Главное же - поэма не хотела укладываться в слова, и, привыкший одухотворять предметы и явления, он думал о ней, как о живой, что поэма права: слова рождались скучные, стертые, невыразительные.
      Псина по-прежнему жила на Стоянке. Она тосковала по Тому, Кто Понимает. Несколько раз приходила к знакомому подъезду в надежде встретить его и с восторгом и благодарностью ощутить волнующее прикосновение любимой - и любящей, в этом она не сомневалась, - руки. Однажды встреча состоялась. Громадная мудрая собака мгновенно превратилась в нелепого щенка, самозабвенно повизгивающего, прыгающего, скулящего радостно и жалобно. Человек был растроган. Он гладил собаку, тормошил ее, хватал за грозную, неудержимо смеющуюся пасть, теребил крепкие короткие уши.
      - Псина ты моя, чертова моя проклятая псина, чтоб тебе провалиться, не забыла меня, дура лохматая, умница моя хорошая, дрянь ты грязная, замечательная моя... - Так он бормотал не слыша себя, и глаза у человека были влажными. Собачья же душа полнилась таким неистовым восторгом, что загляни в нее сейчас кто-нибудь - он бы испугался: вот-вот разорвется ликующее песье сердце.
      Замолк человек, опомнился, поник.
      - Ну, иди, иди, Псина, - сказал тихо. - Твое дело - ясное, честное, собачье. Не стоит тебе с этим соприкасаться.
      И заставил себя войти в лифт и нажать кнопку пятого этажа.
      Собака, которую звали Псина, долго стояла у подъезда под холодным осенним дождем. Это была вторая осень после той, когда они встретились. Поздняя уже осень, неудержимо плывущая вместе с нудным непрекращающимся дождем в угрюмую промозглую южную зиму.
      Потом собака ушла, нехотя добрела до Стоянки, где блестели отлакированные дождем машины. Неунывающий Пудель кинулся было к ней, приглашая к суматошной забаве. Псина щелкнула устрашающей пастью и, не увернись он в последний момент, наверняка прокусила бы толстую шкуру.
      ...Лаггар явился где-то на исходе ночи. Не успев проснуться, собака вскочила, в ужасе и ярости зарычала, завыла, заскулила, залаяла... Изнутри в дверь сторожки ударилось что-то тяжелое.
      - Чтоб тебе сдохнуть, проклятая! - послышался голос сторожа.
      Псина замолчала. Мы, люди, сформулировали бы ее мысли так: "Интересно, как бы ты сам взвыл, если б слышал то, что слышу я..."
      И настала для человека, который жил на пятом этаже серого дома-коробки, ночь безжалостного кризиса. Они словно сговорились - неудачи, большие и малые неприятности, подлинные несчастья, настоящие беды - и давящей тяжестью навалились на душу и мозг.
      Поэту вспомнилась дочурка, много лет назад умершая на его руках от неизлечимой болезни. Он вновь увидел (давно этого не было!) недоумевающий, полный мольбы и страдания взгляд огромных от боли детских глаз. Они просили, они требовали помощи, они молили и не понимали, почему нельзя, невозможно помочь... Поэт скрипнул зубами, едва не раскрошив их, достал из шкафа бутылку коньяку и выпил первую рюмку, а следом - вторую... Полураздетый сидел на кровати, не замечая январской стужи, которой веяло от окна. Он страстно и терпеливо ждал одурманивающего действия алкоголя. Опьянение не приходило. Хуже того, теперь он думал об отце, умершем внезапно, среди ночи, в другом конце города, и как метался на пустынной улице в поисках случайной машины, как бежал по выщербленным широким ступенькам старого дома, ворвался в комнату - и поразился лицу покойного, строгому, с едва очерченной на губах понимающей усмешкой... Еще три рюмки подряд - все то же бессилие хмеля, та же обнаженная ясность мысли, вереница лиц тех, кого он знал и любил, больше или меньше - неважно, он любил их, а они ушли в небытие. Что ж, уйдет в свое время и он. Все живущие ныне уйдут. Так для чего все?.. Ясность, непереносимая, болезненная, ранящая ясность мысли! Обманчивая ясность, понимал Поэт. Наверное, я заболел. Нет, я устал. Как я устал!..
      Он допил бутылку из горлышка, оделся, бесшумно открыл и тщательно запер за собой дверь, пошел вниз по лестнице.
      Лаггары бесновались. Они яростно ломились в Стену, грызли ее острыми, загнутыми внутрь зубами - по сотне в каждом ряду. С зубов стекал шипящий яд. Холодно было на Стоянке, однако Псина дрожала не от холода. Фантомы вторгались в ее собачье сознание теперь уже не только в образе страшного ночного человека. Незримую Стену жадно царапали когтистые лапы рыжешерстного, от которого омерзительно пахло нездоровьем... Стена дрогнула, поддаваясь злобному натиску. Псина вскочила, напряженно вслушалась в ночь. Хрупкая морозная тишина над Землей... Медленно успокаиваясь, собака улеглась на свою подстилку у двери, свернулась клубком, прикрыла хвостом влажный холодный нос. Она услышала Зов. Вскочила, вся дрожа, замерла, застыла. Затем мягко спрыгнула на припорошенную снегом землю, нырнула в дыру под забором и уверенно понеслась через ночной пустырь длинными большими прыжками.
      Поэт невидяще шел по обледенелому тротуару - без шапки, воротник пальто поднят, руки в карманах. Опьянение так и не пришло. Лишь мысли путались сильнее, и образы, лица, неведомыми путями вернувшиеся из прошлого, жалили беззащитный мозг, и озноб, которого он не ощущал, сотрясал тело мелкой непрерывной дрожью.
      Не замечая, он сошел с тротуара и теперь пересекал безлюдную ночную улицу, широкий проспект.
      Резанул по ушам гул мотора, человек обернулся, зажмурился от слепящих, чудовищно толстых стрел света, услышал визг тормозов, успел подумать с неуместной отчетливостью и спокойствием: "Откуда эта шальная машина?" отвернулся и приготовился умереть. Что-то сильно толкнуло в спину, бросило лицом на каменно-твердую грудь улицы. "Так быстро?" Тяжесть, сбившая с ног, не отпускала. Все еще скользя по гололеду, он неловко вывернул вверх лицо. Большая черная собака лежала на нем всем своим часто дышащим телом. Человек ощутил ее живое тепло и удивился: "Через пальто?.."
      Он лежал в постели, часто трогал толстый бинт на лице и говорил, говорил, изредка замолкая, чтобы отпить глоток почти черного чая. Жена сидела в кресле напротив и молча слушала. В окно смотрело ясное утреннее солнце.
      - Ты понимаешь, - говорил Поэт, - какое это чудо - собаки?! Она меня спасла, вот что... Она, моя Псина, не случайно оказалась там - и как раз вовремя. Знаю, ты скажешь, что я фантазер, что у меня температура... Женщина согласно кивнула, а он продолжал все более возбужденно: - Но откуда в нас такая уверенность? Что мы знаем о собаках, вообще о животных?! Может, они медиумы, телепаты? Откуда эта косная убежденность, что условные рефлексы - все?.. Что все на них кончается? А если вообще есть такие формы жизни мыслящей жизни! - о которых мы не подозреваем? - Его лицо пошло красными пятнами. Жена так же молча достала из-под мышки Поэта градусник, взглянула на него, показала мужу.
      - Тридцать восемь и девять? - сказал он беспечно. - Ерунда! Ты ведь знаешь, я отлично переношу температуру...
      Поэт поставил стакан на стул около кушетки. Рука была неверной, и чай расплескался.
      - Ч-черт! - выругался он. - Обжегся. Ну, ерунда...
      - У тебя все ерунда. Между тем ты явно болен. Давай вызову врача.
      - К дьяволу врачей! Я здоров как никогда. Понимаешь, я выздоровел! - Он дышал тяжело и часто. - Я понял... Или, вернее, начинаю понимать...
      - Пожалуйста, выпей это.
      Послушно проглотив таблетку (было видно, что он бы и таракана сейчас проглотил, только б не мешали), Поэт горячечно продолжал:
      - Мы, материалисты, говорим: бессмертие - это жизнь атомов нашего разложившегося тела, воплотившаяся в другие организмы - в зверей, птиц, растения... Ну да, ну конечно - это еще и наши дела... К примеру, поэма, которую я пишу... Которую я обязательно напишу!
      - Конечно, напишешь, - сказала женщина уверенно, а во взгляде ее плескалась растущая тревога. - Но не лучше ли пока заснуть?
      - Ни в коем случае! Ты должна понять. А почему только атомы, а не целые молекулы? Атомы - слишком слабое утешение. Если только они, значит, личность погибает бесследно. Но ведь это несправедливо, нелепо!.. Но ведь могут сохраниться целые молекулы? В том числе и клетки - носители наследственности... Как это? "Завтрашнее - пронижется обмолвкой позавчерашней..." - продекламировал он с неожиданной силой. -...При чем тут "обмолвка"? Я хочу сказать, хочу сказать... Мы умрем, ведь все мы живем только на временной Стоянке. Но то хорошее, доброе, умное, красивое, что в нас есть, останется. Оно будет жить в других людях... Или в животных таких, как моя Псина... - У него слипались веки, снотворное действовало быстро. - Вот... И никакой... мистики... Добро и Красота... Они - бессмертны!
      Глаза его закрылись. Немного выждав, жена бесшумно поднялась. Однако Поэт детским движением схватил ее за халат. Он всегда стеснялся красивых и высоких слов, а потому, сделав последнее усилие в единоборстве со сном, хвастливо, дурашливо заявил:
      - Ты знаешь, кто я? Я - лучший в мире опровергальщик всех... и всяческих... фан... фан-тазий...
      И заснул как убитый, и проспал до позднего вечера, и проснулся совершенно здоровым. Поэт торопливо поужинал- пообедал-позавтракал, уселся за письменный стол, и его перо едва поспевало за мыслями и образами - живыми и яркими, как никогда прежде.
      На Стоянке глубоким сном спала большая черная лохматая собака. В ту ночь лаггары не смели царапаться в Стену.
      1983