Георгий Осипов
      СИМПТОМЫ
      Солнечные лучи падали на паркетный пол в прореху между шторами. Вокруг плафона кружила муха. Ещё одна - молча разгуливала между армянскими копчёностями, на подносе. Когда жужжание первой мухи ослабевало, слышалось шипение газированной воды в пустой наполовину пластиковой ёмкости. По полу в гостиной и спальне были разбросаны обложки пластинок. Одна - темнела под зеркалом в неосвещённой прихожей, так что нельзя было прочесть название альбома. Дверь в спальню была отворена - там, вытянув ноги в синих носках, рассматривал натюрморт гостиной хозяин квартиры. Всё произошло за несколько минут, но он понял, что это непоправимо.
      ***
      Покончив с делами раньше обычного, он отправился домой, купил на обратном пути закуску, вспомнив, что у него с приезда Поля-джентльмена осталось две трети виски в шкафу. Пришёл, выпил одним глотком граммов семьдесят. Оживился, решил полюбоваться своей коллекцией пластинок. Принялся доставать их стопками из бельевой тумбочки, соображая на ходу, какую из них стоит поставить первой под иглу отстроенного американского проигрывателя. Когда вдруг, точно сорвал голос, взяв слишком высокую ноту... Он никогда не пел со сцены. Под душем, на кухне, занятый стряпнёй, это случалось, и он всегда готов был в таком случае рассмеяться. Но на этот раз он освежился, тут же нахохлился, замер, ошеломлённый догадкой. Он окончательно понял, что все эти диски ему не нужны. Что он, будучи уверен, вернее приучив себя не задумываться, оказался обманут временем. Оно прошло. А начать лихорадочно от них избавляться, означало выдать своё поражение. Блеф не удался. Как и тот "Блеф", где Челентано.
      Большинство артистов на пластинках были итальянцы. Красочные фото на обложках сохраняли дух того времени. Причёски и грим женщин. Джанни Моранди в окошке цифры 6, в легчайших белых брюках, с не очень длинной, для 69-го года, но несбыточно молодёжной, что ли, стрижкой, за которую не стали бы делать замечание в школе, и, тем не менее, она была абсолютно модная. Джанни сидел в профиль за спиной 12-ти песен - все о любви, на фоне лазурного неба. Правдоподобие таково, что кажется, сейчас повеет из окна морским ветром. Блондинка Патти Прaво в брючном костюме. Mina. Milva. Mino Reitano... Какая-то секунда расколола жизнь на две части: сон наяву и мучение. Потому что ещё вчера, ещё сегодня утром он не страдал, яркость образов на обложках не напоминала ему о затёртости и невзрачности собственной персоны. Вот что...
      ***
      Однажды ему довелось присутствовать в ресторане у Игоря Ноздри, когда два каких-то юнца с большим энтузиазмом, пришли и отыграли целое отделение как раз старых итальянских вещей. Один, похожий на гадину - правильно и с темпераментом пел, второй - светловолосый, грамотно играл и точно подпевал. Тогда, в начале 80-х, эти двое словно сошли с экрана или фотокарточек эпохи il mondo beat. Фотокарточки трескаются и желтеют, лица бороздят морщины, черты лиц становятся уродливы, как скрытый под черепом мозг. Волосы светлого, наверное, поседели и уже не ложатся в густую блестящую чёлку поверх чёрных очков, как у Леннона в 65-м году, а чернявый, всего вероятней, полысел, и на висках его курчавится голубиный помёт седины.
      Когда молодые люди ушли, Ноздря стал на пороге оркестровки и прислонясь к дверному косяку, сентенциозно промолвил: - Граждане, исполняйте вещи на итальянском! - и дважды кивнув подбородком, добавил - Если, конечно, они у вас есть! Потом лично клавишнику: - Сёрик, храните итальянские мелодии в голове... Если, конечно, она у тебя есть! "В голове... А на хуя тогда талмуд?" - выразил недоумение Цапля.
      ***
      Конверты дисков поблёскивали на солнце - добротные, глянцевитые, сохранившие весь блеск и дендизм... Они валялись поверх паркета, точно клетки хаотических шахмат в неспокойном сне. Чей же диск лежит там - в тёмном коротком коридоре? Фрэд Бонгусто, вспомнил он.
      Кафе под навесом у моря Una rotonda sul mare
      Наша пластинка играет Il nostro disco cme suona
      Двое влюблённых танцуют E due ami ci ballare
      Но тебя здесь со мною нет Ma tu non sei gui con me.
      Диски на полу. Косвенные улики. Не проглядеть бы симптомы, вот что... Диски на полу... Где он мог подобное видеть? Не недавно, если зрелище ему запомнилось. Потрясло советского мальчика до глубины души. Воротник фирменной рубашки на трёх пуговках вспотел, и запахло духами от шеи, вытянутой в сторону экрана. Ну конечно, в кино! Подросток купил билет, потому что запомнил название. А название запомнил, потому что падчерица чекиста Памирова, лупоглазая поролоновая Патти Прaво подслушала от отца про триста метров вырезанной плёнки "Следствие по делу гражданина вне всяких подозрений". Офицер итальянской полиции со всеми подробностями воспроизводит убийство стюардессы. "Ты только вспомни эти времена, твист, мэдисон..."говорит он голосом советского дублёра. Кому, кому это интересно сейчас?.. Не то, не то, не то. Продай, продай их к чёртовой матери! Только возраст всучишь в нагрузку...
      В то время ему было далеко до двадцати. А сколько лет ему дают сейчас? Тогда ему хотелось выглядеть старше. Сейчас ему хотелось (он был согласен) раствориться в кипятке, как израильский сахаринчик. Флакон с пилюлями ему подарил покойный Мо?рис, окутанный, словно облаком, кошмаром ожирения. Подарил? Подсунул.
      Сгореть без дыма. Как портят воздух негры в порнофильмах, где звуки эбни заглушаются звуками фанка, намотанного в этих целях на километры ленты. С педалью Wah-Wah и соло на клавинете, похожее на ковыряние в носу.
      Сходить, сходить в психоневродиспансер? Он затянул паузу и не смог усмехнуться. Вместо этого повертел ступнями в синих носках. Пожаловаться в эти дни психиатру всё равно, что искать спасения у батюшки от бесстыжих бесов. Разве это его мнение? Диски его, а мнение постороннее. С минувшего года установилась мода на психоанализ. То есть докторов из дурдома приглашают в хорошие дома успокаивать пожилых дамочек, если те не хотят репатриироваться, и так далее. Дамочки, отвалив квашню, лежат на кушетке и рассказывают бородатому колхознику про "толстого Люлю", как де Фюнес в фильме "Господин Крюшо в Нью-Йорке". Из всех, кто дублировал великого Луи, в живых остался один Глузский. Нет, нет... Мысли, мысли... Глупости, глупости, глупости...
      ***
      "Я бывал у разных докторов"... Когда-то он ненавидел Сичкина, как тот сжимает и разжимает пальцы, скрестив руки за спиной в своём рутинном танце. Хамская мода на одесский акцент, все эти "щё" и "ви" среди людей, с ярко выраженной славянской внешностью. Теперь появление старого артиста на экране вызывало у него усмешку бессилия: "К-какая, в сущности, разница?" Сичкин имеет одинаковое, легко различимое лицо, а он не имеет. Жизнь проходит. Проходит, проходит, прошла. В отверстие раковины. Остаются волосы и пена. Куда больше его раздражают невесть откуда повылезшие поклонники Сичкина. Мол, на Западе, всё чересчур серьёзно. Истинное веселье только здесь, под рубиновой пентаграммой и т. д. Это ж бред! Особенно выделяется один с повадками хищной птицы, убивающей жертву гипнозом. Он тоже собирает пластинки.
      ***
      От птичьего щебета дребезжат стёкла. Птицы летают назойливо, всем своим видом давая понять, что могут влететь в окно. Тревожен их вид. Тревожно на душе. "Кыш! Кыш!" - начал было отгонять их Артемьев. "Кыш мир им ин тухэс, бэ-лёхх!" Ругательство больше напоминало в его устах заклинание. Несмотря на то, что имя его отчима было Марк. Марк Болан. Как больно ему было обнаружить, что блеющий гитараст стал популярен у части советской молодёжи! В отделах грампластинок крутили "Хот лав" - фирма "Мелодия", дозволено цензурой. Он делал вид, что не замечает этой моды. "Что они понимают, жалкие крысы! Это я открыл Ти-Рекс!" Но всякий раз, когда он делал резкое заявление, случалось либо пролетать реактивному самолёту, либо сигналил грузовик, либо слишком сильно шумела листва.
      Дурацкому "бэ-лёхх" научил его Нос. Нос, как и все спившиеся скрипачи, евреев не любил. Подобно отцу Неточки Незвановой, он был убеждён, что "жиды" забили все достойные точки: "Смотри, даже в "Махавишну" кто - Джерри Гудман, потом этот, Папа Джон Крич!" Хотя последний был совершенно лысым негром с улыбкой и озорными усиками под Баркашова. "Крич? Негр?! Кричевский негр?" - Нос загорался и гас. Он погас окончательно вскоре после реабилитации доктора Живаго, до реабилитации Эйхмана он так и не дотерпел. Сердце остановилось, когда он в полнолуние пытался пролезть в форточку частного владения. Голова осталась внутри, а задница - снаружи. С того случая эта форточка слывёт целебной. Желудок, яйца, поясницу - всё лечит, так прямо и говорят. Адрес посёлка...
      А кто подсунул Носу Достоевского? Гадина.
      ***
      Нэ бэспокойтэ императора - пускай человек поспит. Сашка устаёт. Сочинения застряли на одной точке, словно утомлённое солнце, которому надоело садиться. Как не устать, если приходится строить сразу две дачи одну под Москвой, а другую на небесах. Стоп. Стоп. Бама-лама! Бама-лу! Это всё суждения Гадины. Будь он проклят, Гарри-кровожёр.
      "Усi ви купа гною, не придатна, навiть для удобрювання - заявляе приставлений до них выкладач на прiдвысько Гарри-кровожёр - Tа я вам пощастило, бо я вмию навiть з гною шлiфувати дiаманти". Как случилось, что он умудрился запомнить, потом напрочь позабыть, внезапно снова с точностью вспомнить этот словесный понос?
      Когда-то образом Артемьева был "мужчина волевого типа" - упругий светлый плащ из гладкой кожи с аппликациями тут и там рыжеватого меха, на мускулистой подкладке. Yeah, Daddy, yeah. Поздно. С недавнего времени он начал гордиться сходством с писателем Аксёновым и застенчиво склонял голову, если того показывали по ТВ.
      Гадина будет жить, а он, Артемьев - жить не хочет. Глотнул виски. Кати Сарк, немка приносила. Поль-джентльмен привёл. Сперва пили Артемьеву водку, а после - виски. Не до конца... Какой ещё Поль-джентльмен? Поль убит и взят могилой. Когда выбрал неблагополучное время для пьянки и поплатился. Рессорой снесли полбашки. Артемьев содрогнулся. Paul is dead.
      Бывало при звуках песни Una rotonda sul mare, кажется совсем ещё недавно, сердце рвалось из груди шипучим вином, тянуло поделиться восторгом с отвлечёнными, психоделически растворёнными добрыми людьми. А сейчас, точно больным зубом цыкнул: краткий глубокий вдох и будто нарывает в лёгких - тупо дёргает боль. И ничего не хочется. Только чувствовать её, эту боль и, себя доводя, думать о причинах её возникновения. Пора удалять...
      Виски в тысячу первый раз понравились. Америка! Там всё по-другому. Какой бизнес не начнёшь - ладятся дела. Кто это ему давеча говорил, убеждал... Поль без головы. Она вырастает подобно лунному диску, и он ходит в гости. Moonfire.
      Неожиданно для себя принимается с кривёхонькой ухмылкой напевать:
      Девочки, ой девочки.
      Не слушайте его.
      Он не любит, он не любил никого...
      Я уверена, уверена, уверена, что он...
      ***
      Павлик, сынок, слушай, что хочешь, только услышь меня... К мальчику был быстро прикреплен психиатр, тем не менее, тяжелые переживания время от времени сгибают юношу в бараний рог. Литровую банку с красной жидкостью, обычный сок, забудут спрятать - и получайте припадок. Все разбросано, забьется в угол и сидит, навострив уши. Психиатры нарушают тайну исповеди. Стареющие тетки, типа Лизы Боинг, отвалив свешенную с дивана ножищу, рассказывают про "толстого Люлю". Особенно ясно Гарри-кровожёр давал понять, что он с психоаналитиками вась-вась, когда сверкая клыками и осколками арахиса на ужасных, похожих на черную ленту для мух, гайдучьих усах (они то появлялись, то исчезали у него на роже), рассказывал случаи из детства: мальчик блондин из Ленинграда в сумрачном подъезде передавал ему текст некогда знаменитой песенки "Hippy shake". "Зови меня князем тьмы" настаивал Гадина. "Слушаюсь, ваша светлость" - одними губами упрямо повторял рыхловатый подросток, и гад больно щипал его выше локтя. Взрослые вели себя с этой дрянью не лучше. Они сначала выбалтывают ему всю грязь известную им друг о друге, а потом уже самодовольно рассказывают о себе ...
      ***
      Черт бы побрал этих пернатых. Щебечут как паломники. Ветки растут слишком близко от окна. Дикий голубь невидимый монотонно требует свое: "чеку-шку, чеку-шку". "Зеленая ветка, зеленая ветка ...начнется ...и снова зеленая ветка качнется..." Он не знал, кто это поет, но песня его раздражала. Обсуждая пути уничтожения ненавистной им "одной шестой" среди скопцов и бобылей, они такое не слушали ... Только Запад! Мужская компания. Немножко Картер, немножко Бегин, потом Рейган, потом Буш и вдруг - Крэш, Пум, Бэнг. Остановились стрелки часов, замер глобус, замерло все, кроме невидимого темного пламени в сердце. Оно жгло, жгло ... Музыка отказала повисло сплошное "ту-у-у". На установленной (о мука, точно на концерте) громкости. Ни тише, ни громче, ни тише... "Это телефон" - догадался Артемьев. Трубка не лежит как нужно.
      Привел ее в порядок. Поднял с пола знакомую обложку. В окошке цифры 6 (а? нет! 666! нет!) вот уже тридцать один год сидит в прозрачных белых брюках Моранди Джанни ... (тридцать один - тринадцать! нет! нет!) Ему так уже не согнуться. Брюхо. Lulu - ростом с пивной столик. Чёрт, ни в чем себе, небось, не отказывает. Скуластая, рыжая. Голос - наждак. Такой водители во след сигналят.
      Умирали интеллигенты. Он оставался юношей, ассигнации липли, точно лишние килограммы, которых не было. Шукшин - туда, Высоцкий, Джимми Хендрикс, само собой. Но перед ним-то была целая жизнь. Полный шлюз, а он на борту прогулочного теплохода, и тоже в белых джинсах без клеша.
      Теперь Артемьеву случалось подолгу задумываться, насколько такие вот светловатые, когда забываешь о злобе, грезы о несбывшемся являются признаком хорошего человека, или же это свойственно любому двуногому - светлая тоска по чему-то полуутраченному, но живому, в памяти, отказывающей точно сказать - что это, где пропадает... Светловолосые эвридики, танцующие под грустную, но ритмичную музыку. Пластмассовый катерок в десяти пальцах детских рук, первый долгий поцелуй, благодарность маме, что та, не предупредив, повела в "Детский мир" просто так, не в награду за хорошие оценки... Неужели грезить о несбывшемся способны убийцы, насильники, кровожёр этот?
      Конечно, легче рассказывать о джазовых новинках, чем о своих переживаниях. Два года назад он похоронил мать. Сперва ему было даже приятно, появляясь на людях говорить, по-стариковски склонив голову: "Вот я и остался один". Потом легкость сиротства незаметно и коварно обернулась небывалым бременем, налегла, вдавила в кресло. Под Новый год, по телевизору, знакомый ему диктор говорил о тридцатилетии со дня выхода "Белого альбома" Битлз. Артемьев выронил пульт, сел на диване как Будда, уткнулся бородою в живот и до сего времени в последний раз расплакался. Ни о котлетах или лобио, а о той грубости сострадания, которую он уже нигде не встретит, никому не закажет, ни от кого не получит. После смерти матери женщины стали интересовать его гораздо меньше.
      ***
      Легальными методами добиваются только личного благополучия. Опять? Опять?! Симптомы, симптомы. Признаки. Все претензии к производителям. Смотри у меня, психоделический опарыш, недолго тебе пыжиться от самодовольства... Я возношу раздвоенное жало и по его багряным остриям стекает жертвенное сало, каракуль лупоглазых мамм... ламм... Bop - Babba - Loo - Bop - Boo - Lap Bam - Boom. Для развесивших уши - Вудсток, это был сон в летнюю ночь. И, как часто бывает с неполноценными во сне, они напустили большую лужу. Уписалась, лапочка? Бывает. Анатевка. Некоторые спят и до сих пор слюнявят наволочку, кошмары пробуждают. От идиллий толстеют. Симптомы-признаки, зайчики-белочки... Гадина: "Люди, я терпел вас, будьте бдительны". Скрипач на крыше, мюзиклы. Мужские компании, суждения, хань, парнус. Хочу иметь семью.
      "Роллинг, мы погибли. Роллинг, мы погибли" - так бормочет Михаил Астангов в старой версии "Гиперболоида". Значит погибли. Птицы совсем посходили с ума...
      Сколько его соперников легло на два метра с лишним под землю, по которой ходили, случалось, взлетали. Высмеивали, обсуждали друг друга по телефону, чёрт бы его забрал. Улыбается один ходячий мертвец Гарри-кровожёр, потому что никто не ожидал, что этот всех переживет, потому что всегда был неживой. Со своими непонятными и оттого то жалкими, то отталкивающими интересами, вкрадчивым голосом вербовщика. Когда его изредка заставали идущим по проспекту с дамою, он сопровождал ее не как обычный кавалер giovanotto pieno di vigore, а не знаю, точно какая-то эпидемия, призрак чумы - поглядывая на берет или сумочку несчастной так, как никогда не станет смотреть неравнодушный человек. Ему никто никогда не завидовал. Никто никогда не завидовал тем, кто попадал в его круг. "Мне нужны не влюбленные, а надежные, свободные от иллюзий кадры".
      Гадина смогла обмануть все их основанные на житейском опыте предчувствия. Самый молодой, неприятный и подлый - он по-прежнему сидит, шевеля волчьими ушами на набережной, с улыбкой эсэсовца возвращает девочке мячик, хлопает по заднице своего парикмахера, отчитывает массажистку "бросай курить", пожимает руку арийского вида зубному врачу. Вцепившись мягкими лапками садиста-тунеядца в перекладину, отрывает от земли паучьи ножки. Поворачивает за черный хвостик очередную "ассистентку" так, что ее ореховые скулы вспыхивают пунцовым накалом. Сволочь. Сволочь албанская. Кривляется, врет. Всю дорогу врал. Пьяницам врал, будто тоже алкоголик. Евреям намекал, мол, тоже еврей. Сопливых фашистов с черепами киргизов уверял, что без ума от Гитлера. Некурящий, дымил коноплею с несчастным Гуго, пока тот был жив. Голубых эксплуатировал. Чего он добивается? В чем его цель? Артемьев вспомнил, как Гадина, с блядским "а-а-а-а-а" садится на шпагат, и поднес два пальца себе к горлу. Потом живо представил себе Гадину, гурмански подпевающую негру по имени Соломон Барк: "Don't hasitate, don't make me wait! C'mon, meet me in Church", и сдавил сам себе пятернею шею.
      ***
      Кот намочил Гадине его книжку. Отдельное издание "Бури" Шекспира. Тот вынимает ножик, берет кота за шиворот и, поигрывая коротким лезвием, говорит: "Я вырежу тебе левый глаз, Лазарь. Умрешь уродом."
      Джону шесть, кот белолапый
      А на глянцевом листе
      Кот в крови ковер царапал,
      Нож валялся на плите...
      ("Отложи папин журнал" Перевод с английского.)
      Самое неприятное у Гадины - глаза. Казалось, он не смотрит ими в окружающий мир, а напротив, предметы и поверхности, способные что-то отражать, всматриваются в шагающую мимо них личность с двумя острыми грифелями под средневековым лбом. Нет, он не носил неудобные и немодные очки, как, впрочем, и модные. Он вообще не любил личные вещи на себе - часы, очки, брелоки, крестики. Если и доводилось нацепить какой-то символ - только с целью втереться в доверие, проникнуть в среду, иначе его оттолкнут, как прокаженного. Впрочем, шарахаться от Гарри-кровожёра было глупо, обычно это был испуг перед пустым местом, ибо сам прохвост в этот миг уже стоял за спиной своего противника.
      Его левый глаз слегка косил, однако Гадина не был не крив, не пучеглаз. Маленькие, близко посаженые глазки совершенно не вязались с чернявостью волос и развязной привычкой говорить с одесским акцентом. Несмотря на увесистый нос, никому не пришло бы в голову принимать его за грека, за еврея, даже за болгарина. Это был типичный баснословный негодяй без национальности. Подбородок палача-мусульманина, улыбка, которую напрасно было бы искать на семейном фото и - глаза, глаза. Зрачки сужаются до булавочного острия, когда зрачки глаз его жертвы напротив расширяются от умышленно причиненной боли, обиды. Вылезают из орбит от горечи и гнева. Садист. С каким отвратительным прищуром он произносит: "В нашем возрасте поздно полагаться на собственное чутье, пора перестать доверять собственному вкусу. В нашем возрасте смотрят и слушают не то, что нравится, а что порекомендует солидная критика. Пора скрывать свои пристрастия, дабы лишний раз не опозориться". И бывает, потрогает собеседника безымянным пальцем за манжету. "В нашем возрасте" говорилось обычно человеку старше него на добрые десять лет. И улыбочка, как опрокинутый ножками вверх полумесяц, будто провел по спине раскаленной в пламени спиртовки спицей.
      Самодовольный смолоду, на фото с бакенбардами, непременно подражающий движениям Элвиса в Лас-Вегасе или Карела Готта на ЦТ... Что может он знать о первом женском обмане, о лихорадочном стремлении забыть о вздувающихся на сердце рубцах, когда тебе говорят: "Я не хочу тебя больше видеть!", и ты взвиваешься пламенем из зажигалки. Кончается гипноз. Где теперь найти другую? Сколько ещё порожних одиноких дней сулит этот разрыв? А?
      "Кончилось волшебство - Золушка стремительно набирает вес" - жестоко шутила Гадина в присутствии Мориса, доверчивого толстяка-мецената. Если этот тип настолько опасен, почему он, Артемьев никому не позвонит, не предупредит? Но для этого надо будет звонить, а поднять трубку своей рукой он почему-то уже не в силах. И вообще, к чему такая спешка, что он, умирать собрался, что ли? Успеется.
      Гарри-кровожёр... Надо бы сказать той девочке, чтобы не пускала его в дом, когда снова появится у них в городе. Может стоит предложить ей немного денег? Устроить на работу через Коржева... Что знает о любви влюблённый исключительно в себя, и чёрт знает каких, никому не известных идолов упырь? К нему никто никогда не привязывался, а значит, не покидал. Его обходили... Что знает он о том, как хочется взорвать приёмник, поющий "Моя жена танцовщица" голосом сытого не надрывного Энгельберта, чтоб он сдох.
      Особенно бесила привычка Гадины разглядывать пользующихся уважением взрослых людей. На такого человека он смотрел, словно перед ним, полицаем чумазый беспризорник из гетто: "Чей это ребёнок?" В такие минуты Гадину хотелось, по выражению Мориса, аннигилировать. Но никто никогда этого не сделает. Артемьев хлопнул пятерней по толстой книге - каталогу рок-ансамблей, откуда он вычитывал, кто с кем играет или поёт. Стакан подскочил в воздухе и упал на покрывало. Артемьев погладил другой ладонью ткань, не глядя туда. Сухо. Стакан был пуст. Он всё выпил.
      Куда-то подевалась зажигалка. Спряталась между подлокотником и сиденьем кресла. Он был один дома, позавчера, неделю, весь май месяц. За окном, на островке посреди пруда, не сразу заметная в зарослях бузины стояла невысокая девица - черноглазая и черноволосая, с чёрной гусеницей неуверенной улыбки в нижней части лица. На ней был надет вязаный мережный сарафан и лицо, и её отражение в воде - всё было будто тиснённое из ячеек. В руке она держала зажигалку, ту самую, что он не может найти здесь, у себя... Тут Артемьев понял, что смотрит не в окно, а на коврик у кровати. Зажигалка была зажата в его ладони. Он прикурил сигарету, пожал плечами и снова уселся на покрывало.
      Умер телефон - ни звука, труп
      Руки обрубок замер на двери
      И комнату тошнит, что по нутру
      Катаются бильярдные шары.
      Эти стихи сочинил его друг Вадим Файнберг. Артемьев покраснел, увидел своё напряжённо-озабоченное лицо в зеркале трюмо, торопливо затянулся поглубже и выпустил дым, чтобы тот окутал его отражение. Файнберг любил смазывать сигареты одеколоном, ещё он любил песню Битлз "For no one", считал её лучшей, любил наигрывать её в пустом ресторане, покачивая бараньей причёской "афро"... Что бы ещё вспомнить? Вспомнить, вспомнить! Когда надо срочно забыть. Симптомы, симптомы, симптомы.
      ***
      Милый Морис сильно сдал. Признаки, признаки, признаки. Любимый девушками в молодые годы за сходство с певцом Адамо, последнее время он доверял только матери и народным приметам. Без бороды его лицо походило на посмертную маску поросёнка. Ко всем, кто бороду бреет не опасаясь, что оголится микроскопический, величиною с высохший инжир подбородок, Морис относился с плохо скрываемой авеню... Неприязнью.
      Это было его настоящее имя - в честь Мориса Тореза, надо думать. Упрямый и хлопотливый он одним из первых в уходящем столетии заговорил о необходимости длинной Гадине объявить бойкот.
      По мнению Гадины, Морис появился на свет вследствие неудавшейся попытки его же уничтожения (якобы тот был жертва не очень успешного аборта), в силу чего изначально никак не мог быть запрограммирован на созидание. Более того, неминуемый провал ожидает Мориса и при попытке бунта или саботажа.
      -Его отдельные удачи тонут в море ошибок и неудач, - бесстрастно чеканил Гарри-кровожёр - Ему не довелось добиться признания творческим путём, тогда он пробует примазаться к разрушителям, "users of looser"* (*эксплуататорам неудачников). Но и здесь терпит фиаско. Ничтожный результат известен. Единственным утешением для таких остаются лесть экономически зависимой челяди, и постылые викторианские ласки членов семьи.
      Милый Морис буквально лопнул. Где-то Артемьев читал, что так умирали распятые римлянами на кресте преступники. В самом начале 50-х многие женщины, напуганные делом врачей-убийц и слухами об арестах ("Где ты Лазарь, где ты милый, зав. буфетом в цвете лет?" и т.д.) пытались любой ценой избавиться от зачатых в угаре послевоенного бэби-бума детей. Советская власть поставила аборты вне закона. Чёрная магия подпольных выкидышей срабатывала не всегда. Многие зародыши умудрялись выжить под страшные крики: "Родилось!" Матери, сдвинув брови, включались в борьбу за существование. Не без помощи государства выращивали то, что натворили. Справляли дни рождения и стригли ногти на ногах. Где-то к фестивалю вонючих хиппи Вудсток`69 можно было бесплатно полюбоваться теми, кто одержал настоящую победу в этой борьбе. Подлинные-расподлинные аквацефалы получали человеческие паспорта, стоя в очереди с обычными гражданами. А те последние, не требовали выдать им в военкомате огнемёты, чтобы исправить смертельную ошибку нашей "не признающей принцесс" общедоступной медицины. Судьба советского государства была решена.
      Гадина на каждый случай имеет дезинфицированное, как газовая камера, гладкое пояснение. Особенно для тех, кому никогда, или до поры до времени, не придёт в голову проверить его слова при свете совести. Артемьев достал из холодильника водку, прижал холодное стекло к щеке и сразу захотел есть. Ну вот, рассудок возвращается, подумал он, пришло время перекусить, а за одно и помянуть товарища.
      Конверты с дисками валялись так, будто выпали из задней дверцы фургона - детские мечтания об упавших с неба дарах. Пока наливал, ставил на пол пустую бутылку от виски, раскладывал армянские копчёности - ни разу не взглянул на молодые, по-кондитерски нагримированные лица звёзд зарубежной эстрады. "Спи спокойно, Морис", - неуверенно пробормотал Артемьев, и дважды глухо свистнув носом, опрокинул стопку.
      ***
      Морис Мелентьев (он тоже носил фамилию неродного отца) страдал не чем-нибудь, а боязнью открытого пространства. Прерии, взлётные полосы, мосты, шоссе, наконец, простая ходьба пешком - превратились для него в восхождение на Голгофу. После того, как смерть подстерегла на мосту любимого, хотя и не очень похожего на папу, сына Филю - то ли неуравновешенный юноша покончил с собой, то ли его сбросили на рельсы, любое, не ограждённое место, стало для Мориса кошмаром наяву.
      Котик Джонни оцарапал,
      Нож у мальчика в руке.
      Упоённый сладкой местью Джон уселся в уголке.
      На пороге вздрогнул папа 
      Кот в крови ковёр царапал...
      "Филя-гастропод. Гравитацию ещё никто не отменял" - передавали реакцию Гадины на гибель Мелентьева-младшего. Гастропод - потому, что несчастный упал на ноги, и тазобедренные кости, разворотив кишечник, довольно глубоко вошли в грудную клетку.
      Спасибо Коржеву, он честно выплачивал Морису проценты от его доли. Одолев, и то с трудом метров шестьдесят, Морис начинал, свесив живот с бордюра отчаянно махать рукой, точно требуя "качу?м" (коду) недовольный аккомпанементом, певец. Ловил машину. Злобно хлопал дверью, если его не хотели везти. Топал ногами и мотал головой.
      Шеи у Мориса не было от рождения. В 70-е он страшно волновался, все зубы обломал спьяну об кутью диссидентских споров. Нажил грыжу, то и дело раздражаясь по пустякам - из-за женщин, денег, ближневосточной политики Кремля. Рассказывают, предпринимал попытку самоубийства. Не то травился, не то выбрасывался. Чёрт знает чем переболел, и чёрт знает от чего излечился.
      По-человечески у него функционировали одни пальцы (голова, как уже было отмечено, врастала жабрами прямо в туловище), ими он пересчитывал пачку денег, раскладывал пасьянс-солитэр, нажимал кнопки пультов-протезов, теребил за полярным кругом живота детородный отросток. Он играл в детские глупости на компьютере и любовался арестами скинхедов по ТВ. Частенько в момент семяизвержения, он воображал розовую лысину со свастикой. Чрезмерно откровенничал, повторяясь в словах, звуках, жестах не столько неприличных, сколько обращающих внимание своей ущербностью - излишне домашних, что ли? Поэтому регулярное избавление от свидетелей его гнетущей, как в новеллах Лавкрафта, мутации, стало для Мориса делом не менее обязательным, чем переливание крови для наркомана. Он, если угодно, обгонял других отставая, коснел, и никак не мог остановиться в застое. Нанятые Морисом зомби-холопы, все как один воспитанные в духе низкопоклонства перед калеками, губили вместе с ним время, нервы и лёгкие. Ибо прибыль в Мелентьевском гешефте исчислялась окурками. Жестокие циники-дарвинисты злословили на свежем воздухе, подальше от дыма. Они с отменным удовольствием отставали от жуткой массы, похожей на куриный пупок в джинсовом костюме, размеров на восемь. Первенство в борьбе за жёлтую медаль урода было личной трагедией Мелентьева. "Ты мертвец, Вассеркопф, вот и хорони себя сам" - заявил Гарри-кровожёр, прежде чем уйти. Так, по крайней мере, передавали Артемьеву Гриша и Ваня, кладовщики-программисты, из породы сурикатов*. (*см. И. Акимушкин. Мир животных.1971.стр.86)
      Был один из тех октябрьских вечеров, когда никто не смотрит на небо. Морис подъезжал к магазину Коржева. Там должна была состояться выпивка по случаю шестнадцатилетия Дороти - не совсем нормальной дочери предпринимателя-философа от первого брака.
      -Мама, дай мне чистую рубашку и носки, я иду в гости.
      -Опять к своим фашистам, да?
      -Мама, я прошу тебя!
      -К фашистам, идиот ты, идиот.