…Собственно, именно сформулированное выше я успел выложить Эргу в самом начале контакта. Друзей, которых у меня немного, удивила бы подобная непосредственность. Поначалу она, признаюсь, удивила меня самого. Далее, оправившись от вполне объяснимого потрясения, вызванного не слишком, мягко говоря, обычной встречей, я решил, что все в порядке, все логично, понятно и подлежит оправданию множеством обстоятельств, сопутствующих контакту. Да ведь и не с человеком я вдруг разоткровенничался — хотя привыкнуть к этой мысли, вероятно, никогда не смогу. А между тем факт остается фактом: эрги не люди, они… эрги, иначе их не назовешь. Постараюсь быть в дальнейшем более последовательным.
      Итак, Эрг пришел среди ночи. Он стал перед креслом, в котором я лежал, и дождался, пока с меня слетят остатки сна. Молча сделал знак рукой — и я так послушно, даже с готовностью последовал за ним к выходу из ракеты, словно иначе и быть не могло. Да и с чего бы мне не пойти? Он был точной копией своего двойника, и я воспринял его как оригинал, а уж тот очень даже мог пожелать со мной объясниться наедине. Мы успели порядочно удалиться от ракеты, прежде чем я убедился в своей ошибке. Остановился — на половине шага — и Эрг, шагавший легко, стремительно, так что песок коротко взвизгивал под ботинками, и острый звук этот мгновенно обрывался… Он обернулся, я встретил взгляд зорких серых глаз и ясно понял: передо мной не человек. У человека в призрачном ночном свете непременно расширились бы зрачки; у него они оставались крошечными, как острие булавки.
      Должно быть, я изменился в лице, потому что Эрг быстро сказал:
      — Не бойтесь, я не причиню вам вреда! Даже если бы хотел — не смог… Но я и не хочу.
      — Я не боюсь! Он засмеялся:
      — Вы самолюбивы… Это смешно, не правда ли?
      — Почему же. Смешно, когда самолюбие заявляет о себе по ничтожному поводу. Иначе говоря, оно может быть смешным, как все несоразмерное, не больше… — Тут я спохватился: — Да кто вы такой, черт возьми?! Ведь не…
      — Нет, конечно. Я — другой. Или, точнее, другое… Да, разумеется, людям для установления Контакта необходимо знать, с кем они… как это? С кем они имеют дело. Простите, я узнал это недавно и потому не сразу применил новое знание. Сейчас объясню все, что уже могу объяснить. Но, если вы не против, пойдемте, пожалуйста, дальше… Видите ли, я постоянно испытываю потребность в движении… действии вообще.
      Думаю, нет ничего зазорного в том, что я, голограф Виктор Горт, всю жизнь стремившийся, в соответствии с профессией, к необычному, не сразу справился с растерянностью, которую, впрочем, следовало бы назвать скорее шоком. Хотя к чему рассказывать о переживаниях? Сами по себе эмоции не представляют, на мой взгляд, ценности. Они важны постольку, поскольку помогают проникать в сердцевину явления, — таково мое профессиональное, а пожалуй, и жизненное кредо.
      Мы зашагали дальше в призрачную ночь. Я предложил:
      — Говорите же… Вы — туземец?.. Нет, начинайте с чего вам удобнее.
      — Сказать так значило бы исказить факты. Если не ошибаюсь, туземец, он же абориген, представляет собою плоть от плоти своей земли — и по химическому составу, и в смысле исторического родства… Да, так — у аборигена есть родословная, неотделимая от прошлого и настоящего мира, к которому он принадлежит. У меня родословной нет. Или, правильнее, она предельно коротка, хотя растет в геометрической прогрессии… И в эти минуты тоже.
      — Что-то я не понимаю, — честно сказал я.
      — Простите, слишком сбивчив мой рассказ. Но это не умышленно.
      Разговор напоминал археолог веские раскопки: с каждым новым поднятым пластом обнаруживались новые находки — и каждый раз неожиданные.
      — Вы — пришельцы с других миров?
      — Нет, но… Как я могу вам объяснить то, что мне самому неизвестно?! Его отчаяние не отличалось от человеческого. — Все- таки попробую дальше. Надо, наверное, начать с того, в достоверности чего не сомневаюсь. Вот, например: я ничего не знаю об остальных эргах…
      — Почти по Сократу, — усмехнулся я.
      — По… Сократу? А, вспоминаю… Древний философ, великий мыслитель, считавший природу непознаваемой… Но как совместить…
      Час от часу не легче!
      — Оставим философов. По-моему, сначала следовало бы нам прояснить некоторые другие вещи.
      — Вы не хотите понять! — В голосе звучала обида. — Мне так трудно…
      Хотелось упасть в песок и истерично смеяться. Вот бы взглянул на него сейчас тот, с кого он столь тщательно скопирован!.. «Скопирован»? Чтобы осуществить этот процесс, необходимы две вещи: объект, с которого снимается копия, и субъект, совершающий данную, признаюсь, не слишком мною почитаемую операцию… Смутная догадка шевельнулась во мне и сменилась нескромным чувством восхищения собственной персоной. «Черт возьми, — с восторгом и разочарованием подумал я, — неужели все так просто?! Нельзя, однако, спешить. Ни в коем случае нельзя спешить, чтобы не сбить его или, чего доброго, не перепугать до смерти». — «Опомнись, — сказал трезвый голос, кого и чем ты боишься испугать?» Тем не менее, я предпочел начать издали:
      — А можете ли объяснить, почему назвали себя эргом, не как- нибудь иначе?
      Теперь внезапно остановился он, и я по инерции проскочил дальше… Тут я должен сделать не очень лестное для себя признание. Несмотря на бесконечно привлекательную необычность происходящего, головы я, как говорится, не терял, и то, что, беседуя, мы все более удалялись от ракеты, нравилось мне все меньше. Поэтому, вернувшись к Эргу, я будто случайно продолжал идти в том же — обратном — направлении. Не заметив, он пошел рядом, в задумчивости повторил:
      — «Эргом»? Действительно… — Странно, казалось бы, осмысливать слово, которым сам себя назвал. Но у меня были основания не находить это странным. Мой спутник просиял: — Ну конечно, «эрг» — термин физический, единица измерения работы, силы… Вполне естественно, что я выбрал именно это определение, — оно наиболее точно.
      — Хорошо, — твердо сказал я и взял его за локоть, точнее, хотел крепко взять за локоть, а он легко, ловко увернулся, и я почему- то не обратил на эта внимания. — Хорошо. Давайте говорить прямо. Сколько вам лет? Или — дней? А может, часов и даже минут?..
      Эрг сделал нечто, ошеломившее меня противоестественной в данной ситуации обыденностью, — взглянул на запястье с часами.
      — Около двух часов… — Как бы прося извинения, пояснил: — Не догадался сразу засечь время. Видите ли, в первые минуты мне в голову не пришло, что я не человек.
      Если подобный ответ прозвучал дико, то не для меня. И я спросил:
      — А вы ощущаете себя человеком, с которого…
      — Скопирован, хотите вы сказать? Не беспокойтесь, определение меня не задевает, ведь оно, по существу, правильно. Хотя и не до конца. Но вот мой вам ответ: пожалуй, не так. Прежде всего, я ощущаю себя эргом.
      — Да что же это, наконец, такое?! — вырвалось у меня, и я почувствовал неловкость. — Простите, я сказал о вас как о предмете. Однако и вы должны понять…
      Он улыбнулся одними губами:
      — Я понимаю, поверьте. Только невозможно ответить однозначно. Сказав «прежде всего эргом», я подразумевал общее состояние, настроение, ощущения… еще кое-что, вам неинтересно это… — Не дал мне возразить, заключил: — Есть и очень многое — от него. — Мы словно договорились не называть человека, о котором шла речь. Эрг продолжал, и песок по-прежнему коротко взвизгивал под его ногами. — Это как запись на звукокристалле слышишь ее впервые и узнаешь все больше. Объем моих знаний о себе непрерывно растет… Нет, знаний о нем, ибо я все-таки эрг.
      Со стороны мы выглядели, вероятно, попутчиками, которые увлеклись разговором и потому идут быстрее, чем требуется. Но каждый раз, когда я встречал его взгляд, тревожный холодок подкатывал к сердцу; злясь на себя, я ничего не мог с этим поделать: человек так смотреть не может, даже если бы хотел. Стоило Эргу мимолетно остановить на мне точки зрачков — и я словно натыкался на булавочные острия. Нельзя было привыкнуть, не обращать внимания; это противоречило природе вещей — максимально уменьшившиеся, будто под воздействием слепящего яркого света, зрачки, когда вокруг молочно-тусклый полумрак ночи… Мы опять слишком удалились от корабля. Долой дипломатию! — решил я и теперь уже открыто повторил маневр, поначалу совершенный как бы по нечаянности. На этот раз Эрг спросил:
      — Вас что-то тревожит?
      — Это понятно! — отрезал я. — Откуда мне знать, что у вас на уме?
      Он добросовестно осмысливал услышанное, затем сказал не без гордости:
      — Мне ясно. Я сумел увидеть ваши мысли. Надо думать, явственно отразившийся в моем лице протест заставил его добавить:
      — Неудачное выражение, не более! Просто… как это? Да, конечно, метафора. Я вовсе не телепат и, следовательно, не способен читать чьи-либо мысли. Дело в другом. «Кристалл» неумолчно звучит в моем мозгу — и вот я уже знаю о ваших отношениях с тем человеком…
      — …И данная информация вас развлекает? — резко перебил я.
      Господи! Кажется, Эрг смутился.
      — Как вам ответить? Конечно, нет! Но… мне неловко, что ли… Сам-то я не имею к этому никакого отношения! — Помолчав, с нажимом произнес: — Ведь я прежде всего эрг. — Открыто, насколько было для него возможно, взглянул мне в глаза и участливо, черт бы его побрал, объяснил: — Если вас что-либо должно беспокоить, то, право же, совсем другое… Не пугайтесь, я пока не уверен, но… кажется, из всех моих чувств самое сильное — стремление жить, существовать. Вы понимаете, что это значит?
      «Зззвизг-ззвизг!» — вскрикивал песок под его ногами.
      «Зззвизг-ззззвизг!» — лезвием ножа по стеклу отзывалось у меня в ушах.
      Странная ночь, мистическая ночь!
      Холодная чужая луна висела над ржавой пустыней.
      Понимание родилось в отдаленном уголке сознания, хлестко ударило в мозг ледяной волной — я содрогнулся:
      — Вы хотите сказать…
      — Да, — бесстрастно откликнулся Эрг. — Я… или мы… Не знаю, как и почему рождается жизнь. Но главное мое желание — чтобы она меня не покинула. Энергия переполняет мое существо, вы видите: я не могу остановиться… Не знаю, что я такое, но тому, кто захочет меня уничтожить, прежде самому придется прекратить существование.
      Мы шагали плечо к плечу.
      «Зззвизг-ззззвизг!..»
      Мне было страшно. Интересно, страшнее, чем Солу Рустингу? Глупости, подумал я, нельзя сравнивать меры страха. Это все равно, что пытаться выяснить, кому было больнее — человеку, которому удаляли без анестезии зуб, или сломавшему руку. Все зависит от индивидуальных качеств, от восприятия и прочих привходящих факторов.
      Каюсь, я вел себя вопреки всем рекомендациям, созданным специалистами на случай возникновения контакта с неземной цивилизацией. Но и то сказать: во-первых, еще никому не доводилось проверять правильность и универсализм этих предписаний на практике; во-вторых, я был всего-навсего Художник, а не Разведчик и, следовательно, свободен от обязанности досконально знать указанные рекомендации; и, наконец, в-третьих, можно ли было считать Эрга представителем инопланетного, не человеческого Разума — особенно учитывая все известные обстоятельства? А потому я задал ему вопрос, который с определенного момента — а именно с того, когда впервые прозвучало слово «скопирован», — занимал меня больше, нежели мысль о том, что Эрг может быть опасен:
      — Почему из всех снимков ожил именно этот?
      — Я пока не знаю, только ли он. Когда узнаю — скажу.
      — Это случится сегодня?
      — Не знаю.
      — Значит, вы придете еще?
      На мгновенье почудилось: ожили иглы-зрачки! Эрг, казалось, борется с сильным неприятным чувством. Он сухо ответил:
      — Конечно.
      Меня вновь осенило:
      — Но вам этого не хочется?
      — Напротив, — угрюмо усмехнулся он. — Мне этого слишком сильно хочется!
      Я понимал, что рискую, дразня этого монстра, и все-таки спросил:
      — Выходит, не можете бороться с желанием лицезреть меня? — Нет, не мальчишество было движущей силой — хотя Мтвариса не раз упрекала меня именно в мальчишестве, — а желание разобраться во всем. И я добавил: — Это, вероятно, раздражает, причем здорово, а?
      Секунду или две я ждал, что он бросится на меня. Затем понял: ничего не произойдет. Право, в способности владеть собой Эрг не уступал «оригиналу». Он сказал изменившимся голосом:
      — Меня тянет к вам… как ребенка к матери. Ого! На глазах совершался процесс становления личности, и происходило это весьма быстро. Эрг очеловечивался — и заимствовал у своего прототипа далеко не лучшие черты. Чем заметнее делалось сходство, тем глупее становилась ситуация. Я поймал себя на том, что почти рад встретить по-прежнему мертвенно-острый взгляд его глаз: теперь лишь это помогало сохранять чувство реальности происходящего; в противном случае пришлось бы воспринимать Эрга как человека.
      Тут навалилась огромная усталость, и едва ли не равнодушно я задал последний вопрос — в сущности, наверное, главный:
      — Вы говорили о жажде существовать, жить… Значит ли это, что ради ее удовлетворения — сохранения себя — вы способны на убийство?
      — Убийство? — Эрг явно не понял вопроса, и я знал почему: человеку, с которого он был слеплен, даже мысленно не приходилось обращаться к этому понятию, как и всем нам. — Убийство… — повторил Эрг, судя по всему, напряженно стараясь отыскать нужное в не принадлежащей ему памяти. Нашел — и ужаснулся. Долго молчал. Ответил: — Да.
      Я не успел проследить, как он исчез, словно растворившись в густом молоке неземной ночи, где все было чуждым и, верно, враждебным человеку. Возможно, я не успел оттого, что к тому времени мы подошли совсем близко к ракете, и мне почудилось движение по ее другую сторону. Вглядевшись, однако ничего не увидев, я опять повернулся к Эргу… Его не было. Впрочем, пришла усталая мысль, стоит ли удивляться по ничтожному поводу после всего остального?
      Ракета напоминала многоглазого спящего зверя. Огибая хвостовые дюзы, я лицом к лицу столкнулся… ну да, с Эргом! И прочел в его глазах недоумение, и понял, что наверняка уставился на него как на привидение.
      Стажер Космоуниверситета Бег Третий — славный юноша, дважды спасший мне жизнь и волею дурацкого сплетения обстоятельств сделавшийся моим соперником, а следовательно, врагом, — ответил взглядом, в котором не было и тени дружелюбия. Я наклонил голову, предлагая пройти первым, он поблагодарил так же сдержанно… Устроившись в своем кресле, я твердо решил тщательно все обдумать. И сразу заснул.
      Вторично Эрг явился в самое не подходящее для визитов время — перед началом побоища, которое состоялось в свете иллюминаторов и в котором я посему не смог принять участия. Впоследствии выяснилось: для окружающих голограф Горт попросту «лишился сознания»; для меня это стало мгновенным перемещением в отдаленный район красной пустыни, откуда было невозможно ни видеть, ни слышать происходящее… И вновь была полная иллюзия физического контакта. Я воспринимал и осмысливал его речь, наблюдал выразительную мимику, сам говорил и жестикулировал, ощущал покорную податливость песка при каждом шаге… Доведись мне не пережить, а услышать о таком, я бы стад утверждать, что это был бред, галлюцинация.
      Мы вновь ходили с Эргом локоть к локтю, по замкнутой кривой. Та же холодная луна стояла в небе; так же неподвижен был воздух. Тишина. И на этот раз, во всяком случае поначалу, никаких особых эмоций.
      Он сказал:
      — Я пришел, потому что понял некоторые вещи и должен поделиться с вами моим знанием. Эрги — это черные цветы, которые вы повстречали на поляне у колодца… Не знаю, откуда они взялись. Думаю, из дальнего космоса, так как, исходя из моих уже довольно обширных сведений об этой планете, нахожу их чужеродным явлением; слишком много различий в химическом составе… А вообще-то никакие они не «цветы». Они… это… — Он характерным движением с досадой крепко провел ладонью по лицу, по голове… Надо ли уточнять, для кого был характерен этот жест. — Безнадежно искать определение! Через ряд умозаключений я пришел к выводу: «черные цветы» — не что иное, как случайно занесенные в данный мир (или кем-то когда-то заброшенные?) семена жизни…
      — Древняя гипотеза, бог весть когда возникшая теория! — перебил я, загораясь, так как данная версия зарождения Жизни во Вселенной давно привлекала меня; я видел в ней обоснование возможности, даже неизбежности существования внеземных цивилизаций. — Скептики не сумели опровергнуть ее за тысячелетия, хотя, поверьте, старались изо всех сил… Впрочем, извините.
      — Не за что извинять, — странно улыбнулся Эрг. — Здесь вы с ним солидарны… — В его голосе родилось отчуждение. — Однако применительно к себе должен заметить — для меня это не гипотеза. Я, например, слишком хорошо знаю, что «цветы» питаются энергией солнц — или других звезд, это все равно, — ибо к утру слабею… Уверен также: если мы… если они попали сюда не случайно, то цель поставленного (кем бы то ни было) эксперимента поглядеть, к чему приведет возникновение на планете условий для эволюционного развития «цветов» или резкого качественного скачка…
      — Вы все время говорите в третьем лице — «они», «цветы»… — После короткого колебания я прямо спросил: — Хотите сказать, что сам вы нечто совсем другое?
      — Так вы еще не поняли?! — Готов поклясться, не только мимика — весь его облик выражал недоумение. — Странно, вы, — и до сих пор не поняли… Конечно же, конечно, я не то, чем был. Благодаря искусству Виктора Горта! — И, прежде чем я успел что-либо сказать, печально, с горечью добавил: — Больше мне ничего не известно… как и полагается семени, брошенному в благодатную почву.
      Не было во мне изумления, и я не стал его изображать.
      Да и какой Художник не лелеет в душе уверенность, что его искусство не только воссоздает — творит жизнь! По крайней мере, в процессе творчества без такой уверенности нельзя — в противном случае чем питаться вдохновению?.. Иное дело, что слишком редко подтверждается правомерность дерзкого упования. Иной опять-таки вопрос — подчас ошеломляющая неожиданность формы, в которую воплощается твой труд… Хотя какая на первый взгляд может быть «неожиданность» в обыкновенном голографическом снимке — ведь ты сам выбираешь мгновение, достойное быть запечатленным, а значит, стать явлением искусства… И тем не менее она всегда присутствует, радостная или обескураживающая, досадно-горькая или вознесшаяся на уровень открытия. Не раз случалось: я смотрел на завершенное дело рук своих — и не верилось, что оно мое. А в тех редких случаях, когда сделанное нравилось по-настоящему, я ловил себя на… зависти к автору снимка! Честное слово, ничуть не кокетничаю. Друг мой, Писатель, чье имя слишком известно, чтобы походя его упоминать, признавался: перечитывает написанное — и не в силах до конца поверить, что писал он, а не кто-то другой; и происходит это по следующей причине: не в состоянии вспомнить, как рождались слова, почему были выбраны именно те, а не другие, и вообще — с чего все началось, и когда четко, казалось бы, определенная заранее закономерность описываемых событий вдруг распалась, уступив место логике художественного мышления… Конечно, наши ремесла — внешне — не схожи. Но по существу они родные братья. Ну, как говорится, понимающий поймет. Я же позволю себе один еще вопрос. Может ли понять жаворонок, отчего он не в силах удержать в себе рвущийся на рассвете из горла гимн солнцу? Способна ли объяснить собака, что заставляет ее выть на луну?.. Не надо иронических улыбок, пусть не коробит вас кажущаяся несопоставимость приведенных примеров. Если иметь в виду природу явления, то, право же, она едина для всех случаев. Я спросил:
      — Почему именно вы? В альбоме было много снимков…
      Эрг улыбнулся с нескрываемым восхищением и стал похож на астролетчика Бега Третьего больше, чем когда бы то ни было.
      — Я ведь должен вас ненавидеть… Но, во-первых, я прежде всего Эрг и уж потом… А во-вторых, сдается мне, тот человек… он тоже не в силах заставить себя относиться к вам так, как, по его же мнению, вы заслуживаете… Знаете, отчего? Вы действительно Художник, Виктор Горт! Сейчас, например, уверены, что я на все способен… Давеча видели: вот-вот на вас бросятся — и бог знает, чем кончится… Однако тогда вы думали лишь о том, какой замечательный снимок может получиться, и сейчас тоже меньше всего вас заботит опасность — реальная или мнимая, дело не в том, вы-то, простите, ни- че-го еще толком не поняли, а непонимание для вас страшнее самого страшного…
      — Может быть, мы хоть на короткое время отвлечемся от столь увлекательного занятия — изысканий в области происхождения моих чувств и мыслей? — с досадой прервал я его разглагольствования.
      Эрг вновь рассмеялся, затем смутился и в результате опять поразительно стал похож на оригинал — на сей раз я сознательно опускаю кавычки, уверенный, что вам уже все ясно.
      — Ладно, — сказал он, — перейду к главному. Я не смог бы причинить вам вред, даже если б очень захотел этого. — Одобрительно кивнул в ответ на мой, по правде говоря, мальчишеский, как я теперь понимаю, небрежный жест, спокойно продолжил: — Согласен, это еще не главное. Важнее — почему не смог бы… Так вот, вам удалось поймать мгновение, единственно тогда достойное того, чтобы его остановили. Вы схватили, по собственному вашему выражению, сердцевину явления. Затвор камеры сработал в тот момент, когда для стажера Бега Третьего не существовало ничего, кроме стремления спасти человека даже ценою собственной жизни… Бывают мгновения, когда люди поистине прекрасны, — и Бег переживал как раз такое мгновение. Вот и вся разгадка: я не способен на Зло.
      — Выходит, все та же старая истина нашла еще одно подтверждение? Итак, Искусство — лишь там, где торжествует Добро?
      — Выходит, так.
      — Но вы-то почему… каким образом пришли к этой формуле? Бег Третий славный паренек, только вряд ли его занимают подобные материи.
      — Почему же? Заблуждение делить людей на действующих и думающих. — В его лице родилось некое лукавство. — Хотя, насколько я осведомлен, подлинного Бега в свое время нешуточно мучила эта, как ему казалось, дилемма. Он был убежден, что сила, способность к четкому стремительному действию несовместимы с эмоциональным, а тем более углубленно осмысливаемым восприятием действительности; проще говоря — или Сила, или Интеллигентность… Он перестал терзаться подобными сомнениями, видимо, достигнув зрелости. А вообще-то… — Тон Эрга стал, на мой взгляд, излишне торжественным. — Я пришел к заключению, что мечты человеческие не могут быть чересчур смелыми. Люди обычно сами преувеличивают трудности на пути осуществления своих желаний, и, думается мне, в этом заключена мудрость иммунитет от неоправданно дерзких помыслов и бессмысленных поступков… Но человек может все! — заключил он с неожиданно страстной тоской, откровенной мучительной завистью, и, не стыжусь признаться, свирепая сила объединившихся родственных сил меня испугала… Попытайтесь представить обыкновенный голографический портрет, который непостижимо превратился в натурального человека и теперь голосом далеко не миролюбивым учит вас уму-разуму, причем ему невдомек, что он декларирует прописные истины… Мысль о том, что в словах Эрга нет ничего нового, вернула мне душевное равновесие. Носком ботинка я весело рванул шкуру пустыни, охватившей нас бесконечно просторным и вместе с тем удушливо-тесным кольцом. Гнусные клочья этой сыпучей дряни бесшумно взвились, медленно опали…
      — Послушайте… как вас там — «Эрг» или «черный цветок»? Хотя все равно! Куда и, главное, зачем исчезли… вы все?
      Вопрос, к большому моему удовлетворению, прозвучал требовательно, властно. Однако в тоне ответа была просто терпеливая грусть: к чему, мол, спрашивать о само собой разумеющемся, заставлять тратить силы на объяснения, без которых вполне можно обойтись? Он сказал:
      — «Цветы» не исчезли — затаились только, стали невидимыми для человека… Это совсем просто. Трудно, а может и неосуществимо, другое, единственно важное: научиться жить по-настоящему… Разве жизнь — торопливо и жадно впитывать в течение всего дня жгучую энергию ради того, чтобы существовать?! А потом целую ночь ощущать, как она из тебя уходит, и каждый раз бояться, что до утра не хватит, что погибнешь… И так изо дня в день, из года в год, из века в век… Ради чего?!
      Неизменно неподвижные зрачки дрогнули. Я мог поклясться, что они дрогнули и в них вспыхнули золотистые искры! Все мои мудреные построения относительно того, что я называл «Эргом», допущения, недавно почти перешедшие в уверенность, внезапно рухнули. Теперь я мог поклясться еще в одном: передо мною никакой не Эрг (или как там его называть?), а просто самоуверенный и нахальный парень Бег, которого я явно недооценил, оказался способным на искуснейшую мистификацию! В порыве гнева я протянул руку — схватить его за сильное плечо, облитое серебряной тканью комбинезона, тряхнуть как следует, разоблачить и, если сумею, задать ему хорошенькую трепку, чтоб неповадно было впредь голову мне морочить. И я схватил, и пальцы мои ощутили неподатливую упругость сжавшихся мышц…
      — Нет, — улыбнулся он той же усталой грустной улыбкой, — не то, что вам почудилось… Но и не сон, не наваждение… — Встряхнулся, напомнив красивую большую собаку, поднявшуюся на задние лапы; золотистые искры исчезли, зрачки обрели всегдашнюю колющую неподвижность. — Ах, Виктор Горт, Художник и смелый, умный человек… Вы не можете, не хотите смириться с действительностью, признать очевидное только потому, что ваше призвание одухотворять сущее. Но поймите: хотя здесь исключительный случай, в принципе все — то же. Я — Эрг, Эрг, понимаете?! «Черный цветок», которому посчастливилось стать безраздельным обладателем живой души, созданной вашим искусством… — На мгновение его лицо исказилось. — Или — Эрг, на которого обрушилось страдание обрести душу?.. Знали бы вы, что творилось на поляне, когда «цветы» учуяли альбом с голографиями! А еще больше, когда там появились вы с вашей вечно мятущейся, беспредельно ранимой, такой могучей и одновременно уязвимой душой Художника, замкнутой и обнаженной, вместившей боль и счастье мира людей… Мы потянулись к вам и созданным вами произведениям с одинаковой жадностью, ибо не уловили никакой разницы между тем и другим.
      — Вы понимали свои побуждения?
      — Нет… — Он ответил очень тихо и опять был Эрг — всего- навсего «черный цветок», обретший облик стажера Космоуниверситета Бега Третьего. — Я даже не знаю, не помню, как это произошло, и почему именно я… именно мне достался астролетчик Бег, и почему ей досталась…
      Внезапно Эрг замолчал, а я не обратил внимания на эту внезапность, целиком занятый, как мне тогда казалось, главным, и потому спросил не о том, о чем следовало. До сих пор не могу себе этого простить. Не оттого, что мог что-либо изменить, — стыдно мотивов, которые мною руководили; они же были ущемленное тщеславие и разочарованность. Я спросил:
      — Сколько же всего «цветов»… ожило?
      — Разве я не сказал? Нас двое…
      — Выходит, только две мои работы оказались достойны того, чтобы их выбрали… формой существования?
      — Конечно, — удивленно сказал Эрг. После раздумья добавил: — Вы побудили меня к размышлению. В самом деле, почему именно нам досталось это право? Надо полагать, среди «черных цветов» нет от природы равенства… Что тут результат эволюции или производное заложенной в «семена жизни» программы? Не понимаю… Притаились, сделались невидимы все «цветы», и я не сомневался, что мы боремся за качественно высшую ступень существования с одинаковой энергией…
      До меня наконец дошло: мы говорим сейчас о разных вещах. Кто же второй? Эрг, помнится, произнес слово «она»… Или «ей»?
      Я ощутил страшную тяжесть в ногах, они увязали в песке, как мухи в клейкой бумаге… Следом пришло понимание: не в песке дело, он остался таким, каким был всегда, а тяжесть — от мысли, от уверенности, что я должен, обязан куда-то спешить, но не могу… Неведомо было, куда и зачем, но я твердо знал: не успею — потеряю право на самоуважение. Бежать к кораблю, к людям, которых судьба или случайность сделала моими друзьями! Скорей — и к черту Эрга, пусть катятся к дьяволу сокровенные тайны искусства, великие загадки жизни, сама сущность бытия! Человек рожден, чтобы до конца стремиться к познанию истины, однако жить он может только так, как велит совесть. Ей же истина не нужна — в особенности так называемая абсолютная. Совести требуется лишь душевная гармония, но путь к ней лежит через тысячу битв… Я рванулся, пытаясь сбросить наваждение.
      — Все уже кончилось, — мягко сказал Эрг. — Да и не было ничего особенного… Я ухожу.
      На меня тревожно-внимательно смотрел Петр Вельд. Когда я открыл глаза, он весело, чуть задыхаясь, быстро заговорил:
      — Сваляли дурака! Пираньи, понимаете?! Обыкновенные пираньи, только сухопутные… Сено набросилось на козу, а я, старый болван, воображал…
      — Вы бредите, Вельд. — Туман в голове еще не рассеялся. — С чего это вы так возбуждены? Он сказал уже спокойно:
      — Что с вами стряслось?
      …Настоящий кристалл — первый и последний, наговоренный мною. Сейчас, когда приведено в систему записанное Бегом Третьим, я отчетливо понимаю, что так лучше: в его записях больше непосредственности, а последняя бывает иной раз куда выразительнее рассказа, который ведет человек, склонный к холодному анализу, рассудительности, критическому осмыслению событий… Пусть поэтому Бег договорит сам. Но о побоище, имевшем место возле нашего кораблика, беспомощно лежавшего в песках планеты двух солнц, он настоятельно просил рассказать меня. Странная просьба, не правда ли? Ведь я единственный из всей компании не был очевидцем. Бег утверждал, что неверно думать, будто рассказ очевидца всегда наиболее достоверен. Когда человек переживает необычное, тем более страшное, он редко находит в себе силы оставаться объективным и, следовательно, лаконичным, невольно нагромождает одна на другую сотни деталей, представляющихся ему самыми важными. Вот эта сопряжена с чудовищной близостью к гибели его самого, та ярко живописует чудесное избавление… И так далее. Изложение получается больше похожим на сопровождаемое всхлипываниями повествование впечатлительного ребенка, чем на строгий сухой отчет, каковым полагается быть записи в корабельном журнале.