- Чего? - весело удивляется Динка и, подметив тревожные знаки Федорки, останавливается. Улыбка сбегает с ее лица. - Вы что-то скрываете от меня?
      - Оборони боже! Что нам скрывать? Хиба ты не знаешь Дмитро? Он такое набормочет, что и век не разберешься! - обнимая Динку и ласково заглядывая ей в лицо, пытается успокоить Федорка.
      Дмитро, чувствуя свою промашку, угрюмо стоит посреди хаты, почесывая ногтем свой обветренный нос.
      - Не колупай носа! - кричит на него в раздражении Федорка.
      - От характер! Никакой самостоятельности хлопцу не дает! - качает головой Татьяна.
      - А мени без вниманья, - надевая шапку, говорит Дмитро и идет к двери.
      - Подожди, Дмитро! Вместе пойдем... Спасибо за вареники! Приходи, Федорка! - приглашает Динка, выходя вместе с Дмитро на крыльцо.
      Федорка с матерью провожают их тревожными взглядами.
      - Эй, Дмитро, смотри у меня! - грозится вслед товарищу Федорка.
      Дмитро, не отвечая, машет рукой.
      - Развели бабскую канитель, - хмуро бормочет он.
      Глава пятая
      СТРАШНАЯ НОВОСТЬ
      Динка не хочет идти через панскую экономию, они обходят ее узкой тропинкой вдоль забора: Динка - впереди. Дмитро - сзади. Динка идет молча, не оглядываясь. По правую руку ее далеко-далеко расстилается желтеющее поле, высокие колосья с сухим шелестом гнутся под легким ветерком, С пригорка уже виден утонувший в зелени хутор. Динка внезапно останавливается.
      - Дмитро, - строго говорит она, - я хочу знать правду! Что вы скрываете от меня? Может, это касается Якова? Где он? Где его маленький Иоська?
      Дмитро мнет в руках шапку, долго чешет затылок; лицо у него хмурое, взгляд убегает куда-то далеко, за желтеющее поле.
      - Иоська-то, может, и живой... - нехотя мямлит он.
      - Как это "может, живой"?.. А где Яков? - холодея, допрашивает Динка.
      - Ну что тебе сказать?.. - Дмитро вздыхает и оглядывается по сторонам, словно боясь, что его услышит Федорка.
      - Дмитро! Не играй со мной в прятки! Говори правду... Где Яков? - еще ближе подступает к нему Динка.
      - Да это уже давнее дело. Нема Якова... Упокойник он... Еще осенью, как вы уехали, так его вскорости и убили... - медленно цедит слова Дмитро.
      - Убили?.. - с ужасом переспрашивает Динка, отступая от Дмитро и глядя на него широко открытыми, остановившимися глазами. - Как это... убили?
      - Ну как... Обыкновенно... Пришли вдвох да и зарубили в хате. Тут и скрывать бы нечего, да твои как прослышали от Ефима, так и прискакали к Федорке. Леня да Вася этот ваш длинный. Как раз он в то время в отпуск, что ли, наезжал с фронта... Ну и меня позвали, конечно. Чтобы вам с Мышкой не говорили, значит, ничего.
      - Леня... Вася... - машинально повторяет Динка, а в глазах ее, словно в тумане, вырисовывается белая, обитая дождями хата в лесу. Знакомый, выщербленный порог, раскрытая настежь дверь, и на полу в луже крови... - Нет, нет! - кричит она. - Этого не может быть! Он так хорошо играл, он никому не делал зла...
      - Да тут не со зла. А вроде бы деньги были у Якова. Дед, что ли, Иоське оставил. Ну, вот за деньгами они и пришли. И под печкой, и под полом искали...
      Но Динка не слушает Дмитро.
      - Боже мой... Боже мой... - шепчет она, бессильно опускаясь на траву. Убили... такого человека...
      - Да ты что так расстраиваешься? На войне разве одного убивают... У нас только в Рубижевке восемнадцать человек молодых хлопцев...
      - Дмитро, - вдруг шепчет с надеждой Динка, - может, ты спутал, может, это не его, не Якова убили, а кого-нибудь другого?.. - Побелевшие губы Динки не слушаются ее, по спине пробегает колючий озноб, а в глазах, то расплываясь в тумане, то снова выступая из черноты леса, стоит залитая кровью хата...
      - Ну годи, годи, - касаясь ее плеча, сочувственно говорит Дмитро. - Ты думаешь, ты одна его жалеешь? Людям тоже жалко. И поиграть на святки было некому. А над Иоськой все бабы плакали. Как почал он над отцом кричать... И прямо при всех на Матюшкиных показывает... Ведь как дело-то получилось? В ту пору Йоська уже учиться ходил, отец ему студента одного договорил на дачах, в репетиторы, значит... Ну, вот и в тот день пошел он, а темнеет-то рано. Возвертается домой, а отец тут прямо около порога лежит чуть живой. Ну и сказал, видно, сыну, кто его порубал. А Йоська хоть маленький, а дуже разумный хлопчик...
      - Иоська... Поська... - Динка проводит рукой по лбу.
      Перед глазами ее встает шумная деревенская свадьба. В углу на табурете, прижав к подбородку скрипку, сидит Яков, а около, прижавшись к его коленям, стоит маленький, кудрявый мальчик...
      Динка вскидывает на Дмитро сухие глаза.
      - Где Йоська?
      - Да был в Киеве. Говорили бабы, с босяками на базаре бегает.
      У Динки пересыхает во рту, она хочет что-то спросить, но Дмитро машет рукой.
      - Да ты погоди, слушай, что дале было. Ну, значит, как схоронили Якова, то студент, что с Иоськой занимался, взял Иоську к себе, а сам пошел в полицию, чтобы, значит, на Матюшкиных показать. Ну, куда там! Матюшкины - известные куркули, первые богатей на селе, их голыми руками не возьмешь. Семен Матюшкин да брат его, Федор, всю полицию купили... Люди их боятся, молчат, а Иоська дитя, ему веры нег. Ну, побился, побился тот репетитор и пошел на Ирпень правду искать. А как пошел, так и сгинул...
      - Совсем сгинул?
      Дмитро разводит руками.
      - Нема... И доси нема... Говорили люди, вроде нашли его где-то в ирпенском лесу, только сильно суродованный, так что и человека в нем признать невозможно. Ну, бабы, конечно, спугались, чтобы Иоське того же не было, схватили хлопчика да и вывезли его тишком в город.
      - В город? - машинально переспрашивает Динка.
      - Ну да... Там вроде тетка Якова жила. Старуха, конечно, слепая да хворая, сама кое-как перебивалась, а тут еще хлопчика ей подкинули. А куда денешься? Люди привезли да и оставили. Ну, а потом ближе к рождеству поехали наши бабы проведать, как там Иоська... А Иоськи нет, сбег Иоська. А тут вскорости и старуха померла.
      - Не нашли? - с трудом шевеля губами, спросила Динка.
      - Да никто и не искал. Кому надо? Своих ребят кормить нечем, а тут сирота! А потом один раз видели его на базаре с босяками. Рваный, голодный. Узнал наших баб и давай тикать. Пропащее дело! Да ты об этом не думай, выбрось из головы!
      - А Леня... И Вася... Они знали все это про студента и про Иоську? - вдруг спросила Динка, глядя в упор на Дмитро загоревшимися глазами.
      - Да нет, откуда! Им как сказал Ефим про убийство, они сразу и приехали. Тогда еще Иоська у студента был... Ты смотри, - вдруг испугался Дмитро, - не говори, что я тебе рассказал, а то они обижаться будут на меня!
      - Некому говорить... Вася на фронте, а Леня тоже уехал. Ну, я пойду! сказала Динка, поднимаясь и глядя на чернеющий за полем лес.
      - Прощай пока. У меня тоже одно дело есть, поговорить бы надо, но об этом потом.
      - Потом, - машинально повторила Динка и, кивнув головой, пошла к черневшему за полем лесу.
      Дмитро недоумевающе посмотрел ей вслед.
      - Эй, Динка! Вон где хутор-то! - улыбаясь, окликнул он, указывая рукой на краснеющую среди дубов крышу.
      Но Динка не оглянулась.
      - И куда идет? Дорогу забыла, что ли? Задурило ей голову это убийство. Правду говорила Федорка, что лучше молчать... Эй, Динка! - снова крикнул Дмитро. - Куда идешь?
      - Я к Якову... - слабо донеслось с дороги.
      - Куда?
      Дмитро испуганно взмахнул руками и бросился за Динкой.
      - Помешалась ты на этом Якове, - с досадой сказал он, неожиданно преградив ей дорогу. - Иди домой, там, верно, уже Ефим вещи привез.
      - Ничего, - равнодушно сказала Динка, отстраняя его с дороги. - Я скоро вернусь!
      - Да обожди! Не можно в тот лес ходить! - потеряв терпение, крикнул Дмитро.
      - Почему?
      - А потому, что той дорогой никто не ходит теперь. И даже на мельницу мужики не ездят. Понятно тебе?
      Динка покачала головой.
      - Ну, как тебе сказать... Боятся люди, ведь упокойник Яшка-то.
      - Дураки они! - с раздражением сказала Динка.
      - Нет, не дураки! - горячо заступился Дмитро и, приблизив к ней взволнованное лицо, зашептал: - Скрипка там играет. Понятно тебе? Как полночь вдарит, так и скрипка! Федоркин отец сам слышал. Ехали они с мужиками на мельницу. Весной уже дело было. Ночь теплая, меж дубами ветер шумит, лист разворачивает. Ну, едут, едут, конечно, дело, разговор на Яшку зашел, а тут уж и хата его одним боком виднеется. Ну, примолкли мужики и вдруг слышат - играет скрипка! Да так жалостно, как маленькое дитя плачет, на все голоса выводит. Спугались мужики, а тут как захрапят кони, как понесут по кочьям, чуть телегу в щепы не разбили!
      Динка прижимает руки к груди, пальцы ее дрожат.
      - Неправда это, неправда...
      - Да что ты! Все люди слышали. - Дмитро подвигается ближе. - Бабы тоже рассказывали. Пошли они как-то по грибы, гуртом. Ну и спозднились сильно. Идут через лес, а в хате Якова огонь по окошкам бегает, вроде кто со свечкой идет. А потом сразу - зырк и погас. Ну, думают бабы, опять, видно. Матюшкины братья деньги Яшкины ищут. Спугались они и давай бежать. Вдруг слышат, вслед им скрипка грае... Да так тоненько, как ножом по сердцу режет. Вот как, бывало, на свадьбах Яшка играл. С гопака да на жалостное переходит, бывало, а потом обратно вот эту песню свою любимую, "На сопках Маньчжурии".
      - Да-да! - лихорадочно подтверждает Динка. - Он любил этот вальс. И ты говоришь, они сами слышали?
      - А как же! Семь человек их было, и все слышали. Да я тебе лучше скажу; с тех пор как объявилась эта скрипка, Матюшкины в тот лес ни ногой! На мельницу и то объездом едут, десяток верст лишку делают. Потому как тоскует Яшкина душа, убивцу своего ищет!
      - Дмитро, - говорит Динка, и в лице ее быстро чередуются сомнения, радость и надежда. - Так ты говоришь, ты даже думаешь, что это играет Яков?
      - А кто же, как не он? Все повадки его! Уж люди-то знают! - уверенно подтверждает Дмитро.
      - Да-да, это он! Так больше никто не сумеет! И вальс "На сопках Маньчжурии". Да, это он! - радостно соглашается Динка.
      - Ну вот! - удовлетворенно говорит Дмитро. - Поняла, наконец, в чем суть? Теперь не пойдешь. Ну, прощай, пока... Вон уж солнце садится, а у меня скот на лугу...
      Проводив глазами Дмитро, Динка долго стоит на дорого, потом снова поворачивает к лесу. Нет, она все-таки пойдет, она пойдет... к Якову.
      В сердце ее уже нет надежды, в нем сомнение и грусть.
      "Убили, а скрипка играет. Выдумки все это. А Иоська... Иоська... Убег, говорит Дмитро. Ах боже мой, боже мой... Убить такого музыканта... Недаром людям кажется, что они всё еще слышат его скрипку..."
      Глава шестая
      ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ
      Когда с дорогим человеком случается несчастье и когда есть еще хоть малейшая надежда спасти его, люди бегут и торопятся, они делают всё, что в их силах и даже сверх сил. Люди не верят в чудеса, но, когда угаснет последняя надежда, они ждут чуда. Динка ждет чуда. Она не хочет думать о мертвом, она думает о живом. Она пойдет к Якову сама...
      Далеко тянется казенный лес. Прорезают его глубокие овраги, густые ельники и заросшие крапивой чащи. В середине этого леса на развилке двух дорог стоит хата. Давно проржавела ее крыша, повалился плетень, засох старый колодезь. Позади хаты круто сбегает вниз глухой овраг, густо заросший ежевикой и малиной. На дне оврага, не смолкая ни днем ни ночью, журчит ручей. Из-за густой зелени и обступивших со всех сторон деревьев хата Якова только одним боком высовывается на дорогу, словно любопытная девушка в большой белой шали. В недалекие времена жил здесь старый лесник Михайло со своей единственной дочерью Катрей. Грозен был лесник, и немало грошей перепало ему от мужиков за порубку леса. Водку лесник не пил, на станции бывал редко, а потому и прошел слух, что у старика водятся деньги. Может быть, и правда копил лесник на приданое своей красавице дочке. Кто знает, за какого богача хотел ее выдать старый Михайло, только однажды на деревенской свадьбе увидела девушка молодого сапожника Яшку, послушала его игру на скрипке, заглянула в грустные Яшкины глаза да и сама не заметила, как отдала ему свое сердце. Долго бушевал старик, гнал зятя из хаты, проклинал дочь, аж пока не родился маленький Иоська. Вот тогда притих дед, помирился с зятем, перестал ворчать на дочь и в свободное время нянчился с внуком. А года через два случился со стариком удар, и молодые зажили одни. Жили весело, любовно. Катря помогала мужу шить сапоги, держала в порядке дом, и хотя лишнего достатка не было, светленькие окна и свежевыбеленные стены белой хатки радовали глаза проезжих людей. Бесценным сокровищем Катри и Якова был их маленький сын Иоська. Летними вечерами Яков брал скрипку, усаживался на крыльце и подолгу играл жене и сыну. Когда Иоське надоедало сидеть, Яков начинал играть свой любимый вальс "На сопках Маньчжурии", а Катря с Иоськой весело кружились около крыльца. Счастливая это была жизнь. Только не суждено было Якову счастье. Однажды осенью, когда Иоське шел уже четвертый год, простудилась и тяжело заболела Катря. Лучших докторов привозил ей из города Яков, поил теплым молоком с медом, не спал ночи. Но ничего не помогло, и весной остался Яков один с маленьким Иоськой. Тяжко и пусто было в хате, плакал без матери ребенок, плакал вместе с ним и отец. Понемногу наладилась кое-как жизнь. Снова взялся Яков за свое ремесло сапожника, снова стали звать его люди поиграть на свадьбах, только часто теперь во время игры забывался вдруг Яков и, глубоко задумавшись, неожиданно переходил с веселых плясовых мотивов на грустные еврейские мелодии или на свой любимый вальс. За это на хуторе и в селах люди в глаза и за глаза стали называть Якова "малахольным", а бывали случаи, когда разобидевшиеся хозяева выгоняли его со свадьбы за неподходящие к празднеству похоронные мелодии.
      Ничего этого не знала бы Динка, если б не Федорка. Однажды, обегав вместе соседние села, девочки неожиданно попали на "весилля". Там в первый раз Динка услышала скрипку Якова. И пока Федорка с восхищением считала ленты и намисто молоденькой невесты, Динка не сводила глаз с угла, где сидел музыкант. Прижав к подбородку скрипку и полузакрыв глаза, он играл по требованию разгулявшихся гостей то польку, то краковяк, то казачка. Рядом, тесно прижавшись к его коленям, стоял совсем маленький мальчик. На голове у него золотистым барашком вились давно не стриженные кудри, большие синие глаза с напряженным, недетским выражением следили за отцом, тонкое нервное личико пугливо морщилось от громких визгливых выкриков и топота сапог. Когда кто-нибудь из гостей или хозяев протягивал мальчику кусок пирога или другое лакомство, он ежился, прятал назад руки и теснее прижимался к отцу. Но отец не обращал ни на что внимания. Казалось, что веселые плясовые мотивы, которые он сам извлекал из своей скрипки, болезненно резали его слух, и все время, пока он играл по требованию хозяев, какая-то недоумевающая горькая улыбка не сходила с его длинного бледного лица. И вдруг в самый разгар веселья, когда сам хозяин пошел вприсядку вокруг своей дородной сватьи в зеленой сборчатой юбке, когда гости, хлопая в ладоши, вытолкнули на середину чубатого жениха и застыдившуюся невесту, лицо музыканта приняло какое-то новое, важное и проникновенное выражение, а скрипка, протяжно вздохнув, перешла на тоскливую мелодию.
      У Динки оборвалось сердце, ей почудилось, что кто-то жалобно, страстно и безнадежно зовет на помощь. Она схватила за руку Федорку, но вокруг все затопало, загоготало, закричало:
      - Эй ты, малахольный, куда тебя занесло?
      - Грай гопака, бисова душа!
      - Не наводи тоску, чтоб тебя свиньи съели!
      - А ну влейте ему в глотку горилки!
      - Замолчи, кажу, тоску наводить, а то выгоню к чертовой матери! - стучал кулаком подвыпивший хозяин.
      - Тато, тато... - подняв к отцу испуганное личико и цепляясь худенькими ручонками за его рукав, шептал Иоська. - Тато! Грай веселую, бо нас выгонят, тато!
      - Грай гопака! - стучали ногами гости.
      - Тато, тато... - плакал ребенок.
      - А? Что такое? Чего ты хочешь, Иосенька? - словно проснувшись, спрашивал отец и, опустив скрипку, тревожно смотрел на сына. - Чего ты плачешь, мой сыночек?
      - Тато, грай веселую, - вздрагивая от слез, повторял мальчик.
      - Что? Веселую? Ну? Почему нет? Гости хотят веселую? Так ты бы так и сказал, а зачем плакать? - Вытирая клетчатым платком слезы сына и обращаясь к притихшим гостям с мягкой, словно извиняющейся улыбкой, он добавил: - Я же понимаю... Гопак так гопак! Я могу все, что угодно. Пожалуйста! А зачем делать такой шум? - Он поднял смычок и, склонив набок голову, заиграл гопак.
      Динка бросилась из хаты. Федорка догнала ее уже на краю села. До хутора было версты полторы. Девочки шли по пыльной проселочной дороге. По обеим сторонам колосилась рожь, усатые колосья с тихим сухим шелестом склонялись на тропинку, месяц светил на запрятавшиеся во ржи васильки, где-то далеко, лениво ворочая колесами, скрипела телега, а Динка жадно выспрашивала у Федорки все, что она знала про музыканта.
      - Я ж тебе кажу, что он малахольный, ну, як то прямо сказать, с ума рехнулся, бо у него была жинка Катря. Красива-красива... И они дуже любились... А потом она застудилась и померла. Вот перед тем, как вам приехать на хутор, она в тот год и померла. Иоське только четвертый годочек шел.
      - Подожди, ведь ты же говорила, что этого музыканта зовут Яков... сдвинув брови, допытывалась Динка. - Так почему же люди не называют его настоящим именем, а придумывают всякие дурацкие прозвища?
      - Да кто как. А чаще всего просто малахольным.
      - Да ты что? С ума сошла? - Динка даже не находила слов от возмущения и, остановившись на дороге, молча смотрела на подругу.
      - Чего? - растерялась Федорка. - То ж правда... Ты ж сама чула... Нема у него постоянного имени, а кто как хочет, так и называет, - невинно повторила Федорка.
      - У каждого человека есть имя, а у этого музыканта такой талант, а ему всякие дураки смеют кричать "малахольный"! И его мальчик Иоська плачет. Что же это? Да у тебя-то у самой есть сердце, Федорка? - дрожа от волнения, спросила Динка.
      - Ну, а як же... У всякой людины есть сердце, - тихо проронила Федорка. Бойкое, ясноглазое лицо ее при свете месяца затуманилось, и, взглянув на Динку, она просто сказала: - Тебе жаль, и мне жаль. Такой жаль на сердце поднимается, когда он заиграет свою музыку. То он по жинке скучает. Она дуже его скрипку любила. Моя мать часто до Катри ходила, она и старого лесника знала...
      Федорка рассказывала не спеша. Динке представлялась одинокая, затерянная в лесу хата, где раньше так счастливо и весело жили трое людей. Потом Федорка замолчала и прибавила шагу; она вспомнила, что ей уже давно пора быть дома, что мать замучилась одна с младшими детьми, и теперь не иначе, как встретит ее на крыльце с добрым дручком...
      - Ходим скорийше, - робко поторопила она подругу, но та шла не спеша и думала о том, что в ее ушах уже никогда не перестанет звучать эта грустная музыка и никогда уже она не сможет так смеяться, как смеялась раньше. Динка мучительно и тревожно искала в чем-нибудь утешения для этого музыканта без имени, для его мальчика Иоськи и для себя.
      - Федорка, - сказала она вдруг тихим звенящим шепотом, - ты ничего не знаешь, а я знаю. Я просто так чувствую... Послушай, Федорка. Когда-нибудь этот музыкант будет стоять на сцене, в театре, а может, на большой площади... Он будет играть на скрипке. Вот это, свое, жалобное... И люди, все люди... будут плакать.
      Звенящий шепот прерывается тихим всхлипыванием; мокрое лицо Динки, обращенное куда-то к месяцу, странные слова ее пугают Федорку.
      - Та чего ж ты плачешь? Ну, нехай вин грае, нехай вин грае где схоче... Бежим до дому, Диночка! Бежим скорее, голубка! Ой, на что ж нам нужна была та свадьба! - испуганно бормочет Федорка и, схватив за руку подружку, тащит ее за собой изо всех сил.
      Но Динка упирается. Ей мало, что музыкант станет знаменитым артистом, ей еще надо наказать тех, кто называет его "малахольным". И, задыхаясь на бегу, она выкрикивает злым, мстительным голосом:
      - Он будет играть! И тогда все узнают его имя! И никто не посмеет, никто не посмеет...
      - Ой боже мой! - взвизгивает Федорка и, бросив Динкину руку, несется вскачь, разбрызгивая босыми пятками прибитую росой пыль.
      Все это вспоминает сейчас Динка, торопливо шагая по длинной лесной дороге. Бережно, как что-то очень дорогое, собирает она в памяти свои коротенькие встречи с Яковом. Ей было тогда двенадцать лет, она многого не понимала, о многом и вовсе не думала. Еще раза два слышала она игру Якова на свадьбах и снова глубоко страдала, когда он сбивался с плясовой музыки на свою, дорогую его сердцу. Теперь она понимает, почему осиротевшему музыканту был так памятен этот вальс "На сопках Маньчжурии". На дачной станции в тенистом парке на берегу пруда часто устраивались гулянья, танцы, фейерверки. Туда в счастливые дни Яков часто ходил с Катрей. Может быть, сидя вдвоем на берегу пруда и слушая этот вальс, они вдруг поняли, что любят друг друга, а потом в длинные летние вечера Яков играл его на крыльце для жены и сына...
      Динка не раз слышала этот вальс и раньше. Играли его в городском саду, играла его и мама, но никто и никогда не играл его так, как Яков, с такой глубокой певучей нежностью, с такой несказанной грустью, проникающей в сердце, что иногда даже веселые свадебные гости не решались прервать эту игру, невеста начинала горько оплакивать свою девичью волю, а бабы, пригорюнившись, вторили ее плачу.
      В один из таких вечеров, когда Яков, отказавшись выпить чарку горилки, вышел с Иоськой на крыльцо, Динка несмело подошла к нему.
      - Вы так хорошо играете... Я не знаю, что мне делать. когда вы играете. сказала она, волнуясь и прижимая руки к сердцу. - Скажите, как ваше имя-отчество? - Она стояла перед ним маленькая, встрепанная, испуганная своей смелостью.
      Музыкант наклонил голову, и обычная, мягкая, словно извиняющаяся улыбка осветила его бледное лицо.
      - Что вы сказали?
      - Я хочу знать ваше настоящее имя. Вас часто называют по-разному, но у вас же есть настоящее имя? - заторопилась Динка.
      - Имя? Ну конечно, у меня есть свое имя. Но какое это имеет значение? Тех, кто давал его, давно нет на свете. А я не обижаюсь, пусть люди зовут меня, как им хочется. Ведь от этого ничего не изменится, - медленно пояснил он, поглаживая кудри сына.
      Динка, не найдя больше слов, молча смотрела на него, на Иоську. Яков заметил ее взгляд, глаза его вдруг оживились, неожиданная улыбка преобразила некрасивое лицо.
      - Вот мой сын Иоська. Его имя Иосиф... И у него была мамочка, ее звали Катря. Если вы хотите видеть глаза его мамочки, так посмотрите на Иоську. Иосенька, покажи барышне свои глазки! Вы видите эти глаза? Их нельзя забыть. Иоська - это наш принец... Он весь в свою мамочку. Вы, кажется, сказали, барышня, что я хорошо играю? Катря тоже говорила так. Она и теперь так думает, когда я ей играю. Она стоит во весь рост на своем портрете и слушает наш вальс. Она любит, чтоб я каждый вечер ей играл... - Он остановился и, словно прислушиваясь к чему-то, пробормотал: - Я очень извиняюсь перед вами, - и, взяв Иоську за руку, ушел в хату. Через минуту оттуда послышался знакомый вальс...
      Шумит лес, бесконечной кажется дорога, но Динка не замечает ее, бережно припоминая все свои встречи с Яковом. Потом она все-таки узнала, что его зовут Яков Ильич. Как-то в прошлом году, уже в конце лета, боясь, что она скоро уедет и не услышит скрипки Якова, она решилась пойти к нему сама; кстати, из экономии пана ехали на мельницу, и Динка попросила подвезти ее. На развилке двух дорог она спрыгнула и огляделась. Уютно белеющая в зелени хата вблизи оказалась старой, вросшей в землю, облупленной дождями и ветрами просторной хатыной. Недаром мужики, которые подвезли Динку, рассказали, что еще задолго до того, как в этой хате поселился старый лесник, здесь была корчма.
      "Похоже..." - подумала Динка и пошла по дорожке. Две половинки двери были широко раскрыты, прогнившее от времени крыльцо, казалось, совсем провалилось под трухлявыми, позеленевшими перилами. Одной стороной своей хата стояла на краю обрыва, кривая тропинка, сбегая вниз, приводила к заброшенному колодцу. Яков сидел у раскрытого окна на низенькой скамеечке перед таким же низеньким, изрезанным ножом столиком и тачал сапоги. Иоська, размахивая руками, что-то быстро и весело рассказывал отцу, на щеке его вспрыгивала лукавая ямочка. Отец и сын сидели в единственной, но очень просторной комнате с огромной русской печкой. Осторожно войдя в сени и заглянув в комнату, Динка остановилась от удивления и неожиданности. Прямо перед ней, в простенке между двумя окнами, где стоял сапожный столик, возвышался портрет молодой женщины со строгой улыбкой, в городском платье с черным кружевным шарфом. Она была снята во весь рост и как будто торопилась куда-то, накинув свой легкий шарф. Но больше всего поразили тогда Динку ее глаза. Огромные, полные какой-то внутренней тревоги, умоляющие и требовательные. Остановившись на пороге, Динка не могла отвести глаз от этого портрета. Казалось, она где-то уже видела эти глаза, улыбку и ямочку на щеке.
      "Тато, тато, грай веселую"... - вспомнилось ей вдруг. Забывшись, она молча переводила глаза с матери на сына... Иоська давно уже замолчал и вопросительно смотрел на непрошеную гостью. Яков тоже поднял глаза, и на лице его появилось уже знакомое Динке выражение строгой важности.
      - Здравствуйте, барышня! - сказал он величественно, поднимаясь навстречу. - Вы хотели узнать, как меня зовут? Так мое имя Яков Ильич!
      - Здравствуйте, Яков Ильич! - низко кланяясь, прошептала оробевшая Динка.
      Она чувствовала глубокое удовлетворение от того, что может назвать его настоящим полным именем, но портрет Катри, ее живые, говорящие глаза, притихший двойник портрета, Иоська, и сам несчастный, помешавшийся от горя скрипач, - все это внушало ей ужас, ноги ее приросли к порогу, и, не зная, что делать, как найти в себе силы уйти или остаться, она жалобно попросила:
      - Сыграйте, Яков Ильич, вальс "На сопках Маньчжурии".
      Иоська с готовностью подал отцу скрипку. Яков все так же величественно кивнул головой сыну:
      - Дай барышне стул, - и, повернувшись к портрету, поднял смычок...
      При первых звуках скрипки страх Динки прошел. Играя, Яков смотрел на портрет и, двигая в такт музыке бровями, улыбался. И Катря отвечала ему нежной, строгой улыбкой. Иоська сидел на сапожной табуретке и, сложив на коленях ладошки, смотрел то на отца, то на мать. Долго, долго играл в тот раз Яков. Динка бежала домой уже в сумерках, лес казался ей огромным, нескончаемым, но, очарованная, окрыленная музыкой, она не чувствовала ни страха, ни усталости.
      И еще одну встречу с холодным ужасом в душе вспомнила Динка. Это было на дачах в воскресный день. В лавке толпилось много народу. Облокотившись на прилавок, братья Матюшкины торговались о чем-то с хозяином. Да-да, это были они, Федор и Семен, - Динка ясно видела! Оба рыжие, с тараканьими усами. Яков пришел вместе с Иоськой. Какая-то дачница долго смотрела на мальчика и, погладив его золотые кудри, сказала:
      - Бедное дитя!
      Яков посмотрел на нее и усмехнулся.
      - Кто бедный? Мой Иоська? Чтоб вы были так богаты, как он! Это я бедный. А Иоська, наш принец, он будет большим ученым. Это же сын Катри, - как же он может быть бедным?
      Динка стояла тут же. Тогда она не обратила внимания на братьев Матюшкиных, но сейчас ей кажется, что она даже видела, как они переглянулись... И она ничего не сделала, не бросилась на них, не закричала: "Спасите, спасите!.."
      Динка останавливается перевести дух, сердце ее сильно бьется. Ей кажется, она умирает. Да и к чему жить на этой земле, если можно безнаказанно убить такого чистого сердцем человека, такого чудесного музыканта, как Яков?.. Но куда это она зашла? Кругом лес, лес и лес. Динка тревожно оглядывается. Где же развилка? Там расходятся две дороги. В лесу тихо и пусто. Люди теперь не ходят сюда, в рыжих соснах свободно прыгают белки, неумолчно и крикливо зазывает какая-то птица... Динка возвращается назад. Может, она заблудилась? Где же эти дороги? По ним сейчас редко ездят, может, они заросли бурьяном? Неожиданно перед Динкой вырастает овраг. На краю его белеет задняя стена хаты, с этой стороны в ней нет окон. Динку бьет озноб. Она снова возвращается назад и наконец находит развилку. Отсюда узенькая, заросшая тропинка ведет к хате Якова. С помертвевшим сердцем Динка сворачивает на эту тропинку.
      Глава седьмая
      КЛЯТВА
      Разбитые окна, сорванные с петель двери. Мертвой кучей валяется искалеченная и брошенная около дома мебель. Динка узнаёт железную кровать с почерневшими шишками, она стояла у Якова за печкой; тут же валяется и детская кроватка Иоськи. Динка вспоминает, что эта кроватка стояла в комнате рядом с большой кроватью. Мокнет на дожде и коробится под солнцем самодельный дубовый шкафчик; кто-то кропотливо мастерил его своими руками для жизни, для уюта... Холодом смерти и разрушения веет на Динку от этих брошенных вещей. Кто вытащил их из осиротевшей хаты и свалил здесь в одну кучу? Или, может быть, сначала увез к себе, а потом, испугавшись мести мертвеца, привез обратно и в суеверном ужасе кое-как сбросил их около двери.
      У Динки опускаются руки; чем ближе подходит она к хате, тем яснее чувствует, что здесь уже нечего искать, не на что надеяться. Не свершится чудо, не запоет больше скрипка Якова... С тихим скрипом качается одна половинка двери. Оглянувшись на лес, Динка медленно поднимается по ступенькам. "Чего я боюсь? - успокаивает она себя. - Мертвые не встают из гроба. А если б даже они вставали, то как бы обрадовалась я, увидев Якова. Ведь я пришла к нему... Но здесь уже ничего нет живого, нет, нет..." И все-таки ее неудержимо тянет в комнату, где она была в последний раз, где так долго играл Яков.
      Динка отодвигает половинку двери и входит в полутемные сени. Груда битых кирпичей преграждает ей путь. Это Матюшкины искали деньги. "...И под печкой и под полом искали", - лихорадочно вспоминает она слова Дмитро.