Света Ибис. Она одна не только не испугалась, разглядев "Хакенкройц" у меня на лбу, но напротив, пришла от этого в дикий восторг. Она пробудила в моем сердце террористические замыслы, дремавшие два года после никем не замеченного флага над магазином "Гусляр". Эта наша с Викторией из торгового техникума провокация, несмотря на ее наглость, не привлекла к себе внимания ни обывателей, ни органов, никого не возмутила, не напугала, не привела в бешенство. Я уже начал свыкаться с мыслью, что меня либо не замечают, либо делают вид, что не замечают. А фанкоделик они заметили, а подрывную суть некоторых фильмов, а дьявольскую магию отдельных клумб и аллей? Они замечают разную хуйню и только ее - например, карлика с головой рыбы-цихлозомы, рычащего о каких-то конях, канатах и гусях, сутулых актрис с бородавками-кактусами, играющих мышей и уродин. Макрокефал в салатных рейтузах, которого приводила Нэнси, во всей рок-музыке замечает только такое говно, как "Чикаго" и "Сапрана"...
      А тут еще этот День Победы - кабаки переполнены, в них воняет духами от баб, глупые музыканты с рыбьими подбородками исполняют патриотические вещи на заказ, объявляя при этом: "Просьба во время песни н е танцевать". Игорь-Плакальщик, в прошлом басист из ресторана "Ноздрики", недаром пожаловался мне как-то раз: "Каково мне было, братушка, из вечера в вечер "превращаться в белых журавлей"?"
      Кабак был перед нами - шикарный "Интур", кишащий чекистами и микрофонами. Вон окно того номера, где захлебнулась негритянской спермой какая-то студентка. Кажется, привидение такого сорта бродит по коридорам каждого советского отэля. Инфернальное мреянье бегало за тяжелыми шторами второго этажа, где прочно воцарился клавишник Котляр и регулярно бывает одна чувиха, которую Нападающий якобы лапал в купэ. Искрился цветомузыкой и первый этаж, где Валентина из харькова показала однажды задницу под чарльстон ирода из "Джизус-Крайста". "Мальчики, посмотрите на мой сексуальный попец!" - были ее слова.
      Швейцар послал нас на хуй и показал нам свой попец. Мы закурили на просторной террасе "Интура", как будто опоздавшие на свой катер колхозники. Декоративные елочки, под которыми не так давно пытался отосраться на пари фарцовщик Пальма, но был схвачен, равнодушно наблюдали и наше унижение. Те боги, во чьем ведении дверь в Геену, наделяют Любовь кладбищенским кипарисом, и свадебный мирт от них получает именно Смерть. Либо мы должны были смириться с их нежеланьем нам помочь, либо - Азизян, Нападающий и я сами должны были присвоить себе функции этих богов.
      Мы выматюкались и решили ломануться в другую точку - "Хмель", кабак олдовых блядей и командировочных питуриков, там, где лабал Насильник. Под вывеской толпились азиатские типы, и несколько фальшивых блондинок; мы даже не смогли протиснуться к дверям. Было слышно, как внутри Насильник поет "Враги сожгли родную хату".
      Впервые за вечер Азизян стал выказывать признаки нетерпения. Отступив от нас на два шага, он забормотал себе под нос заклинания, словно хотел превратить сброд из-под кабака в лемуров. "Вечно, блядь, вечно...ебал я в рот ваши праздники", - только и можно было разобрать. Нападающего тоже уже явно влекли домой бутылки и салаты. Я не нервничал, но давно созрел для Джо Долана и выпивки в спокойной атмосфэре. С этого вообще и надо было начинать. Ведь 9-е мая праздник не одних фронтовиков, древние римляне справляли в этот день Лемурии, воздавая почести живым мертвецам - лемурам, кстати. Везде кругом бухают сыны полка, и все соски сегодня вечером пребывают в их компаниях. Что нам до них?
      Постепенно истерика Азизяна пошла на убыль, он снова приблизился к нам. Пока мы курили за кустами у вкопанного в землю фонаря, лабухи кончили играть, и на крыльце "Хмеля" появился Насильник. В очках, белой рубашке и с бородкой - он был похож на инакомыслящего. При виде Насильника настала очередь Нападающего. "Уйдем отсюда, бо он сейчас нас заметит", - теперь задергался этот головастик. Не было сил возражать: уйдем так уйдем. "Бо!" удивительное свойство украинской интеллигенции в момент волнения употреблять ужасные идиомы: "насыпать" супа, "позычать" денег обгоняет мой ум на миллион световых лет.
      Мы отправились к заведению, возле которого, как правило, завершались все наши бесплодные прогулки - к ресторану "Русь". Всам кабак, как таковой, нас снова не пустили, тогда мы попробовали пробраться в бар. Туда как раз запускали тех, кто подтянулся раньше нас. Дверь снова захлопнулась у нас перед носом. Только и успел я разлить, что музыку. "Бэль Эпок" шпарили "Бама-ламу". В посещаемом арабами и неграми "березовом баре" не играли в День Победы песен о войне.
      "Так, хлопцы, шо вам здесь надо?" - непонятно откуда выросли два этих типа. Место было не очень освещенное, но я сумел их рассмотреть. Один был коренастый, с длинными руками и на коротких ножках, - кажется, он носил каблучки, - с вытянутым носом и ртом до ушей. Второй торчал за его сутулой спиною - длинный, носатый и лысый спереди, он выговаривал "эль" вместо "р". Голос первого звучал молодо и совестливо, как у артиста Леонида Быкова. Вот и дождались - два пьяных украинских лемура приебались к нам, вместо барышень. Вероятно они были "какие-нибудь менты", или вообще говно дружинники.
      "А шо такое?" - раздраженно ответил вопросом на вопрос озлобленный без любви Азизян.
      - Шо "шо такое"?! Сяс ты увидишь "шо такое"! - маленький Леонид Быков определенно силился обратить свое хуевое настроение в гнев и ненависть.
      - Ты шо, с натули, блатной? - глухо подал голос длинный, точно глиста, его напарник.
      Я недолго соображал, как избавиться от этих гадов, вдобавок они мне напомнили двух паршивых гебистов с выставки "Жилище в США". Они тогда не дали мне дослушать диск Тины Тернер, анаморфозные деревья-дяденьки, уродливые насаждения общественных туалетов, хуесосы... Конечно, я бы их не пощадил, но не в такой ситуации, поэтому я пизданул первое, что пришло мне на ум.
      - Мой дедушка генерал КГБ, - произнес я как бы без комментариев.
      - Да-да, кстати, - тотчас подтвердил мои слова Азизян. В такие минуты его голос мог звучать необычайно старообразно, как будто с вами разговаривал военспец из бывших.
      Лемуры, кажется, начали бздеть, но желание повыебываться все еще преобладало над остатками колхозного здравоо смысла в их пьяных головах.
      "Тока ото не надо пликливаться ледителями, мальчик", - зловеще процедил долговязый. Но жалкий Быков-Перепелица уже заткнулся. Перед нами стояли явно какие-то шестерки. Их следовало добить, хотя бы морально. Почти совсем отвернувшись от них я обратился к моим товарищам: "Вы слышали какого рода предложение пытались сделать нам эти дяди? Все слышали? Очень хорошо. А сейчас мы сперва позвоним нашим родителям, а потом пойдем в милицию и напишем заявление, как эти пьяные питурики предлагали нам дать им в рот в День Победы, как угрожали нам физической расправой и прочее. Если вы и впрямь имеете отношение к органам, - здесь я снова к лемурам повернулся, вы тем более должныусвоить раз и навсегда, что вы пока что служите в Советском Союзе, а не в Америке, чтобы, залив сливу, подпрашивать у малолеток прямо под рестораном, у нас за такие дела больно наказывают", - я закончил свой монолог умышленно громко, на случай появления новых свидетелей.
      Лемуры проворчали что-то корявое и невнятное, как это всегда делают обосранные люди, и, завернув за угол, канули бесследно.
      Несмотря на стальные нотки, невесть откуда возникшие в моем голосе, когда я нагло клеветал на двух замухрышек, едва опасность миновала и мы отошли от злополучной "Руси", я ощутил резкую усталость. Проведя дрожащей рукой по лбу, я смахнул капельки пота, выматюкался и присел на бордюр, как немецкий танкист, вылезший из подбитого танка. Я тупо уставился на ноги моих мучителей. Азизян был обут в сравнительно новые коры своего старшего брата Коршуна, на Нападающем была обувь поплоше. Многократно омолаживаемая гуталином, она перестала издавать блеск, покрылась морщинами, сделалась эластичной, его ступню в синем носке она облегала, как прямая кишка большой палец...
      Уток в кабак не пускают,
      Говорят им: насрите здесь.
      Крякают утки, летают.
      Так день их проходит весь.
      Нападающий ни с того ни с сего вдруг нервно и немузыкально рассмеялся. Хорошо еще, что он не начал молиться, с ним и такое бывало. Тот, кому доводилось присутствовать при молитвах Нападающего, уже не мог воспринимать этот мир как прежде - отчаянье и отвращение створаживали его кровь, клейкой ватой забивали грудь и горло. Увидеть молящегося Нападающего было все равно, что услышать пение сирен, или стать невольным свидетелем змеиного совокупления. Когда он, вобрав словно мошеночку свой подбородок, начинал мазать ладошкой покрытый испариной лоб, сведенные плечи и волосистый сегмент груди, вы окончательно понимали, что единственный способ избежать губительного гипноза этого упыря можно только одним способом притворившись, как жук, мертвым.
      Азизян, снова было заладивший свое: "вечно, блядь, вечно", смолк, приосанился и счел своим долгом подчеркнуто прокашляться. В Азизяне никак не угасала надежда "засадить", согласно формуле Акцента, "бабе" сегодня ночью на диване Нападающего, под статуэткой "Колхозница с поросятами".
      - Ты что? - спросил я у Нападающего.
      - Та вспомнил насчет Насильника...
      - Что ты вспомнил?
      - Ну как про него Кирьян рассказывал, шо насильник на Октябрьские устроил дебош, покидал в деревянную парашу два шиньона, приемник "Океан", а потом еще привалил их там шлакоблоком...
      - А-а, - я вспомнил эту историю, потом еще, кажется, он утопил и прозрачное белье своей жены, которое ей прислала сестра Фая...
      - Ну, - Нападающий был уверен, что ему удалось разрядить обстановку.
      От меня не ускользнула гримаса живейшего интереса на лице Азизяна, когда я упомянул вскользь об интимных тряпках жены Насильника. Сейчас он потребует адрес захоронения. Как же, ведь прошлым летом, когда демобилизовался Миша-Казачек, наш друг, не моргнув глазом, разменял мои диски на несколько пар женских трусиков, несколько смутив этим туповатого фарцовщика Мишу. И взбесив меня.
      "There's no Law beyond Do What Thou Wilt" - кажется этот завет Зверя 666 в русском переводе для Азизяна читается так: "Сказал отдам - значит отдам".
      - Ну шо? Куда теперь пойдем? - Азизян интересовался так, будто мы ходим и пробуем в автоматах где вкуснее.
      - Знаешь, Шура, - предложил Нападающий, - кабаки скоро начнут закрываться, из них начнет вываливать толпа, вот в ней мы кого-нибудь и подснимем, так что погнали обратно к "Интуру".
      - Только низом, по трамвайной линии, - попросил я, ощупывая на груди пропитанную потом панораму Нью-Йорка. Неужели только сегодня утром я целовал над морем коричневые нипеля Светы Ибис?
      Боюсь, никто из нас не смог бы ответить, как именно собирался выступить с барышней Азизян, увенчайся наша экспедиция успехом. Его тексты насчет "взять за уши" и "заехать в ноздрю", которыми он сопровождал разглядывание самопальной порнографии, никто не принимал всерьез. Мне кажется, Азизян был отчасти даже рад, что нам в этот вечер так не везет с девочками!
      Ведь мы даже и не приблизились ни к одной из них, распутно и нервно вышагивающих медными лбами вперед, мечущихся от кабака к кабаку, останавливающих машины, неуклюже танцующих в диафанических миди из шифона. Их подмышки, покрытые трехдневной, как лицо Сержа Гинзбурга, щетиной, пахнут югославским дэзиком, а грудь и шея духами "Сигнатюр", они разрушаю озоновый слой и не подозревают об этом, также, как и о том, что Азизян готов "взять" любую из них "за уши" и "заехать" ей "в дупло", иногда он еще добавлял "заездом через ноздрю".
      Они пили, соблазняли и давали на Первомай, потом отходили целую неделю, и теперь снова выпивают, дают и громко пиздят пошлые шутки, оставаясь для нас, как обычно, недосягаемыми.
      Быть может, их следует завоевывать, но не в будуарном смысле, закрывая глаза на изъяны, а путем "мокрой шерсти, снега и огня", путем мочившихся в кровавые плевательницы карателей, путем "СС" 70-х нежданно-негаданно вошедших маршем под "That's a way (a-ha, a-ha) I like it". Расстреливая зеркала их трюмо и сжигая гардеробы.
      "Если бы я был эсэсовец, я бы мог любую бабу на хуй бросить", - так провозглашал на агитплощадке, шерудя в яйцах, "Армянскию Каррузо" Вадюша, как пел о нем в одной из своих песен Азизян, - 2блядун наш главный".
      Мы все поем. Каждый озвучивает свое прозябание отрывками немецких маршей, репликами Фрэнки Фариана и куплетами Кости Беляева. А дядюшка Стоунз тоже не забывает про Азизяна, и поет о нем на мотив "Я не так наивен" группы "SLADE" вот так:
      Это Ази-зя-ка! А-а, ха-а.
      Партии Хуя-ка! А-а, ха-а.
      И у каждого из них есть песня, которую он поет, и пляска, которую он пляшет. 1001 ночь.
      Мое знакомство с Азиком состоялось, когда школу, где он учился, решили расформировать. Это случилось после того, как десятиклассник Чижевский выбросил из окна унитаз и угробил прохожего, врача из военкомата по фамилии...Кисс. Его племянник Яков жил в Чикаго и играл на бас-гитаре. Унитазы в школьном туалете расшатались настолько, что их стало можно вырывать, как молочные зубы. Тогда еще он не был Азизяном (он и сейчас давно уже не Азизян, а Яшико), и назывался за глаза 220, Бес и Матильда. После ликвидации ихней "школы доктора Моро" большинство монстроидов оттуда оказалось в нашей с Нападающим.
      Как-то раз я, прогуливая, заглянул в спортзал во время урока физ-ры, который проводил, конечно, Смит - физрук, синяк и пиздострадатель редкостный. Дети, выстроившись по четверо, делали приседания. Среди них выделялся мальчик с деформированным лицом в футболке томатного цвета с надписью Amerson(sic), Lake and Palmer. Чем меня в тот момент заинтересовал этот "Амерсон"? Да тем, что, выполняя упражнения, делал вид, что пердит.
      После уроков, когда развязные, избалованные за лето мальчики высыпали на школьный двор, перед тем, как разойтись по домам - те, у кого паханцы в первой смене, чтобы спокойно заниматься онанизмом, дымить на балконе и слушать советские пласты, а те, у кого предки дома, делать то же самое в "Дубах", на "студенческом пляже", или у взрослых дядек на коленях.
      Один такой взрослый дядька терпеливо вертухлялся в горсаду с электрофоном "Лидер" на батарейках, правда пластинки у него были так говно, ширпотреб. "Мамми Блу", "Любовь - дитя планеты" и пр., но зато у енго в сетке (бездонной, по мнению Нападающего) постоянно было вино - "Мулячка", так что можно было слушать пласты на коленях у взрослого дядьки с вином и на свежем воздухе, если ваша внешкольная идиллия виделась вам именно так. Местный климат таков, что Дворец пионеров до конца октября утопал в зелени анального Диснейленда.
      Мне понравилась сумка в руках нового мальчика; вернее то был изящный портфельчик-педерасточка с тонкими, мягкими ручками. Он весь был испещрен граффити. "Шо-кинг блу!?" - прочел я вслух. Реакция "Матильды" оказалась неожиданно бурной. Обратив ко мне свое искаженное не то ударом молнии, не то падением одной из лун, лицо, он истерично выкрикнул, язвя меня птичьими глазками из-под свисавших на лоб бахромою сальных волос: "Шокин' блу, да! Шокин' блу! А я ебал твоих Ролингов! А твоих Роллингов ебал я...да!" Значит, кто-то уже успел напиздеть Бесу про меня, причем подробняк. День спустя, на большой перемене, как раз из окна, откуда была видна надпись "Хуй соси, шеф!", адресованная отягощенному наследственно директору нашей школы (этот potator strenuus описан мною в новелле "Оружие возмездия". - Г.О.), новый мальчик протянул мне через левое плечо номер своего телефона, образующий при сложении одно весьма символичное число. Так началось мое знакомство с независимым гением хаоса 220, позднее принявшим nom de guerre Азизян.
      Инверсии слов, подобные упомянутой выше, как показало наше дальнейшее общение, попадались в речи Азизяна регулярно. Например, один раз, когда Азизян явился на место встречи с большим опозданием, я не удержался и в сердцах упрекнул его: "Ну где ты там бегал и яйцами тряс!"
      - Спокойно, папа, - с достоинством парировал Азизяка-Партии Хуяка, - Н и к т о я й ц а м и н е б е г а л и н е т р я с.
      - - - - - - - - 
      "Вечно...вечно...так...я знал, блядь...шо вечно" - мы одолевали лестницу, ведущую к двери Нападающего под ропот гуттаперчевого ротика 220. Последняя надежда "снять хоря" не оправдалась, и тогда мы дали Азизяну понять, что на нас он может не рассчитывать, и вообще пора ехать домой и начинать бухать, поэтому в апартаменты Нападающего Азизян принес вдобавок к пленке и порно свои "разбитые мечты" и неповторимый запах, а воняло от него в ту пору как правило одним и тем же - причудливой смесью простокваши, мочи и духов. Причем духи он употреблял не мужские и не женские, а какие-то стариковские, родственника что ли. Того, который берет трубку и на ваше "але" может текстануть "здесь не але" или: "Инженер Москаленко слушает".
      Я повернул выключатель. Будильник на серванте рядом с фарфоровой скотницей показывал пять минут первого. Мною было пропето за минувший вечер немало песен, не знаю, возможно чтобы как-то утихомирить недовольство Азизяна и удержать в гигиенической узде всегда готового следовать дурному примеру Нападающего. Так и теперь, проникнув в "залу" семьи Головастика я приступил к осмотру прикнопленных девочек из собрания Инженера Москаленко-младшего, напевая:
      Трое друзей, трое друзей, трое друзей
      - зей - зей.
      Один из них - чертит,
      Другой из них - дрочит.
      А третий - в залупу
      Гвозди забива-ает.
      - Папа, чье это? - взволнованно заинтересовался Азизян, было очевидно, что песня его тронула, отвлекла от невеселых мыслей.
      - Энрико Масиас, - сбрехнул я, но сразу открыл и правду, - Игорь Ноздря придумал. Тот самый басмэн из кабака, которому нелегко было "превращаться в белых журавлей", останавливать голосом "птицу счастья завтрашнего дня" и быть "по-прежнему таким же нежным" из вечера в вечер.
      - Игорь со шрамом и абсолютным слухом, - уточнил я, прислушиваясь к звону посуды на кухне. Там уже возился Нападающий, расставляя стаканы, пойду, руки вымою.
      "Трое друзей" - это чертежник Трифонов хромой, преподаватель слесарного дела Филин, и конечно физкультурник Смит, ведь "один из них дрочит". У него даже пятна желтые видны на синих тренировочных, обрисовывающих хуек. И Алла Минц-переросток уверяет, что Эдуард Константинович лапает школьниц, потом взбутетенив себя этими прикосновениями, теребит свою приправу у себя в каптерке, а потом - пьянствует себе, как и всякий другой дяхорик. Сочиняя стихотворение, где "лиловые пятна - лимоны любви возникают невнятно, словно дым на крови", я представлял именно желтый перед синих штанов Эдуарда Константиновича Смита. Алла Минц...Алла Минц должна знать. Алла Минц наверняка тоже сегодня гусарила в Интуристе.
      Мы допиздовали до "Интура" примерно за полчаса. Кабаки уже позакрывали, и, как обычно в такое время, тротуары перед ними кишели людьми. Взглянув на них, можно было подумать, что все они знакомы друг с другом. Неоновая газета на телеграфе вспыхивала словами правительственных поздравлений. Тридцать три года этот народ прожил без войны. Рожденные после сорок пятого научились нагло судить обо всем на свете. Привыкли давать толкование неистолкуемым вещам. Толстенькие советские тридцатилетние, одетые в "коттон", пользующиеся пятнадцатирублевой компактной пудрой - они были нам отвратительны. Живое доказательство, что "победа" обернулась для Империи "желаемым недоказуемым". Мы брели сквозь столпотворение, точно надменные военнопленные последнего батальона, переодетые в шутовские лохмотья штатских, выродившиеся из зрелых солдат в слабовольных, снедаемых похотью и себялюбием сопляков. Мы шли к подземной параше в самом центре площади, чтобы дать возможность Нападающему помочиться.
      Подземный бункер, обильно освещенный как со стороны кабин, так и со стороны писсуаров, был пуст в этот праздничный вечер, как склеп живых мертвецов, покинутый ими ради кровавой охоты. Обычно погруженный в полумрак, этот извечный союзник любителей пососать, сейчас бункер был залит светом, иллюминирован. Кабины не содержали в себе ничего живого, мы их проверили. Это лишний раз напомнило нам о том, что у всех в этом городе есть где и с кем провести 9-е мая, даже у лемуров - питуриков, кроме нас... Это нужно не мертвым, это нужно живым, подумал я, выйдя на поверхность. Внезапно меня охватили страх и смятение - Нападающий с Азизяном что-то долго не возвращались из туалета. Я стоял один - злой, одинокий и слабый у ступенчатого входа в подземный мир... Но вот на лестнице послышались их шаги и голоса.
      - Папа, - начал Азизян, - мы тут с товарищем Футболуем посоветовались и решили прошмонать лавочки.
      - Да, да, Шура прав, - поддержал "товарищ Футболуй", - хорьки часто на них сидят.
      Вот блядство, опять не домой! Я сам уже готов был забормотать подобно Азизяну "вечно, вечно". Какой все-таки покладистый Головастик наш Нападающий. Мы двигались, умышленно замедляя шаг мимо скамеек, зорко всматриваясь в очертания девиц, что сидели на них. Если кто-то вообще сидел на этих лавках.
      "О, пьющие на скамейках,
      Заклеймил вас равенством Бог,
      Казнимые медленной смертью
      Вдоль дороги распятых рабов".
      Автор этих слов воняет так, точно со смертью одного из духовных свинопасов интеллигенции у него отгнивает часть тела - поэтесса Татьяна Рыхлая...
      Когда мы достигли трамвайной линии, я демонстративно зашагал быстрее, давая понять своим спутникам, что "съемки хорька" на этом прекращаются.
      Противные сателлиты следовали за мною безмолвно, только плевки Азизяна и громкое, вынимающее душу носовое сопение Нападающего сопровождали эту психическую атаку неудачников на абсолютно равнодушного к ним врага.
      Приближаясь к пустынному пространству с выкопанной ямой, я заметил их. Они сидели в одиночестве и курили. Две взрослые и, я чувствовал это на расстоянии, чисто одетые дамы. Мне до такой степени опротивело общество двух упрямых мальчиков с волосатыми ногами, что я бы с радостью просто побеседовал с этими дамами о чем угодно. О моем опыте со Светой Ибис, например.
      - Азизян, - заговорил я, стараясь не оглядываться в ихнюю сторону, вон там на минном поле сидят две этажерки - две, но если мы подойдем к ним все трое, они не станут с нами разговаривать, а вот если только мы - я и Сашко, тогда...
      - Трудно сказать, - картаво, словно глумясь над Акцентом, заключил Азизян, но тут же, коротко бросив, - понял, - скорыми шагами направился к забору возле остановки, чтобы наблюдать за нашими действиями оттуда.
      - Ну шо, дядя, попробуем? - сказал Нападающий, - только текстовать будешь ты.
      - Спою им песню Азизяна про Окуня, - припугнул я в ответ.
      Это были очень крепкие соски. У одной были зачесанные назад темно-русые волосы, ясное широкое лицо и такая же, я уверен, широкая, правильной формы задница, и талия. Сверху на ней был янтарно-молочного цвета батник из марли, ее медовая кожа, казалось, просачивалась сквозь нитки, словно свет Луны. Вторая носила короткую стрижку под Анни Жерардо, правда ничем, кроме волос, не напоминала эту копченую манду. На ней был фиолетовый джинсовый жакет, а под ним розовая майка, заправленная в кремовые брюки... Потом уже мы с Нападающим признаемся, хохоча, что если бы мы имели такие тела, как они крупные, гладкие и нежные, мы только бы и делали, что следили бы за собой, стирали бы друг другу тесные майки розового и желтого цвэта, и ебли бы друг друга, отказывая женихам-страдальцам. От нашего личного имущества, по мнению Леши-Моряка, вообще стоило оставить один мозг и хуй Нападающего. Мы чокнулись и выпили вина. Наш веселый смех звучал в молочной дымке рассвета, как рождение нового монстра. Старый монстр - юноша 220 или Азизян засцатый (он на этот раз не нарыгал) спал, сидя в бураковом кресле, как Барбаросса.
      Мы подошли к ним на два шага, извинились, и я начал свою речь. Она была правильная, и почтительная, я говорил о вине и закусках, о достойной их чудесных фигур музыке из собрания завмага Пророкова, о том, что нам нужны именно такие... Доверяйте. Одним словом, немецкому солдату.
      Хуны молча выслушали меня, переглянулись, и та, что была с короткой стрижкой, ответила за двоих, как будто дублируя французскую актрису: "Кажется, вы нас в темноте приняли за других".
      Мы поклонились, развернулись и пошли туда, где в нимбе фонарного света восседал на парапете "рыбак у озера мрака" - Азизян, упрямо сплевывавший на уже и так забрызганный собственной слюною асфальт.
      Настаивать было бесполезно, этим двум безмозглым Living Lovin' Dolls было насрать на свое будущее, уже полное предвкушения, как оно превратит их тела в кожаные мешки с какашками. Мы говорили на разных языках, их уже успели развратить своей ущербностью жалкие местные "мужчины". Кретинье ебаное, со своим цихлозомой-высоцким, слепым, кк аскарида, Стиви Вондером, похожие на своих укр. и евр. Мамочек замухрышки - надежные парни в деле просерания жизни.
      Первое время нам нелегко было их обсудить - два "тугоногих" сгустка меда, обладавшие гравитационной силой для наших гениталий, которые стремились к ним, как тянутся к солнцу стволы деревьев, как ствол револьвера клонится к сердцу самоубийцы, как бомбы и утопленники мчатся, приближая гибельный всплеск.
      Я вспомнил обложку альбома "Ohio Players" под названием "Honey" - мед. Бритоголовая модель поливает на ней себя густым янтарным составом из прозрачной чаши - от этого можно сгнить. Например, на дне одной фиолетовой вазы с тюльпанами, если выплеснуть туда небольшое количество испорченного вещества, тоже появятся опарыши. Так утверждал Азизян.
      Обнаружив, что мы возвратились одни, без пизд, он усилил было свое стробоскопическое харканье, потом слез с забора и снова начал бормотать: "вечно, вечно". Мы терпеливо ожидали окончания припадка. Оно совпало с появлением троллейбуса. Неожиданно для всех Азизян хлопнул себя пятерней по очку и, дрыгнув в воздухе ногами, понесся к остановке. "Шура, ты куда?" закричали мы ему во след.
      - В жопу труда, - коротко огрызнулся "Шура".
      - Посрать на провода, - подхватили мы хорошо нам известный клич.
      В салоне троллейбуса было душно. Я был в курсе, что у меня выпирает сквозь кримплен моих брюк - то же самое, что у "SWEET" через атлас, а у физрука Смита сквозь небесный трикотаж. "Дядя, а что это у вас? - Тоже, что и у тебя". Я покосился на это же место у Нападающего - там тоже виднелось приличное вздутие. Как у шнурка Вильмера в "Мальтийском соколе", оттого что у него в карманах пистолеты. Мне захотелось рассказать на кого была похожа мадам в марле - на актрису из немецкого фильма "Die antwort weis ganz allein der wind". Я думаю, зайди такой человек в "Кабинет доктора Калигари" уборную Нападающего, и сами медные краны загнулись бы кверху. Азизяну было легче, он не успел толком оценить, какие соски нам даже не ответили "нет", а просто отмахнулись от нас, как лояльные граждане от сообщений радио "Свобода".
      Нападающий завел "Маяк". Мы выпивали на кухне в поздний час. Каждый чувствовал себя в безопасности, несмотря на болезненные и неутоленные желания, притаившиеся до поры. Никто не хотел говорить о сексе, поэтому мы принялись перечислять известные нам кабаки. "Ноздрики", с вечерами при свечах и эпилептиком Ящерицей,с котором после каждого исполнения "Monkberry Moon delight" случался припадок petit mal, если он, конечно, не притворялся. "Театральный", где бэнд лабал, сидя на балконе, так что башли за песню им бросали в спичечном коробке, "Зустрiч", со старым добрым Йозефом, у которого на установке "Trova" была натянута натуральная барабанная шкура вместо хлипкого пластика, "Хмель", где Насильник пел кощунственным голосом песни о войне, и торжественно скандировал "Love story", порой вворачивая в текст матерщину:
      "Йес-тэдэй, гуд-бай
      Вау-пизды-гоу, май фрэнд, май бэби,
      Цап-царап,
      Айн кирогаз, вафля хрум-хрум, пара-рури".
      "Русь", где джаз-роковый басист Кнур Кузмич мрачно увещевал: "Снегопад, снегопад, не мети е й на к о р ы..."
      Пленка с Трини Лопесом закончилась, я пошел в спаленку Нападающего, чтобы переставить катушки. Маг стоял на письменном столе с тумбочкой таких размеров, что в ней спокойно могла бы спрятаться от немцев Анна Франк, но обитатель спаленки скрывал в тумбочке другие вещи. Правда, он тоже вел дневник, фиксируя свои ощущения - эрекции, сплин и плаксивость в основном, и признания в любви поочередно то Гитлеру, то Сальваторе Адамо, то самому себе. На стенном коврике (цвета отбивной) висела порнуха их архива 220. Две черножопые шлюхи, одна с выколкой на ягодице, в белых туфлях-лодочках сидели верхом на бледном дяденьке белого цвета и скалили свои лошадиные зубы, поддерживая сучковатыми пальцами опята своих нипелей. Я почему-то был уверен, что Азизян от этой картинки куда-то избавился. Она была из коллекции Педотова-старшего, из черной папки, что его брат Алик вынимал из пустоты внутри дивана-кровати и развратнейшим жестом швырял на покрывало.
      "Ах ты, сука-петух", - был его боевой клич. "Ах ты, сука-петух", выкрикивал он нежным голоском, замахиваясь молотком на воображаемого противника. Ангелоподобный мальчик-пьяница Алексис Педотов мечтал стать блатным, хотя и учился на товароведа.
      Листок с нечестивой троицей мне нравился. На другой стороне ГДРовской ленты "ORWO" был записан второй альбом Джо Долана, где первая вещь, знаменитая "You're such a good looking woman". Без баб такое слушать мучительно. Вообще, хорошая музыка, вино и ночь, когда некому "засадить" то, чего терпеть нельзя, но от судьбы ты далеко не уйдешь - спародировал я глубокомыслие Нападающего.
      Азизян сидел в кресле и спал. Его спина сохраняла при этом строго вертикальное положение. В гостиной пахло его климактерическими духами, сывороткой и мочой. Моча! Так звали одну лаборантку с Фильтровой. Но не Капитонову. Другую, со злокачественным глазом.
      Кабак "Аэропорт", как тебе известно, это любимый ресторан Шуригинскаса, он его постоянно хвалит, а, между прочим, с ним связаны страшные вещи, начал я рассказ о том, что мало кому было известно, - ведь в самом кабаке, если ты там бывал?