Ужиный угол

      Чиновник в России сродни лакею: угодить хозяину – продвинуться по службе. По мысли чиновников, жилые и хозяйственные постройки крестьян, с учетом амортизации, удаленности и грамотной дребедени, подпиравшей расчеты, едва стоили захудалого домишки в деревне. Приусадебный гектар земли затоптали в бумагах. На что хуторяне вербально предъявили русский кукиш. Тогда крестьянам открыли счет в банке, и предложили самостоятельно искать жилье. Согнутая в локте рука – на словах – была кратким ответом. Время шло. Терпение холуев истаяло.
      Молоткову пригрозили красным петухом. Леня церемониться не стал. Расшатал мостки через канаву. И черный внедорожник с переговорщиками, по-хозяйски пропылив по его картофельному полю, с разгона расквасил о бруствер радиатор. Поняли – хозяин не пугливый.
      Прощупали Кузнецовых. Охранник, увидев Филю, схватился за пистолет. Но пуля карабина, предупредительно плюхнув воробьем у ног, организовала мысли гостя. Визитеры удалились.
      Местный участковый, капитан Селиванов, отказался вразумлять земляков и лег в районную больницу. Наступило короткое затишье. Однако, и сельским, следившим за драматургией действа, и поселковому начальству, и хуторянам было очевидно – административный каток разогнался. И требуется лишь время, чтобы укатать строптивцев. Молотков назвал это: «Любить по-русски четыре». А себя и соседей «леоновскими барсуками».
      В один из выходных мылись у Кузнецовых: Молотков, Степанов и хозяин с сыном.
      – На деревне людишки ропщут, что из-за нас с тобой, Коля, упрямых городских ослов, Костиков отсюда съедет, и дорогу отменят! – со злой иронией заговорил Молотков. – А с дорогой отменят цивилизацию, пивной ларек и рейсовый автобус. Как тебе община с ее сермяжной правдой?
      – А что б не пострадать за народ, и не убраться отсюда!- в тон ответил пилот.
      – Ты, Коля, пока не нажил. А мне нажитого жаль!
      – Потому и им зад подставлять не охота.
      – Это верно, Коля – каждый о своей рубашке печется! Да только я вместо себя делать не прошу! У народишки рубашка на теле останется. Разве пуговок перламутровых на нее не выдадут.
      – За вилы, что ли браться?
      – Да уж не щеку подставлять! – Леня погладил Дениса по русой макушке. – Что скажешь, шляпа? – неожиданно обратился Молотков к Степанову. Тот стряхнул с подбородка пот. Жирок на его боках заколыхался от движения.
      – Если вашу белиберду отшелушить, то хорошего ждать нечего. Для местных вы пришлые. Сегодня сметут, как крошки со стола, завтра никто не вспомнит. Самое лучшее, чтобы про вас забыли. Да теперь не забудут!
      – Ты про мои мостки, да Колину пулю?
      Степанов снова энергично смахнул пот.
      – Ну, а чего мы не знаем? – спросил Кузнецов. Директор сердито взглянул на него и направился в предбанник. Но наткнулся на взгляд Дениса, напряженный, словно Кузнецов глазами сына буравил его душу. Молотков изучал рыжие волосы на груди. Директор сел рядом и уперся локтями о ступеньку.
      – Говори, если остался! – понукнул Молотков.
      – В РОНО, Коля, приказали, тебя, как без пед образования, уволить. Наташу… В общем, по статье. Если нет, мне другое место искать. А ближайшая школа…
      – Не ной! – перебил Молотков. – Плотно взялись за нас, сволочи!
      – Я тебе так скажу, Коля! Пока я директор, вы будете работать! – Степанов постарался говорить решительно.
      – Н е долго вам осталось! Эх, ты, кабы чего не вышло! – вздохнул Молотков.
      – Мечтатель! – обиделся Степанов. – С государством в мечталки играешь?
      – Кто государство? Эти? Что они для меня сделали, чтоб я их государством считал? Анекдот знаешь в чем? Напиши про нас фельетон – похерят! Не интересно! Везде так! Ну, а ты им служи! Может и выслужишь!
      – Я ему, – махнул Степанов на Дениса, – его родителям служу! Мой дед учитель! Отец… Настоящий интеллигент служит не системе, а людям! А ты жужжишь, как трутень, и живешь, как…
      – Ну! Договаривай! О шкуре своей пекусь? А ты меня к этому государству не примазывай! Стая и отдельный человек враги навсегда! Этим народом всегда палачи и ворье командовали. Значит и народ твой – говно.
      – И они говно? – директор кивнул на пилота. Его ноздри обижено вздулись.
      – Ты третьим сыном в семье был? Коля, Наташа, пацан – для меня родня! Дочь и бывшая жена – родня. Ты, голубой мундир, не равняй их…
      – Хватит ругаться! Что-то надо делать! – урезонил Кузнецов.
      – Убери «то надо» и получишь вечное! – пробурчал Молотков.
      – В суд подавайте. Пока то, да се, может, что переменится. Не снесут же вас! – сказал Степанов. – Права не имеют.
      – Да, тут уж в Ивана Радугу не сыграешь! Обломают! – Молотков вздохнул.
      Домывались без настроения. На улице пилот сказал:
      – Подожди, Василич! Сейчас заявления вынесу. Тебе из-за нас незачем гореть!
      Но директор дожидаться не стал. Уехал, не прощаясь.
      Молотков присел у порога и закурил. Край солнца через зубцы дальнего леса гвоздил лучами облако, и от облака по полю, будто растекся малиновый туман. В голубых глазах Лени застыла печаль. Кузнецов опустился рядом.
      – Помнишь у Тарковского, в лесу княжьи слуги зодчих слепили, и те плутали, плутали! – вспомнил Молотков. Он глубоко затянулся. – Иногда мне кажется, Коля, что вот он свет мелькнул! Ан, нет! Ходим по кругу в трех соснах! И выхода нет! А он тут, свет, – ткнул пальцем в грудь Леня, – у каждого за семью печатями. За этим светом только и осталось идти! Все глубже и глубже, каждый в себя! – Он поискал глазами Дениса, но мать позвала мальчика в дом от вечерней прохлады. Тогда Леня взъерошил загривок Фили. Пес лохматым хвостом разметал пыль.
      – Ты что как с цепи сегодня? – спросил пилот. – Василича обидел!
      Молотков вздохнул.
      – Ладно, Коль, бывай! – Сосед решительно поднялся. Он мгновение постоял у калитки, и задзинькал – Кузнецов слышал – по проселку застежками сандалий.
      К вечеру следующего дня Филя осатанел: заунывно выл, норовил перемахнуть забор. Со стороны хутора Молоткова потянуло дымком: Наталья и Денис разглядели над лесом зарницу костра.
      Отправились к Лене. Филя забегал вперед, и торопил лаем. Тут, слепя фарами, грунтовку на изгибе преградил «козел». Пес бешено кидался передними лапами на дверь водителя. Пилот за ошейник оттащил собаку.
      – Ты чего здесь, Миронов?
      Из мрака раздался надтреснутый голос егеря:
      – Молоток сгорел! Самого нет. Думал у вас. – Он развернул «Уаз» и дорогой рассказал, как уговаривался с Леней рыбачить. – Хотел уточнить день. А тут!
      – А че ночью-то? – неприязненно спросил Кузнецов. Миронов молчал.
      Филя серым пятном метнулся из-за машины в черную бездну поля к багровым, словно налитым кровью головешкам. Наталья и Денис сделали к пожару шаг, другой, и стали. Идти было некуда. Дом, сарай, постройки дотлевали в жарких всполохах. Белели куры, как бумага, разметанная ветром. Пилот кликнул Филю. Пес отозвался от опушки лаем, а через миг был рядом. В рубиновых глазах Фили устало плясал огонь, шерсть мерцала траурными переливами. Зверь напоминал демона преисподней. Егеря изумила легкость, с какой пилот ориентировался в темноте. Сообразил: «Ему свет не нужен!»
      Взяв овчарку за ошейник, Кузнецов исчез в ночи. Предчувствие беды обостряло ощущения.
      От заимки залихватски свистнули и «Уаз» поскакал по ухабам.
      В лучах фар сгорбилась фигура пилота, словно лесина легла на плечи. Он угрюмо курил. В его длинной тени ничком лежал человек, с головой укрытый брезентовой курткой. Филя жалобно повизгивал, и обнюхивал тело.
      – Наташ, стойте у машины. Следы! – крикнул пилот, и позвал. – Миронов! – Пес ощетинился, но Кузнецов унял собаку. Он нащупал и сдернул куртку. Егерь задохнулся: Леня, словно с разбегу наткнулся на литовку – полотно через живот вышло у позвоночника. Несчастный умер не сразу: рука вцепилась в древко, будто Леня в агонии выдергивал смертельную занозу.
      – Кто они? – спросил Кузнецов.
      – Не знаю, – пробормотал Миронов. Фуражка сползла ему на затылок. Лицо взмокло от страха. Узкие плечи и голова мелко тряслись. Он попятился от рук Кузнецова, испачканных кровью и землей.
      – Видишь, – сказал тот, – полотно в земле. Значит, Леня лежал на спине, когда его ударили. Либо упал на спину уже с косой.
      – Не знаю, Николай Иванович! Я их никого не знаю! – забормотал Миронов. Ему все казалось кошмаром: мертвец, ужасная рана, слепой мужик с окровавленными руками, и свирепый пес. Егерь всхлипнул. – Меня попросили показать, где он живет! Где ты живешь. Все на одну морду… – он забормотал о бандитском прошлом градоначальника; о том, что никто не думал, что так повернется: ни Слепцов, ни Кондратьев… Кузнецов ткнул его локтем.
      – Не скули. Где они?
      – У меня. Трое их! – полушепотом затараторил Миронов. – Приехали утром. Проверить стройку. Бухнули вместе. Потом, они к озеру, а я к вам. Предупредить! А я с Ленькиной дочкой играл! Он про звезды… – Из горла Миронова вырвался звук, среднее между вздохом и бульканьем.
      – Отвези моих к Степанову. И звони ментам. Мы с Филей покараулим. Плесни на руки из твоей фляги.
      – Николай Иванович, – зашептал егерь, поливая, – тебе б поберечься. Завтра сам приедет. В домик охотника. Эти думали и к тебе. Может, уже там.
      Кузнецов подошел к своим. Овал щеки Наташи золотил свет фар.
      – Кузя, уедем к маме! – она взяла его руку. – Влажная…
      Незримое пространство вокруг пилота окрасилось в ядовито-оранжевый цвет: в его представлении – цвет опасности. Он ощущал, как насторожился мир, искаженный ядовитым оттенком беды.
      – Не геройствуй! – сказала жена. – Не мучай меня! Я боюсь за Дыню! За тебя!
      Пилот провел по волосам сына.
      – Миронов отвезет вас…
      – Я с ним не поеду! – отрезала Наталья.
      – Хорошо, – сказал Кузнецов, – возьмем документы, и к Андрею. Там решим. Обойдется, – пилот кивнул на бархатно-черное небо, принаряженное грустно мерцавшими звездами, – он юродивых любит!
      Ехали медленно и тихо. Кузнецов, остерегаясь, что псу не хватит выдержки, усадил его в машину. Высунув морду в окно, Филя заурчал.
      – Где мы, Таш? – спросил Кузнецов.
      – У опушки.
      – Выключи фары и затаись! – приказал пилот егерю.
      Наталья вцепилась в руку мужа.
      – Потом! – Он мягко освободился, и, взяв собаку за ошейник, вошел в лес.
      Бурая полоса заката очертила непроницаемый зубчатый горизонт.
      Пилот и собака через чащу зашли с подветренной стороны. Потянуло запахом теплого мотора. Филя ощетинился. Офицер коленом ткнул пса, и тот виновато вильнула хвостом. На заднем дворе Кузнецов нащупал и осторожно снял бельевую веревку. Со второй попытки он пращей запутал провода, и несколько раз рванул. «Крадись!» Филя неслышно повел к дому.
      Гостей было трое. Не таились: входная дверь нараспашку. Воняло бензином: на крыльце Кузнецов едва не споткнулся о канистру. Гости обшарили дом: потрошили хлам – на полу валялся стоптанный валенок.
      Пилот расправился с ними на ощупь, как колол дрова. Первого угадал в сенях по сопению – гость был выше на голову – и уложил наотмашь лопатой. Второй на шум вхолостую защелкал включателем и матюгнулся. Филя опрокинул его и прокусил руки. Тот взвизгнул, и затих под черенком.
      Третий со двора опасливо кликнул подельников. Подождал. Филя не выдержал и рявкнул. На лай тумкнул выстрел, и разлетелось оконное стекло.
      – Тише, балда! – Николай Иванович отступил за чугунное тело «Яны». Филя затаился рядом. Шум ветра мешал Кузнецову слушать, но мешал слышать и его. Одними губами он приказал собаке: «Крадись». И Филя растворился во мраке. Пилот нашарил в углу карабин, сквозняком метнулся через сени, мимо уборной и клетей, и замер у грубо сколоченной двери. Он ощутил ознобный страх чужого по ту сторону. Тогда крикнул и угадал. Рычание зверя поглотило истеричный матюг. Тумкнул выстрел. Пилот сбил дверь. Но карабин вырвали из рук.
      – Убери собаку! – услышал он голос егеря.
      Один очнулся связанный, животом на наклонной доске и неудобно ногами вверх. В тесном коробе пахло сырой картошкой и мышами. Он натужно позвал. Ему хрипом отозвался подельник
      Третий разлепил окровавленные веки и в рдяном свете керосинки под абажуром увидел коренастого мужика в овечьей безрукавке, в кирзовых сапогах и с черной повязкой на глазах. Мужик, выставив подбородок, будто зачарованный, укладывал в пакет бумаги. В углу шевелился белый мешок – возилась женщина.
      – А ты чего влез? – спросил слепой.
      – Ты бы его прибил! – ответил надтреснутый голос. Бандит узнал егеря. «Сука!» Он пошевелился. Но услышал над ухом рычание собаки и замер.
      – А теперь что? – спросил егерь.
      На войне Кузнецову случалось перевозить пленных: многие из них были убеждены, что воюют за кровное, и пилот по-своему понимал их. Здесь же он, словно, ладонью угодил в слизь, а утереться нечем.
      – Ты, за что человека убил? – спросил он. – Филя, фу!
      – Случайно. Поучить хотели. А он за косу! – прошепелявил бандит разбитыми деснами и закашлялся. – Бабла за участок срубил, а не съезжает, крыса!
      – Кто срубил? – не понял Кузнецов. Наталья, Миронов и Денис переглянулись.
      – Этот козел. Деньги за участок взял. Все про девку свою трендел. Дочь, что ли? Мне ничего не надо, говорит. На книжку ей бабла отвалили по уговору, чтобы его корова себе не хапнула. А он решил пацанов кинуть!
      – Врешь, гнида гнойная! – Егерь замахнулся кулаком, но метнул взгляд на ребенка и ухватил бандита за грудки. – Не мог Ленька! Ты б мне утром сказал! На него клепаешь, чтобы себя выгородить! – Кузнецов унял собаку. Чуб налип на мокрый лоб егеря. Бледный даже в неверном свете керосиновой лампы, он обвел комнату пустым взглядом, и повторил: – Не мог Ленька!
      – Отвези моих. Мы с Филей…туда вернемся! – сказал пилот.
      – А этих? – угрюмо спросил егерь.
      – Что им будет? Здесь бросим.
      – Как здесь? – вскинулась Наталья. – Они дом загадят. Что ты придумал, Коля?
      – Поговорить кое с кем надо. А ты, Миронов, потом со мной!
      Наталья и Миронов переглянулись.
      – Ты, че, Николай Иваныч? – егерь насторожился. – Сматываться тебе надо!
      – И сколько жаться по углам?
      – Останетесь, убьют.
      – А уйдем, дом спалят, – сказала Наталья.
      – Сука, ты, Миронов! – прошипел бандит. – И нашим и вашим?
      – Ладно. Вези и назад, – сказал пилот. – Не вернешься, твой дом следующий.
      Степанов приехал перед рассветом. Зажженные фары его «Нивы» осветили чадящее пепелища. Директор окликнул Кузнецова. Вдоль опушки покатился басовитый лай Фили.
      – Твои у меня! – сказал Степанов. Он снял кепку и постоял у тела Молоткова.
      С верхушек скрипнувших сосен сорвался ветер, и небо зябко потянуло на себя непроницаемые пятна туч. В машине перекурили, молча, поминая друга. Директор торопливо пыхал сигареткой, словно не мог надышаться никотином. Пилот долго в два-три приема выпускал дым через ноздри.
      – Про участок Лени правда? – спросил Степанов.
      – Не знаю, – неохотно отозвался Кузнецов. – Спроси вашего мэра.
      – Миронов с милицией приедет…
      Помолчали.
      – Леня как-то рассказывал про беседку из детства, – заговорил Степанов. – Там играл военный оркестр, и в парке гуляли люди. А он заплакал, потому что тогда впервые понял, когда-нибудь никого из тех людей не будет. И его не будет. Я думал, как всегда пьяные сопли. А недавно был в городе, и видел ту беседку. Без крыши, и пол провалился…
      – Не надо, Василич! И так тошно! У меня к тебе просьба. Отгони бандитский джип к заброшенному хутору, где смородину собирали. Это залог за дом.
      – Найдут! – он взглянул на пилота. – Ладно, отгоню.
      Утром долговязый парень в милицейской фуражке и в рубахе с короткими рукавами осмотрел место. Парень предположил, что Молотков наступил на косу, «в нетрезвом виде». Изба занялась от искры из поддувала. А в доме никого! На слепого с кавказской овчаркой в ногах не обратили внимания: курит мужик на росяной траве, сутуло обхватив колени, ждет чего-то. Оказалось – свидетель! Миронов подсказал. Взяли показания, кисло выслушали о земле на литовке, о том, что в июне печь топить ни к чему… – да пилот и сам перестал, под сдержанное молчание милицейских, – и решили дело не возбуждать. Тело забрали в город родным на опознание. К восьми подвезли рабочих и подогнали бульдозер, чтобы разметать пепелище. Но этого пилот и Филя ждать не стали. Они постояли возле канавки, где нашли Леню. На куст села синица, пощебетала, и упорхнула. Кузнецов грустно улыбнулся.
      – Поехали, Миронов! – сказал пилот.
      В тот же день глава района пропал. По словам егеря, отправился со слепым к пепелищу. Подручные обшарили окрестности. Вызвали солдат. Прочесали чащобы: Миронов руководил поиском. Выставили оцепления на дорогах и проверяли транспорт. «Уаз» егеря нашли на проселке. К исходу дня возле топи обнаружили тирольскую шапочку Костикова. Предположили худшее. Посвященные в земельную тяжбу, увязали исчезновение шефа с недавним поджогом усадьбы. Миронов указал дом Кузнецова. Но инвалид и его семья растворились, как бестелесные духи. Клетки с кроликами были пусты. В подполе нашли трех молодцев. Очумевшие без воды, они не могли объяснить, почему оказались в доме. Сунулись к Степанову. Его гостей след простыл. Отыскали родителей Натальи. Мать, узнав о пропажи родни, заголосила. Решили: кто-то использовал хуторян для расправы с мэром. Не верилось, что слепой орудовал сам.
      Пикантность дела усугубляла правовая осечка администрации в конфликте с крестьянами. Областную прокуратуру мог заинтересовать произвол, и тогда хлебного места лишился бы не один Костиков. Потому искали силами района. И к исходу второго дня никого не нашли.
 

*******************

 
      Костиков открыл глаза. От мозга к сердцу, в подушечках пальцев и стопах ног мерзкими щетинками заершился ужас. «Могила!» От купола подземного мира на вислых корнях гирляндами наросли мелкие комья сухой глины. Или преддверье преисподней? Земляная нора разверзлась, и огненные недра бросали на стены шурфа жаркие блики. Путь во тьме охраняла песья башка без тулова с вываленным набок языком и мерцающими буркалами: отродье пыхало смрадом из пасти. И тут же привратник с истлевшими глазницами налаживал адский пламень для предварительного разогрева души. Мэр приподнял голову. Лохмаухое отродье заглотило слюнявый язык и заворчало. Замогильный голос осадил зверя. Пламя, потревоженное дыханием, дрогнуло. С тенями дрогнули стены и свод, и человек сообразил: рыжий шип, насаженный на оплывший огарок, – всего лишь свеча, а над ней ворожит создание из плоти.
      – Ты кто? – просипел покойник, и тревожно огляделся: таким панихидным показался ему звук собственной речи. Тут он вспомнил.
      Костиков не любил церемоний. Отдыхал без охраны. Миронов с проселка увидел черный «Хамер» мэра в тесном дворе: чиновник разговаривал по мобильнику. С крыльца поманил егеря.
      – Что у вас тут, Миронов? – он говорил рычащим баском на одной ноте. – Усадьба горит. Человека зарезали. Кто это? – он кивнул на слепого и овчарку.
      – Как раз по этому делу, – начал егерь.
      – Бобры? – перебил Костиков. – Знаю. Вдоль берега ближе. – Чиновник выключил телефон. – Вот, что Миронов. Ты мне там не нужен. Дай-ка ключи от твоего «козла». На этом, – он кивнул на «Хамер», – к берегу не проехать – тесно. Жди остальных. А вы со мной. По дороге расскажете! – Он, было, за локоть помог инвалиду. Но Филя зарычал, и мэр отпустил руку.
      – Вы что же, стреляете? – спросил Костиков дорогой – приклад карабина желтел на коленях слепого с заднего сиденья – и подумал: «Клоун!»
      Рассказ инвалида озадачил чиновника. Он припомнил доклад Кондратьева о деле с землей. Сейчас тот звонил! «Баран, ничего до конца не доведет!» И покосился на слепого. Сам из низов, мэр помогал обездоленным. Гнул в дугу имущих. «Наживете!» И слава заступника льстила ему. Он знал, как велико искушение обидеть слабого. Но душевная лень – ощущение, которое он все чаще наблюдал в себе – обволакивала сердце. Он вдруг разозлился на инвалида. «Перестарались, бараны! Но с ним то теперь как?» Рабочие в доме приступили к отделке. Пассажир наклонился между сидениями и ждал ответа.
      – Вот, что, Кузнецов, – все на той же одинокой ноте заговорил Костиков, – дело не простое. Подъезжай в понедельник. Референт просмотрит документы. И вопрос решим! – Машина встала перед поваленным деревом. Костиков чертыхнулся. Петлять было далеко.
      – Где мы? – спросил Кузнецов. Чиновник объяснил. От него приятно пахло дорогим одеколоном и новыми вещами. – Через овраг быстрее получится.
      Отправились пешком. Сапоги отяжелели от росы. Но солнце уже припекало. Воображением пилот никак не мог ухватить цвет человека. Словно перед ним была пустота.
      – Не там вышли! – Костиков остановился. – Впереди топь.
      – Иди к острову.
      Чиновник обернулся. Слепой держал карабин за ремень, готовый сдернуть его с плеча. Овчарка навострила уши и ждала команды. Вокруг дыбился черный лес. За широкой водой и камышами темнела суша.
      – Сдурел? – спокойно сказал Костиков. – Утонем.
      – Там брод.
      – Тебе заняться нечем?
      – До понедельника с тобой мне за своих спокойнее.
      Костиков повернул назад. Филя бросился. Мэр перехватил зверя за уши. Тогда пилот ударил прикладом.
      Он протащил его через топь. Костиков был тяжелый, как бычья туша, и кряжистый, как чурбак. Обрабатывая водкой его бритую под яйцо голову, пологий, рассеченный лоб, Кузнецов ощупал курносое, полнощекое лицо.
      …Костиков осмотрелся. Слепой в ветровке и с карабином на коленях сидел в глубине ямы. Пес, опустив морду на лапы, перегородил нору поперек. Вентиляцией служила труба в стене наискосок и тяга от порога. Два тесанных лежака, столик и ящики с провиантом, едва различимые во мраке. Костиков вздохнул: гримасы жизни – после Давосских хором, где он отдыхал неделю назад, нюхать в затхлом склепе прелую псину! Он бережно потрогал повязку и поморщился от боли.
      – А дальше что? – спросил он.
      – Будем ждать просветления твоей совести.
      – Скоро нас найдут! Постарайся не наделать глупостей! – «Скоморох!» Чиновник с раздражением подумал, что выходной пропал, и придется перекраивать рабочую неделю. – В чем моя вина?
      – В том, что человека из-за тебя убили? Может, ты приказал! Что с тобой?
      Костиков сполз на край лежака. Его вырвало.
      – Сотрясение, – сказал он между спазмами.
      – Поспи. Еще наговоримся. – Пилот протянул кружку воды, и мэр выпил.
      Ночью – часы Костикова показывали двенадцать – Кузнецов на просьбу подал пластиковую бутыль.
      – Гадить тоже здесь будем?
      – Пол песчаный. Лопата есть, – невозмутимо ответил сторож.
      Несколько часов сознание тлело между явью и забытьем. В тягучем и черном, как гудрон, времени, нельзя было распознать его превращения. Сквозь кромешную тьму Костиков чувствовал обволакивающий взгляд, и это раздражало. Он не понимал, чего хочет слепой. Но, задавая себе вопрос, как бы он действовал в такой ситуации, находил ответ в своем прошлом, где здравый смысл пренебрегал законом, а поступки попирали тупой произвол и наглую безнаказанность власти.
      Под утро, когда ночная жизнь леса утихла, а дневные птахи еще спали, Кузнецов вывел Филю и пленника на волю.
      Желто-сливочный туман дремал на камышах. Его грязные космы намокли в болотной жиже. Костиков оглядел брюки и туфли, все в рыжей глине, и с удовольствием втянул носом запах влажной травы и мокрого песка. Природа теснила ощущение опасности.
      – Армию напоминает. Я сержантом на зарядку бегал. Лес, птицы щебечут, туман над рекой. И голым в ледяную воду! А теперь, – усмехнулся Костиков, – на природу только с рулем в руках!
      – Шепотом! – сказал пилот. – В тумане голоса далеко слышны!
      – Дай лопату, – вздохнул мэр, – и отойди. Твой зверь посторожит.
      Позавтракали сухарями, рыбными консервами и водой из фляги. Псу Кузнецов накрошил батон и вывалил банку тушенки. Блеклый свет пробивался в землянку через узкую щель у входа.
      – Основательно ты окопался! Как барсук! – проговорил Костиков. Он с любопытством оглядел пилота. – Повадки у тебя войсковые. Глаза на войне… – То ли спросил, то ли себе ответил лысый. Кузнецов недовольно поерзал на лежаке. – Пощупай-ка!
      Филя угрожающе зарычал.
      – Сядь! – приказал пилот. – Собака нервничает. Сам дотянусь.
      Пальцы пилота, направленные шершавой ладонью чиновника, уперлись в звездообразную выемку под правой ключицей мэра.
      – После учебки в первом же бою!
      Помолчали, освежая в памяти каждый свою войну.
      – Я действительно не знал, что у вас произошло, – проговорил пленник.
      – Олимпийских высот достиг. Оттуда люди букашки.
      – Вроде того.
      – Плохо!
      – Знаю. За меня на второй срок девяносто один процент голосовал. Теперь, вроде, всем обязан. А на всех времени нет!
      – Не брался бы! – усмехнулся Кузнецов.
      – Нельзя! Я сыну обещал, что ему за наш город не стыдно будет!
      – И как?
      – Спроси у людей!
      – Значит, ты знаешь, как сделать так, чтобы всем было хорошо?
      – Всем – нет! А тем, кому в глаза смотрю, попробую.
      – А сыну расскажешь, почему мы в этой норе сидим? Или ты ему уже объяснял, что смесь бетона и крови самый крепкий фундамент счастья?
      – Потомство – главная цель живого, но зачатие вещь не приглядная. А ты меня судить собрался?
      – Не устраивает?
      – Почему? Мужик ты хваткий. Сам себе закон! – В голосе Костикова хрустнул лед.
      – Возле вашего брата мне тереться не пришлось. Но слышал, свой закон вы справедливым считаете. Что же ты, когда тебя по твоей правде кровенят, меня к другому закону толкаешь?
      – Честно? Удобный он! Умными для дураков придуман! На страхе порядок держится! Вот, обидели тебя, убили твоего друга. Но подумай, Кузнецов, что важнее людям, твой гектар картошки, или дорога? Молчишь! Потому, что знаешь! Те девяносто процентов не за меня, а против тебя голосовали! Ворье у всех в печенках! А справится с ними черт, или кто, уже не важно! Скажешь, главный закон там! – он ткнул пальцем вверх. – Так Новый завет, после Ветхого стоит по праву времени, чтобы увидел всякий глупость подставленной щеки, против выбитого зуба! Или в армии иначе?
      – Если бы там поступали, как ты, тебя бы здесь не было. Или нет?
      – Офицеры, не вся армия, а солдатику домой охота…
      Вдруг Филя вскочил и навострил уши. Пилот задвинул притвор.
      – Смотри, только дернись! – пригрозил он.
      Задвижка в нору шевельнулась. Черная зеница дула уставилась на мэра. Но Филя завилял хвостом.
      – Пап, это мы! – натужным шепотом позвал Денис. В нору просунулась сначала одна, затем другая голова. – Не бойся, тут Пашка Комаров!
      – Вы как здесь? – опешил пилот.
      Мальчики с любопытством посмотрели на Костикова и поздоровались. Задвинули вход. Кузнецов зажег свечку. Вместе с детьми затхлое помещение наполнил свежий запах леса и круживший голову аромат пищи. На мальчишках были ветровки защитного цвета с капюшонами и резиновые сапоги. В руках лукошки.
      – Мы принесли пирожков и супа!
      Мэр хмыкнул.
      – В деревне говорят, ты главного бандита словил! – сказал Денис. – Мы сразу поняли, где ты! – Денис потрепал брыли пса, лизнувшего его руки, и рассказал, что они с мамой у Комаровых. Те рады и никому не говорят.
      – Кто еще знает, что вы здесь? – спросил Кузнецов.
      – Пацаны! Мы спички тянули, кто пойдет! Но я сжульничал, и пошел Пашка. Не бойся, пап! Солдаты у реки ботинки сняли и загорают. Они нас не видели.
      – Да если бы и видели, мы все равно не скажем! – протараторил Комаров, боясь, что его перебьют. Пилот вздохнул.
      Взрослые ели. Дети отмалчивались и поглядывали на Костикова, на его выпуклый живот, от чего руки городничего казались короткими, как у карлика, – и на его рыжие волосы на предплечьях: это в представлении детей исключало сходство с бандитом, но придавало чиновнику вид эсэс фюрера из фильма в партизанском плену и с пробитой башкой.
      – Пап! – не выдержал Денис.
      – Ну!
      – А это тот, что дядю Леню убил? – Отец не ответил. Костиков отложил ложку и покашлял, прочищая горло.
      – Нет, дружище, я не тот!
      – Тот! – решительно подтвердил Комаров. – В деревне, дядя Коля, вас хвалят! Отец говорит, вы бывший десантник. А бандиты сыкляве. Исподтишка бьют. В лес не сунуться. Еще он говорит, что зря вы не убили тех троих. Другим бы не повадно было по чужим домам шарить. Дядя Леня был добрый!
      Дети серьезно смотрели на Костикова. Во мраке теперь виднелся лишь абрис его одутловатой щеки и надбровная дуга вокруг глубокой черной воронки. Паша шмыгал и косился на друга. От свечи его длинные и густые, как у девчонки ресницы, казались огненными, а влажные зрачки рыжими. Хохолок Дениса торчал, как перья птицы.
      Дети ушли вечером, осторожно выглянув наружу.
      – Дальше что? – спросил Костиков. – Теперь тут сидеть – людям на смех! Мститель! – он выругался.
      – Может, теперь твои проценты мозгами зашевелят! – вяло отозвался пилот. – А твой приемник побоится…
      – Хватит трепаться! – раздраженно оборвал Костиков. – Убедил – твоя земля! Живи, никто не тронет! Слово даю! Что молчишь? Не веришь?
      – Не верю! Не меня, так другого подомнешь!
      – Ну, это ты в раж вошел! – отмахнулся Костиков. – Когда ствол в руке, такое случается! – он усмехнулся. – Решил, если пацаны тебя не выдали, так и власть плохая, и правда твоя? И если деревня тебе сочувствует, значит, заступятся? Нет, друг, ты для них свой, а я чужак! Вот и все! Люди чужую казнь любят. Для них потеха, устоишь ты против сильного, или нет? А когда устоишь, они спросят, а что, слепой нас в город на рейсовом автобусе повезет, магазин для нас откроет, чтобы за мелочью в центр не таскаться? Позовут меня! Люди силу любят, но не любят, когда им горло пережимают. Соблюди середку, и тебя будут боятся, и уважать!
      – Да ты, прям, Макиавелли! – усмехнулся пилот.
      – Ты, Кузнецов, хлопочи о себе! – сказал Костиков. – Тех троих ты не убил не из жалости. Себя пощадил, тюряги побоялся! Ты ж воевал. Смерть для тебя тьфу. Просто, продал тебя дружок, и не интересно тебе стало за него бодаться!