Дверь в комнату открыта. Динка шагает через кирпичи и с ужасом смотрит на пол: она боится увидеть кровь... лужу крови. Но пол засыпан известкой. Динка поднимает голову и как вкопанная останавливается на пороге... Катря! Она стоит во весь рост над сапожным столиком и в упор смотрит на Динку. Живые, говорящие глаза ее умоляют и требуют, черный шарф шевелится под рукой. Катря... Катря... Одна, брошенная в осиротевшем доме... Но почему она смотрит на нее так? Может быть, она спрашивает, где Иоська?..
      - Катря... - шепотом говорит Динка, и голос ее прерывается слезами. - Не смотрите на меня так, Катря... Я найду, я не брошу Иоську... Я буду ходить по всем улицам. Клянусь вам самым дорогим! Клянусь именем моего отца!
      Легкий шорох проносится за спиной Динки, но она ничего не слышит. Упоминание об отце заставляет ее сразу взять себя в руки.
      - Я найду Иоську, Катря... Я никогда не брошу вашего мальчика. Клянусь именем своего отца! - Голос Динки крепнет, слезы высыхают. - И я отомщу убийцам Якова! Я жестоко отомщу! - гневно кричит она, поднимая кулак.
      Ветер шумит в лесу, с тихим свистом врывается он в черную дыру разваленной печи. Динке чудится приглушенный шепот, но она уже ничего не боится. Ей только страшно повернуться спиной к портрету. И. пятясь задом, она с трудом выбирается на крыльцо.
      Чуда не случилось. Динка уже точно знает, что Якова нет и никогда не будет.
      "Где же могла тут играть скрипка? Какие глупые, суеверные люди... Нет, это не глупость и не суеверие, а память, светлая память о таланте музыканта. Да-да... Никто не может забыть его скрипку, и всем кажется, что она все еще поет..." - растроганно думает Динка, выходя на дорогу. Теперь, когда она приняла твердое решение и дала клятву, в сердце ее уже нет слез. Она найдет Иоську! Она сделает это для Якова, для несчастной Катри и для самого осиротевшего, брошенного всеми Иоськи... Динка не хочет больше разжалобивать себя грустными мыслями, ей кажется, она тверда, как камень. Но против ее воли ей вдруг представляется в кучке босяков оборванный, голодный мальчишка: слипшиеся от грязи кудри падают ему на лоб и большие материнские глаза кого-то ищут в толпе...
      Динка замедляет шаги и меряет глазами дорогу... Ноги ее подламываются, она очень устала... Устала... устала... А до хутора еще далеко... Но нужно идти... Там уже давно ждут ее... Долгую, долгую зиму ждут свою хозяйку собаки, и, когда Ефим начинает запрягать в телегу Приму, они поднимают такой визг... Собаки всё понимают... Прима тоже всё понимает, у нее совсем не лошадиные, а человеческие глаза. Динка хочет думать о хуторе, о своих друзьях... Она всегда так спешила к ним, так радовалась этой встрече... Она и сейчас будет рада... Она обнимет за шею своих собак, уткнется лицом в мягкую гриву Примы...
      Мышке не надо говорить о Якове, она и так видит много страданий... Ей многое не под силу, но она все терпит... Да и зачем говорить... Все равно разве можно снять тяжесть со своего сердца и переложить ее на другого? Нет, нельзя... И не надо... Человек должен сам, один пережить, справиться с собой...
      Динка приходит на хутор уже в сумерках. Ефим приехал, Мышка тоже дома. Вещи разложены по местам, стол покрыт белой скатертью, и посредине в глиняном горшке полевые цветы. Динка проходит по знакомой дорожке, мельком гладит прыгающих в восторге собак, мельком взглядывает на луг, где пасется Прима...
      - Потом, потом... - говорит она, чувствуя безмерную усталость.
      - Где ты была? - удивленно спрашивает сестру Мышка.
      Но Динка без сил падает на кровать.
      - Потом... потом, - бормочет она. - Я не хочу ничего, ни есть, ни пить, а только спать. Укрой меня папиной тужуркой.
      Уезжая, отец оставил на хуторе свою кожаную тужурку. С тех пор когда кому-нибудь из домашних нездоровится или просто тяжело на душе, его укрывают папиной тужуркой. В это чудодейственное средство свято верят его взрослые дети, и озабоченная Мышка, не спрашивая ни о чем, заботливо укрывает сестру папиной тужуркой.
      Глава восьмая
      СЕСТРЫ
      Мягкие волосы сестры щекочут Динкино лицо.
      - Динка, Динка! Проснись! А то после обеда я опять уеду, а мы совсем не виделись вчера...
      - А что это - утро? День или вечер? - сонно моргая ресницами, спрашивает Динка.
      - Да утро, утро... - смеется Мышка. - Знаешь, сколько часов ты проспала? Ведь мы еще вчера приехали! Надо же было так набегаться!
      - Вчера... вчера... - машинально повторяет Динка и. садясь на кровати, мучительно трет лоб. - Мы приехали вчера, - медленно повторяет она, а в глазах ее встает хата Якова, оторванная половинка двери и в простенке над сапожным столиком летящие концы черного шарфа.
      Динка спускает на пол ноги и шарит под кроватью, разыскивая свои туфли.
      - Я должна сейчас же ехать... - бормочет она.
      - Куда? - удивляется сестра.
      - Я еще сама не знаю куда. Но я должна... - в смятении бросает Динка.
      Но Мышка, смеясь, обнимает ее за шею:
      - Да проснись ты наконец! У меня сегодня такой трудный день. И потом, я хотела поговорить с тобой о маме...
      - А что о маме? - с тревогой спрашивает Динка, окончательно приходя в себя.
      - Как - что? Ведь нет же ни письма, ни телеграммы... А мама уже давно в Самаре. Неужели до сих пор нельзя было добиться свидания... Она же знает, как мы волнуемся.
      - Конечно, знает... И она бы написала, но ведь и в прошлом году, когда мама ездила к папе, ей тоже долго не давали свидания. Что же зря писать?
      - Замучается она там. И папа бедный так ждет... - грустно говорит Мышка.
      Тревожные мысли об отце, о матери, добивающейся свидания через тюремную решетку, омрачают лица сестер.
      - Сколько унижений... Полиция, допросы... Обыщут ее там, не передала бы чего... Везде подлость! Такая подлость, что просто иногда дышать нечем! стискивая руки, говорит Мышка.
      Динка молча кивает головой и смотрит на сестру. В темном казенном платье Мышка кажется тоньше и стройнее, тоненькие, как паутинка, белокурые косы ее пышным узлом свернуты на затылке. Солнце совсем не трогает загаром нежного лица Мышки, щеки ее всегда покрыты защитным пушком и даже около точеного носика сами по себе куда-то исчезли веснушки.
      "Как мы непохожи..." - машинально думает Динка, глядя на нежно-розовые губы сестры и на темно-серые глаза с длинными золотистыми ресницами. Мышка такая легкая и воздушная, что, когда она неслышно ступает по полу, Динке всегда кажется, что в комнату спустилось белое облачко.
      "А я уродка... Таким всегда говорят: "Какая вы симпатичная", потому что нечего больше сказать".
      Динка мельком бросает взгляд на зеркало и недовольно отворачивается.
      "Ишь сидит, распустила Дуня косы... Глазки синенькие, щечки румяные, а пышные прожорливые губки так и лезут вперед. Несчастная матрешка! Недаром Федорка один раз сказала: "Не знаю, чого тоби не нравится, на мой вкус ты дуже гарна дивчина". На Федоркин вкус..." - горько усмехается про себя Динка, любуясь сестрой.
      - А вот глаза у тебя стали совсем другие, - неожиданно говорит она вслух.
      - Глаза? Какие глаза? При чем это тут? - останавливаясь посреди комнаты, удивленно спрашивает Мышка. Она давно уже привыкла ко всяким неожиданностям со стороны Динки, но ведь сейчас они говорят о папе и о маме - при чем же тут какие-то глаза?
      - Ты совсем не слушала меня, Динка. Я так беспокоюсь, а у тебя вечно одни глупости на уме, - с обидой говорит старшая сестра.
      - Да нет, я, конечно, слушала... И я тоже беспокоюсь...
      - Ну так почему же ты всегда вставишь что-то неподходящее? Говоришь с тобой об одном и вдруг слышишь что-то совсем из другой оперы... Ну почему это?
      Динка вертит пальцем около головы.
      - У меня мысли бегут наперегонки, - серьезно объясняет она. - Их нельзя удержать на месте.
      - А надо, Динка, потому что ты вот так ляпнешь что-нибудь невпопад, и люди будут думать, что ты глупая.
      - А я и правда не очень-то умная, у меня всего не хватает. И ума, и знаний и красоты - всего-всего! Я ущербный месяц, - грустно улыбается Динка.
      - Ты на самом деле так думаешь? - пытливо спрашивает Мышка, прислушиваясь к грустным ноткам в голосе сестры.
      - Конечно, зачем бы я стала таиться перед тобой?
      - Но ведь это же неправда, Динка, - присаживаясь рядом, горячо убеждает Мышка. - Я думаю, тебе просто надо научиться управлять собой, своими мыслями...
      - Как обижен тот судьбою, кто не властен над собою, - задумчиво говорит Динка.
      - Вот-вот... Откуда ты взяла эти строчки?
      - Я их сама для себя придумала, только это мало помогает... У меня все - и злость, и горе, и обида сразу, как горячая смола, прикипают к сердцу, и я уже ничего не могу с собой сделать... - И неожиданно для себя Динка вдруг тихо сообщает: - Вчера я узнала, что того музыканта, который играл на скрипке, убили...
      - Убили? - широко раскрыв глаза, переспрашивает Мышка.
      Динка молча кивает головой.
      - Так вот почему ты просила укрыть тебя папиной тужуркой, - тихо говорит Мышка.
      Глаза Динки загораются злобой.
      - Его убил Федор Матюшкин, он искал какие-то деньги... Это подлый негодяй, убийца! - Она вдруг хватает сестру за руку и смотрит ей прямо в глаза горячим, напряженным взглядом. - Скажи мне: если б ты шла по лесу, а впереди тебя шел Матюшкин, стреляла б ты в него или нет?
      Оторопевшая Мышка неуверенно качает головой.
      - Как - стреляла? Из чего стреляла?
      - Ну, предположим, у тебя был бы револьвер.
      - Да я совсем не умею стрелять, - разводя руками, говорит Мышка.
      - Ничего, сумела б... Револьвер не винтовка: нажал курок - и все! Ну так вот. Впереди тебя идет Матюшкин - выстрелишь ты в него или нет? - сдвинув брови, допытывается Динка.
      - Впереди меня... Значит, в спину? - испуганно переспрашивает Мышка и вдруг решительно встряхивает головой. - Нет, в спину я стрелять не буду, мне это противно, я никого не могу убивать в спину!
      - Скажите какие интеллигентные штучки! Таких негодяев можно убивать со всех сторон! Ну хорошо, пусть он идет тебе навстречу. Так будешь ты стрелять в его кулацкую морду или нет? Я принципиально тебя спрашиваю!
      - Да почему же это я буду ходить с револьвером и перестреливать всех кулаков? - возмущается Мышка.
      - Не всех, а одного!
      - Так это еще хуже. Всех так всех!
      - Да ты раньше хоть одного убей!
      - Не понимаю, раньше или позже... И вообще, как же это я посмею без всякого совета со старшими товарищами устраивать какие-то террористические акты? Такие вещи возможны только в случайной перестрелке или по заданию...
      - Ладно, - махнув рукой, перебивает ее Динка, - задания у меня нет, так я этому Матюшкину устрою такую случайную перестрелку, что он у меня вместо одной получит десяток пуль!
      - Нет, ты просто сумасшедшая или дуреха! Как была дуреха, так и осталась. А я взрослый человек, и нечего из меня дурака делать! - окончательно выходит из себя Мышка.
      Сестры долго молчат.
      - Тебе хорошо, - вдруг говорит Динка. - Ты уже закалила свое сердце от подлости. Я ведь недаром сказала, что у тебя стали другие глаза... Ты научилась смотреть поверх человека, и взгляд у тебя иногда такой холодный, твердый. В таких глазах и слез нет, А ведь я знаю, у тебя столько доброты и жалости к людям: когда ты приезжаешь из госпиталя, на тебе лица нет. Но может быть, ты закалилась и от жалости? - тревожно спрашивает Динка.
      Но Мышка качает головой.
      - Нет, Динка... Ты сама знаешь, что это невозможно. И все-таки я закалилась. И знаешь отчего? От какой-то ежедневной борьбы с подлостью. Мышка ловит вопросительный взгляд сестры и, смущаясь, поясняет: - Борьба - это громкое слово... Какой я борец, Динка! Я просто не могу выдержать, так же как ты. Только я не бегаю с револьвером, иначе мне пришлось бы каждый день стрелять какую-нибудь гадину. Вот вчера, например... Привезли очень тяжело раненных солдат, предстоят ампутации... У одного совершенно раздроблена нога. У другого оторвана по локоть рука... разбита снарядом грудь. Такие муки, такие стоны. Ну, ты же была в госпитале, видела, каких привозят...
      Динка молча кивает головой.
      Сестра останавливается перед ней, прямая, тоненькая, на прозрачно-бледном лице ее глаза, обведенные синевой, кажутся черными, уголки розовых губ нервно вздрагивают.
      "Нет, не закалилась она, нет", - быстро думает Динка, но голос сестры вдруг меняется.
      - ...И вот ты подумай. Сестры уже всё готовят к операции, и вдруг Иван Евдокимович - ну, знаешь ты его, старый такой хирург, хороший, его все зовут у нас "седенький", - так вот он подходит ко мне и говорит: "Операции будем делать без наркоза..." Я прямо остолбенела. "Как без наркоза, почему? Я сейчас пойду к начальнику!" - "Не ходите, сестричка, бесполезно, я уже говорил с ним". - "Нет, нет! Задержите операции, у нас же есть наркоз, я знаю!" Бегу наверх к начальнику. Сидит такая туша в кителе, вся грудь в каких-то бляшках. А во мне все трясется. И голос... Не знаю даже, мой ли это голос, такой спокойный. Я говорю: "У нас мучительные операции, ампутации рук, ног... У нас же есть наркоз, дайте наркоз..." А он так отечески похлопал меня по руке: "Успокойтесь, сестра, вам пора привыкнуть ко всяким операциям, на то мы и военный госпиталь. Наркоза нет, все, что было, мы передали в офицерское отделение. Господа офицеры - народ изнеженный, а солдат на то и солдат, чтобы терпеть. Что поделаешь?"
      - И ты... ты не дала ему по физиономии? - вскакивает Динка.
      - Нет, я не дала, я бросилась в офицерскую палату. Ты знаешь, как я презираю их всех. Когда поднимаешься по лестнице, а они стоят так небрежно у перил, покуривают и лезут к тебе с пошлыми комплиментами, я ненавижу свое дежурство в офицерском отделении. А тут не знаю, что со мной сделалось... Я вбежала в палату, ой, я такого наговорила им, Динка! Тут были всякие слова: и честь, и доблесть русского офицера, который в самом жестоком бою идет впереди... Одним словом, я уже не помню всего. А потом выяснилось, что они об этом просто ничего не знали, все это выдумал начальник! Подумай, какой мерзавец! Ну, зато и ему попало! - Мышка вдруг звонко рассмеялась.
      Но Динка тревожно спросила:
      - А наркоз как же?
      - Да не только наркоз появился; этот наглец еще полчаса извинялся передо мной и уверял, что я его не так поняла. Вот с какими типами приходится работать! - глубоко вздохнув, добавила Мышка.
      - Подожди! - перебила ее Динка. - Значит, все-таки эти офицеры тоже возмутились?
      Мышка пожала плечами и усмехнулась:
      - Кто-то, может, и возмутился, а кто-то просто из самолюбия... Одним словом, взгрели они этого прохвоста здорово! Вызвали в палату... Я, конечно, не была при этом, но Иван Никодимыч был... А что ж ты думаешь! В этой палате как раз собран весь цвет высшего общества! Тут такие козыри, как сын генерала, двоюродный брат министра, два чистокровных князька...
      - Значит, сам начальник госпиталя их боится?
      - Конечно, он перед ними заискивает. И сейчас по всему госпиталю разносит слух, что вот, мол, господа офицеры пожертвовали ради своих солдат наркозом... А солдаты откуда-то всё знают. "Если б, говорят, не сестричка, так резали б нас, как скотину", - усмехается Мышка.
      Динка крепко обнимает сестру.
      - Ты действительно закалилась. Мышечка, а я бы только ревела, ругалась и бегала с револьвером!
      - Все это еще детство, Динка... Вот ты хочешь мстить какому-то кулаку Матюшкину. Я понимаю, что у тебя в сердце делается... Но нельзя думать об одном человеке, когда кругом сотни, тысячи гибнут на войне, на каторге, в тюрьмах... Ты помнишь, как на золотых приисках были расстреляны безоружные рабочие? А сколько сейчас политических в тюрьме! Вокруг, вокруг, Динка, гибнут лучшие люди! Идет такая борьба, Динка! Вот для чего нужно копить силы и ненависть, а не терять их на какого-то кулака Матюшкина, - горячо убеждает Мышка.
      Но Динка вместо ответа тихо спрашивает:
      - Ты не знаешь, когда приедет Леня?
      - Нет. Но, я думаю, уже скоро. А ты соскучилась по нем? - с улыбкой спрашивает Мышка.
      - Нет, мне некогда скучать. Я никогда не скучаю, а просто чувствую пустоту вот здесь. - Динка прижимает руку к сердцу и серьезно смотрит на сестру. - Мне кажется, если б Леня уехал на целый месяц или на два, я бы тихо скончалась, просто скончалась, и все!
      - Вот видишь, Динка, а почему же ты никогда не веришь, что мне так же не хватает Васи? - с упреком говорит Мышка.
      - Нет, я верю, что тебе его не хватает. Но ведь это не любовь... Я хочу сказать, не настоящая, ведь ты же сама говорила, Мышка, что любовь - это чудо! И стихи об этом написаны, и книги. А где же это чудо у нас?
      - Какое чудо? Что я тебе говорила и что ты читаешь, Дина? - удивляется Мышка.
      - Ну, что я читаю? Твоего любимого Блока, Ахматову, мало ли что еще - так при чем это? - насмешливо спрашивает Динка.
      - А при том, что с тобой очень трудно разговаривать и вообще нет времени разбирать сейчас все твои фантазии. Ну уж недаром Вася говорил, что у нас вечная говорильня! - раздраженно бросает Мышка. - Вася - человек дела, и он действительно прав, что нельзя тратить время на бесполезную болтовню.
      - Ну и не трать. А Вася твой - дуботол! - равнодушно бросает Динка.
      - Неблагодарная ты! - с горечью говорит Мышка. - Разве мало Вася сделал для всех нас, для Лени?
      - Ну и что ж, что сделал? Так за это я должна отдать ему сестру? А я уж вижу, к чему дело клонится... Подумаешь, какое чудо - Вася! Чудо-юдо! неожиданно хохочет Динка.
      За дверью на ее смех восторженным визгом отвечают собаки.
      Динка, не глядя на обиженную сестру, мчится к двери и, присев на пороге, обнимает мохнатые морды заждавшихся ее собак.
      - Собакевны мои, дружоченьки!.. Прима! Прима! - кричит она, вскакивая.
      Из густых зарослей орешника доносится тихое ржание, и стреноженная Прима скачет на зов хозяйки.
      Глава девятая
      У ПРУДА
      Захватив со стола горячую картофелину, Динка осторожно отрезает тоненький кусочек хлеба и делит его между собаками, потом так же осторожно отрезает еще один кусочек и несет его Приме.
      - Ешь скорей, - шепотом говорит она, пока Прима мягкими губами собирает с ее ладони последние крошки.
      Хлеба мало, нельзя кормить лошадь, когда многие люди сидят без хлеба. В городе все так дорого, люди говорят: "Ни к чему нельзя подступиться". И всё с каждым днем дорожает, на базарах торгуют из-под полы спекулянты. Хорошо, что Мышка хоть в свое дежурство ест в госпитале - все-таки что-то горячее, а Динка мало думает о себе, ей лишь бы картошка была; а картошка есть, в прошлом году Ефим вместе с Леней накопали несколько мешков, в этом году по совету Ефима они засадили весь огород одной картошкой и сейчас доедают остатки... Когда мама и Леня дома, готовится настоящий обед, а когда Динка остается одна, то ей лень что-нибудь придумать, и вся еда всухомятку. Денег в доме тоже мало. Когда мама уезжала, собрали все, что можно, для папы. Динка бегала на базар, продала кое-какие вещи... Раньше Леня зарабатывал уроками, а теперь его часто посылают с поручениями, от уроков пришлось отказаться. После папиного ареста маме было очень трудно устроиться на службу; хорошо еще, что ей давали на дом переписку, но старая пишущая машинка так часто портилась, что Лене приходилось постоянно чинить ее.
      Динка вспоминает, как плохо они жили зимой. На хуторе, конечно, будет лучше. Все-таки здесь огород, своя картошка. Марьяна приносит молоко.
      "Мы-то не пропадем, - думает Динка, - а вот папе нужно чаще посылать посылки. Скорей бы мне кончить гимназию и поступить на службу в Мышкин госпиталь. Но для этого надо еще пройти краткосрочные курсы сестер". Динка сидит у пруда. Давно не чищенный пруд, или ставок, как называет его Федорка, зарос камышами и осокой; на крошечном островке посредине зацветают синие и желтые ирисы; на воде, затянутой зеленой ряской, лениво распластались лягушки; в траве монотонно журчит ручеек.
      Мысли Динки вялые, стоячие, словно затянутая ряской вода, в глубине которой бьет живой ключ. Так и у Динки под всеми мыслями бьется главная: Иоська!
      Надо ехать искать Иоську. Но где искать, с чего начинать поиски?
      Динка складывает на коленях руки, тихонько шевелит пальцами. После вчерашнего дня она чувствует себя разбитой, ей кажется, что даже голова у нее как чужая, приросла к шее.
      "Ну куда я такая поеду? - сердится на себя Динка. - Надо очнуться, взять себя в руки. Ведь искать так искать, а не ползать осенней мухой. И что это я так сразу падаю духом, словно обухом меня по голове стукнули. Ведь вот у мамы сколько горя, а кто видел ее такой поникшей? А Катя, бедная..."
      Когда Динка думает о Кате, перед ней почему-то всегда возникает одна и та же картина... Утонувшая в снегу избенка, покрытые инеем бревенчатые стены. Из угла, где лежит Костя, слышится надрывный кашель. На дворе, закутанная в серый платок, Катя колет мерзлые дрова, а на крыльце, завернутый с головой в тулуп, сидит маленький мальчик. Зовут его Женька, и он тоже часто болеет. Ссылка... Все это называется - ссылка в Сибирь. Один раз дядя Лека вырвался к Кате... Каких только препятствий не чинила ему в пути полиция! Больше месяца добирался он до глухого села, где далеко друг от друга разбросаны домишки ссыльных. Многим уже давно кончился срок, но их держат еще годами. Рассказывая о жизни Кати, дядя Лека плакал.
      "Чем я мог им помочь?" - хватаясь за голову, повторял он.
      Но Катя писала, что он очень помог. И хотя по пути его много раз обыскивали, он провез прямо на себе теплые вещи, зашитые в тулуп деньги и лекарства для Кости. О Кате Динка боится даже думать, так больно и страшно ей за нее. И всем страшно, и все молчат, только у мамы появились такие глубокие морщинки на лице и столько седых волос, что нет уже никакого смысла выдергивать их. Да и не надо! Мама всегда будет молодой! Динке кажется, что в сердце у мамы горит спокойный, ровный, вечный огонек. Поэтому в ней никогда не иссякает энергия, и во всяком деле она становится необходимым, нужным человеком. Даже отец Андрея, старый рабочий "Арсенала", не может обойтись без нее. Это рассказывал Динке сам Андрей, за которым по-прежнему сохранялось ласковое прозвище "Хохолок".
      "Уехала я и даже не попрощалась с ним, - думает Динка. - Спешила на хутор. А теперь вот сижу и ничего еще не видела по-настоящему".
      Динка встает и обходит пруд. Из-под ног ее в мокрой траве прыгают крохотные зеленые лягушата. Динка глубоко и жадно вдыхает знакомый запах болотных растений, травы и цветов. Не спеша поднимается по заросшей тропинке в ореховую аллею, над головой ее смыкаются густые ветки с мягкими, широкими листьями. По обеим сторонам аллеи в зеленой чаще синеют крупные фиалки и отцветающие ландыши. В красном цветике смолки гудит мохнатый шмель. Динка присаживается на траву и долго смотрит, как ползают, хлопочут и куда-то торопятся муравьи, жучки и козявки.
      Жизнь! Жизнь! В самом маленьком кусочке земли, в самой крошечной козявке везде жизнь! Как же должен быть чист и прекрасен человек, чтобы быть достойным всего этого! "А у меня черная душа... черная душа... - в отчаянии думает Динка. - Во мне вечно кипит ненависть и злоба. Такая ненависть, что меня можно выпускать на врага, как цепную собаку, как взбесившуюся кошку. Я бы просто драла их когтями, зубами, пока б не сдохла сама... Господи боже мой! А ведь настоящие люди поступают совсем не так, они борются день изо дня, рискуя собой, разъясняют людям правду, рабочие устраивают забастовки, их семьи голодают, а они борются, они тоже, может быть, хотели бы запросто бить своих хозяев, но они понимают, что этим ничего не достигнешь и что надо слушаться настоящих, умных людей, а не придумывать ничего от себя. Все, все борются, и даже Мышка в своем госпитале, а мне уже пятнадцать лет и только один раз Леня с мамой дали мне листовки разбросать на кирпичном заводе, и то с какими предупреждениями, как будто я совсем глупенькая. А что мне листовки? Когда-то их кто прочитает. Меня нужно посылать в бой, прямо в бой, с красным флагом!.."
      Динка вскакивает на пенек и, сложив руки на груди, смотрит на плывущие в небе лебеди-облака.
      В бой! В бой! С красным знаменем! Ветер колеблет тонкую фигурку девчонки-подростка, солнце нещадно печет затылок, золотит ее косы.
      - Я здоровая как лошадь! Как бык! В бой! Вот куда меня нужно послать! взмахивая крепко сжатым кулачком, говорит Динка.
      А вокруг все живет, все радуется жизни, и Динка смиряется.
      "Куда пошлют, туда и пошлют, - покорно думает она. - А пока что мне надо искать Иоську. И Мышку я зря обидела..."
      * * *
      Динка возвращается тихая, умиротворенная.
      - Хочешь, я съезжу на почту, Мышенька? - ласково спрашивает она сестру. Может, там есть письмо от мамы или от Васи... Я мигом туда и обратно.
      Мышка не может устоять перед ласковым голосом сестры, но она хотела бы показать ей все-таки, что нельзя быть такой грубиянкой.
      - Не надо, - холодно говорит она. - Я сама поеду к поезду и зайду на почту!
      - Значит, ты поздно вернешься? - спрашивает Динка. - Я тебя встречу. Хорошо?
      - Меня встретит Ефим, - не глядя, отвечает Мышка.
      Но Динка обеими руками поворачивает к себе лицо сестры и звонко чмокает ее в нос.
      - Мирись со мной! Ну, мирись! Я вовсе не хотела обидеть твоего Васю. Я сама его люблю, только мы не сходимся характерами. Но разве ты хотела бы, чтоб все люди были похожи друг на друга? Чтоб мы с Васей были как две капли воды?
      - Ничего я не хотела, но такая капля, как ты, может переполнить чашу любого терпенья! - важно заявляет Мышка.
      Но Динка, хохоча, вертит ее по комнате.
      - Ой, сказала и довольна! Страшно довольна собственным красноречием!
      - Болтушка ты! - смеясь, отбивается Мышка.
      - Я еду на почту! К Почтовому Голубю! Эй, Прима! - Динка хватает с гвоздя уздечку и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистит.
      - Ой! - зажимая пальцами уши, морщится Мышка. - Когда ты отучишься от этого свиста?
      - Зачем? Ведь это для Примы! Вон она скачет, смотри!..
      Ездит Динка без седла, как лихой наездник. Похоже, что ее поездки с Примой доставляют обеим большое удовольствие, потому что соскучившаяся Прима прямо от крыльца берет в галоп.
      Глава десятая
      ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ
      Выехав на дорогу, Динка искоса бросает взгляд на чернеющий вдали лес. О, этот страшный, черный, бесконечный лес! Н глубокий, заросший кустарником овраг позади хаты Якова. Никогда больше не пойдет она туда. Вот только портрет Катри... Когда-нибудь, может быть, с Леней они возьмут его оттуда. Ведь Катря - Иоськина мама. Конечно, она перенесет этот портрет к себе, и когда Иоська найдется, Динка скажет ему:
      "Смотри, здесь твоя мама..."
      Динка не успевает додумать, что еще скажет она осиротевшему мальчику, горло ее предательски сжимается, и, чтобы мгновенно прервать свои жалостливые мысли, она сильно дергает поводья:
      - Вперед! Прима, вперед!..
      Дорога к станции кажется ей очень короткой, знакомый лес - милым, верным убежищем. Сквозь густо сплетенные ветви мягко просвечивает нежно-зеленый свет, из-за вековых дубов застенчиво выглядывают белые березки. Одну из них, бедную кривульку, Динка особенно любит: ветки у ней стелются по земле такие пышные, со свежими зелеными листиками, а ствол, раздвоенный посредине, неизвестно кем искалеченный, стоит, горбатится, как седенький старичок. Часто в детстве сидела под этой березкой Динка и думала о том, что вот и люди такие бывают... Калеки... Обидно и горько им жить на свете. Каждый год Динка по-хозяйски обходила этот лес. Люди часто обижали деревья. То разложат костер под самым стволом и дочерна опалят его огнем; то надрубят березку, и в пожелтевшие стружки каплями слез стекает березовый сок, плачет береза... То просто наехавшие дачники набросают где-нибудь в уютном местечке просаленную бумагу, пустые бутылки, разбитое стекло...
      "И что это за люди? - думает Динка. - Неужели не понимают они красоты природы, не ценят ее?"
      Видя, что хозяйка глубоко задумалась, Прима умеряет шаг, легкой, плавной рысцой выезжает из леса, минует дачи, железнодорожный переезд. Дачная почта помещается в маленьком голубом домике, терраса его выходит в палисадник с круглыми клумбами цветов. Динка привязывает у калитки Приму и торопится по усыпанной песком дорожке.
      "Хоть бы самое маленькое письмецо от мамы! И от Васи бы", - волнуясь, думает она.
      На почте никого нет. На стене прямо против двери царский портрет, в углу старинная икона; под стеклом вокруг головы божьей матери венчиком рассыпаны блестящие цветные камешки. На длинном столе, отгороженном от посетителей прилавком, гора писем. Среди них больше всего солдатских, фронтовых треугольников. Динка тщетно оглядывается вокруг и, неторопливо постукивая пальцами о прилавок, ждет.
      - Ах, простите! Это вы? Я только что с поезда, и письма еще не разобраны! Но я сейчас, одну минуточку!..
      Невысокий юноша в солдатской гимнастерке торопливо выходит из задней двери и начинает перебирать письма. Пальцы у него тонкие, длинные, лицо удивительно светлое, чистое, как у ребенка.
      - Сейчас, сейчас... Я так и думал, что вы сегодня приедете, и очень спешил, но вы знаете, на днях меня отправляют на фронт, - быстро бормочет он, словно оправдываясь.
      - Вы поедете на фронт, Миша? - удивленно спрашивает Динка. Ей даже не верится, что этот мальчик, этот Миша Жиронкин, которого они с Мышкой прозвали Почтовым Голубем, может поехать на войну и с кем-то сражаться, кого-то убивать. - Вы, Миша, на войну? - улыбаясь, переспрашивает она.
      Юноша взмахивает длинными, девичьими ресницами, большие голубые глаза его застенчиво щурятся, щеки заливает густой румянец.
      - Меня еще зимой мобилизовали в стрелковый полк. Но я, знаете, наверно, не смогу стрелять в живых людей, - жалко улыбаясь, поясняет он. - Я плохой солдат. Конечно, я должен. За царя и отечество...
      - За царя и отечество... - машинально повторяет Динка.
      * * *
      Бедный, бедный Почтовый Голубь... Он давно и безнадежно влюблен в Мышку. Когда Мышка появляется на почте, Голубь совсем теряется. Несмелый и стеснительный по природе, он не может даже ответить ей, есть ли письма, и только смотрит на нее большими, чистыми, как родник, васильковыми глазами.