Давным-давно (хотя Вельд, усмехнувшись, сказал, что восемь и даже десять лет назад — это не «давным-давно») я мучился, выбирая, кем стать — творцом или исполнителем… Надо заметить, что уйма воды утекла с тех времен, когда последнему понятию был присущ некий явно обидный оттенок. Я имею в виду недвусмысленный намек на само собой подразумевающуюся подчиненность Исполнителя Творцу: первый, мол, призван реализовать идею второго, и чем меньше он будет при этом думать, проявлять самостоятельности, тем лучше для дела. Чепуха, согласитесь, получалась! Выходило, к примеру, что если конструктор космокорабля — «творец», то астропилоту, который этот корабль поведет, остается лишь роль «исполнителя»… Но кем в таком случае может быть тот же конструктор в сопоставлении с ученым — специалистом в области межзвездных сообщений? А сам ученый, коль скоро все его теоретические построения держатся на незыблемых законах природы, — не является ли он исполнителем тоже идей, заложенных в мирозданья, или, как говорили древние, «божьей воли»?..
      Словом, оба вида деятельности привлекали меня в равной мере, так как сущность была одна — Созидание, а разница, на мой взгляд, сводилась к степени преобладания теории над практикой или наоборот. Что именно я выбрал — известно. Однако была пора, когда чаша весов склонялась в пользу «творца», и, опережая будущее, я мечтал о великих изобретениях. Более других (а их, поверьте, было предостаточно) манила идея создать прибор «индикатор личных достоинств человека»…
      Каково, а? Подносишь этакий «дозиметр человечности» к любому — и сразу видно, с кем имеешь дело, чего стоит индивидуум… Скажу всю правду: начать я собирался с себя, потому что юность больше всего боится не опасности извне, не смерти (о ней она вообще не думает), а угрозы возможного несоответствия представлений о себе тому, чем ты можешь оказаться в действительности. Попросту говоря, нормальный молодой человек готов скорее умереть, чем опозориться — в самом широком понимании слова. Впрочем, теперь я думаю, что человек в любом возрасте должен сохранять верность этому кредо. Пусть вероятный слушатель этих кристаллов простит мне изложенные выше трюизмы. Дело в следующем. Дальнейший ход событий на планете двух солнц подтвердил, что люди останутся людьми, сколько бы тысячелетий ни вместилось в историю человечества. Они будут вечно стремиться к совершенству — и никогда его не достигать. И, как в незапамятные времена, в непредставимом грядущем Красота по-прежнему будет соседствовать с Уродством, Высокое с Низким, Великое с Жалким…
      Меняются в сторону повышения строгости оценок — критерии, но единообразия не будет никогда. И никогда никто не изобретет прибор, о котором я мечтал подростком. Одна жизнь определяет подлинную цену человеческой личности, выясняя, кто есть кто. Наверное, в первую очередь по этой причине автоматы никогда не смогут до конца заменить человека. Они будут в тысячи, миллионы раз быстрее считать, варьировать, мыслить, несравнимо эффективнее действовать. Но они всегда будут беспомощны там, где решение и, следовательно, исход дела предопределяются нравственным началом… А теперь я вернусь к нашему приключению. Финал его близок.
      Мы шли долго, и вокруг была все та же ржавая пустыня. На горизонте бестолково толпились пологие холмы; мы достигли их, оставили за собой, и открылся новый горизонт, где тоже были холмы, и больше никаких следов «пираний» или коричневых увальней… «Мы» — Петр Вельд, Виктор Горт и я. Тингли остался в ракете. Во- первых, утром он казался совершенно разбитым после вчерашнего бурного вмешательства в «чужие дела», как выразился Вельд; кстати, полностью разделяя его позицию, согласующуюся с требованиями Космического устава, я оставался при своем мнении: как бы там ни было, Практикант показал себя смелым парнем. Из последнего вытекало «во-вторых» в случае чего он мог защитить Кору Ирви и несчастного слабака Рустинга. Мне было жаль этого великого мученика — по-своему именно великого, ибо я еще не встречал человека, столь порабощенного страхом. Кроме того, хотя он так и не посмел выйти из корабля, я почему-то не сомневался: ради Коры он способен на подвиг… Настало время — моя уверенность подтвердилась. И пусть то было трагическое подтверждение, я все же обрадовался ему.
      Мы достигли места, где в первый раз наткнулись на «черные цветы», столь непостижимо затем исчезнувшие. Впрочем, голограф успел объяснить нам, что в действительности они не исчезали, просто сделались невидимы.
      Теперь мы опять увидели их.
      Они возникали словно бы из ничего. Вот один… второй… третий… «Цветы», казалось, смотрят на нас — молчаливо, жадно, с ожиданием. Они были такие же черные, с изумрудной сердцевиной, от которой шли радиальные агатовые лепестки — крылья чудовищной стрекозы или распластанные щупальца невиданной морской звезды.
      Я недосчитался двух.
      Мы спустились к воде, и вдруг я оказался далеко-далеко среди пустыни рядом с Мтварисой.
      И вновь я не мог коснуться ее руки, и мы шли вместе, но в этот раз песок не скрипел под ногами — я хочу сказать, что песок не скрипел под моими ботинками, ведь она, как всегда, как прежде, полулетела, и на ней было то же белое, на мой взгляд, никчемное, глупое такое среди этой поганой ржавчины, легкое платье. Я спросил:
      — Что, Мтвариса, так и должно быть?
      — Наверное… А может, иначе я не умею. Тогда я еще спросил:
      — Ты его любишь?
      — Нет, — сказала она, — наверное, иначе я не могу. Это назойливое повторение одних и тех же слов было невыносимее заключенного в них смысла.
      — Но почему? — почти злобно спросил я, — Если не любишь, то — зачем?! Он что — больше меня?
      Мтвариса улыбнулась. В этой улыбке была жалкость. Я не оговорился жалкость, а не жалость. Ее глаза сделались такими… ну, такими, как бывали раньше, и она сказала (я знаю, она честно сказала):
      — Я не знаю, что больше, что меньше… Понимаешь, я его просто люблю, да, конечно, я неправду только что сказала, а на самом деле — люблю. Честное слово, я в этом не виновата! Ну что мне делать? Он сложен, с ним трудно, порой плохо, я, конечно, никогда его не пойму — а женщина так не может, — и все-таки мне некуда деться… Прости, Бег. Я почему-то уверена: ты справишься с этим, и все будет хорошо. Ты — Бег Третий, а «три» счастливое число… Вам будет трудно здесь, но вы справитесь. Прощай, Бег!
      Виктор Горт тронул меня за плечо, сочувственно тихо спросил:
      — У вас… то же было?
      Я оттолкнул его руку.
      Потом началась буря, и «космический мусорщик» прокричал сквозь обрушившиеся на нас вой, визг, рев:
      — Я же… говорил, что… это тихая, смирная, покладистая… планета!..
      За трое суток мы не менее десятка раз предпринимали попытки отправиться в обратный путь, однако бешеный ветер, взявший в сообщники этот проклятый песок, загонял нас назад, в колодец, на дне которого лежал жалкий слой воды. Ураган оборвался внезапно — будто захлопнулась наконец гигантская дверь. Впервые за все время хлынул дождь, настоящий тропический ливень. С полным баком мы пошли к ракете, увязая в ненавистной дряни, которая была совершенно сухой: пустыня выпила дождь до капли.
      Мы были готовы к самому худшему, но то, что нашли в лагере, оказалось еще хуже.
      Запрокинув голову, бессильно лежала в кресле Кора Ирви: бесконечная усталость в прекрасном лице, серебряная прядь волос, отсутствующий взгляд и — самое страшное! — тихая, прощающая, мудрая улыбка. Рядом на полу сидел ощетинившийся и одновременно раздавленный Сол Рустинг; его лицо было разбито. А в дальнем углу — Тингли Челл, уставившийся, когда мы вошли, безумными глазами, вскочивший было навстречу и молча вновь опустившийся на свое место.
      Я бил его не так, чтобы убить, однако было мгновение, когда руки сами схватили его за ноги, чтобы тело Практиканта описало дугу, чтобы эта многодумная голова ударилась о переборку — и хрустнул, лопаясь, череп, и брызнул мозг, который способен был смириться со случившимся… Думаю, Петр Вельд не сумел бы остановить меня. Но Ирви удалось чуть-чуть приподнять руку — и я замер, разжал пальцы, и Тингли мешком свалился, а затем выпрыгнул из кораблика, как тогда, отважно бросаясь наружу, торопясь совершить свой никчемный подвиг.
      «Космический мусорщик» склонился над Корой, почтительно взял ее покорную руку, но коснулся губами седой пряди волос.
      — Вам не следовало этого делать, Кора Ирви. Она прошептала с той же тихой улыбкой — словно прощения просила:
      — Он так был похож…
      Никому из нас, ходивших в этот последний поход за водой, не понадобилось объяснений, когда мы вернулись, — уходя, знали, что оставляем друзей в критическом положении, а вернуться смогли только на четвертые сутки… И Кора была без сил, Тингли Челл — бодр и свеж, Рустинг избит.
      Она отдавала воду этому мерзавцу, и он ее пил, а когда Рустинг хотел помешать, разбил ему лицо.
      Кора Ирви умерла под утро. Я убежден: она не от жажды умерла, не так уж непоправимо поздно мы принесли воду… Ей нечем стало жить.
      Тингли Челл сошел с ума и убежал в красную пустыню, крича, что он «черный цветок» и хочет к своим. Прежде чем убежать, он для чего-то умело разобрал наш жалкий передатчик, безнадежно его погубив. Мы обнаружили это поздно. Петр Вельд бросился было вдогонку, выхватил пистолет… И, разрядив его в чужое враждебное небо, отшвырнул, как это делали на дуэли наши предки, из жалости или презрения не воспользовавшись правом на выстрел.
      А получилось так, что последний разряд ультразвука рассказал о нас кораблю, который уже не первые сутки, нащупав радиобуй, вращался вокруг пашей ржавой планеты… Но это было потом. Ночь нам выдалась тяжелая.
      Мы похоронили Кору поблизости от корабля. Сол Рустинг не участвовал в похоронах; он остался в своем углу. Покончив со скорбной работой, мы ушли далеко от корабля. Нас увел Виктор Горт, и я не сразу понял почему. Издали мы смотрели, как Рустинг тенью выскользнул на песок, добрался до могилы, замер над нею… Только к ночи, когда он вернулся в ракету, вернулись и мы. Прошел не один час, пока я вспомнил прощальные слова Мтварисы… того, что было Мтварисой: «Вам будет трудно…»
      Сначала в иллюминаторе появилась кобра. Долго и жадно она долбила его твердой свирепой мордой. Мы не боялись, потому что идеально прозрачный материал легко выдерживал бессчетные нагрузки дикого открытого космоса. После змеи в иллюминатор врезался аэролет, запечатленный голографом великим Художником Виктором Гортом на одном из снимков. Затем громадный белый медведь беспомощно грыз тонкую преграду, которая не пускала его к нам, и слюна стекала с белых клыков… И вот появился… я. Он (или я) постучал в иллюминатор, призывно кивнул, я послушно поднялся… Горт сказал:
      — Нет.
      Эрг поднял руку — левую, как я обычно прощаюсь с друзьями, и я услышал или понял:
      — Завтра за вами придет корабль.
      Звери, змеи, люди подходили к нашей ракете; казалось, они пытаются отворить дверь.
      Петр Вельд сосредоточенно молчал; Рустинг съежился в своем углу, закрыл лицо руками; голограф, казалось, избегает встречаться с нами взглядом.
      Пришла Мтвариса, и мы оба — я и Виктор Горт — бросились было к выходу. Тогда мы впервые испытали на себе спокойную мощь рук «космического мусорщика». Он положил их ладонями на наши плечи и удержал в креслах.
      Опять, как бы в тысячный раз испытывая свою прочность, врезался в иллюминатор аэролет. Я сказал голографу:
      — Тот, что в кабине, был настоящим! Почему же у него не получилось, как у тех двоих? Почему он не освободился?
      — Он сам был тогда машиной, Бег, — грустно отозвался Горт. — Но я лишь сейчас это понял.
      — Да ведь и я тогда не вас спасал, действовал тоже как механизм… — Не удержавшись, добавил: — Какое мне, собственно, дело до вас?
      — Именно потому. Вы ничего не знали, были ко мне совершенно безразличны и все-таки спасали, рискуя собственной жизнью, ни о чем другом не думая… Вы — славный, честный, добрый звереныш, Бег! Хотелось бы и мне так…
      Я не обиделся. Во мне жило предчувствие перемен, и они меня уже коснулись.
      …К нам ломились пантеры с желтыми беспощадными глазами, какие-то крылатые упыри с получеловеческими лицами, даже несколько фаланг с минуту скреблось в синтестекло. И с появлением каждого нового фантома голограф становился все более мрачным. Когда последняя ящерица ткнулась под утро в иллюминатор, оставив на нем зеленый хвост-закорючку — как вещественное доказательство реальности фантасмагорической, но все-таки не страшной, скорее захватывающей ночи, Виктор Горт сказал:
      — За всю минувшую жизнь я сделал две работы, в которых была душа. Теперь мне понятно, что подразумевал Эрг. Остальные «цветы» материализовались в более совершенную форму существования, использовав плоть и кровь несчастного Тингли Челла… Но невозможно достичь одушевления за счет чужой жизни. Личность — любая! — неповторима. А почему — я не знаю…
      Два солнца ударили в наш кораблик. Нам было плохо, потому что умерла Кора Ирви, а нас самих подстерегала неизвестность. Мне было плохо еще и оттого, что погиб Тингли Челл. Он открылся мне, и я знал, какая трудная и нелепая досталась ему судьба… Два солнца ударили в наш кораблик, и послышался характерный сухой рев. Это космолайнер шел на посадку.
      Корабль, уносивший нас домой, назывался «Эфемерида-2»; Петр Вельд сказал, что это к счастью.
      — Вы куда теперь… Виктор?
      Я впервые назвал Художника по имени, и он ответил прямым взглядом:
      — К ней.
      Мы долетели хорошо.

      «…Как мне себя называть? Может быть, Эргом Последним, потому что остальные сгинули к рассвету?.. Кроме Мтварисы, конечно, с которой я никогда не встречусь, ибо не мое дело и не мое право стремиться к ней, и непреложность подобных самозапретов — одна из прекрасных нелепостей, делающих людей людьми… А я не человек. Я — Эрг, во мне живет энергия, не стесненная пределами, нескончаемая — насколько могут быть бесконечны во Времени звезды. Эта энергия всемогуща, она позволяет видеть будущее, и нет здесь тайны, ибо то, чему быть завтра, уже существует сегодня — в иных измерениях Времени-Пространства, и, в сущности, только энергии недостает тому, кто не в силах провидеть, воспринять грядущее… Я бы сумел все и могу быть вечен, но я по-прежнему не знаю, откуда я и зачем.
      И все-таки я — Бег Третий тоже, потому и не смог взять жизнь кого-либо из людей ради собственного высшего воплощения. Увы, мне открылось: жизнь — это любовь, битва, горе, счастье; жизнь — это когда улыбке отвечает улыбка, и рука касается руки, и два сердца вместе убыстряют биение и вместе останавливаются… А я всего лишь могу быть вечен, потому что я — Эрг, «черный цветок».
      Люди, корабли, искры Жизни, блуждающие во Вселенной! Я здесь, и я одинок. Все, что есть во мне, тянется к вам — люди, или искры Жизни, летящие в пространственно-временной беспредельности… Услышьте меня!.. Зачем довелось мне узнать, что такое душа?»
      Астропилот Бег Пятый, в нарушение правил Космического устава до середины предстартовой ночи прослушивавший унаследованные от Бега Третьего кристаллы, выключил запись, которую давно знал наизусть. Зато он не подозревал, что в следующую минуту — когда откинулся назад, медленным круговым движением крепко провел ладонью по волосам, лбу, лицу, как бы снимая, отбрасывая прочь все ненужное, способное помешать отдыху души и тела перед утренним деянием, — был непостижимо похож на далекого славного предка. Уже забываясь, легко и радостно отдаваясь короткому глубокому сну, Бег Пятый не то сказал, не то подумал:
      — Время — враг или друг? Оно раскрыло тайну Распада, погубившего «Эфемериду», и не только ее… Никто не предполагал тогда, что Распад, несущий смерть, — это результат стихийной деятельности других, однако родственных «черным цветам», семян Жизни; что они, тоже созданные, чтобы существовать, не могли не бороться за это… Жизненная энергия — вот она! Голос Эрга и поныне несется сквозь пространство, а значит, в принципе путь к бессмертию известен, открыт… Но кто променяет свою душу — даже если она подчас мала?.. Время унесло их всех. Сол Рустинг, всю жизнь панически боявшийся самой мысли о неизбежности конца, первым не пожелал Продления — не захотел без Коры Ирви. Петр Вельд, усмехнувшись, заявил: ему нравится знать, что он умрет «космическим мусорщиком». Еще несколько настоящих снимков успел сделать голограф Виктор Горт; Мтвариса ушла следом. Бег Третий отыскал неведомую галактику и не вернулся… Что ж, я поведу свой корабль на рассвете.

 
 
      В тот день, тринадцатого мая, сапожник Арт уселся за работу ровно в 7.55, по заведенному распорядку — пяти минут было достаточно, чтобы без спешки закончить последние приготовления и уже не отвлекаться до перерыва.
      Нажатие на кнопку — раздвинулись стены мастерской-купола, сделалось просторно, солнечно, весело. Утонула кнопка поменьше, и в ладонь выскочил из подлокотника кресла (копии пилотского) звукокристалл величиной с вишневую косточку, запись четырех фантастических романов и документальной повести о первых полетах на Меркурий; одновременно сами собой пристроились на место наушники — элегантные, без проводов, они стоили немало, но мастер любил комфорт, не выносил, когда что-нибудь мешает. Третья кнопка включила авторассказчик. Полилась в уши волнующая, чистая, тихая, словно лунный свет, неземная мелодия… На исходе музыкальной фразы чтец с ходу, без разминки, взялся за дело: « Планета-икс возникла на обзорном экране корабля-разведчика как пробоина от микрометеорита…»Захватывающая пауза — Арт успевает взять в правую руку молоток, левой выдвинуть ящик с прикладом, — и продолжение: « Однако в следующую секунду Командор определил, что это не пробоина, а крупное небесное тело, которого в данном районе Вселенной не могло быть!..»
      Сапожник глубоко, прочувствованно вздохнул. Вопреки упрямой надежде, что когда-нибудь тринадцатого произойдет нечто особенное, ни в этот, ни в какие другие дни, мною лет уже, с ним ничего не происходило. И потому во вздохе была печаль. Зато начало романа, недавно пополнившего богатую фонобиблиотеку Арта, обещало полное приключений космическое путешествие; впрочем, так было вчера и позавчера, так будет завтра и послезавтра… Пробило восемь. Он виртуозно плюнул одним-единственпым из полутора десятков зажатых в губах деревянных гвоздочков-шпилек, ловко вогнал его в подошву будущего ботинка. Рабочий день начался.
      Не смея войти, заглянула в прозрачный овал двери жена, дородная красивая Роза, с привычным осуждением покачала головой в адрес наушников, убедилась, что кувшин с мацони, кислым молоком, любимым напитком всех сапожников, полон до краев, бесшумно ушла хлопотать по хозяйству. Арт сидел на своем месте маленький, с большой лохматой головой, почти не тронутой сединою, чуточку профессионально сутулый, целиком ушедший в работу, которую применительно к нему следовало бы назвать изумительным по красоте и стремительности танцем рук, — и в то же время его здесь не было. Вместе с отважными космонавтами (Арт упорно называл их малораспространенным словом «космолетчики») он сейчас готовился к рискованной высадке на поверхность неисследованной планеты.
      Люди нередко обретают профессию, чуждую их устремлениям, — и потом всю жизнь считают главным для себя то, что никак с ней не связано. Покорный семейной традиции, а также в силу различных иных причин он стал сапожником, хотя с детства мечтал приблизиться к звездам. Это обстоятельство не мешало ему быть Мастером. Возможно, именно оно сделало Арта выдающимся и необыкновенным сапожником.
      Во-первых, он был не робот — явление само по себе неординарное, так как подавляющую массу нужных людям сапог и сапожек, штиблетов и босоножек, уютных шлепанцев, кокетливых туфелек, суровых альпинистских ботинок, легкомысленных сандалий и прочей обуви производили управляемые компьютерами машины; во-вторых, существенно отличался от считанных коллег-людей — они, все без исключения, пользовались услугами современной техники, когда хитроумные манипуляторы заменяют пальцы, а фотоэлементы глаза, и тем самым беззастенчиво профанировали великое древнее ремесло; в-третьих, соглашался шить (он говорил «строить») обувь только для тех, кто имел счастье ему понравиться. Иногда, под нажимом практичной Розы, приходилось изменять правилу; вот и сегодня Арт строил ботинки некоему Начальнику. В подобных случаях он трудился с не меньшим вдохновением, ибо, взявшись за дело, начисто забывал о заказчике, личность последнего, сколько бы ни весила в социальном плане, неизменно тускнела перед таинством рабочего творческого процесса.
      Дети в сшитых мастером кедах и башмаках могли с утра до вечера без устали гонять в футбол, балерины на построенных им пуантах совершали немыслимые арабески и фуэте, спортсмены в его кроссовках сокрушали рекорды, старики и старухи в изготовленных им домашних туфлях забывали, что такое зябнущие ноги, служащим его полуботинки помогали вовремя выполнять поручения начальства… По крайней мере так во всеуслышание твердили все, кому посчастливилось заполучить обувь от Арта. Однако не исключено, что они делали это отчасти с целью вызвать к себе зависть, возвыситься над теми, кому не повезло.
      Фонокристалл неутомимо рассказывал, пел, таинственно нашептывал, драматически кричал о невероятных, чудесных, мучительно привлекательных похождениях героев, успевших высадиться на загадочную планету. И — тук-так, так-тук! — с устойчивым вдохновением выполняя свою работу, сапожник, исполненный мужественной решимости, неутолимой жажды познания, непоколебимой верности мечте о звездах, отважно шагал плечом к плечу с косморазведчиками навстречу Неведомому… Изо дня в день на протяжении трех с лишним десятков лет он участвовал в звездных одиссеях, одинаково восторгаясь причудливой игрой мысли подлинных художников («Тоже — Мастера!»), и штампованными поделками литературных халтурщиков, и документами сдержанно- строгих хроник.
      С терпеливым достоинством дожидаясь очереди, кристаллы покоились в ячейках фонотеки, занимавшей обширную площадь овальных стен. В давние времена сотоварищи Арта по профессии, чистильщики обуви, всевозможные мелкие ремесленники ради привлечения клиентов и услаждения собственных душ украшали мастерские изображениями кинозвезд, породистых лошадей, силачей-чемпионов и ушедших в небытие вождей, о чьих подлинных деяниях обычно ничего не знали. Арт, несомненно, и в ту пору презирал бы подобные уловки, в рекламе не нуждался, да и времена были не те, и город не тот.
      Когда-то, стремясь вырваться из тесноты долины, где суждено было родиться, он судорожно карабкался по склонам сжимавших с двух сторон гор, колбаской пасты из чудовищного тюбика выдавливался вверх и вниз по течению реки. А последние полвека перестал дергаться, за немногие десятилетия сумел вернуть себе былой облик — величавый и вместе с тем по-семейному милый, непритязательный, располагающе теплый… Прекратились беспомощные попытки сохранить, в масштабах заповедных уголков, неумело реанимированные черты истинного лица города — потуги, жалкая, претенциозная искусственность которых восхищала невежественных туристов и оскорбляла чувства потомственных горожан.