-Мама, или я...не знаю...
      Шёл сильный дождь. Жандармы в чёрных клеёнчатых накидках с хохотом переносили через затопленную проезжую часть болтающих ногами девиц. Квартал, где вспыхивал неоновый кельтский крест - коржевская вывеска, круглый год кишел проститутками. Морис сердито цокнул языком и велел водителю остановиться там, где воды не так много. "Мне здесь не вылезти" - хмуро пояснил он, доставая бумажник.
      Частник, недовольный угрюмым пассажиром, притормозил не глядя чуть подальше. Морис расплатился, отворил дверцу, поставил на тротуар короткую толстую ногу в удобном, без шнуровки башмаке. Неоновый символ вспыхивал попеременно... Согнув правую ногу в колене, ему удалось оторвать зад от сидения и выпростать ногу левую. Ею он и угодил в сточный колодец с вынутой решёткой. Промежность большого ребёнка треснула, как гнилое сукно. Расшнуровался пупок. Яички отскочили в сторону, будто шариковый замок на тётушкином кошельке. Целые пять минут хлестал его дождь, пока он, застрявший, тихо визжал и молотил локтями в куртке из кожзаменителя по бордюру из фальшгранита. Шофёр укатил, позабыв слово стыд. Наконец, коржевский шурин, по прозвищу Серёжа-раб, с помощью уже захмелевших приказчиков, свели больного вниз и уложили на неимоверно грязный диван. Вызвали знакомое светило, упросили поторопиться. Курить поднимались глубоко во двор, так неприятно стонал Морис. Иногда он прерывал стоны и начинал сипло орать, без слов. Правда, злые языки уверяют, что разобрать слова таки было можно: "Цапфа! Бобышка! Втулка! Шип!"
      Проанализировав ситуацию, его привезли домой. Уложили туда, где он спит, сбросив прессу - смятую и грязную на линолеум, залепленный притоптанными газетами. Его пористое, точно порохом усеянное лицо уподобилось грязно-серому выдоенному вымени. В люстре все три плафона оказались пусты. Зажгли, подёргав верёвочки торшер, ночник и ещё один светильник в отдалённом углу. Раскинув налитые сизой кровью руки и ноги, лежал Морис, двигая бровями над помутившимися, как у зарезанного барана очами. Изувеченность только подчеркнула нелепость самого появления на свет этого фрика, его уродливые черты третьесортной игрушки, которой зачем-то всучили человеческие документы. Кто-то, желая запомниться, если Морис выживет, поставил Баха. Потом, когда стало ясно, что уже всё равно, решили врубить любимый сборник хозяина квартиры - "Music to Watch Ghouls by". А Морис только шевелил ресницами и шумно дышал, сжимая и разжимая короткие пальцы с жёлтыми ногтями, похожими на вросшие в кладбищенскую глину надгробия... Так он и умер, полуразжав их в последний раз. Будто хотел пересчитать выручку. Милый, милый Морис.
      В гробу руки Мориса наконец-то сошлись на выпотрошенном животе, при жизни это было нереально. Он имел привычку обкусывать суставы больших пальцев, расчёсывая их потом ногтем указательного. Поэтому, кожа в этих местах не успевала заживать и походила на смоченную сукровицей клубнику. На трупе она присохла, но оставалась видна. По просьбе близких, гримёр фирмы "Ритуал" взял склянку с надписью "body make up" и, обмакнув туда кисточку, закрасил струпья.
      ***
      Артемьев не спал, тем не менее, он явственно видел, как чьи-то руки в чёрных кружевных перчатках мучают черепаху, поднося к её роговой головке зажжённую свечу...
      Пальцы, умело вынимавшие из конверта чёрный диск, чтобы, если понадобится, проверить краем тупого ногтя - глубока ли царапина, не станет прыгать игла, нет ли продольных, чреватых ужасающе громким шипением, полос? Не выронил ли кто пластинку по оплошности, и не притаилась ли где-то с краю трещина, от удара торцом об пол, не покривила ли поверхность высокая температура? Ей же больно, больно!!!
      Прекрасно понимая, что никакой черепахи нет, свеча, на случай замыкания, стоит в чулане, а стало быть, вряд ли кто-нибудь оценит его благородство, Артемьев, голосом киноребёнка продолжал обличать безликого изверга целую минуту. Правда, едва он вспомнил, чьи это перчатки, как тут же смолк. Перчатки были мамины.
      Теперь эти же липкие пальцы с тревогой ощупывали лицо своего владыки и повелителя. Нет, на щеках и на лбу у него не были проставлены 33 girl, cara b и другие смешные слова, над которыми когда-то так любили посмеяться коллекционеры с юмором, читая надписи на иностранных этикетках. Какие среди них попадались мастера переделывать названия! Да так, что удачная хохма запоминалась на долгие года, можно сказать, до могилы! Кому-то нравилось улавливать странную интерференцию между группой Грейтфул Дэд и вином Гратиешти. Молдвинпром. Молд Голд. Любители витиеватых созвучий "Sad wings of destinity" могли расшифровать как "Седые виски детины" - редкий, но искренний смешок эстетов был гарантирован. Или "Lovin' spoonful" - "Рыболов их спугнул".
      Артемьев вспомнил, что обо всём этом он уже рассказывал в радио-шоу Крюка Коржева "Светлый Хаос". Телефон в студии не умолкал, пришла уйма писем с благодарностями и просьбами "почаще вспоминать все эти классные группы".
      ***
      Разглядывая многие легенды эфира, яснее понимаешь предназначение паранджи. В гражданском обществе это сугубо мужской наряд - для дядек, которых застигло врасплох собственное безобразие. Именно мужская привилегия - шотландской юбки. Разве не удобно - "Говорит загадка музея восковых фигур, Алё! Алё!" Видимо, послевоенным пням нравится, выставляя напоказ свои трухлявые воспоминания прятать за ними кровоподтёки и ссадины от кулаков беспощадного времени. Большая ложь - этот user of loosers, всегда таких готова приютить: "Заходите, гости редакции, пожаловайте, рассказывайте про рок'н'ролл!" Кроме того, обтягивая болтовнёй свою уродливую фигуру, точно грацией, старые мисфиты мстят родителям, частенько не родным. За не остановленную вовремя, не то из милосердия, не то из родового любопытства, жизнь.
      ***
      "нилеппеЗдеЛ" - просто, как всё гениальное. В отличие от твоих, Гадина, никому не интересных рассуждений. Люди устали от злобы и лжи, и не тебе, Кровожёр, увлечь их на гибельный путь.
      Просыпается мозг, закованный в свинцовый чехол похмелья. Глаза не раскрываются, сварились вкрутую под скорлупой. Но вспомнишь, что Лед Зеппелин, задом наперёд - это нилеппеЗдеЛ и рот, пускай некрасивый, похожий на дамское чёрт знает что при дневном свете, вымазанный табачной слюной, раздвигается в непроизвольной улыбке. Немного тебе надо, Артемьев. И это твой рот, твоя улыбка, и определённо можно сказать: сегодня не умрёшь.
      На этот раз, Дьявол благополучно доставил пассажира на край ночи, к самому подъезду, и взяв с пьяного по-божески.
      Живой, живой, сука. Hello, World. А годы уходят. Jahre-Жя?хре. Эрфольге. Смешные немецкие термины.
      Смеялись, смеялись, постепенно привычный смех стал звучать всё реже и, наконец, умолк совсем. В том то и дело, что не было у него на лице видимых изъянов - один-два шрама, на лбу - оттого, что в детстве попал снежком с камнем покойный Толя Магомаев, и пониже левой скулы - нарывал многокоренной трудный зуб. Обычный комплект морщин. Никаких признаков преждевременного старения. Волосы перестали выпадать к тридцати, обозначив кокетливые залысины, росли себе дальше. Усы... А пуркуа бы и не па? Седых волос пока ещё не было вообще. Идеальные - в ''брэнде'' оценил он их цвет, использовав словечко из жаргона старых дискоманов. Старых. Не говорят же старые птеродактили, как будто в гнезде подрастают птеродактили молодые.
      Получается - за полтора года, двое хорошо знакомые ему людей легли на два метра в глину. Обоим подставил своё копыто Чорт. Артемьев призадумался. Провёл пальцем по стопке книг. Точно в детстве палкой по лестнице. Лестница. Hot rails to hell. Благодаря ей и погиб Александр "Крюк" Коржев - в глазах многих если не святой, то пророк уж точно.
      День за окном показался Артемьеву неимоверно долгим, словно фотография, наклеенная изображением на стекло. Пение птиц среди ветвей и жужжание полуденных мух образовывали вкупе с шелестом листьев некую звуковую взвесь, избавить от прослушивания которой могла только смерть. Или секс. С Ларисой. Но она тоже молчать не станет. Музыка! Вот про что совсем забыл, забыл совсем... Ведь самое надёжное пугало не то, что внушает смертельный страх живым существам, а то, что позволяет забыть об их существовании. - Господи, какая же я росомаха! - помыслил вслух Артемьев зачем-то словами девицы Окаемовой из кинофильма "Журналист" - Давно пора. Но сначала он налил стопку про запас, и только потом надавил клавишу "играй".
      Luisa? - Si.
      Luisa Rossi? - Si.
      Улыбка удалась. Получилось даже изобразить жестом, что выпил он с удовольствием - Артемьев щёлкнул пальцами. Иллюзия моментального счастья сработала, в комнате запахло кофе и духами старых друзей. Файнберг отъехал. Жаль, симпатичный аид. Не от мира сего. Следующий номер на кассете тоже не нарушил хрупкое благоденствие на пять минут. Это была звонкая пьеса с задумчиво дымчатым вокалом и клавесиновыми лесенками психоделического барокко'66. Наподобие роллинговой "Леди Джейн". То, что надо - рай для изи-райдера сорока шести лет от роду, если только стробоскоп отрегулирован правильно и не врёт. Скорость незаметно и безболезненно выравнивается. День, перевалив далеко за полдень, уже не кажется таким несносным. Воспоминания, старая музыка, не на последние и даже не на предпоследние, купленная выпивка, отсутствие женщины - что ещё нужно, для равновесия на холостятском поплавке, а? Не правда ли?
      Оптика фокусничает, акустика не отстаёт. Птицы в небе над балконом и птицы меж ветвей за окном... Расстояние увеличивает мух до размеров птиц, меняются их голоса, издалека они напоминают птичий щебет, но приближаясь к жилищу человека, залетая в форточку, устремляясь к подносу с экзотической снедью - эти полиморфные существа (как их ещё называть?) ещё в полёте по мере приближения уменьшаются в размерах, и обратно превращаются из птиц в мух. И, как ни в чём не бывало, принимаются жужжать, как мухам полагается. Конечно, об этом помалкивают, надеются унести "тайну" в могилу, чтобы не одному лежать в гробу, да? Легко я их разоблачил! От догадки у Артемьева даже взмокли подошвы ног, он специально отступил на порог и, докуривая, обождал, пока их отпечатки не испарились с керамического балконного дна, после чего вернулся в спальню.
      Наверное, многие виды животных подобным образом обманывают наивных гомосапиенсов. Кошка, выгнувшая спину под фонарём в дальнем тупике приближается к вам в виде собаки... Ящерица, юркнув из-под ног, в сотне метров становится на заячьи лапы... Огромные хищники проникают в высотные дома под видом тараканов и клопов... Пурку а бы и не па. Пуркуа бы и не па. Метаморфоза - нет, эволюционная командировка от стервятника до опарыша и обратно молниеносна, как Божий гнев, и столь же неощутима.
      Артемьеву срочно захотелось выпить, но вместо водки ему пришлось проглотить слюну, подавив первую, на сей день, тошноту. "А что, и обрыгаю себе коллекцию" - подумал он с усмешкой. "Похвастать, один хер, не перед кем. Те, кто умерли, те и знали, как она хороша". - Как она хороша! - уже вслух промолвил он и всё-таки налил себе ещё.
      Артемьев напивается, вернее, тщетно старается достичь этого состояния, чтобы заглушить опьянением признаки более серьёзного расстройства психического.
      Толстый Морис умирал на глазах у людей мучительно, однако не в одиночестве. Но это не главное, главное - в октябре мухи пропадают из виду, надо думать, приближаясь к человеку на максимально близкое расстояние, ибо лишь оно делают существа (про предметы не знаю) невидимыми. Осенью мухи исчезают. Только людишки маячат не меняясь. Другое дело июнь.
      ***
      Размер людишек всегда и везде одинаков. Поэтому они и пользуются куклами, а звери, птицы и насекомые, разумеется, знать не знают, что это такое. Где бы он ни лежал - в гробу, или ванной, человека не спутаешь со змеёю или крабом. А мы закусим бастурмой. И выпьем за самую отдалённую муху - размером с космический корабль изумрудно-фиолетового цвета. С надписью "Club ninja"
      ***
      К сорока годам Александр Коржев сумел убедить всех, кто его знал в том, что он не только оригинальный мыслитель, но вдобавок ещё и "бизмэн оф гот" купчина божьей милостью, по выражению Красного Графа. Однако видимое всеми преуспеяние не мешало ему собственноручно собирать прибыль от продажи своих сочинений в подобающих торговых точках столицы. "Я - бережлив" - смолоду было его самоопределением, годы слегка видоизменили эту ёмкую формулировку. "Я не транжир" - то и дело напоминал философ своим ошеломлённым почитателям.
      Песенка "Моим путем" помогла французу Кло-Кло отгрохать усадьбу не где-нибудь. А в Фонтенбло (где он измученный бессонницей и семейными проблемами взялся мокрой рукою за оголённый провод 11 марта 1978 года). Коржев тоже сочинял песни на собственные стихи. Но Фрэнк Синатра вряд ли позарился бы на одну из них. Стал бы распевать про "небесно-голубых" фашистов человек, публично покакавший на место, где был кремирован Гитлер!
      Мельница бульварной славы молола исправно, не хуже чем свастика, в Германии первых лет нацизма. Намолола Сашке "и дачу в Кратово, и Волгу-матушку"... Тем не менее, сказано "не транжир", и вот в один душноватый июньский вечер, Коржев, верный своим привычкам, в майке с надписью "сожри богатого" и пакетом чипсов в коричневых руках, появился на лестнице клуба "Барельеф". Это было одно из тех заведений, где по ночам, сменяя друг друга, выступают группы, а днём торгуют лазерные диски и книги модных авторов. Коржев, собственно, и зашёл узнать, хорошо ли продаётся его новейший труд "Конкретные сроки. Гнозис финитного".
      - Хапают-хапают - злорадствовала вездесущая Гадина - Ещё как покупают! Берут все, кому обидно, что Гитлер не видел в русском человеке арийца. А счастье было так возможно!
      Когда до цели оставалось пять ступенек, от стенда с музыкальной прессой отделилась похожая на согнутую в дугу салями, фигура Головастика. Он синячит в клубе до утра, потому что получил деньги за дюжину экземпляров романа "Эл-Эс-Демоны с хвостами-гитарами" Бона Мак Смрэда. В дальнейшем, Головастик станет говорить, что находился в этот момент "в сортире", а от стены, якобы, отделился его боди-дубль, и прочую булгаково-стругацкую пошлятину. Однако, поэтесса Сруль, автор двух поэтических сборников "Жмыхи" и "Крайности", а также книги очерков "Оргазм в наручниках" настаивает, что это был именно Головастик. Мелькнул, точно маятник в проёме входа, и подводной тварью ринулся под ноги Крюку. Несмотря на живот и зычный голос, Коржев имел слабые ноги - "рахитичные", как ядовито уточняют порвавшие с фашизмом холуи-малолетки, поэтому он не устоял, преткнулся о хребет Головастика, замершего на миг в позе Нуит с известной дощечки №666, и полетел на Срулика, которая задумчиво посасывая палец брела к выходу в жарких кожаных штанах.
      Есть яйца из кожи,
      Есть боги из глины,
      Места, что безбожно воняют.
      Мне имя Геенна, мне Кедр не поможет,
      Я сатанистка плохая.
      Я скверная, скверная 
      Парни со мною страшатся езды.
      Скверна? оттого, что сквозь скверну наверно
      острее сияние адской звезды
      Сруль трое суток не ночевала дома. Стоял июнь, пекло мозги. Слюна шипела, сплюнутая на жесть. От асфальта, как от волчьих испражнений поднимались прозрачные пузырьки неопознанных инфекций. Барахлишко пора было постирать, не помешало бы и самой как следует вымыться. Вывернуть карманы, пока никто не видит. Отмокнуть.
      На армейском загаре Сруля черно поблескивает железный крест. "Наша" думает Крюк, сжимая в полёте чипсы, его собственный крест, между тем, вылетает из-за пазухи и готов вонзится в одно из выпуклых очей девчонки. Мю?дэ (усталый) Срулик вяло протягивает руку, отстраняясь (жест слабоумной Лизаветы у Достоевского) от туши Коржева с крестом. Синий острый ноготь весь в грязи - чёрт знает, куда лазил им эти три дня Сруль своему миньону-сатанисту Платошеньке.
      Вроде бы никто не пострадал. Головастик, как ни в чём не бывало, отряхнул колени немодных штанов, потрогал - целы ли очки и, вставив в зубы "честерфильд", без извинений смотался на воздух. Коржев, удостоверившись, что не задавил Срулика, а всего лишь озадачил, откинув назад сальные пряди, прошествовал на кухню, где его поджидал хозяин клуба-лавочки. Сруль, склонив головку набок, небрезгливо посасывала указательный палец. "Чуть не сломал" думала она детские мысли. "Почему эти подонки все адски валятся на меня?"
      Даже при Брежневе, Рейгане и Джимми Картере, в доспидовый развратный диско-эйдж 70-х, для фингерфакинга на палец надевали хозяйственный дигиталис - напёрсток из резины. Это как Фрейд и Фройд. Вам решать, но если вы человек культурный...
      ***
      Шахиншах Ирана скончался от рака на базе ВВС США, Сашка Коржев умер на даче от заражения крови. Срулик глубоко оцарапал ему живот синим ногтем, и внёс туда инфекцию. Коржев никогда ничем не болел и плюнул на подозрительный нарыв. Пил пиво (он предпочитал самое дешёвое), потом, скинув дачные сандалеты, гулял босиком по тёплым тропинкам между грядок. Сандалии были особого фасона - цвета томатной пасты, с округлёнными носками в дырочку, их любили носить прижимистые хиппи, а торговали ими в магазинах уценённых товаров при автовокзалах и крытых рынках, где, кроме того, можно было смеха ради приобрести чёрные плавки на шнурке сбоку - по две копейки за штуку. Полсотни за рубль. Недаром признание "я не транжир" из уст Коржева звучало не менее внушительно, чем "я - тамплиер", или "я - водолаз-2".
      Среди ночи - температура сорок. Бред. Который, увы, никто не подслушал и не записал. В отличие от злосчастного коттеджа в Беверли-хиллз, где ненормальные зарезали актрису Шарон Тейт, дача Крюка, о чём саркастически скорбит Кровожёр, обнесена таким высоченным забором, что перешагнуть его способен разве только один Чорт, если ему вздумается посеять в огороде какие-нибудь плевелы.
      Жена Крюка Тамара под вечер Троицыного дня вошла в деревянные сени, и сперва ничего не поняла, однако, уловила тонкий смрад, как на погосте листьев тление. От неё и самой, даже на банкетах попахивало так, будто эта женщина натирается макаронами по-флотски. Нет, вонища мало о чём говорила чете интеллектуалов.
      - Папа, ты где? Папа, ты дома? - крикнула она, пожав губы и надувая щёки, чтобы не расхохотаться в истерике. Ответа не последовало. Вместо него - нарастающий рокот. Мухи, множество мух. Выронив кошёлки, Тамара начала озираться, словно неслась на карусели и не кому её остановить. Симметричная свастика, вымощенная венскими гвоздочками на двери в чулан, рухнула к её ногам, как крышка гроба.
      День. Ночь. День. Коржев пролежал на солнцепёке в жарком пентхаузе пятеро суток. Отпевали его под крюковое пение. В закрытом, понятное дело, гробу. Скорбящие оказались лишены возможности в последний раз взглянуть на его огромный лоб, одинаковых размеров и цвета с животом. Это был цвет промасленного пергамента. Как будто в кожаный чехол с масками лица, мошонки и пр. была туго-натуго запелената натёртая молотым красным перцем кура-гриль (разумеется, если из неё вынули косточки). Крюк уморился. Строил две дачи подряд - одну за городом, другую на небесах, куда не долетают синие мухи. Гудбай, мистер Чипс.
      Девочка, нимфа, лемур, молодая старуха, репатриантка... Морис затих. Отмучился... Но причём здесь Сруль? Это тоже инсинуация Длинной Гадины. Никто никого не царапал. Бог дал - Бог взял. Ещё раз дал, ещё раз взял. "Кетчуп и чипсы" - диета нибелунгов? Правильно, Крюк - экономный человек.
      -Будете сосиски?
      -Будете сосиски?
      -Будете сосиски?
      Гарри-кровожёр может часами бездушно передразнивать Крюка. При этом наверняка есть вещи, которые сам он не в состоянии вынести и несколько секунд.
      ***
      Я давно распрощался с детством. Взрослые обязаны зарабатывать. Кто-то торгует пиздой, кто-то очком, я продаю редкие диски. Тот, кто не верил, что они редкие и не хочет их покупать, мне безразличен. Пускай его любит мама, если она жива. Или халява, которой он одёргивает манжет, на матрасе потом рассыпается в благодарностях... "Гитлеровщина" - прошептал Артемьев и спохватился, поняв, как далеко он заплыл в своих мыслях - за буи, наверняка. В тумане безмолвия покачивало чёрный бакен, казалось - это водяной дьявол грозит ему хуем, как торпедой. Артемьев повернул к берегу и вытянул из воды шею - над песчаным берегом стоял Гарри-кровожёр, остроухий и высоконогий. Рот в крови, лицо, как у монстра...
      ***
      Радиовыкидыш затих. Но в комнате, помимо покойника, остаётся ещё один бессловесный и чреватый открытиями предмет. Это секретер, где Мелентьев прятал "кэш". Деревянная дверца с отверстием для ключа. Внутри темно. Впрочем, никто, кроме Мориса не знает, что там внутри, а спина у человека с лопнувшим пузом была широка, если угодно, как стена Плача.
      Молчит мертвец, молчит и шкаф. Оба замерли в ожидании вскрытия. Когда "кэш" скапливался сверх меры, Мелентьев регулярно его отсаживал. Куда - об этом не знает никто. А что, если запертые в деревянном ящике живые деньги скоро задохнутся, и начнут разлагаться, воняя, как издохший меж клетей зверёк?
      ***
      Артемьев сперва налил и выпил полный стакан тоника, а после - стопку водки. Быстро понял, что собирался поступить наоборот, но бранить себя не стал. Чем злее и тревожнее становится на душе, тем сильнее трогает музыка... Итальянская певица непонятно, но очень выразительно пела о любви. Позагорать бы, послушать шум прибоя. У Файнберга дедушка сдавал жильё курортникам... Молодые люди пьянствовали в саду, Вадим - осмелев, читал своё стихотворение "На последнем дыхании", герой которого рассказывает девушке с Запада об уродствах советского режима.
      ...где совсем не "у озера"
      гнут жирафа к земле,
      и в лицо, тычут ордером, от крови захмелев...
      Молодец. Артемьев, было время, завидовал бараньей причёске своего друга. Джимми Хендрикс, да и только! Спали, по очереди, в гамаке. Ныряли со скалы...
      ***
      Тихая, размеренная жизнь с чётким разрешением будней. В здоровом тоталитарном обществе мужчина 25-27-и лет добровольно и без сожаления прощается с так называемой молодостью, перестаёт "молодиться", игнорирует оскорбительные капризы моды. Он сосредотачивается на труде и отдыхе, с благодарностью смотрит в предсказуемое будущее из неомрачённого кризисами настоящего, целебного своим однообразием, ибо залог долголетия - строгое соблюдение естественным путём выработанных привычек.
      ***
      Господи, он снова врёт! Возомнил, будто никто не помнит, как было в действительности. Вязкое, томительное время. Пикник на берегу высохшего моря. Зной без влаги. Что ни сезон - несбывшиеся надежды, деревянные туалеты. Отчаяние объявлений, тщета воззваний. Кроме официальных "Углеводы, жиры, витамины - всё это наши, советские маргарины". Что может Гадина знать об этих временах - ему было всего тринадцать, не больше, когда они уже знали цену советской власти.
      В ту эпоху, если кто-то из деятелей официальной культуры начинал фокусничать, совать нос в дела крымских татар и тому подобное, про такого говорили, что он свихнулся. "Когда же свихнулся я?" Вероятно тогда, когда по наущению Длинного Друга отрёкся от того, что полюбил задолго до знакомства с этим вирусом. Он сыплет остротами, просвещает, а я начинаю видеть в уродливом свете. Желая понравиться, поношу интересную сложную музыку, с таким счастьем открывшуюся мне в молодости... Да я и в зрелые годы не успел разочароваться. Потом появляется Гадина и начинает внушать что, мол, музыка его, Артемьевой, молодости вовсе не серьёзные группы начала 70-х, а более ранние, сентиментальные певцы и певички. Недаром пишут, что все серийные убийцы перенесли тяжкую психическую травму до пяти лет.
      При свете истины, Артемьев увидел себя в склепе, трезвого, из которого ему не позволяет выкарабкаться Гадина, свирепо скалит пасть, и давит каблуком пальцы. Прогоните его, я живой!
      Водоросли снесло течением, поэтому плыть к берегу было легко. Несколько рывков - и ноги упёрлись в песок... Облака в небе образовали единое полотнище серого цвета, изредка под ним перекатывались малиновые сфероиды. Кто-то там, под покрывалом земных испарений получает ожоги, несовместимые с жизнью. Воды было уже по пояс. Тени скрывались в тени. Над обрывом стояла Гадина. Высоконогая, остроухая. В паучьих пальцах с обезображенными ногтями, Гарри-кровожэр держит что-то, похожее на икону или зеркало. Только это не икона и не зеркало, а покрытый слюдою конверт от диска. NADA.
      ***
      Мухи, гниение, эстакады, разрыв брюха, ливень и зной... Гниение Сашке не вредит. Например, его ни капли не беспокоят многочисленные "дупла" в зубах. Если кто-то из молодых адептов отпрашивается к зубному - Коржев, высокомерно раскосив глазные щели, заявляет - "Уверяю вас, это вздор. Я до такой степени овладел искусством трансмутации одного в другое, что спокойно превращаю зубное гниение-путрифакцию в мощнейший эликсир здоровья". Юный помощник, зажимая рот демону сомнения, спрашивает: "А я так смогу?" - "Как знать, как знать - таинственно мурлычет Крюк - Не обмануться бы". Своей способностью повелевать гнилыми зубами Коржев, якобы, хвастал Косте Шатрову, одному из тех парней, чьё детство подпортила перестройка, а юность испоганил модный нацизм.
      ***
      Артемьеву начинает чудиться, будто он заперт в душном пентхаузе, будто умирает он, а Крюк с милым Морисом - "зай гезунд, кричит пират" - живы. Посреди лета надвигается чудовищно долгий полярный день. Раскалённые мышцы толкают человека, как сардельку... Нет, нет, это он, Артемьев жив, а эти двое умерли! Кое-кто просчитался! Окружение пробито. Он вырвется из плена и покажет, на что способен честный, взрослый человек. Эх, была бы мама жива... Докажет, что он - СПАСЁН!..
      ***
      Откуда появилось и существует, пускай известное немногим, но существует же, выражение "сабля-автомат"? Сражаются два мальчика - один худой и прыткий, другой - пополнее и задумчивей. Деревянными саблями, вернее, досками от ящика, а может, сухими ветками. Вот "сабля" в руке толстяка от удара худого переломилась пополам. Он, недолго думая, сгибает её под прямым углом: "Тра-та-та!" Стреляет в противника. "Ты что, кабан?" - негодует тощий и злой. "А это - сабля-автомат!" - заявляет находчивый кабан. "Таких не бывает" - возражает худой, и тут толстый выпаливает целую историю про секретное оружие, на ходу сочиняя детали: "Бывает! Мне дядя Рома рассказывал!" Худой обижается и уходит, но инфекция суеверия уже пролилась ему в мозг, он поверил. Только дети способны верить в "саблю-автомат". Взрослые предпочитают иные суетные идолы - женский оргазм и воскресение Лазаря. "Дядя Рома рассказывал..." Сатана искушает раба божьего: "Ты замечал, что жена Крюка, Тамара пахнет, как кончик деревянной зубочистки" "Н-не-ет!" - "Как, ты и зубочистку не нюхал?"
      ***
      Саблю звать Артурка. У сабли были башлевитые родители. Родители их родителей славились искусством отыскивать бриллианты, предпочитали их подписным изданиям. Артурка - жемчужина рода, ему не называли стоимость многих вещей, владельцем которых он являлся в свои девять лет. Рваная чёлка, проколотое ухо и зелёные глазищи, величиной с жетон для метро. Прежде, чем отправиться в пекло, жемчужина рода нацепила кожаный жилет и золото. Теперь сабля в золоте проголодалась и шла домой. В ушах матюкались негры. Под мышкой мальчик держал дорогой мяч фирмы "Pigskin". Он миновал афишу - Лимора Дан и гэй-балет "Четыре тапира" (Tapir four) с программой "Грэнэрэ-Дрэнэрэ Бен'Горья", и заворачивает в Артемьевский подъезд
      "Гитлер был прав" - уже успел расписаться маркером у Лиморы на лбу какой-то евразиат. Адреса не оставил - всё равно все герои встретятся в Валгалле. Пишите - Сруль + 2.
      Сперва на четвереньках, потом, якобы отказывают ноги, на одних локтях Артемьев ползает по полу. Перед ним цель - во что бы то ни стало выбраться из пентхауза в сад... До входной двери не больше семи-восьми метров, но он сознательно петляет по паркету, в крокодильем лабиринте среди обложек. Моранди-5... Сидит на цветущем склоне холма. Ждёт. Артемьев понимает, что главное - явиться вовремя.
      Наконец он в прихожей, рука тянется к засову, пальцы нащупывают зубчатую рукоятку замка. Дверь поддаётся, и вскоре пшеничные усы падают на коврик. Вытянув шею через порог, Артемьев затихает - необходима передышка.
      Едва только комната опустела, овальный поднос на табурете сразу стал выглядеть больше. Сквозняк катает по его поверхности комочки сигаретного пепла, некоторые из них, слетев вниз, продолжают перекатываться по обложкам пластинок.
      Приблизительно в это же время, с последнего этажа начинает спускаться полубухой Артуркин сосед по площадке дядя Коля - навольтованный мужик. Прыгая по ступенькам, пахнущий деодорантом Артурка играет мячом. На Артемьевской площадке соседи встречаются. Дядя почти спустился, мальчик почти поднялся. Оба, в общем-то, рады встрече. Захмелевший мужчина в спортивных штанах хочет сказать сабле-барчуку что-нибудь приятное, но не знает что, и для чего-то произносит: "А-а, паренёк! Хочешь пострелять? На-а..." И вратарским жестом разводит руки. Сабля тут же посылает мяч, который от удара в стенку над ухом дяденьки отлетает в угол и снова катится Артурке в руки. Вот дядя Коля попятился к двери Артемьева, он готовится отразить следующий удар. Это ему удаётся. Он ловит мяч и жирным хребтом прижимает отворённую дверь, не заметив, что тихо сопит у него под ногами. Что-то мешает счастливому вратарю захлопнуть её хорошенько, и тогда он соседская вольность, изо всех сил толкает дверь задом. Игроки улыбаются друг другу.
      В начале было слово, и слово было "хруст". Некоторое время корявые снизу пальцы дяди Колиной ноги трогают какой-то круглый предмет. Потом, заметив, что мяч давно в руках Артурки, сосед неохотно опускает глаза и смотрит под ноги... Не Бог весть какой подарок тому, кто любит троицу. Двери повышенной безопасности открываются наружу.
      "Болезнь меня убивает... У меня в голове сильный ревматизм, который НАБРАСЫВАЕТ тень на все предметы"
      (Константин Николаевич Батюшков)