Австрийцы с непривычки сотнями валились с ног, кляли судьбу и русского полководца. После перехода через одну реку под проливным дождем ропот охватил все слои австрийской армии, и сам Мелас присоединился к нему. Железный характер Суворова не изменил ему. Меласу было отправлено письмо: «До моего сведения дошли жалобы на то, что пехота промочила ноги, – начиналось оно, заканчивалось же следующим образом: – У кого здоровье плохо, тот пусть остается позади… Ни в какой армии нельзя терпеть таких, которые умничают». Австрийцы смирились, но после этого инцидента стало еще яснее, что Суворову нужно вести борьбу на два фронта: сражаться с французами и преодолевать скрытое сопротивление австрийского командования.
      25 апреля войска подошли к реке Адде, важной естественной преграде на пути к Милану, и Суворов увидел, что французы намерены оборонять ее.
      Несмотря на сравнительную малочисленность своих сил, Шерер решил использовать крутизну берегов и ширину реки Адды, чтобы задержать здесь противника вплоть до прибытия подкреплений. Однако он не сумел организовать оборону. Он разбросал свои силы на протяжении 100 километров; они стояли редкой цепочкой и нигде не могли оказать серьезного сопротивления.
      Суворов предпринял активные действия сразу в нескольких пунктах на широком фронте. Это был совершенно новый по тому времени тактический прием, далеко опередивший представления военной науки не только суворовской, но и наполеоновской эпохи. Местом переправы для главной атаки он избрал Сен-Джервазио, приказав наводить здесь мосты. Однако, чтобы не дать французам разгадать план, он велел наводить мосты еще в двух пунктах: у Лоди и у Лекко, отстоявших один от другого на 50 километров.
      Мост у Сен-Джервазио был вскоре готов, несмотря на проливной дождь, мешавший работе. Однако переправу пришлось отложить: у Лекко отряд Багратиона встретил неожиданно крупные силы французов и попал в затруднительное положение. Город дважды переходил из рук в руки. Месяц спустя Суворов писал об этом бое: «При Лекко чуть было мою печонку не проглотили». После упорного боя французы были отбиты, а переброска туда Шерером резервов еще более обнажила его позиции в центре, у Сен-Джервазио.
      В 5 часов утра следующего дня началась переправа. В самый момент ее было получено от лазутчиков известие, что Шерер смещен и на его место назначен один из известнейших и образованнейших французских генералов, тридцатипятилетний Моро. Суворов улыбнулся, когда ему донесли об этом.
      – Мало славы было бы разбить шарлатана, – громко произнес он, – лавры, которые мы похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть.
      Моро немедленно начал стягивать свои разбросанные войска, но было уже поздно. Французам нужны были сутки на перегруппировку, но этих суток Суворов им не дал. Донской атаман Денисов с казачьими сотнями и венгерскими гусарами быстро переправился через реку, обеспечив развертывание пехоты. Французы храбро дрались, но в это время у них в тылу загремела канонада: Мелас взял предмостные укрепления через Адду и Кассано.
      Достойно упоминания, что в сражении на Адде русские полки почти не принимали участия: будучи уверен в успехе благодаря численному превосходству, Суворов желал сберечь цвет своей армии; к тому же ему хотелось посмотреть, чего стоят австрийцы. Впрочем, для преодоления упорной обороны противника у Лекко пришлось двинуть отряд под командой Багратиона, а дивизии Фрелиха и Кейма дрались очень вяло, что и позволило французам избежать полного окружения.
      Суворов, повидимому, лично появлялся в бою, и его присутствие электризующим образом действовало на австрийцев. «В источниках не говорится, присутствовал ли сам Суворов на этом пункте, – пишет Клаузевиц про один из эпизодов битвы, – но это весьма вероятно, и этим можно объяснить необычайную энергию этой атаки». Что касается Суворова, то он говорил: «Здесь при мне и немцы хорошо воюют».
      Оказавшись между двух огней, французы начали поспешно отступать. Однако момент для отступления был уже упущен. Одна французская дивизия под командой генерала Серрюрье была окружена и сложила оружие. Здесь было взято в плен 200 офицеров и 2750 нижних чинов при 6 пушках. Потери французов составили около двух с половиной тысяч человек убитыми и ранеными и пять тысяч пленными; потери союзников – около двух тысяч человек. Путь на Милан был открыт.
      Суворов с обычной приветливостью обошелся с пленными: 250 офицеров были отпущены во Францию под честное слово, что не примут более участия в войне. Генералу Серрюрье Суворов вернул шпагу, сделав коварный комплимент, что не может лишить шпаги того, кто так искусно владеет ею. (Серрюрье не выставил на занятой им позиции даже постов наблюдения: он понадеялся на то, что русские не будут наступать на этом участке, так как берег был здесь очень крутой и спускать понтоны весьма трудно.)
      Суррюрье нахохлился и пустился в доказательства чрезмерной рискованности суворовской атаки.
      – Что ж делать, – вздохнул фельдмаршал, – мы, русские, уж так воюем: не штыком, так кулаком. Я еще из лучших.
      29 апреля состоялся торжественный въезд в Милан. Снова овации, цветы и рукоплескания пылких итальянских обывателей, за три года перед этим (и год спустя) с таким же энтузиазмом встречавших Бонапарта.
      Обе армии получили щедрые награды. Австрийцы начали подумывать, что с их чудаковатым главнокомандующим можно ужиться. Мелас на Милаской площади захотел облобызать победоносного вождя, но потерял равновесие и, к общему конфузу, свалился с лошади.
      Кажется, только один человек был недоволен положением дел – сам Суворов. Форсирование Адды при двойном численном перевесе не было в его глазах особенной победой.
      Главное же – победа не была использована. Чуть ли не впервые в жизни, он не преследовал разбитого противника, позволив ему зализать раны. Он сделал это оттого, что русских войск там почти не было, австрийцы же были страшно утомлены сражением на Адде. У них не было еще нужной закалки; «выучить мне своих неколи было», с сожалением писал он в Вену русскому послу Разумовскому. Впрочем, Суворов признавал, что австрийцы «подтянулись». Князю Эстергази он заявил: «передайте императору, что я войсками его величества очень доволен. Они дерутся почти так же хорошо, как русские». Князю было не очень приятно слышать это «почти».
      Австрийцы под шумок принялись вводить в Милане свои порядки, и старый фельдмаршал с горечью видел, как его именем прикрывают действия, не вызывающие в нем никакого сочувствия. Генерал Мелас именем австрийского правительства обезоружил национальную миланскую гвардию, запретил ношение мундира уничтоженной Цизальпинской республики, ввел снова в обращение банкноты венского банка – словом, выказывал твердое намерение целиком восстановить старые феодальные порядки и вновь присоединить к Австрии отторгнутую от нее по Кампо-Формийскому договору 1797 года Ломбардию.
      Такие действия австрийцев вызвали резкое недовольство населения. Между тем популярность Суворова не ослабевала. Он уважал национальные обычаи, да и личное поведение его нравилось миланцам: он интересовался городом, с уважением отнесся к памятникам искусства и к духовенству. Вообще в этот период он как бы даже щеголял религиозностью. Это не помешало ему, впрочем, при встрече с одним католическим священником сперва смиренно поцеловать ему руку, а потом велеть дать ему пятьдесят палок вследствие жалоб местного населения.
 

* * *

 
      Итак, можно было подводить первые итоги: за десять дней Суворов прошел 100 верст, выиграл сражение, завоевал Ломбардию. «Русский Аннибал избавляет Италию с такой же скоростию, как наказывал карфагенский» – метко выразился П. В. Завадовский.
      План гофкригсрата – дойти в конце кампании до реки Адды – был уже превышен. Барон Тугут недаром писал: «Нам могут поставить в упрек, что до прибытия Суворова мы испытывали лишь поражения, а с ним имели только успех». Но Суворов мечтал о походе на Париж, и первой предпосылкой этого похода было недостигнутое еще уничтожение французских армий в Италии.
      Перед ним был торопливо отступавший Моро; из средней Италии приближалась свежая сорокатысячная армия Макдональда; в тылу остались сильные французские крепости. Против кого обрушить главные силы? Гофкригсрат назойливо слал инструкции с требованием во что бы то ни стало взять крепости. Вопреки этому, Суворов устремился навстречу полевой армии противника, но отделил больше половины войск для осадных действий.
      Военные историки, приписывающие Суворову «скептическое» отношение к роли крепостей, ссылаются на одно высказывание, найденное в его заметках: «Нет земли на севере, которая бы так усеяна была крепостями, как Италия; и нет опять земли, которая бы, по истории, была так часто завоевана». Но полководец хотел этими словами дашь подчеркнуть, что нельзя слишком полагаться на крепости, что нельзя заведомо обречь себя на пассивность. А то, что овладение крепостью – если оно сочетается с активными действиями полевой армии и позволит в дальнейшем создать еще одну точку опоры в общем развитии наступательных действий – является несомненным успехом, это вытекает из многих недвусмысленных личных заявлений Суворова.
      Так, в связи со взятием Пескиеры он писал 29 апреля императору Павлу: «сим завоеванием мы господа на озере ди– Гардо и над коммуникациями…», по поводу Тортоны: «маркиз Шателер овладел крепостью Тортоной, ключей Пиемонта»; в мае Суворов доносит австрийскому императору о взятии крепости Иврея в таких выражениях: «крепость сия обеспечивает для нас долину Аостскую»; о Мантуе он писал, что эта крепость «толико важна» для операций, и т. д. и т. д.
      Нельзя упускать из виду и того, что, завоевывая крепости, Суворов захватывал большие запасы орудия и продовольствия (а это было очень важно). В одном Турине было захвачено 959 пушек, 60 000 ружей и т. д. Всего было взято в крепостях 2 000 пушек и «знатное количество амуниции, артиллерийских зарядов и пороху».
      Однако придавая большое значение ликвидации неприятельских крепостей, Суворов далеко не все их использовал в своих целях. Стремясь свести к минимуму утечку сил из операционной армии, он занимал гарнизонами не все крепости (некоторые он приказывал взрывать), самые же гарнизоны назначал очень небольшие. Тем самым он возлагал на них функции чисто пассивной обороны, оставляя зато больше возможностей для полевой, операционной армии. По большей части гарнизон назначался из нескольких сот человек (в Милан – батальон, в Пьяченцу – 6 рот, в Пичигетону – батальон и т. п.), и только в Турин было назначено 8 000 да в Мантую 5 000 человек.
      Таким образом, общее уменьшение численности полевой армии не было особенно велико (примерно 15 %). Количество же опорных пунктов было очень большим. Пункты эти выбирались чрезвычайно умело; достаточно указать на то, что Суворов дважды требовал серьезного укрепления форта Бард (на путях, ведущих из Швейцарии в Италию), а годом позже этот форт своим упорным сопротивлением едва не сорвал всего наполеоновского замысла (уже после блестящего перехода Наполеона через Альпы).
      Проведя два дня в Милане, он выступил с армией всего в 36 тысяч человек. Зато половину их составляли русские дивизии, которых так нетерпеливо ждал фельдмаршал и которые отстали отчасти из-за позднего выступления из России, отчасти из-за нераспорядительности австрийского интендантства. («Задние российские войска еще к нам не поспели, – сообщал Суворов, – но еще и тут мешает провиант по томным здешним обычаям».)
      Суворов принял решение воспрепятствовать соединению Макдональда с Моро, обрушившись на первого из них, как на наиболее опасного. Во исполнение этого плана войска двинулись к реке По, в направлении на Пьяченцу.
      Во время марша к По обнаружилось обстоятельство, многократно сказывавшееся потом в этой кампании, – слабость разведки. Несмотря на преимущество в коннице, союзники не умели наладить правильной рекогносцировки, что отчасти объяснялось незнакомством казаков со страной и ненадежной позицией населения. Изо дня в день приходили самые разноречивые слухи о передвижениях французов. Сообщили, что они оставили важную крепость Тортону; фельдмаршал двинул туда войска, но в Тортоне оказались французы. Затем выяснилось, что Макдональд вообще не выступал из Средней Италии, а Моро между тем искусным маршем занял сильную позицию на линии Валенца – Алессандрия, грозя тылу союзников в случае их движения против Макдональда; Суворов изменил план и повернул на Моро. Ему донесли, что Валенца очищена; он послал туда Розенберга, но известие оказалось ложным.
      Окружавшие Суворова трудности усугубились еще тем, что некоторые русские генералы стали проявлять непослушание; между тем французы были не такие противники, с которыми можно было безнаказанно позволить себе опрометчивые действия. Узнав, что Валенца занята французами, Суворов приказал Розенбергу срочно отступать. «Жребий Валенции предоставим будущему времени… наивозможнейше спешить денно и нощно». Но в отряде Розенберга находился только что прибывший молодой великий князь Константин Павлович. Он упрекнул Розенберга в трусости; тот не стерпел, устремился к Валенце, занял деревню Бассияньо, но тут был встречен превосходящими силами французов и отступил в беспорядке, потеряв 1 250 человек и 2 орудия.
      Поведение Розенберга было преступной ошибкой. Суворов рвал и метал. Он двинул почти все свои войска на помощь Розенбергу, одновременно еще раз предписал тому как можно скорее отступить; на этом приказе он собственноручно сделал пометку: «не теряя ни минуты, немедленно сие исполнить, или под военный суд».
      Павел I прислал великого князя Константина и вскоре вслед за тем Аркадия Суворова, чтобы «учились побеждать врагов». С великим князем приехал Дерфельден, имевший поручение заменить Суворова в случае его смерти и ставший правой рукой главнокомандующего. В записках генерал-адъютанта Комаровского, проживавшего тогда в Вене, содержится следующее любопытное воспоминание: «Лишь только граф Суворов приехал к армии, как начались победы; всякий день бюллетень объявлял о каком-нибудь выигрышном сражении, так что граф Дерфельден сказал мне: „Надобно просить великого князя ехать поскорее к армии, а то мы ничего не застанем; я знаю графа Суворова, теперь уже он не остановится“.
      После неудачного дела при Бассиньяно, Суворов вызвал к себе великого князя. Когда тот приехал, фельдмаршал встретил его с низкими поклонами, затем уединился с ним в кабинете; князь вышел оттуда с красным лицом и заплаканными глазами и тотчас уехал; больше он не пытался вмешиваться в распоряжения главнокомандующего. Суворов проводил его с теми же низкими поклонами, но, проходя мимо офицеров его свиты, обругал их мальчишками.
      Через неделю после Бассиньяно произошло новое столкновение с французами, на этот раз по инициативе Моро, который, в свою очередь, не имел точных сведений и хотел выяснить обстановку. Дивизия австрийских войск была атакована близ Маренго; случившийся поблизости Багратион бросился на выстрелы, пристроился к флангам австрийцев и помог отразить неприятеля. Однако успех не был развит, и если Бассиньяно могло печальнее кончиться для русских, то под Маренго дешево отделались французы. Суворов опять не присутствовал на месте боя. Прискакав туда уже по окончании битвы и ознакомившись с происшедшим, он с досадой заметил:
      – Упустили неприятеля!
      Убедившись, что перед ним главные силы союзников, Моро решил отойти в Генуэзскую Ривьеру. Суворов не последовал прямо за ним; он свернул к столице Пьемонта – Турину. Этим он рассчитывал отрезать Моро от возможных подкреплений из Швейцарии и Савойи, поднять восстание во всем Пьемонте и обеспечить себе опорный пункт для наступления на Ривьеру. Вместе с тем захват Турина передавал в его руки огромные военные запасы.
      Марш к Турину происходил в трудных условиях. Немилосердно пекло солнце. Люди шли в пыли, обливаясь потом, терпя недостаток в воде. Суворов то обгонял колонны, то снова останавливался, пропуская их мимо себя и находя для каждой роты ободряющее приветствие. Он приказал шедшим во главе рот офицерам громко твердить двенадцать французских слов, которые обязал солдат выучить; чтобы лучше слышать, солдаты вынуждены были подтягиваться к головному офицеру.
      27 мая союзные войска вступили в Турин. Французский гарнизон под командой решительного Фьооелли заперся в цитадели и начал обстреливать город. Суворов пристыдил Фьорелли, передал, что не зазорно, если несколько сот человек уступят целой армии, и в заключение пригрозил, если будет продолжаться бесцельный обстрел мирного населения, вывести на городскую эспланаду под огонь цитадели французских пленных. После коротких переговоров французы прекратили бомбардировку.
      Занятие Турина вполне отвечало желаниям Австрии, и фельдмаршал надеялся этим актом улучшить свои отношения с союзниками. Но случилось обратное, Суворов объявил восстановленным Сардинское королевство, а это нимало не соответствовало видам австрийского правительства, алчность которого пробуждалась по мере военных успехов. Фельдмаршалу было в резкой форме сообщено, что его компетенция – только военные вопросы, а устроение завоеванных областей принадлежит австрийцам.
      Суворов оказался в таком же положении, как в Польше в 1794 году, но на этот раз его разочарование было еще острее. Итак, все, что он совершает, имеет своим результатом удовлетворение аппетита австрийцев. В первую минуту у него мелькнула даже мысль возвратиться в Россию. Около этого времени он пишет в Вену Разумовскому: «Во мне здесь нужды нет, и я ныне же желаю домой». Но потом он подчинился. Жаловаться Павлу было– бесполезно; Суворов изливал душу в письмах к Разумовскому, указывал, что распущенная австрийцами пьемонтская народная армия могла бы составить 40 тысяч человек, что Вена вновь диктует ему «методические» планы кампании и т. д. Одно из писем заканчивается буквально стоном: «Спасителя ради, не мешайте мне». С этого времени в отношениях Суворова с австрийцами наступило резкое ухудшение.
      В письме к А.Г. Розенбергу от 2 июня 1799 года находим такие строки: «…Слава и честь вверенного мне войска для ме– нясвященнее, и все замыслы Тугута не вовлекут меня в расставленные им сети».
      Далее в этом письме Суворов напоминает о том, что принц Кобургский находился у него «в полном послушании», и благодаря этому были достигнуты победы при Фокшанах и Рым– нике. И если уж ныне он призван командовать австрийскими армиями, то следует подчинить ему и эрцгерцога Карла: «отнюдь не из амбиции, которой я 70 лет чужд, но по поводу общаго блага и моей зрелой практики».
      Письмо это очень интересно. Объединение в руках Суворова командования австрийскими армиями в Италии и Швейцарии имело бы громадное значение и, в частности, предотвратило бы неудачу в Швейцарии. Видимо, Суворов страстно желал осуществления этого плана. «Иначе, по силе моей (то есть несмотря на мою силу. – К. О.)долго или навсегда я мертвый капитал», восклицал он в этом же письме.
      Суворов прервал наступательные операции впредь до прибытия подкреплений и провел несколько недель в Турине, укрепляя дисциплину в войсках.
      Он хотел, чтобы репутация русского солдата стояла на высоте. Однажды к фельдмаршалу явился немец-офицер с пакетом от Ушакова. В разговоре он употребил выражение: «Господин адмирал фон Ушаков».
      – Возьми себе свое «фон»! – вскричал с гневом Суворов. – Раздавай его, кому хочешь. А победителя турецкого флота, потрясшего Дарданеллы, называй Федор Федорович Ушаков.
      Приблизительно в это же время ему довелось узнать, что один из его офицеров не умеет писать по-русски.
      – Стыдно, – покачал он головой, – но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски.
      Вообще национальное чувство в Суворове было исключительно сильно. Он неоднократно цитировал слова Петра I: «Природа произвела Россию только одну. Она соперницы не имеет».
      Особенно же высокого мнения был Суворов о русской военной силе. «Российское оружие – оружие Зевса», писал он.

XIII. Итальянская кампания. Треббия, Нови