Г.Осипов
      П О Д С Т Е Р Е Г А Т Е Л Ь
      "Две неподвижные идеи не могут
      существовать в нравственной природе,
      также как два тела в физическом мире
      не могут занимать одно и тоже место".
      Пиковая дама
      Уважаемый издатель!
      Помня о некогда связывавших нас приятельских отношениях, я решился послать Вам эту рукопись, которая, как мне кажется, проливает свет на некоторые из потаеннейших закоулков души современного человека. Уповаю на Ваше терпеливое и благосклонное любопытство - благо манускрипт невелик. Обстоятельства мое таковы, что я не сумел нанять машинистку и вынужден был переписывать сочинение от руки. Полагаю, что Вы не забыли мой почерк.
      Здесь, думаю, следует вкратце рассказать о том, каким путем рукопись попала ко мне. Это случилось в августе минувшего года, когда я путешествовал по Украине, сперва при археологах, помогая им в раскопках скифских курганов, а после и самостоятельно, благодаря заработанным деньгам.
      Непогода вынудила меня остаться на ночлег в поселке Черемншина. Поужинав трескою горячего копчения, я не ожидал, что проснусь от тяжелейшего приступа аллергии. Схожий припадок уже привел меня на больничную койку, сразу же после окончания школы. Если Вы помните, именно он и помешал отметить нам Ваше зачисление на филологический факультет столичного университета. Итак, мне суждено было по меньшей мере неделю глотать хлористый кальций и проч. : в районной лечебнице. Библиотечка этого жалкого заведения состояла из старомодного шкафа с выбитыми стеклами, хранившего шашечные доски без шашек, подшивку "Спутника кинозрителя", испещренные торопливой руганью кроссворды. Вдруг мне бросилась в глаза потрепанная тетрадь, похожая на дневник педнаблюдений директора нашей с Вами школы Мещанинова Энгельса Викторовича. Мало-помалу я оказался всецело поглощен чтением страниц, испещренных переменчивым почерком.
      Мне не легко было уяснить сначала, что же за фантазия разворачивается передо мной - то ли это дневник, а может быть проба пера неизвестного сочинителя, тем более что текст был покрыт исправлениями, целые абзацы были вымараны, а от нескольких листов остались одни зубчатые края.
      Неделю позже, выходя за ворота больницы, я уносил в чемоданчике бережно упакованную тетрадь. Путешествую я по старинки, с саквояжем, не люблю всякие подвесные сумки или эдакие шотландские мочеприемники. Надеюсь, и Вы в Вашем органе не жалуете это чужебесие. Расспросы медсестры о возможном владельце или авторе закончились обещанием миловидной девушки позвонить, как только она снарядится в город к портнихе.
      По возвращении на квартиру я сразу же принялся "репейник вычищать" на манускрипте. Насколько мне это удалось, судите, господин редактор, сами.
      Надеюсь все же, что необычное это повествование покажется Вам интересным и достойным помещения в издаваемом Вами журнале.
      Автобус качнулся и, раздавив колесом солнечный диск в колхозной луже, покатил по зернистой грязи. Изношенные его внутренности - не дребезжать: Никого не огорчило мое желание идти пешком. Реквизитор. Существо, похоже зачатое в кривом зеркале, нарывало, нарывало покамест родичи не угладили бока.
      Семейство Носферату угнездилось в кабине и Чашников, парторг труппы, отрывисто приказал шоферу: "Заводи, Абдулла, поехали!" Выездной спектакль работали без антрактов. Абдулла в узорчатом свитере напоминал Боба Дилана. Э, нет! Лучше я воздержусь от описаний и, попросту шагая по трассе, напомню сам себе о пережитом потрясении. Я себе гуляю. Вниз по матери:
      Фамилия моей матери была Пужникова (воробьи слетаются клевать просыпавшиеся семечки; чем это он проколол себе карман - актер Кампов? Или урод реквизитор так остервенилась моим присутствием, что выбросила заодно с лушпайками и несъеденные?), она помешалась на величии и славе третьего рейха, отчего любила приписывать себе в родню покойных ныне Астангова, Околовича, Мосли. Матушкины симпатии едва не погубили меня: будучи шести лет отроду, я мелком нарисовал на ладони зловещего паука и, хлопая по спинам игроков в домино запечатлел на их спинах символ арийского господства. В четвертом классе мое предложение было зачитано на собрании: "Заказывайте изделия из кожи и костей - абажуры, ридикюли, парусники".
      Они все - актеришки: Впрочем, "актеришек" оставили в гостинице попригляднее с запущенным бассейном во дворе. Случались ли вам заглядывать в жилище тех, кто добывает пропитание постановками - сколько гвоздей вколочено в стены, и что на них весит!
      Они вынимали, точнее высовывали свои паспорта, как будто их выкупили из Аушвица заокеанские филантропы - так кокетливо называют фабрику смерти перемещенные лица. А и пусть - чудесная лужайка, скрипачи, которым, увы, суждено после концерта уйти с пустыми кошелками, а рядом уже повис в небе черный, черный липкий дым. "Обыкновенный фашизм" был моим любимым зрелищем в детские годы, а вовсе не капитан Тенкеш. Никаких скрипок - Рики Нельсон, Пэт Бун1, вот музычка для мещанского геноцида - обволакивающая ушеса стерильная патока, в то время как человеческие козенаки оклеивались бы смертной испариной, прежде чем уйти дымом в вечную пошлятину мученичества.
      А вот мой новый знакомый произносит Нельзон (ударение на "О"). Бабушка у него проживает в Махнограде, и когда внук, бывало, слушал Фараонов, старенькой хохлушке чудилось "Гуляй-поле" вместо Вулли-Булли2.
      Что до меня, то я потерял счет припадкам, представляя себя на месте Нестора Ивановича в экранизации "Сестер Берри". Как же лихо палит он из маузеров и близняток, восседая в козырбатском своем убранстве на ярмарочной карусели, да прикрикивая: "Швыдче, швыдче!"
      Напиши мне, мама, в Египет3.
      "Не удивительно, что чудаки. Тоскующие по прошлому, скверно обутые деревенщики ничего иного слышать не хотят, кроме чернокожих певцов фирмы "Атлантие", позднее отданной на откуп гадам вроде Лед Зеппелин, когда, по словам Дилана, "Пейсы гуляли с ветром"4. И то правда, те, кто любят и помнят молодого Джо Текса встают на пути не чаще (то есть никто), чем альбиносы, негры - негативы в закрытом городе, мастера стула и тому подобные диковинки. А вы им ветриоль в пиво. Ветриоль можно было бы и достать".
      Из дневника Станислава Ружникова.
      Вы о чем? - скептически поднимала лунообразные брови моя бабушка, одинаково презиравшая и Гуляй-поле, и Фараонов, и Пражские события, и последнего государя за малый, якобы, рост, когда случалось просить у нее ломтик ананаса: "Не жалко, а убывает". Именно, именно убывает пространство желоб времени у меня как будто уже и нет, чтобы рассказать с чего это началось. Когда частью моей жизни стал поганый голос.
      В детстве моей любимой и единственной игрою был "Полет на луну". Мамины воздыхатели охотно соглашались быть моими соперниками, такое это было тупое развлечение. Я не горевал по детскому бильярду, похожему на доску для разделывания неважной рыбицы. Каких только зверей не предлагалось убить при помощи серого ядрышка! Там были нарисованы и слепой крот, и кумушка-лиса, и бурый медведь, и даже зверь Линкс, тот что "по сказкам имеет столь острый взор, что несколько аршин землю прозирает". Губить животных, даже на картинках - еще ничего!
      Полет на Луну представлял собою прямую расчисленную линию на картонке под цвет ночного неба. Играли при помощи двух фишек и кубика: цифра "сто" в черном квадрате была проштемпелевана на желтом кружке Гекаты. Меня никто не называет Эндимионом, видимо оттого, что всех латинистов все тот же немец поубивал: Полет на Луну - нет нужды представлять читателям полет на Луну. Вон она бледнеет и бледнеет в утреннем небе, готовая исчезнуть, как монетка на ладони фокусника.
      "Часы и карта Октября" - таково название брошюры с картинками, ее подарила мне мама и ужасно стыдилась потом своего подарка - до такой степени, что через год поднесла мне "Кроткую", выпущенную отдельным изданием в Москве. Ну а меня поселить отдельно никак нельзя, это уж - заговейся. Придется делить ночлег с господами водителями, и не автобуса, а грузовиков. Они много разъезжают, и от того у них всегда имеется дефицитный одеколон в перчаточном отделении", - такие вычурные мысли одолевали меня. Когда я переступил порог номера в гостинице без названия. А рассказываю я об этом, чтобы не возникло недоразумения - кто же кроме меня самого может знать, о чем я думал? Разве что чернявый бутафор. Мой сосед по сидению в автобусе. Он ехал не снимая круглой шляпы, беспрерывно курил короткие сигаретки и, не выговаривая букву "з", бранил что-то, кажется Православие, противопоставляя истинной вере буддизм. Сощурив добрые глазки, он время от времени снимал очки и подолгу утюжил желтыми пальцами кожу на переносице.
      Погода в нашей местности в такую пору всюду одинакова. Да я и не справлюсь с описанием природы - много ли ее довелось повидать мне за двадцать лет. На моих глазах исчезли летучие мыши, чертившие небо над дворовой агитплощадкой. Последнего ежа в своей жизни я видел мертвого на тропинки, ведущей к Днепру. Не то камнем его прибили, не то от каблука принял смерть несчастный зверек. На той же агитплощадке вывешивали подстреленных из рогатки воробьев. В книжке о событиях октябрьских была уйма вывесок со старой орфографией. Вот и я пожалел в душе, что не пощадила эпоха на ветхом особнячке, где мне предстояло жить, что-нибудь подобное. Пошастали и по его лестницам бутафоры, только вместо круглых шляп их грязные головы покрывали черные кожаные картузы, такие же и у ангелов ада в петушиной Калифорнии, но с красным пятиконечным клещом.
      Один из шоферов, тот что брил усы и бороду, поразительно напоминал Акима Тамирова. Это имя я прочел у Сэлинджера - навязали пронырливые иллюминаты. Однажды на каникулах я задремал на пляже и мне приснился Альфавиль, другой, тот что моложе, носил черные усы и розовую майку, сложения при этом был атлетического, что не мешало ему издавать во сне жалобные стоны. Бодрствуя же, оба в моем присутствии большею частью помалкивали.
      Вместо будильника на стенке был повешен репродуктор. Графин, плафон и гардероб - вот и все убранство, стоит ли тратить слова и время на их описание? Постройка, как я уже отмечал, была по виду дореволюционная, гражданской архитектуры, добавил бы я, если бы знал, что это такое.
      Спектакли, предназначенные взрослому зрителю, шли во дворце культуры. Я же колесил по деревням в вертепами для малышей. Приступая ко дню, я умывался холодной водой, затем спускался в игрушечный вестибюль, где сбоку от прилавка портье находился "Буфет" - не больше того буфета, что стоит у меня на кухне. После пережитого она так далека, что пламя горелки на кухонной плите кажется мне ненастоящим, как огонек зажигалки, той, что подносит к ноздре Ролана Быкова агент ЦРУ Гребан в "Мертвом сезоне".
      Неопрятная огорожа осталась за спиной, и я вышел за околицу. Настанет миг, я обернусь, и сельцо, осчастливленное сказкой какого-то Горнффельда, испепелится, разделив судьбу библейского Содома. Нет - Содом-то на колесах укатил, вот что. Не одного содомита увез!
      Таких буфетов было три на весь Яшвиль (ударение на "я") - в скудные послевоенные годы. Один у судьи, другой у мэра, а третий достался моему деду. Итак, я без стука пролезал в шкаф и завтракал бутылкою пива. Стаканом сметаны и четвертью черного хлеба, а уж после выходил на крыльцо и дожидался автобуса.
      Просыпался я от звуков гимна. Лежа в темноте и недвижности, я начинал различать сперва очертания мебели, потом мой взгляд останавливался на радиоточке: звучит гимн, и прилипают к стенам декольте и фраки в трепете оттого, что Лазарь поднял голову и медленно встает, прокалывая мертвенный воздух бледными пальцами, а одеяло сползает с холодной груди:
      Вскоре шоферы обзавелись подругами и стали гнушаться казенным ночлегом. На четвертый день гастролей я проснулся и по особенной тишине понял, что нахожусь один. Выпростав ноги из-под одеяла я замер в ожидании - пускай грянут духовые, а тогда уже пойду к умывальникам и в буфет - гробницу святой Цецилии. Подозрительно долгое безмолвие вывело меня из терпения. Я поднялся и потрогал шнур питания, но тот же выпустил его и пошел в коридор.
      Бирюза небесного купола радует меня - путника, достигшего вершины холма. Мне словно проложили к утомленным векам смоченный в студеной воде платок. Взбираясь на гору, я почувствовал, как что-то ужалило меня в бедро. Помянув не то Бога, не то черта, как это бывает с людьми крепкими телесно, но с измученной душою, я облокотился на "сам не видит, а дорогу указывает" и вынул из кармана штанов сапожный ножик. Ну конечно - я позаимствовал ножик у монтировщиков, чтобы заменить раздавленную ногой актрисы Банновой (ударение на первое "о") вилку. Лезвие поблескивало на солнце не хуже зеркала, но не отражало ничего в отличие от жемчужной поверхности пруда, вырытого у подножия холма. Скверный асфальт перехлестывал возвышенности подобно точильному ремню в парикмахерской на улице Ивана Франко (ударение на "о"), где в былые лета вас могли выбрить еще трофейной бритвой. Опять щетина отросла, как же я тут обнеряшился всего за три недели! А ведь при гостинице имеется цирюльня. Не за коим ходить в парикмахерскую, да и едва ли там будут рады такому клиенту. Вот, пожалуйста - ножик, шоссе и пруд. Погляди, как по-весеннему шумит камыш, зыблемый ветерком, а вскорости закишат в зеленой водице и циклопы, и дафнии. Одно тревожит - не сторожит этот водоем какой-нибудь писатель-сибиряк, и фауна его беззащитна, как и мой рассудок, культивирующий хаос.
      Из дневника Станислава Ружникова:
      Третьего дня я застал Софью в неожиданной позе, и в еще более неожиданном наряде - она лежала на кушетке навзничь, раскинув руки, распахнув складчатый халат, открывающий грудь, затянутую в хлопчатую майку с изображением мертвой головы.
      - Я думала угодить тебе, только и всего.
      - Чудесно! Только я не Лиза Муромская, чтобы "торчать" от масонских символов. Странно, многие виды бабочек имеют узор на крыльях, позволяющий им сливаться с корой деревьев. Но с какою поверхностью должна иметь сходство "Мертвая голова".
      - А она к вам бывает: влетает?
      - Да, в Приазовье один раз залетели две - очень страшно, во-первых, они большие:
      Направляясь к раковине с китайской миской в руке, я едва не выронил ее от омерзения, но то, что я принял было за змейку, оказалось пустой веточкой смородины в лужице сока на дне. И тогда я заметил, что около дымохода сидят две мертвые головы.
      Как они ненавидят меня! Как будто во мне соединились все наиболее противные им характеры: пьяненький мастеровой - пустосвят, извечный Аман в унтерофицерском мундире. В наши просвещенные времена венчание - редкость. Угробят они меня, так что и зеркало ко рту подносить не придется.
      Асфальт быстро светлеет после короткого дождя, стволы деревьев черны от влаги. В клубах испарений шагает по тротуару мальчик. Обе его руки заполнены тортом, изготовленным по случаю: гряди же голубица - ненавистная картина.
      Она говорит, что отъезд неизбежен: Более того, она уверяет, что не сможет задержаться здесь даже на неделю, на три дня. В понедельник пойду, пожалуй, предложу свои услуги театралам. Хотя, конечно же, это "лихачи второго сорта, наглые и беспощадные". Черт с ним, только бы забыть, уехать.
      Моя мать без стеснения упивалась идеей враждебного окружения. Помню, я пил чай на балконе, когда раздался звук, будто бросили об пол жестянку. "Кто у тебя в комнате?" - истерически закричала мать. "Какая разница кто, я не маленький, мамаша", - ответил я, повышая голос. "У тебя что там, окно распялено, не смей туда ходить, не смей!" На следующий день выяснилось, что в чулане сорвало крышку с огурцов. Двумя пальцами я поднял ее с пола и прикрыл бутыль.
      Я готов был взяться за ручку, но меня опередили. Дверь распахнулась, пропуская нездорового вида командировочного, который, придерживая шляпу и о чем-то причитая себе под нос, поплелся в направлении мне неведомом, и скрылся за углом. Тотчас же после его исчезновения мною овладел страх, кровь ударила мне в лицо. Я осознал тогда: кто-то такой же неприметный, чужой желает моей гибели.
      В номере я разделся и лег под одеяло. Сегодня утром я проснулся затемно. В ожидании гимна я тщетно пытался увлечь себя какой-нибудь грезой. И вот в то самое мгновение, когда я убедился, что не засну больше, в комнате раздался голос. Он звучал неуверенно и глухо, как говорят непривычные к звукозаписи люди при включении магнитофона, но вместе с тем отчетливо: "Одеяло: чем-то воняет: не пойму чем, чем:"
      Случалось ли вам задумываться над почерком, каким бывают написаны признания в отхожих местах, на стадионах или при летних кинотеатрах? Таков синтаксис и этой фразы, знакомой мне "не пойму чем". Имейте в виду, с этого дня я оказался лишен возможности слушать гимн.
      Обеды я брал в молочной столовой на главной улице. Два дня спустя, уже в плену у заклинателя, я замешкался с тарелкой рисового супа, едва отойдя от кассы. Моих ушей достигли дребезжащие звуки, под монотонный бой по струнам носовой и совестливый голосок сетовал: "И в школе, и дома они тебя бьют, ненавидят, если ты умен, и презирают, если глуп". Ах, вот оно что! В эфире панихида по "рабочему парню из Ливерпуля". Должно быть, не на шутку удружил он своим плакальщикам, если так скорбит по нем нечистая сила. Иль забыли, что за битломан сидит в тюрьме Сент-Квентин? Мэнсону и "чужая головушка полушка, да и своя шейка - копейка". Как известно, напевы проборчатого очкарика весьма вдохновляюще подействовали на мэнсоновских девиц и повлекли за собой памятную резню в квартале Беверли-Хиллз. Первейшая поклонница Мэнсона Мэри Браун служила, если память мне не изменяет, библиотекарем. Уж не в Бердянске ли выдали ей диплом? Стараниями Валентина Зорина одна из баллад Мэнсона прозвучала в сокращенном виде и по нашему телевидению. По облику Чарли - ярко выраженный полтинник-провинциал. Откуда же у него такая жажда крови? Всероссийская желтая пыль, не многовато ли ее скопилось в половиках театров-студий?
      Прокурор Буглиози рассказывает следующую быль: "В бытность мою обвинителем на суде по делу об убийстве Шеррон Тейт как-то раз взглянул я на часы и увидел, что они стали. Тут же я поймал на себе ехидный и пристальный взгляд подсудимого Мэнсона".
      Один из грязных подносов бесшумно скользнул вниз, увлекая за собой остальные. И в их грохоте потонул голос Джона Леннона.
      "Бархатное подполье культивирует хаос".
      В детстве меня мучили загадочные письма из подводной лодки, от подводника. О них часто рассказывала Екатерина Ростовцева, старшая сестра моего отца. "Здравствуйте, дорогие мой! - видите, он "й" здесь написал, сливы ваши пропали, а груши так и сяк дошли, так что мы вооружились ложками:" Я недоумевал и от этого еще сильнее не любил и подводные лодки, и флотских офицеров, которые, выйдя в отставку, спиваются, меняют женщин и становятся невыносимыми скандалистами-приживальщиками.
      Сам-то я светловолос. Мой папа якобы провел часы невиннейшего младенчества на черных галифе офицера СС, при этом умудрился оценить отменное качество сукна, о чем любил вспоминать, пропустив рюмочку в начале мая. Будучи зачат при этом уже после Победы. Тем не менее, при помощи этой вздорной выдумки он сумел покорить сердце Клавдии Егоровны Ружниковой, медалистки и мечтательницы.
      Но вернемся в бархатное подполье. Долго ли я пролежал в недвижимости, запустив пальцы в простыню, не помню. Мои глаза были зажмурены в надежде, что, раскрыв их, я окажусь у себя в спальне, увижу желтый письменный стол с двумя яблочными огрызками на нем, и третье яблоко увижу, надкушенное с того боку, где розовое пятнышко.
      В дверь номера постучали, и голос Комарика, подловатого малого из машинистов сцены, обратился ко мне: "Автобус стоит, ребята обижаются!" "Обождут", - со злобой разжались мои челюсти.
      Кошмар можно было бы забыть без труда, кабы не въедливое химическим карандашом - вот как на посылочном ящике - вписанное содержание фразы, некогда вышедшее из моих собственных уст. Пароль в потустороннее: "Бархатное подполье культивирует хаос".
      Внизу я обратил внимание на диван, явно знавший лучшие времена. Наверно его надежные пружины и помогли скоротать ночь тому командировочному ипохондрику, что столкнулся со мной третьего дня.
      "А что если я заговорю со своим устрашителем?" - рассуждал я, сидя на тряском заднем сидении. Надо, надо его остепенить: "Вам недолго придется говорить загадками!" Как-то он будет мне отвечать. Однако, если такое не прекратится, я сбегу, пожалуй, в приемную на старый диван. Между прочим я осмотрел репродуктор - ящичек оказался пуст. Динамик, детали - все утащил невидимый оратор или его сообщники. Но кому выгодно запугивать осведомленностью какого-то осветителя без положения в обществе, без родственных связей? Минули десять дней гастрольной жизни, и я уверился, что всякие домогания лицезреть подлого диктатора напрасны. Вообразить его я не в состоянии, слишком близко бормочет эта вражья сила, она как будто часть моей души. Пузырчатый глист, поселившийся у меня под черепом. Временами сволочонок виделся мне кем-то вроде тех, кого долгие годы мы отличали только по выговору - комментатором иновещательного радио. В эфире народов много всех не переслушаешь, быть может и пузырчатый паразит получил доступ к микрофону.
      "Пацаны обижаются, понял?! Тягаем, тягаем ящики за тебя, а чтобы забухать с ребятами - ты жмешься", - упрекнул меня при погрузке Вадик Белкин, смазливый наглец, недавно из армии. "Забухать?" - передразнил я его, а про себя подумал: "Сочиняешь свои песенки, и сочиняй, крыса". Он сам признавался, что напевает на стометровой ленточке им самим придуманные произведения: любовь - вновь, нежность - безбрежность, промежность, а потом посылает записи по условленному адресу, где их оценивают такие же умоокраденные. "За-бу-хать", - повторил я, наблюдая, как тускнеют его оливковые глазки за неутомимым ожиданием похвалы. Увы, у начинающих сочинителей, лицедеев, мазилок органы зрения увлажняются именно так.
      Тем не менее, вечером того же дня я купил бутылку дорогой водки и, не снимая пальто и шапки, заглянул к ним в номер.
      Окно было отворено, но тотчас же с шумом захлопнулось сквозняком. Мне почудился удар гонга. Приметив на круглом столе латунный поднос с напитками, я степенно поставил туда и свою бутылку.
      "О, Славик! Славик: О!" - одобрительно зашумел один из грузчиков, плешивый облом, связанный с разными лихими людишками в рыжих шапках, и тут же обратился к своему любимчику сочинителю: "Что, раскрутил пацанчика на забух (ударение на "а"), да?" "Та, что, я же без понтов: Стасик, братан, не бери в голову", - пристыженно забормотал тот.
      Пожимая руки всему собранию поочередно, я встретил незнакомого мне гостя. Он поразил меня сходством с Джонни Холлидеем, несмотря на средний рост и редеющие волосы. На вид ему забралось уже под сорок вроде бы, но я замечал, что такие ребята, проведшие немало времени на пляже в шестидесятые годы и, будучи вдобавок откормлены транзисторным рогом изобилия в смысле твиста и мэдисона (уверяю вас, разница между двумя танцами им известна), способны подолгу сохранять иллюзорную молодцеватость.
      Едва ли Алексей Смолий, главный звукооператор здешнего дворца, намекал на свою похожесть на Холлидея именно своим нынешним подружкам, но то, что годков эдак пятнадцать тому он об этом помнил неустанно, виднелось в самой его позе, в самой повадке вертеть в пальцах бокал с "Пивденнобугским". Уважаю таких орлов. Не изменив Родине, не оскорбляя разум самиздатом, они доказали, что Литтл Тони и Роберто Карлос не признают границ. Буду ли я выглядеть так же, как Смолий, если доживу до его лет? Вскоре монтировщики отправились разбирать декорации. И мы остались допивать втроем - я, мой новый знакомый и Валентин, опрятный пьяница-силач, в прошлом (сия повесть не лжива) охранявший наше посольство в Тегеране.
      Захмелев в полпьяна, мы без усилий распознали друг в друге почитателей старого материала, и продолжили попойку уже с песнями. То обстоятельство, что сходство с французским идолом от меня не ускользнуло, окончательно расположило почтенного радиста в мою сторону. А мое признание в любви к Бич Бойз и Джан энд Дин даже повлекло за собою тост в честь "Станислава, который всему цену знает". Эх, приятно было вспомнить тех самых Джан энд Дин, наивных и жизнерадостных Джан энд Дин, воспевших с "береговыми ребятами" заодно простые радости Калифорнийского побережья: серфинг, романтические привязанности под рокот прибоя и бесконечное лето, еще не оскверненное ордою хиппующего хамья. Они, конечно, при помощи ЛСД сокрушили тьму предрассудков, но и добродетель не пощадили, своротили с корнем. Не говоря уже о несносной вони, сопровождающей повсеместно "детей-цветов". "Точно", - одобрительно подскакивал молодой сердцем Смолий (ударение на "и"), слушая мои наветы, из сокровенных, тех, что у публики именуются граничащими с мракобесием.
      "О Джимми Хендрикс - этот "цыган без лошади" глумился с эстрады над "пляжной музыкой", а сам-то, сам, будучи не в силах одолеть шквал блевотины, захлебнулся на коврике, в отеле, посолиднее, Алексей, чем мы втроем здесь принимаем. Валентин Сидорович, налейте, не в обиду:"
      "Неукротимая в тебе ораторская сила, и откуда, ее бы в народ", удивлялся Валентин Сидорович, разливая остаток. Мне необходимо было "отвязаться", ведь впереди была ночь, и ее одиночество могло быть прервано только словами невидимого поганца: "Бархатное подполье культивирует хаос".
      Перед сном я зашел в туалетную комнату, где, нагнув голову над раковиной, долго ополаскивал водою лицо. Когда я выпрямился и посмотрел в зеркало, там мне привиделась мастерская моего попутчика-бутафора. Он играл в шахматы с посетителем, сидя боком к фанерной перегородке, на которой висел портрет императорский семьи. Посетитель был так же, как и царь, бородат. Я провел ладонью по мокрой щеке, и видение растворилось в одноцветной клетчатости кафеля. Как это я умудрился оставить дома бритву, крем? Завтра же побреюсь в парикмахерской внизу.
      СОФЬЯ И ЗОНТИК
      На Софье были надеты военного пошива сапоги с высокою шнуровкой (у ее родни в городе желтого дьявола недурной вкус), волосы она спрятала под тонкую вязаную шапочку черного цвета. Теперь ее покрывала мерцающая изморозь. На бульваре было темно, и фонари внизу на набережной освещали только ее длинные ноги. Пребывая в полумраке, лицо Софьи казалось хищным и непроницаемым, а бледность ее кожи скрывала биение потусторонней жизни. Мы, такие притихшие, стали спускаться к воде по каменной лестнице без украшений. Река уже начала покрываться льдом у берега. Отражения фонарей на противоположной стороне ложились на воду заостренными осколками. Софья выпустила мою руку, и в каком-то упоении принялась скалывать каблуком намерзшую ледяную кромку. Восхищенный ее яростью, я молча наблюдал, опершись на вкопанный криво пивной столик. По-прежнему не говоря ни слова, она подошла ко мне и, едва заметно отдав честь, опустилась на мое колено, затянутое в коричневую кожу. Я стал целовать ее губы, нос с горбинкою, холодные щеки, а она только нервно покачивала головой. Электрический свет на той стороне, казалось, удлинил свои отблески. Мои руки обнимали ее.
      Внезапно странное волнение, незнакомое доселе, пронзительное ощущение бездны охватило меня - то мои пальцы сжались на костяной рукоятки софьиного зонтика, который она, трогая пальцами мои веки, держала у себя между ног.
      Подросток ловким жестом опустил на воду воздушный матрац и тотчас же лег на него, взявшись руками за края - я узнал эти руки, они несли праздничный торт, обильно политый сливочным кремом. Но матрац не слушался своего мучителя и продолжал изгибаться, почти на двое переламываясь на волнах:
      "Эй, Лу Рид! Лу! Гонолулу-лулу (оба слова - ударение на первое "у")!!!" - я выкрикнул, точно сперва записали на одной скорости, а проигрывают на другой, более медленной, причем прежняя запись слышна: "Бархат: культ: хаос:" Сквозь сон я догадался, что он уже здесь. Он здесь с тех пор, как похерен гимн в моем узилище. Как в моем номере перестал по трансляции в 6 утра звучать гимн СССР.
      "Шостакович, выпрыгни из окна", - предлагали консерваторы на митинге в Алабаме. Что ж, когда-то и я рассуждал: "Давно настало время чинно и опрятно самоистребиться. Но мы разучились хоронить себя, не оставляя следов".
      Когда прекратил свое существование "матильдин двор" - сад за дощатым забором, в котором я никогда не бывал? Как известно, судьбой сада распорядились Розенкрейцеры, выкупившие его у Матильды, выжившей из ума. Деревья срубили, но и ограду сломали тоже. До растений мне было мало нужды. Единственное, что вспоминаю, так это тополь у помойки. Когда его спилили, я взбесился и написал в Лигу защиты природы жалобу, закончив ее словами Лужина: "одной из главнейших обязанностей наших". Было мне тогда десять лет. Когда же любители розы и креста развоевали забор, открыв тем самым мне дорогу в таинственный двор Матильды, я был уже в том возрасте, когда мальчики донашивают красный галстук.
      Архитектор из Литвы, приглашенный нарочно, появлялся на строительстве в пелерине с застежкой в виде эсеровских рук: Что-то посветило с улицы в окно, и я заметил, как мои руки поверх одеяла принимают невольно положение, сходное с тем, что было на застежке у зодчего. Я полюбил бродить по остову воздвигаемого здания, преодолевая свойственный мне страх высоты. Я взбирался по зияющим пролетам лестниц без перил и подолгу стоял в пустых проемах окон и дверей, с жадностью подставляя тело воздушным потокам, что выветривают мало-помалу, распыляют пастельный прах моих воспоминаний. Признаюсь рассказ о Розенкрейцерах в дальнейшем избавил меня от тягот солдатчины. Вы понимаете, на что я намекаю. Доктора были поражены.
      Итак, я не намерен выкидываться из окна, да и едва ли это мне поможет. Ведь меня поселили на втором этаже, а кто проживает на третьем, я не знаю и знать:
      "Руженцов!" - дверь распахнулась, и меня стали с бранью торопить на выезд.
      "Я отказываюсь от целебного воздействия ветров перемен и нахожу зловоние, несомое ими, нестерпимым. Мне куда больше по душе кабинетная вентиляция газовых камер. Она, по крайней мере, не таит угрозы воспоминаниям, выполненным пастелью, моим героическим мечтаниям на задворках попкультуры. Я отказываю вам в праве называться людьми и - отказываюсь тем самым от собственного будущего". Что еще можно возразить гадюке, выгнавшей меня из постели.
      С недавних пор меня преследует подозрение, что я умерщвляю каждого, с кем поговорил по душам, ради возможности, вызнав взгляды собеседника, общаться с ним в дальнейшем без риска.