Прощай, грусть

Невозможно не вспомнить и о поездках в Коктебель, бывший в те годы оазисом творчества и порывов духа его обитателей. Небольшой поселок Пла-нерское, расположенный между Феодосией и Новым Светом, для многих и сейчас – олицетворение Крыма. Хотя в нем уже нет того, что ценило в этом месте поколение моих родителей – живой памяти о genius loci Коктебеля, Максимилиане Волошине и созданной им атмосфере, струившейся в коктебельском воздухе долгие годы после его смерти. Еще были живы аборигены – свидетели дел «давно минувших дней», а также удивительные обломки русской дореволюционной цивилизации.

В их числе была Мария Николаевна Изергина, женщина уникальной жизненной силы, интеллекта и чувства юмора, бывшая для многих хранителем и носителем коктебельского знака качества. Рожденная в Тверской губернии и воспитанная в Петербурге, где ее отчислили из музыкального вуза за «психологическую чуждость», она долгое время трудилась концертмейстером, кажется, в Кировском театре, а после войны переехала в Коктебель жить настоящей жизнью – то есть вблизи от моря и природы. За собой она перевезла черный рояль и целый рой культурных связей.

Ее сестра Тотя, Анастасия Орбели, была хранительницей французской живописи Эрмитажа, близкими подругами – Анастасия Ивановна Цветаева и Мария Степановна Волошина. В ее доме, каким его помню я, всегда жили от одного до сорока человек различных профессий, от зубного врача до искусствоведа, но вечерами на веранде людей собиралось еще больше: писатели, поэты, диссиденты и сочувствующие. Блистали многие, звезда же была одна – сама хозяйка, умевшая примирить спорщиков точной фразой, развеять тучи и развеселить всех шуткой особой породы остроумия. Ее прирожденный духовный аристократизм пленял всех, но по этой же причине ее суждение могло повергнуть человека в глубокую прострацию, поскольку поверяло его поступки истинно гамбургским счетом.

В доме Марии Николаевны состоялся мой коктебельский дебют. В гостиную набилась толпа народу, те, кому не хватило места в комнате, слушали из сада, сама же Мария Николаевна, или Муся, как ее называли близкие, восседала в кресле и внимательно слушала. По завершении выступления суровым голосом вынесла вердикт: «Девочка талантливая, но надо заниматься».

Да, все к этому шло. Тем не менее в Коктебеле я предпочитала лазить по Карадагу, танцевать цыганочку на Бродвее (так называли набережную и пятачок перед столовой Литфонда) и читать стихи для знакомых и незнакомых. Самое подходящее время для этого было перед ужином, когда на пятачок сплывались, как рыбы, местные художники, торгующие своими нехитрыми пейзажами, чинные писательские семейства и донбасские шахтеры с женами, посверкивающими золотыми фиксами.

Шахтерам полагалась украинская квота на Литфонд, что служило соблюдению баланса между «народом и интеллигенцией». Впрочем, как одинокие писатели, так и шахтерские жены это обстоятельство принимали не без удовольствия – литераторы наметанным взглядом выхватывали зарисовки из жизни, а донбасские жены, надевшие свои лучшие наряды с люрексом и высокие каблуки, радовались комплиментам пишущей братии, как школьницы, заливаясь румянцем по могучую грудь.

На этой самой набережной меня однажды прихватила за шиворот кинорежиссер Мара Микаэлян и спросила коварно: «А читала ли ты, девочка, книжку Пеппидлинныйчулок?» Я в свои шесть была девушка образованная, поэтому вопрос не застал меня врасплох – история Пеппи была не только проглочена, но и проиллюстрирована в картинках.

Микаэлян предложила мне попробоваться на роль Пеппи в фильме, который она собиралась снимать.

От радости мои косички завились наверх, и я чуть не ответила словами героини Чуриковой из «Начала»: ну что вы, я и без проб согласна! Кроме того, в кинопроцессе я к тому моменту разбиралась неплохо, ибо в пятилетнем возрасте снялась в фильме Одесской киностудии «Сто радостей, или Книга великих открытий» по Виталию Бианки, что было сопряжено с настоящей экспедицией по Южному Крыму, а также озвучила капризное дитя в фильме «Полеты во сне и наяву». По приезде в Москву я прошла пробы на Мосфильме и была утверждена на роль, но не Пеппи, а Аники – Микаэлян обнаружила девочку Свету, которая в итоге замечательно сыграла Пеппи. У нас сложился чудный детский коллектив, и мы уже мечтали о начале съемок, как вдруг мой отец, узнав, что снимать будут в павильоне, а не на натуре, как предполагалось изначально, и об отсутствии пианино на площадке, решительно отказал Микаэлян в моем участии. Прорыдав энное количество часов, наша компания рассталась, поклявшись друг другу в вечной дружбе. Больше мы никогда не виделись.

Впрочем, пока я не дошла до воспоминаний о первомайских демонстрациях и этих чудовищных поролоновых цветах, нацепленных на палки и взгромоздившихся на крепкие руки обладателей совершенно первомайских лиц, спешу отправиться к воспоминанию, которое более всего меня тревожит.

Кто принял это решение, доподлинно не знаю, хотя догадываюсь. Мне интересно, почему, узнав об этом, я испытала животный ужас. Что могло так испугать пятилетнего ребенка в инициативе родителей отдать его в музыкальную школу? Ведь к этому моменту я не обладала ни знанием о том, что это за труд, ни ощущением колоссальной ответственности, которая приходит к артисту значительно позже, ни опытом бесконечной работы, ни даже страхом провала. Но моя реакция была молниеносной. Залитая солнцем узкая улочка с красными кирпичными домами, мама, говорящая, что мы отправляемся в музыкальную школу, и я, останавливающаяся посреди дороги, до сих пор сохранены на моей сетчатке. Эту картину я рассматриваю и сейчас.

Вот она – я останавливаюсь и говорю: «На этом самом месте я буду стоять до тех пор, пока меня не переедет машина, но учиться музыке не пойду!» Увы, дальнейшее предречено. Протест был снят даже быстрее, чем по этому совсем не оживленному переулку проехала первая машина.

Далее класс, выкрашенный по традиции масляной краской в невнятный зеленый цвет. Клавиши. Ноты. Длительности. Полый кружочек и черный кружочек, завитушки и хвостики, крючочки и точечки. Ощущение беспомощности и безысходности. Черное пианино и линейка, которой бьют по рукам при каждой неминуемой ошибке. В это время я уже довольно долго жила с матерью, и она сидела со мной неотлучно, следя за выполнением упражнений, данных отцом.

Через некоторое время все эти знаки начали складываться в мелодии и фразы, потом в пьески, и вот – Майкапар, тетрадь Анны Магдалины Бах, «К Элизе».

Спустя год я пробую поступить в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории, но поскольку мне еще нет полных семи лет, нам предлагается продолжить попытки в следующем году.

Здесь я помашу рукой преподавательнице Эмме Алиевне, обучившей меня начальной нотной грамоте. Финал нашего сотрудничества был невесел – отец пришел выяснить с ней кое-какие детали музыкального образования, после чего женщину увезли на «скорой» с сердечным приступом. Надеюсь, она жива и здорова, не поминает лихом.

Тем летом, не поступив в подготовительный класс ЦМШ, мы с отцом уезжаем в путешествие по Прибалтике. Пунктом нашего длительного пребывания становится Прейла, крохотная деревушка, расположенная на Куршской косе. Преодолев несколько километров сквозь чудесный сосновый лес, можно очутиться в Ниде, знаменитом курортном городке. Но мы ходим туда редко. Живем, как и все в поселке, в одном из домиков на берегу, местные жители промышляют ловлей рыбы, в меню также фигурирует молоко, мед и продукты, взращенные на местных огородах. В поселке имеется небольшой клуб, по вечерам в нем показывают кино, и еще там стоит пианино. За ним я провожу все время, свободное от сна, еды и игры в бадминтон с милой девушкой Аудроне, живущей с нами.

Мне велено в кратчайшие сроки разучить Романс Моцарта ля бемоль мажор. Ставится эксперимент: есть ли шанс сделать из этой девочки, третьей по счету дочери, уже наконец великую пианистку? Судя по всему, Романс я выучила в срок, и воскресным вечером собравшееся в клубе население Прейлы взамен фильма получило концерт. Мой первый концерт. Романс Моцарта, инвенции Баха и прелюдии Скрябина. Скорее всего, в репертуаре наличествовало еще несколько произведений, но припомнить их нет мозговых ресурсов – видимо, уже тогда все они были срочным порядком откомандированы на заучивание текста.

Вот загадочным образом устроена память – я плохо запоминаю имена, города, похожие один на другой, содержание книг, не оказавших на меня никакого влияния, и названия произведений, чью мелодию я могу пропеть от начала до конца. Доходит до смешного: однажды на экзамене в Консерватории я не смогла назвать Пятую симфонию Шостаковича, хотя сев к инструменту, начала ее играть без единой ошибки. Только убедившись, что я действительно знаю музыку, экзаменатор отпустил меня восвояси.

Зато я неплохо запоминаю музыкальные тексты, фразы, сказанные кем-то много лет назад, с точностью до интонаций и междометий, запахи, которые приводят меня по длинной цепочке ассоциаций к тому событию или отрезку времени, о котором напоминает этот аромат. Собственно, именно эту особенность чувственной памяти блистательно описывает Пруст, отправляя в рот Марселя пирожное «Мадлен». Можно, конечно, сетовать на то, что логическая и аналитическая составляющие моего серого вещества, то есть левое полушарие, работают из рук вон, но я предпочитаю благодарить правое за то, что имеется в наличии: эмоциональную и интонационную память.

Видимо, мой первый концерт имел нешуточный успех, потому что по приезде в Вильнюс отец занялся срочной организацией второго – в Большом зале Вильнюсской консерватории.

Выйдя на сцену, я поняла, что тут, знаете ли, не киноклуб поселка Прейла. В зале сидели самые что ни на есть настоящие музыканты, профессора и доценты и с изумлением взирали на шестилетнюю пигалицу, бодро выскочившую на сцену в шортиках и маечке! Пигалица играла все тот же Романс Моцарта и прелюдии Скрябина.

Публика, недолго думая, разразилась горячими аплодисментами. Мне кажется, что профессора так до конца концерта и не определились, как к этому относиться: как к проявлению способностей или как к цирковому номеру. Так и я, бывает, слушая иного музыканта, тщетно пытаюсь определить – то ли этот человек гений и его искусство выходит за рамки моего понимания, то ли он большой аферист от музыки, умеющий блистательно запудрить не только уши, но и мозги. Впрочем, одна эта способность уже свидетельствует о большом даровании.

С тех пор на мою мельницу вода полилась рекой. Вернувшись в Москву, я приступила к серьезным занятиям. Отец договорился о частных уроках с педагогами ЦМШ. Кажется, пару месяцев я занималась с Ниной Макаровой, затем столько же с Тамарой Колосс. Само собой, в ЦМШ я поступила.

Об этом – далее.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЦМШ проживала в старом московском дворике за ГИТИСом. Большая кирпичная стена двора, увитая зеленью и напоминавшая катакомбы, парадный вход.

Внутри все оказалось неожиданно интересно – девочка справа на линейке, всем своим видом говорившая: «Меня зовут Света!» (Светой она и оказалась), большой светлый зал, дружелюбные классы и учительница Белла Гайковна Хачатрян. Ее имя, как и сама Белла Гайковна, вызывали у нас, первоклассников, живейший интерес – было непонятно, специально ли она придумала себе такое отчество или кто-то над ней подшутил.

В моем классе хватало экзотических фамилий, не говоря уже о явном превосходстве соучеников, чьи родители трудились в оркестре Евгения Светланова и большую часть жизни проводили в зарубежных гастролях. Выражалось превосходство в изумительных наклейках, выполненных набивным шрифтом, превращавших обычные учебники в книги из другой, блистательной жизни, в заграничных пеналах, ластиках и линейках, в бутербродах, которые дети доставали из хрустящих пакетиков на большой перемене. Многие приносили мандарины, и Белла Гайковна учила нас, помимо прочего, заваривать кожуру с чаем, вследствие чего в классе стоял незабываемый аромат, который сводил меня с ума.

Вскоре после начала учебного года отец забрал меня жить к себе, и я, разом лишенная маминых сырников и кашек, иногда теряла сознание от голода. У Олега Евгеньевича было своеобразное представление о питании, ввиду чего мой завтрак мог состоять из стакана яблочного уксуса, наполовину разбавленного водой (это считалось крайне полезным) пяти таблеток «Ревита» и двадцати таблеток аскорбинки. Обед из куска засохшего сыра с ложкой меда – оба этих продукта, как назло, я люто ненавидела, иногда куска полусырого антрекота. (В дальнейшем откорм полусырыми антрекотами приобрел ритуальный, почти первобытный характер – поймав кусок мяса с шипящей сковородки и впившись в него зубами, я возвращалась к роялю, почти рыча.) Ужин предусматривался далеко не всегда, и им запросто мог быть стакан кефира или буквально корочка хлеба. На еду отводилось две-три минуты: все, что я успевала заглотить за это время, и было моим рационом. В ресторанах, правда, мне кое-что перепадало (о, знаменитая красная капуста в ресторане Дома кино!), благодаря чему эти богемные вылазки я внутренне приветствовала. Дома иногда запекалась утка – продукт, не востребованный массами ввиду малого количества мяса, – на прилавке советской стекляшки после «выброса» кур, расхватываемых в полчаса, всегда оставались синие тощие утконосы. Это был настоящий праздник, и мы с братом Олегом с замиранием сердца следили за разделкой утки. Картина напоминала выдачу тюремной пайки, только я была в привилегированной камере – брата кормили еще меньше, чем меня, потому что из него делали чемпиона Москвы по боксу, и он должен был стойко переносить лишения всяческого толка, в том числе гастрономические. However, back to music.

Моей учительницей в первые месяцы в ЦМШ стала легендарная Анаида Степановна Сумбатян, знаменитый детский педагог, воспитавшая не одного известного музыканта – достаточно вспомнить Владимира Ашкенази. На наши уроки являлся отец, контролировавший каждый мой музыкальный шаг. Анаиде Степановне это вскоре прискучило, и она пожелала, чтобы на занятия меня водила мама. С мамами у нее были свои взаимоотношения – как правило, родительницы ловили любую возможность ей угодить: как только их отпрыски усаживались за рояль, они с деловитым видом, подчеркивающим близость к хозяйке квартиры, принимались повсюду вытирать пыль.

Сумбатян жила в знаменитом «композиторском» доме на улице Неждановой, в котором также квартировала дочь Александра Николаевича Скрябина и многие другие известные музыканты. Со мной Анаида Степановна была неизменно терпелива и добра, но длилось это счастье недолго – она устала терпеть вмешательство моего отца в учебный процесс и распрощалась со мной.

Следующим моим педагогом стал Сергей Дижур, замечательный органист и пианист. На уроках он всегда был весел, подтянут, элегантен. Его манеры были сродни его высказываниям – например, я на всю жизнь запомнила его завет, данный на одном из уроков: «Не завязывайте кошечке на шейке бантик!» Относилась эта фраза к исполнению Моцарта, поскольку Дижур был ярым противником салонной традиции и не терпел в игре жеманства.

Больше я, к сожалению, ничего не запомнила, поскольку и с Дижуром удалось прозаниматься не более пары месяцев. Через небольшой промежуток времени (это могло произойти в течение первого урока), что со мной работали профессиональные педагоги, отец надувался злобой и начинал прыскать ядом. Что это было: ревность, категорическое несогласие с системой обучения, «совковыми методами, отбивающими в ребенке всякое желание творчества», как он это называл? Дадим слово ему самому:

...

«В поисках выхода из лап цензуры, бюрократии и бездарных примитивных режиссеров я вынужден был искать такую сферу искусства, которая была бы возможно дальше от политики. Я от отчаяния даже давал уроки рисования, ставил голоса, организовывал рок-ансамбли. Наконец, начал учить свою дочь музыке – и начал с того, что полностью отказался от шаблонных казарменных методик обучения, принятых в СССР, с которыми пытался бороться знаменитый Кабалевский, но в этой стене ему удалось пробить маленькую брешь. Я перечитал горы литературы, разобрал несколько старых фортепьяно и роялей, чтобы понять тайну их работы. Я изучил устройство руки ребенка как врач, устройство тела и физиологию – как спортивный тренер, устройство рояля – как настройщик. Кроме того, я с детства имел уникальный слух и память, и уже в самом раннем детстве не пропускал ни одного интересного концерта в БЗК. Опытные педагоги с ненавистью бросали мне: – Вы дилетант! Она никогда не будет играть на рояле. Вы ничего не знаете о постановке руки, о методике, о правилах, о контрапункте. Но я презирал их – и презираю сейчас».

И все же на начальном этапе он нуждался в их помощи: сам он на рояле играть не умел, нот не знал и читать нотный текст не мог. То есть, глядя в ноты и ключи, он приблизительно понимал, в каком месте клавиатуры это располагается. Но видеть ноты и одновременно издавать пальцами звуки было для него задачей невозможной.

Тем не менее с пяти лет я уже занималась по разработанной им программе. Проштудировав энное количество теоретических трудов музыковедов Бориса Асафьева, Бориса Яворского и Льва Баренбойма и дополнив выкладки собственными идеями, отец приступил к внедрению системы «дубль-стресс». Из названия очевидно, что основным компонентом выступает стресс, призванный мобилизовать все способности организма.

Есть теория, согласно которой мы используем заложенные в нас возможности на десять-пятнадцать процентов – и только в момент чрезвычайного напряжения всех ресурсов начинаем выдавать положенные восемьдесят-сто. Не исключаю вероятности того, что примени эту схему приказным порядком по школам, Ломоносовы и Паскали росли бы как грибы. Но пусть судят профессионалы, сама же направляюсь в еще не задействованные проценты памяти. Примеры общего воспитания в рамках системы «дубль-стресс» я приведу чуть позже, пока же сосредоточимся непосредственно на фортепианном аспекте. Это у многих и по сей день вызывает живой интерес.

Вот сохранившееся расписание моих занятий, отпечатанное на машинке (сохраняю авторскую пунктуацию и невыясненные детали – мне самой было бы интересно узнать, чьи Сарабанда или «Клоун» здесь указаны). За выполнением всех инструкций поручено следить маме. Мне шесть лет.

«ПОЛИНА, день 2-ой

1. Послушать кассету: инвенции Моцарта.

2. 15 минут: упражнения, как 1-ый день.

3. Два этюда: по два раза – медленно и средне.

4. 1-ый вальс: по 1 разу отдельными, 3 раза вместе. Кисть! Тщательно следить за оттенками! Дышать!

5. перерыв: под музыку посидеть, попрыгать, 25 раз высоко поднимая колени, подышать, понакло-няться.

6. Болезнь Куклы: по 2 раза отдельно – по нотам! 2 – вместе, медленно.

7. Два этюда: по одному разу очень быстро: освободить руки всеми способами: поднять их 100 раз и бросить.

8. Послушать 4-ую инвенцию: попить воды.

9. Очень собранно: по 2 раза отдельными, и собравшись изо всех сил – сыграть 3 раза в среднем темпе, слушая и добиваясь выполнения всех лиг и фраз.

10. То же самое: 8-ая инвенция: все в СРЕДНЕМ ТЕМПЕ!

11. Перерыв 5 минут: вода, дыхание, прыжки.

12. К ЭЛИЗЕ: очень медленно, с начала до конца, добиваясь легато и ровности – 2 раза: потом поработать над местами пассажными, добиваясь легато, следя за БОЛЬШИМ ПАЛЬЦЕМ, отрабатывая, если нужно, высоко поднятыми пальцами: отрабатывать аккорды, НАЖИМАЯ, а не кидая, но очень быстро поднимая руку вверх: и 1 раз слушая саму себя, добиваясь красоты и легкости.

13. Перерыв 5 минут. Упражнения – и слушать музыку.

14. РОНДО: по 2 раза отдельными – очень БЫСТРО: и 3 раза вместе: медленно, быстро – и в среднем темпе, следить, чтобы рука не опускалась и не продавливала клавишу: ЛИГИ!

15. 10-ую МИМОЛЕТНОСТЬ: по 3 раза отдельными руками, запоминая: 3 раза вместе, останавливаясь, если не выполнены оттенки – и в других вещах так!

16. 5 минут: 5 нот и трели: освободить руку, поразгибаться

Вечер 2-ой

1. 15 минут – упражнения, как утром: в разных ритмах, считать вслух

2. Моцарт, легкая соната: играть левую руку 2 раза: медленно и средне, петь правую голосом! Затем: играть правую руку, а левую ПЕТЬ – 2 раза!

Затем: сыграть 2 раза медленно – медленно для того, чтобы играть максимально ровно и легато – не получается – ОСТАНОВИТЬСЯ И ДОБИТЬСЯ!

3. Перерыв 5 минут

4. Два этюда по 2 раза: медленно и средне, добиваясь – лиги и пр. Точность и ровность! Не трясти кистью! Освобождать руку – снимать!

5. Сыграть по одному разу: 1-ый ВАЛЬС, Мимолетность (если не выучила – по нотам) Болезнь Куклы, Рондо, 4-ую и 8-ую ИНВЕНЦИИ – как на концерте – и после каждой вещи говорить, что получилось, что не получилось – ОБЯЗАТЕЛЬНО!

6. 10 минут – сольфеджио, петь, ОТБИВАТЬ ТАКТ НОГОЙ – обязательно!

7. Перерыв 5 минут: вода, дыхание, побегать.

ПОЛИНА, день 3-ий

1. 5 минут: 5 нот громко и высоко и очень медленно: потом ускоряя: крещендо и диминуэндо: пробовать крещендо в одной руке и диминуэндо в другой – ПРОБОВАТЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО!

2. Мое упражнение – обязательно, и арпеджио из двух гамм – 5 минут: медленно, быстро, средне, освобождай руку, приподнимая и поворачивая – КИСТЬ ВЫШЕ!

3. Учить ГАЙДНА, АРИЮ С ВАРИАЦИЯМИ – 1 час – по такту, очень жестоко: такт выучила, – потом следующий: вот так механически: но перед каждым таким учением проигрывать с листа ту вариацию, которую учите: и в конце, невзирая от того, сколько выучили – проигрывайте ту же вариацию еще раз отдельными руками и вместе: учить сразу со всеми нюансами – ТОЛЬКО!

4. перерыв – 30 минут: дыхание, прыжки, бег, – побольше, слушать музыку, почитать вслух, можно порисовать, дать чего-нибудь легкого: вода с лимоном или квас, чуть меду – обязательно!

5. Крамер, этюд № 3–2 раза левой, два раза правой: через неделю можно потом 2–3 раза вместе. ВЫСОКО И МЕДЛЕННО беспощадно следить за большим пальцем, чтобы он поднимался самостоятельно

6. МИМОЛЕТНОСТЬ № 10: 2 раза правой, 2 раза левой, 3 раза вместе, заучивая: потом еще 2 Л, 2 раза П, 3 раза вместе – побыстрее. Потом поправить пальцы: 5 нот, внимательно следить за круглым сводом, поднятием пальцев, прогибами пальцев, высотой кисти.

7. перерыв – 20 минут: почитать, порисовать, убрать, помочь, съесть, попить, побросать руки.

8. ПАЛЬЦЫ – от пианиссимо до форте: всеми пальцами обеих рук – чтобы приятно было добиться: какой палец самый послушный? Самый послушный – наградить, самый непослушный – наказать

9. Моцарт, новая СОНАТА – следующие 3 такта с предыдущими: учить отдельными и вместе.

10. перерыв 5 минут.

11. Моцарт – легкая соната: 10 минут отрабатывать кусок из любого места: потом сыграть левую руку один раз форте, 2-й раз – пиано: потом вместе один раз – медленно, СЛЕДЯ ЗА ПАЛЬЦАМИ И ТРЯСКОЙ РУКИ!

12. Освободить руки, вода, смазка, массаж легкий, поглаживание.

Вечер 3-ий

<…>

5. КОНЦЕРТ: объявить концерт, сосредоточиться, и очень собранно, в максимально торжественной атмосфере сыграть в том темпе, в котором она может сыграть БЕЗ ОШИБОК следующие вещи – в таком порядке: <…>

ПОЛИНА, день 4-ый

1. Утром – большую зарядку.

Потом – свободный день, стараться сделать так, чтобы она чувствовала, что это награда – или аванс – за хорошую игру и дисциплинированное, ответственное поведение.

Желательно – загород, в музей, в кино, в Кремль, на ВДНХ, в Зоопарк, в цирк, в другие музеи, на концерт, на самый худой конец – в кино.

Если остаетесь дома или есть возможность поиграть, то играть только следующее

<…>

ЧИТАТЬ в этот день вслух: много бегать (меняй носки, следи все время)

ПОЛОЩИ горло!

ВОДИ на УВЧ и кварц!

Проверь у отоларинголога, как пока с носом! Закрывай горло!

Давай мед, лимон и витамины! Много морковки! Много зарядки, прыжков – беспощадно – но меняй одежду, как только взмокнет! ГЛАНДЫ ВЫЛЕЧИТЬ

В ЭТОМ ВОЗРАСТЕ БУДЕТ ПОЧТИ НЕВОЗМОЖНО – А УДАЛЯТЬ ОЧЕНЬ ПЛОХО! <…>

Бег с высоко поднятыми коленками – спасение Полины! Следи за ее осанкой и животом. Давай ей больше любви и ласки! Сильней люби доченьку и старайся не утерять ничего из того драгоценного, что дал ей Бог и воспитание. Не давай ей себя бояться и врать. Развивай в ней драгоценный дар сочувствия, сияния и внимательности. Четко следи за ее обязанностями, сделай их железно контролируемыми, но не утеряй справедливости. Аппелируй к ее чувству справедливости! Борись с эгоизмом и вялостью – дорого заплатим! И – железно выполняй расписание».

В этом расписании изложены, видимо, мои первые программы:

«1-ая программа – играть один раз в 4 дня вечером – после утра когда играется 4-ая кассета № 1

2. Висла с вариациями

3. Сарабанда.

4. Романс.

5. Ария № 2

6. Клементи.

7. Менуэт.

8. Болезнь куклы

9. Тамбурин.

10. Клоун.

11. Мазурка Чайковского.

12. Жаворонок.

13. Этюд – последний.

14. Упражнения разные.

(все вещи играются по два раза: 1-ый раз по нотам)

2-ая программа (играется днем и вечером) кассета № 1 <…>

3-ья программа (играется подряд два дня днем и вечером) <…>

(все играется с отделкой мест и указаний: обязательно сыграть не меньше трех раз отдельными руками и 3-х раз вместе по системе: медленно – очень быстро – в нормальном темпе)

4-ая программа (перспектива на ближайшие 3–6 месяцев)

Ууучить! – предварительно послушав и отобрав 3–4 вещи, остальное играя с листа

Программа играется два утра подряд: вечером играется или 1-ая программа, или сочиняется музыка, подбирается, транспонируется

5-ая программа

Сочинять! Подбирать! Транспонировать! Петь! Играть с листа! Петь романсы! Играется в один из двух дней 4-ой программы вечером!»

Примечание «кассета» обозначает следующее: практически все произведения, которые я играла, предварительно были выучены мной по магнитофонной записи. В исполнениях преимущественно великих пианистов, если говорить о серьезном репертуаре – Корто, Шнабеля, Микеланджели, Рихтера. Поэтому, когда я садилась разучивать материал, процесс шел интенсивно – ведь мелодия и гармония были мне знакомы. Многое я подсознательно копировала.

Приблизительно подбираясь к знакомым очертаниям музыки, мне было некогда вгрызаться в фактуру, а отец не замечал неточности в силу вышеизложенных особенностей своего музыкального образования и не «заточенного» слуха. При этом он мог брать аккорды из трех-четырех нот и улавливать ошибки в отдельных звуках, а не в цельной музыкальной ткани. Услышать одну ноту, спеть, назвать, затем другую, аккорд целиком: слуховые упражнения были постоянной практикой. Ритм отстукивался по любой твердой поверхности, мелодия перманентно напевалась – разделения на музыку и жизнь не было.

Обнаруживались и свои недостатки – учитывая катастрофически быстрый темп освоения программ и то, что в основном я занималась сама или с отцом, без догляда профессионала, часто заучивались неверные ноты, неполные аккорды, чем дальше, тем больше. Феерически трудные для моего возраста куски я самовольно облегчала – например, октавы с «начинкой» игрались без оной, а иногда и вовсе аннигилировались, и таких вольностей я себе позволяла немало, что впоследствии вызывало бурное негодование музыкальной общественности. Отец этой кастрации не замечал, с пеной у рта доказывая злопыхателям, что я играю все ноты, и более того, эти все – правильные ноты. Довольно остроумно по этому поводу пошутил однажды пианист Овчинников: «У Полины одной половины нот нету, а другая половина не те».

Стахановским следуя заветам, накопление материала шло полным ходом, запоминала я очень быстро, и к восьми годам в моем репертуаре было около десяти часов музыки.

Зимой восемьдесят третьего года состоялся мой первый концерт в Москве, в Литературном институте. Первая рецензия, опубликованная в одной из столичных газет, была выдержана в сусальных тонах советской журналистики:

СКАЗКА, МУЗЫКА, МОСКВА

В литературном институте восьмилетняя девочка, задрав голову, говорила гардеробщице:

– Мой концерт идет два часа. Я играю сонаты Моцарта, прелюдии Скрябина, экспромты Шуберта. А еще я пою и стихи читаю.

Полина Осетинская начала заниматься музыкой два года назад. Ее первым учителем был отец, кинодраматург Олег Осетинский. Четыре месяца назад она поступила в Центральную музыкальную школу, но постоянного педагога у нее нет. Она продолжает заниматься с отцом. Полине с одного месяца давали слушать пластинки. Музыка была строго подобрана.

Мелодическая мысль, как и любое другое сильное впечатление, должна не просто запомниться, но прорасти в душе человека. Разучивая новую вещь, Полина иногда с восторгом кричит: «Папа, я это знаю, я это уже слышала».

Полина поет, сочиняет стихи. Как и все дети, она изрекает парадоксальные истины, рисует красную землю и зеленое солнце. Но самое главное в ее жизни – музыка.

Максим Кончаловский, известный популяризатор музыки и поэзии, говорит о ней: «Я не могу объяснить феномен Полины. Она играет, ошибается, берет фальшивые ноты – никто от этого не застрахован, но девочка тут же ориентируется, продолжает играть. У нее есть связь между пальцами и головой. Наверное, причину успехов надо искать в природной одаренности».

О. Е. Осетинский определяет ее режим дня и систему занятий, выбирает ее репертуар. Я спрашивала Полину: «Если папа хочет, чтобы ты выучила стихотворение, а оно тебе не нравится?» – «Что вы, папе возражать нельзя», – убежденно ответила девочка.

Чтобы снять нервные перегрузки, Полина каждый день пробегает 4–5 километров, ходит на каток, плавает, занимается гимнастикой. Всем этим она занимается с удовольствием. Девочка ставит перед собой все новые и новые задачи: «Хочу сыграть Первый концерт Шопена. И еще ужасно хочу играть на клавесине и органе». Полина играет непростые вещи (О. Осетинский считает, что надо развивать гармонический слух на самых сложных вещах).

«Я играю не потому, что понимаю, а потому, что люблю, – говорит она, – а раз люблю, значит, что-то понимаю». Восьмилетняя пианистка концертирует.

«Я не берусь предсказать будущее юной пианистки, – говорит режиссер М. Мельниченко, недавно закончивший фильм „Полина“. – Я убежден в одном: Полина – это личность».

Сказка, музыка, Москва – прекрасен мир, в котором живет девочка.