруженным, погиб от раны.
В разгаре этой работы Суворов получил извещение о назначении его на место князя Прозоровского командующим крымскими вооруженными силами.
Положение в Крыму в этот момент было очень острое. Турецкий флот крейсировал у берегов, явно готовилась высадка десанта. Надо было воспрепятствовать этому и одновременно избежать конфликта, который мог бы привести к нежелательной новой войне, Суворов оказался на высоте положения. Он в кратчайший срок выработал план обороны Крыма. Осмотрев побережье, он лично выбрал места для батарей и укреплений, указав и типы последних, иногда лично чертя планы и профили.
Вся система крымской обороны была запроектирована из 29 укреплений, включая сюда и реорганизованные, но имевшиеся ранее укрепленные пункты, и заново созданные по приказу Суворова (у Кашкоя, Аргина, Булзыка, Алушты, Шумы, Инкермана, Бахчисарая, Ядринека, Козлова и др.).
Помимо этой линии укреплений Суворов протянул вдоль побережья цепочку наблюдательных постов и наметил места для стоянок немногочисленных судов, имевшихся в его распоряжении. Когда турки захотели высадиться под предлогом недостатка питьевой воды, им было в этом вежливо, но твердо отказано. Начальники постов, разводя руками, ссылались на несуществававший карантин, при этом недвусмысленно клали руки на эфесы шпаг. Поняв, что без боя высадить десант не удастся, турецкий флот удалился в Константинополь. Система воздвигнутых на побережье укреплений принесла пользу и в другом отношении: в значительной мере именно она сорвала назревавшее в Крыму восстание. «Осаждение крепостями здешнего края воспрепятствовало мятежу», сообщил Суворов Румянцеву.
Вслед за тем Суворову было дано другое, не менее «деликатное» поручение. Русское правительство решило выселить из Крыма в приазовские области все христианское население. Тем самым хан Шагин-Гирей лишался подавляющей части налогоплательщиков и попадал в финансовую зависимость от России. При выполнении этого поручения Суворову приходилось считаться с резкой оппозицией хана, с жалобами и протестами самих выселяемых и, наконец, с неприязненным отношением Румянцева, не сочувствовавшего этой операции. Об обстановке, в которой протекало переселение, свидетельствует, например, тот факт, что «к двум ханским министрам, которые наиболее сему препятствовали, немедленно поставили перед домом крепкий караул с одною пушкою, до тех пор, пока они успокоились». Переселенческая операция была быстро и успешно проведена.
Верный своему правилу заботиться о мирных жителях, Суворов и в этот раз проявлял неизменную заботу о населении края. В приказе войскам Крымского и Кубанского корпусов встречаем такие, редкие для того времени, слова: «В стояниях и на походах мародеров не терпеть и наказывать оных жестоко, тотчас на месте. Домов, заборов и огородов отнюдь не ломать… Где случается фуражировать, чинить то… с крайним порядком… Не меньше оружия поражать противника человеколюбием».
Следя за турецким флотом, переселяя православных купцов, укрепляя степную границу, Суворов никогда не упускал из виду вопросов боевой подготовки войск. В мае 1778 года он объявил в приказе по Крымскому и Кубанскому корпусам подробное наставление о порядке службы пехоты, кавалерии и казаков. Это наставление содержит в себе детальное руководство для ведения операций в тяжелых условиях местности и обстановки.
Таким образом, Суворов напряженно работал если не на боевом, то, во всяком случае, на близком к нему военно-административном поприще. Но душевное состояние его было очень тяжелое. Румянцев был щедр на резкие выговоры. Впечатлительность и самолюбие Суворова не позволяли ему хладнокровно принимать их. Подчиненный в то время Румянцеву, Суворов не имел права непосредственно сноситься с Потемкиным, но, видя в нем опору, часто обращался к нему. Положение Суворова было тем труднее, что между Потемкиным и Румянцевым возгорелась яростная вражда. Вынужденный выполнять поручения Потемкина и находясь в то же время в подчинении у Румянцева, Суворов оказался как бы между молотом и наковальней.
Получая – обычно преувеличенные – известия о недовольстве им Румянцева, Суворов нервничал. «Фельдмаршала я непрестанно боюсь, – писал он. – Мне пишет он, будто из облака. Хотя бы уже он, купоросность отлагая, равнодушно смотрел лучше в конец или терпеливо ждал бы его… Пре– подания его обыкновенно брань, иногда облеченная розами».
Суворов принимался иногда оправдываться перед Потемкиным в преступлениях, которые – по дошедшим до него слухам – возводил на него Румянцев.
«Говорят, будто я сказал, что иду завоевать Крым, – нет, я хвастаю только тем, что сорок лет служу непорочно. Говорят, будто я требовал у хана, стыдно сказать, красавиц. Но я, кроме брачного, ничего не разумею. Говорят, будто я требовал аргамаков – а я езжу на подъемных; „индейских парчей“, а я даже не знал, есть ли они в Крыму».
Нет сомнения, что Суворов преувеличивал румянцевские интриги. Но бесспорно и то, что отношение к нему было недоброжелательным, и он тем болезненнее реагировал на это, что был уже немолод и имел в своем послужном списке не одну славную операцию. В довершение он стал тяжело хворать. «Не описать вам всех припадков слабостей моего здоровья, – писал он Потемкину. – Перемените мне воздух, увидите еще во мне пользу… Найдите мне способ здоровье польготить… жизнь пресечется – она одна. Я еще мог бы по службе угодить, если бы пожил».
Потемкин никак не отзывался на эти письма.
Мало-помалу обстановка в Крыму разрядилась. Турция признала Шагин-Гирея крымским ханом, и большая часть русских войск была выселена из Крыма. Суворова вызвали в Петербург. С затаенными надеждами помчался он в столицу. Может быть, «матушка» оценила его верную службу? Императрица в самом деле приняла его очень приветливо: видимо, сказалось успешное завершение крымского предприятия. Осыпав Суворова комплиментами на ломаном русском языке, она командировала его в Астрахань для выполнения «секретного и важного поручения».
Суворов с энтузиазмом юноши помчался на «сзеженькую работу», но скоро ему пришлось разочароваться. Русское правительство хотело, воспользовавшись войной между Англией и Францией, оттянуть часть морской торговли с Индией на сухопутное направление, через Персию. В связи с этим Суворову поручалось осмотреть дороги, принять меры к безопасности караванов, обеспечить связь с Рящей (Рештом) и начать приготовления к замышлявшемуся походу в Персию. Однако очень скоро обнаружилась авантюристичность всего проекта, и дело положили под спуд.
