Грузчики нарезают большими ломтями хлеб и, толпясь около стойки, пьют водку, закусывая сухой воблой и хлебом. Один раз Динка пролезла в этот "Букет" за грузчиками: ей очень хотелось знать, что они едят и почему они такие худые. В чайной стоял настоящий дым коромыслом, пахло водкой и табаком, грузчики колотили о столики сухую воблу и ругались нехорошими словами. Динка тоже купила себе воблу и хотела поколотить ее об один столик, но там сидели два грузчика, и старший из них сердито закричал на нее:
      - Куда лезешь? Что, тебя дома не кормят, что ли? Динка бросила воблу и убежала; ей только хотелось посидеть в "Букете" так же, как эти люди.
      Динка отходит от пристани и замешивается в толпу. Черноглазая цыганка держит руку молодой женщины и водит, пальцем по ее ладони. У женщины за спиной плачет ребенок, на локте висит тяжелая корзина, платок съехал с ее головы, но она внимательно слушает, что говорит ей цыганка.
      - Через счастливую судьбу свою разбогатеешь, через черную женщину получишь хлопоты и слезы...
      Лицо у женщины становится изумленным, словно ее вдруг осеняет какая-то мысль.
      - Верно, верно, - кивает она головой, - через соседку и слезы... и хлопоты...
      Динка отходит. Ее привлекают тягостные скрипучие звуки шарманки. Это бедный старичок шарманщик. У него очень плохая, старая шарманка. С нее свисает какая-то рыжая бахрома и темная рваная тряпка. А наверху стоит ящичек с двумя отделениями. В этих отделениях - свернутые в трубочку бумажки. Люди покупают их на счастье. Счастье стоит копейку, но если бы его вытягивал клювом попугай, то люди брали бы охотнее, а так они не очень-то верят в это счастье.
      У богатых шарманщиков бывает обезьянка в красной юбочке и попугай или даже крыса. Один раз, еще в городе, Динка заплатила копейку, и крыса вытащила ей свернутую в трубочку бумажку. Там было написано: "Вы найдете свое счастье в скором браке". Девочка свернула бумажку и положила обратно в ящик.
      Динка пробирается сквозь толпу на звуки шарманки. Старик шарманщик сюит среди собравшихся вокруг людей и крутит железную ручку. У него всего несколько песен и одна плясовая музыка. Он играет "Разлуку", потом "По Мурманской дороге стояли три сосны" и "Ах, зачем эта ночь так была хороша!". Динка знает все эти песни, но больше всего ей нравится плясовая, потому что за нее в шапку старика чаще всего бросают денежки.
      Девочка пробирается поближе к старику. Сегодня воскресенье, на пристани много народу - наверное, денежки так и посыплются в шапку старика. Один раз Динка положила туда целый пятак, и с тех пор шарманщик всегда кивает ей головой. Шарманка проигрывает все свои песни и единственную плясовую; люди слушают и уходят, подходят новые, толпятся девчонки и мальчишки. Но у девчонок и мальчишек нет денег, они слушают на даровщинку. Старик кончает играть и, сняв с головы шапку, идет по кругу. Но никто не роется в карманах, никто не вынимает на ладонь медные гроши. Шарманщик кивает Динке головой и на минутку задерживается перед ней, встряхивая своей шапкой. У Динки сжимается сердце: у нее ничего нет, а в шапке так жалобно звенят две копейки...
      Если бы посадить на шарманку обезьяну в красной юбочке, то люди смеялись бы и платили деньги, а если бы хоть один раз под эту шарманку спел дядя Лека, то денежки так посылались бы в шапку... А что, если ей, Динке, спеть? Она может почти так же, как дядя Лека, только своим голосом. Может быть, люди дадут старику больше...
      Динка с волнением вглядывается в лица... А что, если все начнут кричать и гнать ее отсюда? Да еще кто-нибудь расскажет маме и Кате... Динка стоит в нерешительности, лицо ее то густо краснеет, то покрывается зябким холодом. А шарманщик вынимает из шапки две копейки и снова берется за железную ручку.
      - Дедушка! - подбегая к нему, взволнованно шепчет Динка. - Играй "Ах, зачем эта ночь", играй скорее!
      Шарманщик кивает ей головой и, хрипло заканчивая "Разлуку", переходит на другой мотив.
      Динка прижимает руку к сильно бьющемуся сердцу.
      Ах, зачем эта ночь
      Так была хороша
      медленно запевает она.
      Не болела бы грудь,
      Не страдала б душа...
      "Не страдала б душа!" - звонко и горестно повторяет Динка, стараясь во всем походить на дядю Леку. Люди смотрят на ее рваное платье, на босые ноги и придвигаются ближе. Динка чувствует, что они жалеют ее, бедную, несчастную сиротку. Ей тоже делается жаль себя, и старого шарманщика, и того, о котором поется в песне:
      Полюбил я ее, полюбил горячо,
      А она на любовь.
      Смотрит так холодно...
      Слова эти Динка выводит со слезами и, теряя образ дяди Леки, представляет себя брошенной, нищей девочкой...
      Круг ширится, люди проталкиваются вперед. Сердобольные женщины лезут в глубокие карманы своих юбок, торговки звенят медяками, разносчик с лотком, заглянув через головы, бросает Динке длинную, перевитую бумажными лентами конфету. Конфета падает на землю, какая-то девчонка поднимает ее и кладет на шарманку.
      Динка заканчивает песню трогательно и печально:
      И никто не видал,
      Как я в церкви стоял,
      Прислонившись к стене,
      Безутешно рыдал...
      Шарманка замолкает, кто-то сует в руки девочке монетку, она кладет ее в шапку старика и обходит круг.
      - Дайте что-нибудь на пропитание! - бормочет она слышанные когда-то слова и добавляет от себя громким шепотом: - Пожалейте нас, люди добрые!
      - Ох ты, бедняжечка... - вздыхает какая-то женщина и, отломив кусок ситного, сует ей в руки.
      - Развелось сирот на белом свете, девать некуда, - глубокомысленно замечает пожилой человек и лезет в карман.
      - Ох-хо-хо! - протяжно вздыхают в толпе.
      Динка встряхивает шапкой - в ней слышится веселый звон. Мокрые щеки девочки разгораются румянцем.
      - Спасибо! Спасибо! - кланяется она и, не в силах удержать своей радости, бежит к шарманщику. - Вот шапка! Играй, играй "Разлуку", дедушка!
      Динка снова поет и снова ходит с шапкой, В шапку с веселым звоном падают копейки... Какой-то мальчик долго роется в карманах. Динка поднимает голову и прямо перед собой видит тонкое лицо, прядь волос на лбу и серые глаза, Язык ее прилипает к гортани, во рту становится сухо.
      "Прости меня, Ленька", - хочет сказать она, но голоса у нее нет и сердце зашлось от испуга.
      Ленька вынимает копейку и кладет ее в шапку.
      - Я не трону... - говорит он без улыбки и отступает в толпу.
      Динка отдает деду шапку и прячется за его спину. Старик взваливает на плечи шарманку.
      - Пойдем, на дачах споешь, - говорит он довольным, ласковым голосом и, видя, что девочка не двигается с места. добавляет: - Мороженого куплю, чайку попьем, а?
      Но Динка мотает головой:
      - Иди один. Я потом как-нибудь... Сейчас мне нельзя...
      Глава пятнадцатая
      ДЕДУШКА НИКИЧ
      Динка тихонько крадется вдоль забора и заглядывает в сад. На террасе слышны голоса мамы, Мышки, Алины, над кухней подымается дымок. Значит, все встали. Динка ищет лазейку в конце сада. Надо пойти к дедушке Никичу, и потом, когда ее спросят, где она была, можно будет сказать, что была у Никича.
      Старичок возится около брезентовой палатки. Он всегда живет в палатке и ни за что не хочет ночевать дома.
      "Зачем? - отвечает он на просьбы Марины перейти в комнату. - Я встаю рано, тут у меня и верстак и инструменты под рукой, а в комнате только мешать всем".
      В палатке у Никича жесткие нары с сенником, грубо сколоченный стол и папино кожаное кресло с мягким сиденьем и высокой спинкой. На спинке и по бокам кресла - выточенные из дерева львиные головы. Мама сама перенесла это кресло в палатку и подарила его Никичу. Старик был очень доволен; вечерами, надев на нос очки, он сидит в этом кресле и, наслаждаясь покоем, читает книгу. На мягкий матрас и удобную кровать Никич ни за что не соглашается.
      - Я не дачник, а рабочий человек. Нежиться не люблю. Сашино кресло - это другое дело, это память и удобство для чтения.
      Раньше Никич работал в столярной мастерской. Руки у старика были ловкие, умелые в работе, и резные шкатулки его из дерева быстро раскупали. Но в последнее время Никич вдруг затосковал, запил, руки у него стали дрожать, тонкая работа не получалась. Старик ушел из мастерской и, чтобы хоть чем-нибудь помочь Марине, начал делать табуретки, скамеечки, детские стульчики. Все это продавалось за гроши, и Никич заболевал от огорчения.
      "Когда-то наступает для каждого человека такое время, что он не может работать в полную силу, а вы, Никич, работали всю жизнь, - уговаривала его Марина. - Надо же и отдохнуть немножко..."
      "Э-э, нет, что уж тут отдыхать! Отлежусь и на том свете!" - со вздохом отвечал старик.
      Когда Марина приходила, Никич требовал, чтобы она садилась в кресло, а сам присаживался у стола на нары. Свет лампы падал на лица обоих, освещая спокойное, участливое лицо Марины и смущенное, виноватое лицо Никича.
      "Уйду я от вас, Марина... У тебя дети, трудно тебе заработать, помочь я не могу, а запью - тебе расход и хлопоты..." - говорил старик.
      Лицо Марины омрачалось:
      "Никогда не говорите мне этого, Никич! Если любите Сашу, и меня, и детей, так не говорите мне таких слов... Помощь деньгами - это самая легкая помощь, Никич. Вы нужны нам, как родной, близкий человек, все остальное - мелочь, только бы вы не болели".
      Старик безнадежно машет рукой;
      "А кому я нужен? Вот только тебе да детям! А Саша уж на что вас любил и то, бывало, скажет; "Нельзя человеку в своей семье замыкаться, жить надо широко, с народом". А я что? Зарылся, как крот, в свою нору. При Саше и Никичу дела находились. А теперь зайдет Костя, посидит, похмурится да с тем и пойдет".
      "Костя говорил, что вы будете нужны ему, Никич..." - осторожно говорит Марина.
      Но Никич снова машет рукой:
      "Старики никому не нужны... Молодые все сами делают, а нет чтобы посоветоваться..."
      Никич долго ворчит и жалуется, а Марина ласково, терпеливо успокаивает его, потом беседа их становится веселее, из брезентовой палатки доносится смех...
      Марина обязательно приходит к Никичу после того, как он сильно выпьет. Она уже знает, что старик сидит и мучается угрызениями совести, что он ждет ее, чтобы излить ей душу и получить необходимое успокоение.
      "Была уже мама или не была?" - заглядывая через забор, соображает Динка. И, судя по тому, что Никич насвистывает песенку и бодро перебрасывает к верстаку какие-то дощечки, Динка убеждается, что мама была. Отодвинув помеченную красным крестиком доску в заборе, она быстро шмыгает в сад и бежит к палатке.
      Динка любит поговорить с дедушкой Никичем. Никич для нее не просто взрослый человек, а старший товарищ. Во всяком случае, он скорее старый, чем взрослый, а Динка давно уже знает, что взрослые не умеют хранить детские тайны и всякое откровенничание с ними почти всегда кончается неприятностями. Во-первых, взрослые люди всего боятся. Боятся драки, боятся лазить в чужие сады, боятся всяких болезней и многого такого, что детям даже не приходит в голову. Все это было бы еще ничего, если бы они не шушукались между собой и не принимали своих мер, как они любят выражаться. Дедушка Никич не любит шушукаться, и никаких мер он никогда сам не принимает, поэтому с ним легко говорить о всяких вещах. Конечно, не о главных делах, потому что он может ими заинтересоваться и что-нибудь посоветовать маме. Недаром мама иногда говорит: "Надо посоветоваться с Никичем". Но, может быть, это о чем-нибудь другом...
      Динка подкрадывается к дедушке Никичу, тихонько кукарекает за палаткой и, довольная собой, усаживается на старый пень. Старик дружески кивает ей головой, продолжая свою работу.
      - Ну, пришла-появились? - спрашивает он через секунду.
      - Появилась, - говорит Динка и с любопытством разглядывает на носу деда красные ниточки.
      - Пришла и молчишь, - недовольно бурчит Никич, бросая на девочку быстрый взгляд. - Чего сотворила спозаранку? - спрашивает он, прилаживая дощечку на верстак.
      - А ты что вчера сотворил? - фамильярно интересуется Динка. - Мама говорила - у тебя болезнь, а я знаю, что ты опять пил водку!
      Никич дует в рубанок, вычищает пальцем застрявшие в нем стружки и молчит.
      - Лина сказала, что ты лежишь, как Адам. Что это значит? - спрашивает Динка.
      Никич бросает рубанок под верстак и присаживается на кучу досок.
      - А вот... что это значит! - Он дергает ворот старого, рваного пиджака и показывает Динке выглаженную, но штопаную, ветхую рубашку. - Все пропил...
      Динка с сочувствием смотрит на худую, щуплую фигуру Никича, на рубашку, на рваный пиджак. Ей хочется утешить старика.
      - Так это ведь только вещи. А мама говорит, что из-за вещей стыдно сильно расстраиваться; надо расстраиваться, если с человеком что-нибудь случится, серьезно говорит она.
      - Твоя мама - ангел, а живем мы на земле. И всякая вещь стоит денег, а денег у нас нет. Кто их зарабатывает? Одна мама. У меня вот руки дрожат... Хотел полочки сделать с резьбой, на дачах купили бы сейчас, а вот не могу... Пальцы не слушаются. - Он кладет на колени худые руки и шевелит узловатыми, вздрагивающими пальцами.
      - Подожди... Может, занозы у тебя? - деловито осведомляется Динка. - В меня один раз стекло влезло, так тоже руки дрожали, пока не выдернула.
      - Нет, что уж тут гадать... - вздыхает Никич. - Это все от этой пакости от водки.
      - Вот какие мы с тобой недотепы! - усмехаясь, говорив Динка. - У тебя руки дрожат, потому что ты старый, а меня двое мальчишек бьют, потому что я маленькая.
      - Как это понимать - бьют? - удивляется Никич.
      - Ну, просто бьют, - пожимает плечами Динка.
      - А зачем ты с ними играешь? - строго допытывается старик.
      - Я не играю. Они сами по себе дразнят меня и бьют.
      - Тебя бьют, а ты молчишь?
      - Я не молчу, я тоже бью, но я не успеваю. Они же старше, и потом их двое. Это Трошка и Минька, знаешь?
      - Откуда мне их знать? Вот пойду с тобой, так узнаю.
      - Ну нет! Ты со мной не ходи! - живо протестует Динка. - Они еще хуже дразниться будут! Вот, скажут, Макака какой живой труп привела!
      - Хе-хе-хе! - добродушно смеется старик. - Ну, ты и скажешь тоже! Где что услышишь, все на свой язык подхватываешь... Хе-хе-хе! Живой труп! Вот дурочка-то!
      - Да что ты, дедушка Никич! Ну, кто тебя испугается? И потом, я теперь и сама их побью! А знаешь почему? - Динка взмахивает рукой и кричит в самое ухо старика: - "Сарынь на кичку!" Вот почему! Догадался?
      Никич трет ладонью ухо:
      - Ничуть. Опять тебе что-то ворона на хвосте принесла, - усмехается он.
      - Не ворона, а дядя Лека... А ты что же, про Стеньку Разина не знаешь? презрительно щурится Динка.
      - Нет, погоди! - лукаво грозит ей пальцем старик. - Я-то знаю. А вот ты-то знаешь ли, какие это слова: "Сарынь на кичку!"?
      - Я знаю, мне все объяснили. Это просто волшебные слова, Степан Разин всегда побеждал с ними!
      - Он-то побеждал, а ты-то едва ли... Хе-хе!
      - Почему? - вскакивает Динка. - Я как гикну: "Сарынь на кичку!" - и у меня сразу силы прибавятся! Я тогда кулаком, кулаком! Одного, другого!
      - Ну нет! Ты это брось! А то у тебя, хе-хе-хе, такая кичка получится! вытирая мокрые от смеха глаза, говорит Никич.
      - Да ты что! Это у Миньки кичка получится! - дергает его Динка.
      - Хе-хе-хе! Вот попугайка! Насмеешься с тобой! Только в драку ты все же не лезь. С таким кулачишком в драке делать нечего.
      - Как раз! "Нечего делать"! - выпячивая губу, передразнивает его Динка. Да я знаешь как могу садануть? Oго! Вот выбери у себя какое-нибудь место, где не так больно. Давай я тебя ударю, тогда узнаешь! Ну, выбирай!
      Динка воинственно размахивает кулаком, пальцы ее болят от натуги, ногти врезаются в ладонь.
      - Скорей, а то разожму! - кричит она, подскакивая к Никичу.
      - Да погоди ты... Стой, стой! - отводя от себя крепкий коричневый кулак, сопротивляется Никич. - Ишь ты какая скорая! Выбери ей! А чего я тебе выберу, когда у меня кругом кости!
      - Ага, забоялся! - торжествует Динка, разжимая кулак и почесывая ладонь. Мне только ногти мешают, а то бы я долго не разжала...
      - Да садись уж, хватит воевать-то! Устал я с тобой. Динка снова усаживается на пенек.
      - А мой папа сильный? - неожиданно спрашивает она.
      - Папа твой? Ну, этот горы своротит. Он и с детства такой. - Лицо старика светлеет от дорогих воспоминаний. - Жена моя, покойница, очень его любила. Мы ведь рядышком жили. Вот так деда твоего дом, а так мой... Я в артели работал, чуть свет из дому уходил...
      - А папа что? - нетерпеливо перебивает Динка.
      - А папа твой как встанет, так волчком туда-сюда... И матери воды принесет, и к жене моей забежит, не надо ли чего... Она, бедняжка, уж прихварывала тогда. Так он ей и дров наколет, и печку затопит! А всего ведь десятый годок ему тогда шел, а эдакий ходкий мальчишка был! Никакой работы не боялся! Бывало, из училища забежит ко мне в мастерскую и там дело себе найдет... А вы вот белоручками растете! - ворчливо добавил дедушка Никич и, приглаживая редкие седые волосы, покосился на дачу. - Маменька всё душу в вас воспитывает... жалостливыми, добрыми людьми хочет вас сделать. Головы тоже насаждают вам книжками, разговорами. Да... А вот руки-то у вас, руки мертвые, бездельные руки, никакой в них умелости нет! - с горькой досадой сказал старик и тихо, словно извиняясь перед кем-то, добавил: - Я не осуждаю, а только не потерпел бы этого Саша.
      Динка испуганно и внимательно посмотрела на свои руки. В ладони ее въелась пыль, старые, царапины лущились, новые - краснели узенькими полосками, ногти были обломаны...
      - Про тебя я не говорю, - кивнул ей дедушка Никич. - У тебя руки обсмоленные, не боятся, видать, ничего. Ты и у меня тут дощечки постругаешь, и сабельку себе выточишь, к гвоздик забьешь. И моей работой поинтересуешься... А вот сестры твои - эти вовсе безрукие растут. Неправильно это, - вздыхает старик.
      Динке делается жаль сестер.
      - Алина учится хорошо, и книжки читает, и с нами занимается, а Мышка тоже книжки читает - она даже из папиных таскает.
      - Ну да... Головы у них будут с начинкой, это верно. Они знают, что к чему. С любым человеком поговорить могут, и поступки у них сознательные. А ты вот как волчок между людьми вертишься: один раз хорошо сделаешь, а двадцать раз плохо. Где соврешь, где правду скажешь, с тем и спать ляжешь.
      Динке становится скучно: она любит слушать, когда ее хвалят, а если беседа становится похожей на выговор, глаза у нее тускнеют, нижняя губа выпячивается вперед, и вся она становится вялой, как тряпичная кукла.
      - Не говори подолгу - я делаюсь больной. Лучше про папу еще расскажи.
      - Ишь ты, - косится на девочку старик. Он и сам устал от Динки, и работать ему надо, и недоволен он тем, что перебила его мысли. - А что папа? Папа - он папа. А ты вот чепуховая девчонка, ничего путного к тебе не пристает. Ну, чего вырядилась в рвань эдакую? Где была? Воскресенье нынче, люди на дачи едут, а ты мать срамишь! Никого на свете не уважаешь!.. Куда вот карточку отца подела? - обрушивается на Динку Никич.
      - Ту, что ты дал? В рамочке? Она знаешь где? - Динка обхватывает шею старика и шепчет ему что-то на ухо. Никич выпрямляется и огорченно разводит руками:
      - Здравствуй, кум, я твой Федор! Ну, к чему такое дело? Разве ей место под камушком лежать?
      - А если полицейские придут? - быстрым шепотком говорит Динка. - Помнишь, когда обыск был, мама все карточки в самовар прятала, ага?
      - Ну, прятала, как память, конечно. А в полиции на твоего отца сто портретов есть. Они не этого искали. Одним словом, беги сейчас и принеси мне эту карточку! Не умеешь ты обращаться с дорогими вещами!
      Динка неохотно встает и исчезает за палаткой.
      - Ох и беда с ней! Все придумки какие-то, - ворчит ей вслед Никич. Он часто сердится на девочку, но очень скучает, когда она долго не появляется.
      Динка возвращается тихенькая. Карточку отца в дубовой рамочке она несет под мышкой и, оглянувшись, передает ее дедушке Никичу.
      - Вот какая ты! Я ведь тебе только на подержание дал, - сдувая с рамочки пыль, укоряет старик.
      - Так она и была у меня на подержании, - оправдывается Динка, поднимаясь на цыпочки и заглядывая в лицо отца.
      На карточке - молодой, только что выпущенный из училища железнодорожник. Новенькая, "с иголочки", форма ловко обтягивает его грудь, глаза глядят задорно и весело, над лбом стоячие густые волосы, под темным пушком чуть приметных усов простодушная детская улыбка.
      - Это он молодой снялся. Только что кончил училище И форму получил. За твоей матерью ехал... - любовно объясняет дедушка Никич.
      - Похожа я на него? - спрашивает Динка и изо всех сил таращит глаза.
      Но Никич безнадежно машет рукой.
      - Я исправлюсь! - поспешно говорит Динка. - К приезду папы обязательно исправлюсь!
      - А когда он приедет, ты знаешь?
      Девочка качает головой.
      - Ну вот. И я не знаю. Значит, не обещай. Оба замолкают.
      - Знаешь, дедушка Никич, Минька и Трошка думают, что у меня совсем нет папы... Я знаю, они так и думают, - тихо говорит Динка.
      На морщинистых щеках Никича проступает темный румянец.
      - А я вот как пойду, да накостыляю им хорошенько по шее, так тут будет и папа и мама! - сердито кричит он. Голос его доносится до террасы, где сидят за чайным столом Катя и мать.
      - Да позови же ее, наконец! Она совсем заболтала Никича! - беспокоится Катя.
      Обе они уже давно поглядывают на палатку старика, пытаясь отгадать, о чем так долго беседует Никич с Динкой.
      - Да, надо уже позвать, - соглашается Марина и, подойдя к перилам, громко кричит: - Дина!
      Девочка вскакивает:
      - Иду, мама!.. Дай мне еще папу на подержание! Я ничего не сделаю! просит она Никича.
      - Иди, иди! Я сам его давно не видел. Придешь - вместе посмотрим! У матери много карточек, а у меня одна, - торгуется Никич.
      - Дина! - снова раздается голос матери.
      - Иду! - откликается девочка, но не уходит, а, волнуясь, пытается что-то вспомнить. - Дедушка, я что-то хотела тебя спросить... Да, вот что! Где утес Стеньки Разина? Вот про который пел дядя Лека?
      - Тьфу! - теряя терпение, отплевывается старик. - Что ты мне голову крутишь! Устал я от тебя, как тысячу верст прошел. Какой еще утес тебе понадобился? Ступай, ступай отсюда!
      Динка в раздумье направляется к дому. Она идет медленно, потому что еще не придумала, что сказать маме.
      Где она была утром? Может быть, ей сказать, что она была на пристани и слушала, как играет шарманщик? Может, при этом можно громко вслух сказать, что в шапке старика шарманщика очень весело звенят денежки, когда их много?
      И Ленька тоже дал ей копейку, она и ее бросила в шапку! "Дзинь-дзинь! подпрыгивает Динка. - Будь что будет!"
      - Мамочка, ты уже встала? - весело кричит она.
      - Я не только встала, а уже позавтракала, а вот ты еще ничего не ела, спокойно отвечает мать.
      - Садись поешь, - придвигая к столу табуретку, говорит Катя.
      Динка мельком взглядывает на лица обеих; она не знает, что после ее ночных слез мать строго-настрого запретила ругать девочку за ее утреннюю прогулку и за рваное платье:
      "Я сама с ней поговорю, когда она увидит, что мы не собираемся ее ругать".
      "Делай как знаешь, я больше ни во что не вмешиваюсь", - ответила Катя.
      И теперь она молча пододвигает Динке молоко, мажет ей маслом хлеб и кротко спрашивает;
      - Хочешь еще?
      Динка хочет. Она ест быстро, весело, словно с каждым глотком сердце ее переполняется радостью жизни, и, убедившись, что никто не собирается спрашивать, где она была, она сама, с полной неожиданностью для себя и для всех, заявляет:
      - А я встала раным-рано! И побежала на пристань. Там играл шарманщик. И ему дали много-много денег! Даже один бедный мальчик, совсем сирота, дал целую копейку! Как хорошо было, мама! Дзинь-дзинь - в шапке денежки! Дзинь-дзинь!
      Глава шестнадцатая
      ГОСТИ
      Дети всю неделю ждут воскресенья, им хочется подольше побыть с матерью, пойти с ней гулять, купаться, почитать вместе книжку. Мать тоже ждет воскресенья: служба и поездки в город отнимают у нее много сил и времени. Только в воскресенье она может провести весь день со своими девочками, ближе присмотреться к каждой из них, разрешить всякие недоразумения и вопросы, которые возникли за неделю, в тихой, уютной обстановке поговорить с ними об отце, почитать им книгу. Кроме того, Марина намечает себе много всяких дел. Эти дела постепенно скапливаются за неделю и откладываются на свободный день. Но в воскресенье приходят гости.
      Гости бывают разные. Динка делит их попросту на "всамделишных" и "гостиных". "Всамделишные" - это те гости, которым все радуются и жалеют, когда они начинают собираться домой; а "гостиные" - это те, которые мучают хозяев ненужными разговорами и, требуя к себе усиленного внимания, не только не вносят никакой радости в дом, а словно вбирают в себя все силы хозяев и уходят довольные собой.
      Сегодня самыми первыми придут гости "всамделишные". Они приходят каждое воскресенье к двенадцати часам дня.
      Их ведет самая старшая гостья - девятилетняя Анюта, дочка сторожа.
      Знакомство с Анютой завела Динка. Как-то после обеда, когда Марина играла свой любимый вальс "Осенний сон", Димке показалось, что за калиткой мелькнуло чье-то платье... Она влезла на забор и увидела незнакомую девочку. Приподпявшись на цыпочки и заложив руки за голову, девочка тихонько кружилась в такт музыке.
      "Эй! - окликнула ее Динка. - Что ты тут кружишься?"
      Девочка испуганно оглянулась, потом робко подошла к забору:
      "Я смерть как люблю музыку! Кто это у вас играет?" "Это моя мама! Пойдем к нам! Как тебя зовут?" "Анюта... Я в то воскресенье долго слушала..." - Девочка подняла большие темные глаза. Гладкие черные волосы ее были разделены ровным как ниточка пробором и заплетены в две тонкие косички. Коричневое платье, аккуратно заштопанное на локтях, едва покрывало голые коленки.
      "Иди к калитке! - крикнула Динка и, спустившись с забора, выбежала на улицу. - Иди же, Анюта!"
      Но девочка стояла все на том же месте.
      "Почему ты не идешь?" - подбегая к ней, спросила Динка.
      Анюта покачала головой:
      "Боюсь... Вы богатые... господа..."
      "Да что ты! Мы совсем не господа!" - усмехнулась Динка.
      "Ну, как не господа! Дачу снимаете... Бедный человек дачу не снимет", серьезно сказала Анюта.
      "Конечно, мы не бедные... Моя мама сама зарабатывает деньги. Но мы не господа, мы просто это... как его... - Динка вспомнила новенькую железнодорожную форму, в которой был снят отец. - Железнодорожники - вот кто мы! Элеваторские!"
      "Кто? - переспросила Анюта и, взглянув на копну Динкиных волос, пожала плечами. - Цыгане, что ли? Не пойму я!"
      "Да ну тебя! Какие еще цыгане! Идем лучше, а то мама перестанет играть! Ну, идем, не бойся!" - Динка решительно взяла Анюту за руку и потащила ее за собой.
      "Вот моя мама, вот Мышка, вот Алина!.. А эту девочку зовут Анюта!" весело кричала она, врываясь в комнату.
      Марина, не переставая играть, оглянулась и приветливо кивнула головой. Мышка поспешила ободрить оробевшую гостью.
      "Вот хорошо! - сказала она так, как будто только и ждала эту незнакомую девочку. - Садись со мной, Анюта!"
      "Нет! - вмешалась Динка. - Анюта хочет танцевать! Она смерть как любит музыку!"
      Алина, удивленно и строго рассматривающая неожиданную гостью, вдруг оживилась.
      "Ты умеешь танцевать?" - спросила она. "Да", - испуганно пролепетала Анюта.
      "Так пойдем! Это вальс!" - не понимая испуга девочки и не решаясь взять ее за руку, сказала Алина.
      Но Анюта вдруг расцвела улыбкой, заторопилась.
      Обе девочки вышли на середину комнаты и, обнявшись, прислушивались к музыке.
      "Сейчас... сейчас..." - подняв вверх тоненький палец и удерживая подругу, шептала Анюта и вдруг, словно оторвавшись от земли, увлекла за собой Алину.
      Глядя друг на друга смеющимися глазами, девочки кружились так легко и плавно, что всем казалось, будто в комнату влетели две большие бабочки. Этот первый вальс положил начало дружбе Алины и Анюты. Правда, дружба эта со стороны Алины сразу стала покровительственной, и, когда обе девочки сидели в саду или шли рядом по дорожке, Анюта чем-то напоминала старательную ученицу, а Алина - строгую учительницу, и обе они были довольны друг другом.
      Жизнь Анюты была нелегкой. Отец ее, хмурый, вечно занятой человек, мало обращал внимания на детей. Семья была большая. Анюта нянчила младших детей, стирала пеленки, варила обед. Подружившись с Алиной, худенькая большеглазая Анюта в своем заштопанном коричневом платьице забегала к Арсеньевым и в будни, но в воскресенье она торжественно приходила "в гости" и приводила с собой младших детей: пятилетнюю веселенькую Грушку и серьезного карапуза Васятку.
      Четвертая и самая любимая гостья - это Марьяшка, девочка портнихи. Марьяшке четыре года. Она кругленькая и тяжелая, как камушек. У нее большие голубые глаза, пухлый рот и красный курносый носик. Марьяшка живет недалеко, она приходит всегда самостоятельно и, сильно картавя, спрашивает: "Кисей будет?" Она уже хорошо знает, что каждое воскресенье Лина варит для гостей сладкий кисель.
      Мать Марьяшки ходит шить поденно, запирая девочку на целый день одну. Марьяшка успевает наплакаться и выспаться, пока придет мать. Ест Марьяшка, сидя на полу и черпая ложкой суп прямо из кастрюли. Мать нарочно ставит ей на пол эту кастрюлю, чтобы девочка не перевернула на себя суп. По вечерам портниха надевает на свою Марьяшку нарядное платьице, покрывает свою гладко причесанную голову воздушным шарфом и выходит за калитку. Заходящее солнце освещает грустную портнихину фигуру и прильнувшую к ней девочку.
      С парохода шумно и весело идут дачники, ветерок раздувает парусом воздушный шарф, а портниха все стоит и смотрит вдаль, как будто кого-то ждет.
      Но ждать ей некого. Муж ее, скромный приказчик в магазине дамского белья, утонул в прошлом году, выехав в один из воскресных дней порыбачить.