Вот уже две недели ковбой питался черт знает чем, мылся и брился кое-как и ложем ему служили камни и песок пустыни. Удобная постель, ничего не скажешь! С тex пор как он пересек границу, у него крали лошадь дважды, приходилось покупать новую по цене, от которой он скрипел зубами. Иногда Тай сутки проводил в седле, ягодицы у него болели; большой палец на руке гноился — он занозил его шипом кактуса.

В довершение ко всем пакостям он не знал, где, черт его дери, находится. Карта, которую он захватил с собой, оказалась чудовищно неточной и, стало быть, бесполезной. Тай знал лишь одно: вот уже две недели, как он в Мексике. Пора найти хоть одну действующую железную дорогу.

Раздраженно теребя поля шляпы, он ехал верхом по самой середине пыльной улицы, которая разделяла жалкий маленький городишко на две залитые солнцем половины. Не было никакого признака железнодорожного вокзала. Кое-где мелькают люди, к счастью, не облаченные в мундиры. Можно надеяться, что стычки, вспыхнувшие на части мексиканской территории, этих мест пока не затронули. По мнению Тая, мексиканцы прямо созданы, чтобы убивать друг друга, а иначе им чего-то не хватает для полного счастья.

Он добрался до так называемого центра города, который представлял собой заросшую сорняками площадку возле церкви, что достойно украсила бы собой и город в десяток раз больший. Два старика дремали на скамейке под единственным деревом, росшим между этим местом и низкой цепочкой коричневых холмов.

— Эй, вы! Как называется этот город?

Испанскому языку Тай обучался в Калифорнии, и выговор его был далек от совершенства, однако он рассчитывал, что его поймут.

Один из стариков сдвинул сомбреро на затылок, открыв лицо, напоминавшее ссохшийся боб. Черные глаза обследовали пыльные башмаки Тая, его шляпу, седельные сумки и хмурое лицо.

— Мексла, сеньор.

Тай в жизни не слышал этого названия. На карте его не было. Где же он все-таки находится — заехал на двести миль в глубину Мексики или кружит вдоль самой границы? Тай снял шляпу и рукавом рубахи вытер пот со лба. Больше всего ему хотелось помыться и выпить чего-нибудь похолоднее.

— Есть здесь гостиница? Место, где можно получить постель и ванну?

Старик задумался над вопросом — плохой признак. Но в конце концов произнес:

— «Каса Гранде».

После этого снова надвинул сомбреро на нос и скрестил руки на груди. Разговор кончился.

Тай оглянулся через плечо. Единственным зданием в городке, заслуживающим определения «гранде», была церковь. Так это было во всей Мексике — во всяком случае, в той ее части, какую довелось увидеть Таю. Великолепные церкви в окружении бедных лачуг. Бывало, что еще алькальд[2], если у него хватало средств или не хватало совести, строил что-нибудь достаточно грандиозное и для себя.

Тай повернул коня и двинулся в обратную сторону — туда, откуда только что приехал. Он внимательно присматривался к покосившимся фасадам, пока не обнаружил выгоревшую на солнце вывеску со словами «Каса Гранде». На противоположной стороне улицы располагалось нечто вроде кафе на открытом воздухе, а рядом — конюшня.

В конюшне Тай сгреб за воротник рубашки парня, который принял у него коня, и притянул его к себе достаточно близко, чтобы различить запах последней поглощенной им пищи.

— Если кто-нибудь дотронется до моего коня — только дотронется, ясно? — я вас разорву на части, сеньор. Вы меня поняли? — Парень вытаращил глаза. — Спешить мне некуда. Я швырну вас на землю и прикончу! — Тай показал шляпой на стойло. — Эта лошадь должна быть завтра утром на месте, понятно?

— Да, сеньор!

Глаза у Тая покраснели от ослепительного солнца пустыни, лицо, заросшее двухнедельной щетиной, загорело дочерна. Он был грязен, вонял козлом и полагал, что выглядит достаточно взбешенным, чтобы его угроза возымела действие. Перекинув седельные сумки через плечо, Тай вошел в «Каса Гранде».

Его не удивило, что служащий уже стоит возле стойки с ключом в руке. Стоит иностранцу, в особенности гринго, въехать в мексиканскую деревню, как через несколько минут все население об этом уже знает и прикидывает, какую выгоду можно извлечь из появления гостя.

Единственное, что нравилось Таю у мексиканцев, — так это их еда. Даже звук их языка оскорблял его слух. С его точки зрения, испанский звучал чересчур мягко, чересчур, как бы сказать, женственно. Вы можете посылать человека, упоминая всех его предков вплоть до прабабушки, а звучит это, черт побери, словно вы поете даме серенаду.

Тай высыпал на прилавок пригоршню песо.

— Комнату. Ванну. И что-нибудь, чем можно полечить вот этот палец. — Получив ключ, Тай поправил на плече сумки и направился к лестнице, которая, казалось, не выдержит его веса. — Где ближайшая железная дорога? — спросил он, останавливаясь и глядя на парня через плечо.

— В Чапуле, сеньор. — Служащий ткнул куда-то позади себя указательным пальцем. — Два или даже три дня пути верхом.

Может, и так. Тай вроде бы помнил такое название у себя на карте — Чапула. Он поднялся по лестнице, открыл пинком дверь в комнату и был приятно удивлен тем, что одеяло на постели чистое. Окно выходило на крышу веранды — удобно в случае необходимости срочно смыться. Мебель пестрая, но целая. И зеркало не слишком мутное, бриться можно.

Двадцать минут спустя Тай отмокал в прохладной воде переносной ванны, с наслаждением вдыхая дым самой скверной сигары, какую ему когда-либо приходилось держать во рту, и поедая маленькие свернутые в трубочки лепешки, начиненные кусочками куриного мяса и мамалыгой. Занозу из пальца он извлек и смазал ранку алоэ, которое служащий прислал к нему в номер.

Желание вышибить из кого-то душу пока не оставило его, но было теперь не столь сильным, как тогда, когда он въехал в городишко. Он знал, что попозже отправится в это так называемое кафе напротив через улицу, выпьет пива, расспросит поподробнее о железной дороге и скорее всего обойдется без драки.

Ценой горького опыта он усвоил, что не следует трогаться с места, пока не получишь по крайней мере от трех разных людей одинаковые указания.

Передвинув сигару в другой угол рта, Тай развернул карту и, осторожно держа ее так, чтобы она не касалась грязной воды, стал рассматривать. Ага, вот оно!

Рядом с названием «Чапула» стоял значок железной дороги. Но еще не факт, что дорога действует. Это он тоже крепко усвоил на опыте. Стоило мексиканцам начать буйствовать, как они первым делом разрушали железную дорогу по соседству. Не важно, против кого или чего они выступали — против правительства, местного заправилы или собственной собаки; способ выражения недовольства был один на все случаи: взорвать железнодорожные рельсы.

Точно удостовериться невозможно, но кажется, что линия, проходящая через Чапулу, ведет на юго-запад, к Верде-Флорес. У Тая немедленно улучшилось настроение. Когда он прибудет в Верде-Флорес, ему останется всего день пути верхом до безымянной деревушки, ради которой он проделал всю эту длинную дорогу. Первая половина безумного путешествия будет завершена.

Опустив карту на пол рядом с ванной, Тай пристроил голову на бортике и принялся пускать дым, разглядывая трещины на потолке.

За шесть лет много чего могло произойти, и его поездка, может статься, пустая трата времени.

Маргарита могла умереть. И ребенок мог умереть. Маргарита могла снова выйти замуж. Или уйти в монастырь. Уехать куда-то или вообще исчезнуть бесследно. Возможно, она солгала и никакого ребенка не было. А возможно, он просто на ложном пути.

Тай тихо выругался. Дурацкое поручение, и он дурак, раз согласился взяться за дело.

В тот же вечер Тай получил точные сведения, что Чапула находится в трех днях пути верхом на юго-запад. Это, а также драка, в которой приняло участие полдеревни, окончательно улучшили его настроение. Когда он наутро зашел в конюшню и узнал, что его лошадь не украли, то почувствовал себя почти счастливым.

Под глазом у Тая темнел синяк, губа была рассечена, но он выехал из Мекслы, насвистывая сквозь зубы.

— Я ненавижу тебя! — Грасиела топнула о землю крошечным башмачком, украшенным кисточками. — Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Дженни хмуро взглянула на ребенка, прежде чем снять с себя сутану священника и отдать ее угрюмой на вид женщине, которая стояла возле самой лучшей лошади, на какой Дженни когда-либо приходилось ездить.

— Хватит вопить, козленок!

— Я хочу к маме!

— Мне не хотелось бы начинать со шлепков, так что лучше замолчи, слышишь? — Дженни наклонилась к лицу девочки, и та увидела угрозу в ее взгляде. — Нам следует вести себя как можно тише, пока мы не уберемся отсюда. Мама сказала тебе, чтобы ты во всем меня слушалась, я это знаю, так что заткнись или мне придется заткнуть твой рот тряпкой.

— Я ненавижу тебя! — повторила девочка, но уже без крика.

Дженни потянулась за свертком одежды к женщине, которая держала в поводу лошадь.

— Так это юбка! — протянула Дженни; женщина ничего не сказала в ответ и вдобавок к верхней вручила ей целый ворох нижних юбок. — Ладно, черт с ним!

Дженни предстояло как можно дальше уехать от родственников Маргариты, при этом она должна была везти с собой на лошади ребенка да еще напялить на себя юбки. Ругательства сами собой вырывались у нее изо рта. Хорошо еще, что у Маргариты оказался наметанный глаз: юбка и блузка по размеру точно подходили Дженни. Зато шляпа была попросту смешна и столь же полезна для защиты от солнца, как чайная чашка, но тем не менее Маргарита не забыла приложить ее. Слава Богу, что она сообразила прислать ботинки попросту удобные, а не модные.

А вот кружевные перчатки и короткая мантилья просто-таки насмешили Дженни. Перчатки превратятся в лохмотья через час-другой верховой езды, а под мантильей Дженни сварилась бы минут через двадцать после восхода солнца. Она сунула то и другое в седельные сумки, нащупав при этом тяжелый кошелек с монетами и пачку бумажных денег. Очень хорошо. Маргарита не забыла и о деньгах.

— Иди сюда, козленок. Пора смываться. — С этими словами Дженни протянула руки к Грасиеле, намереваясь усадить ее на лошадь, но девочка попятилась.

— Я не поеду с тобой! Я хочу к маме! — Грасиела бросила умоляющий взгляд на женщину, стоящую в тени, потом вдруг подбежала к ней и с плачем спрятала лицо в ее передник. — Я ее ненавижу! Я хочу остаться с тобой!

Именно такого поворота событий Дженни и опасалась. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу и перебирая в уме возможные решения. Вплоть до того, чтобы хорошенько стукнуть девчонку, перекинуть через шею лошади и увезти. Или связать ее и заткнуть ей рот перчатками.

Темные глаза другой женщины огнем горели в предрассветном сумраке, испепеляя Дженни. Маргарита сказала и этой женщине, и своей дочери, что сама выбрала смерть, Дженни это знала, но обе они, кажется, обратили свой гнев именно на нее.

Закусив губу, она окинула взглядом светлеющий горизонт. Спустя всего несколько минут поднимется солнце, а Дженни хотела как можно скорее уехать подальше отсюда, чтобы ребенок не услышал залпа, который прогремит в лагере. Да и сама она отнюдь не жаждала слышать эти выстрелы.

Дженни подошла к женщине и глянула в ее обвиняющие глаза.

— Я хочу оказаться подальше отсюда до восхода солнца. Вы меня понимаете?

Она ткнула большим пальцем в сторону Грасиелы.

Женщина наклонилась и сплюнула на землю возле самого подола Дженни. Потом еще раз ожгла ее взглядом и обхватила обеими руками дрожащее тельце ребенка. Заговорила ласково — почти пела, а не говорила:

— Ты помнишь, что сказала мама? Вытри слезки, маленькая моя. Эта американка отвезет тебя к твоему папе.

— Она убила мою маму!

Слезы заглушали слова, но Дженни расслышала их достаточно ясно. Она стиснула зубы и сжала кулаки, готовая надавать девчонке тумаков.

— Нет-нет, маленький цветочек. — Женщина выпрямилась и убрала под изящную шляпку девочки выбившуюся прядь шелковистых каштановых волос. Она послала Дженни убийственный взгляд, потом улыбнулась ребенку. — Ты ведь помнишь? Твоя мама медленно умирала. Теперь она уйдет к ангелам быстро и без мучений. Она будет счастлива так, как никогда не была на земле.

— Она уйдет к ангелам очень скоро, — напомнила женщине Дженни, многозначительно вздернув голову к небу. — Грасиела! Давай-ка садись на лошадь. Мы уезжаем. Прямо сейчас.

Женщина скорее подтащила, чем подвела девочку к лошади.

— Американка будет заботиться о тебе, — сказала она, а ее огненные очи предупреждали Дженни, что, если хоть волос упадет с головы ребенка, она самолично станет преследовать его обидчицу до конца дней и вырвет сердце у нее из груди.

Дженни слегка наклонилась и посмотрела на Грасиелу. Она не знала, какого роста может быть шестилетний ребенок, но перо на шляпке у девочки доставало Дженни до груди. На ее взгляд, девочка выглядела как большая кукла, одетая в миниатюрное подобие модного платья для взрослой женщины. Но кроме изысканной одежды, между матерью и дочерью сходства было мало. Волосы у девочки были каштановые, а не черные, и кожа светлее, чем у Маргариты. Самое удивительное, что дочь не унаследовала материнских глаз — темных, больших и мягких. Ненависть пылала в глазах зеленовато-голубых, как море. Материнскими были породистые нос и скулы, все остальное, видимо, досталось с отцовской стороны, от семьи драгоценного Роберто. Упрямство, как заподозрила Дженни, принадлежало Грасиеле лично.

Чувствуя, что к уже сказанному надо добавить еще что-то, чтобы побыстрее усадить Грасиелу на лошадь, Дженни пригнулась и посмотрела девочке прямо в лицо.

— Ладно, ты меня ненавидишь. Я тебя тоже не люблю. Но мы связаны друг с другом. Это несправедливо, нехорошо, однако… — «О Господи, как это сказала ее нянька?» — Однако твоя мама ушла к ангелам. У тебя остался только папа, и я обещала маме, что отвезу тебя к нему. А ты обещала маме, что поедешь со мной. Так она мне говорила. Это верно?

Грасиела потерла маленькими кулачками в перчатках мокрые от слез глаза.

— Я не хочу уезжать от Марии, от моей двоюродной бабушки Тете и от кузенов.

— Да, но ты должна. Ты будешь счастлива и спокойна у твоего папы. — Дженни не имела ни малейшего представления, правду ли она говорит, и это было невыносимо. — Самое главное, что именно этого хотела твоя мама. Ты и я… мы обе обещали ей, что ты поедешь.

Целую минуту смотрели они друг на друга, потом девочка с плачем кинулась к Марии для долгого прощания. Они бы прощались целую неделю, если бы Дженни не подхватила Грасиелу за талию и не усадила на лошадь. Идиотские юбки помешали ей самой сесть в седло с первой попытки, но вторая увенчалась успехом.

Мария слегка притронулась к бедру Дженни, но не сказала ни слова, когда та наклонилась к ней.

— Я поняла, — пробормотала Дженни. — Сделаю все, что в моих силах.

Потом она предупредила девочку, чтобы та держалась покрепче, и ударила лошадь каблуками в бока. Лошадь поскакала прочь от мескитового дерева, от Марии и от обнесенного стеной лагеря.

Пять минут спустя Дженни услышала выстрелы.

— Это гром, — сказала она Грасиеле, а сама прикрыла глаза.

«Все в порядке, Маргарита. Теперь ты среди ангелов. Не будет больше ни боли, ни крови на твоем носовом платке. Если и прольется еще чья-то кровь, так это моя. А если ты там имеешь какую-то власть, употреби ее в помощь мне и ребенку. Помни об этом, ладно? Сделай все, что можешь».

Они ехали, стараясь избегать больших дорог, до полудня. Дженни не стала бы останавливаться, но почувствовала, что тельце у девочки стало горячим, словно маленькая печка. Они обе были мокрые от пота, когда Дженни, завидев ручеек и тень над ним, решила остановиться, надеясь, что Мария не забыла уложить в переметные сумки еду на дорогу.

Ни слова не говоря, Дженни сняла девочку с лошади, потом подошла к ручейку, опустилась на колени и начала плескать водой себе в лицо. Глубокий и долгий вздох поднял ее грудь, когда вода побежала у нее по шее и намочила высокий воротник.

— От тебя воняет, — объявила Грасиела, опускаясь рядом с Дженни и набирая воду в сложенные ковшиком ладошки. Девочка пропустила воду между пальцами, потом легонько провела по лицу мокрыми ладонями.

— От тебя тоже воняло бы, если бы ты посидела шесть недель в тюремной камере.

Дженни расстегнула воротник и плеснула водой себе между грудей. И даже вздохнула — долгим вздохом — от удовольствия.

Грасиела бросила на нее сердитый взгляд.

— А в твоей тюремной камере были крысы?

— Почти такого же роста, как кошки, — ответила Дженни, вытаскивая шпильки из волос. — Не знаешь ли, в седельные сумки положили ножницы или нож?

— Это правда? — недоверчиво спросила Грасиела, не отвечая на последний вопрос. — Ростом с кошку?

Девочка невольно вздрогнула от страха. Дженни тем временем смотрела на бегущую воду. Она надеялась добраться до Верде-Флорес послезавтра. Надеялась сесть на поезд незаметно для окружающих, не привлекая ничьего внимания. Вряд ли такое удастся, если от нее будет нести так, что быка свалит с ног. Новый вздох приподнял ее плечи. Нестерпимо думать о потере времени, но, похоже, без мытья не обойтись.

Дженни встала, взяла седельные сумки и открыла их в тени низкорослого дубка на берегу ручья. Кто бы их ни паковал, он втиснул в сумки невероятное множество вещей. Дженни обнаружила перемену одежды для них обеих и даже ночные рубашки. Господи, ночные рубашки! Были там и туалетные принадлежности, мешочек со всем необходимым для шитья, небольшая кастрюлька с длинной ручкой, кошелек с монетами, приятную тяжесть которого Дженни ощутила на ладони, и тонкая пачка бумажных денег. Нашелся и кусок мыла, и еще один мешочек, где лежали пакетики с лекарствами. Дженни принюхалась к порошкам и мазям; хмыкнула удовлетворенно, уловив терпкий запах порошка из семян сабадиллы[3]. Она рассчитывала найти это снадобье.

Присев на корточки, Дженни глянула в покрасневшие глаза Грасиелы.

— Мне понадобится твоя помощь.

— Я тебя ненавижу! — прошипела девчонка.

— И тем не менее мне нужна твоя помощь.

Теперь, увидев девочку при ярком солнечном свете, Дженни пришла к заключению, что она не похожа на Маргариту, но не менее красива, чем мать. Особенно хороши были у нее глаза, опушенные густыми ресницами и то и дело меняющие цвет с голубого на зеленоватый и наоборот. Сейчас они смотрели жестко.

Дженни покопалась в сумочке для шитья и достала небольшие ножницы.

— Ты умеешь ими пользоваться?

— Конечно, я умею пользоваться ножницами! — высокомерно ответила Грасиела, глядя на свою спутницу с аристократическим пренебрежением.

— Откуда мне знать, что умеет и чего не умеет шестилетний ребятенок? — огрызнулась Дженни, сунула ножницы в руку Грасиеле, потом кое-как расправила спутанные пряди своих потускневших от грязи рыжих волос.

— Отрежь их. Грасиела попятилась.

— Вши, — пожав плечами, пояснила Дженни, обрадованная выражением страха на детском лице. — Имей в виду, что нам с тобой придется показаться на людях. Остриги их коротко, но не слишком, чтобы это не выглядело нелепо, когда я надену шляпу.

— Вши! Какая гадость! Я не хочу до них дотрагиваться!

— Или мы избавимся от них прямо сейчас, или через день-другой они заведутся и у тебя.

Рука Грасиелы взлетела к каштановым кудряшкам, выбивающимся из-под ее маленькой шляпки с перьями.

— Нет!

Дженни молча указала Грасиеле на свою голову, размышляя при этом, разумно ли подпускать так близко к себе с острыми ножницами того, кто тебя ненавидит, пусть даже ребенка.

Грасиела приблизилась к ней с таким отвращением, словно Дженни была прокаженной. Заставила себя приподнять грязную прядь, взявшись за нее большим и указательным пальцами.

— Фу!

— Режь, чтоб им пропасть!

Среди вещей было и зеркальце, но совсем крошечное — больше дюйма поверхности в него не разглядишь. Иначе Дженни сделала бы все сама.

Минутой позже слипшиеся пряди начали падать вокруг нее на землю. Дженни старалась не смотреть на них. Она только и гордилась, что своими волосами. Они у нее красивые. Вернее, были бы красивыми, если бы она как следует ухаживала за ними. Дженни сидела с каменным лицом и смотрела прямо перед собой, пока Грасиела щелкала ножницами и топталась вокруг нее, стараясь уклониться от падающих прядей.

— Вот и все, — сказала девочка, возвращая Дженни ножницы и глядя на ее голову с мстительной усмешкой.

Стиснув губы, Дженни взяла в руки зеркальце и подняла повыше. Грасиела обкорнала ей волосы примерно до уровня ушных мочек, а кое-где и еще короче; там и сям торчали клочки, словно щетина на щетке. Большинство женщин заплакало бы при виде такой картины. Дженни только вздохнула и долгую минуту молча смотрела куда-то в пространство.

Встала, сняла блузку и юбку, бросила их под дерево. У нее не было времени натягивать чулки, и теперь ботинки прилипли к ногам, она не без труда стянула их. Грасиела расстелила в тени скатерть, уселась с необыкновенным достоинством, потом развернула тортильи с холодным мясом. Первым долгом, разумеется, положила на колени салфетку. Сидела и наблюдала за тем, как Дженни раздевается.

— Ты могла бы меня поблагодарить.

Дженни только зыркнула на нее, но ничего не ответила. Еще чего! Благодарить эту ехидную букашку за то, что она навыстригала проплешин у нее на голове! Дженни не сомневалась ни минуты, что девчонка радуется учиненному безобразию.

Деликатно откусывая по маленькому кусочку от тортильи, Грасиела внимательно наблюдала за тем, как Дженни ступила в воду ручья и начала намыливаться.

— Я раньше не видела взрослых людей голыми, — сказала она, не сводя с Дженни глаз.

— Вот и погляди, — отрезала Дженни.

Она не помнила, чтобы чувствовала себя когда-либо до такой степени неловко. Если кто-то и видел ее голой с тех пор, как она перестала быть ребенком, она сама об этом не ведала. Она притворялась, что не обращает на Грасиелу внимания, но лицо ее так и горело от стыда.

— У всех взрослых женщин растут волосы между ног или только у тебя?

О Господи! Дженни так и вспыхнула. Она повернулась к девчонке задом, но от этого было не легче.

— У всех взрослых женщин там волосы, — сдавленным голосом ответила она.

— А почему?

— Откуда мне знать? Это происходит, когда девочке исполняется десять не то двенадцать лет, я уж и не помню. Твоя мама ничего тебе не рассказывала о… обо всем этом?

— У моей мамы нет пучка безобразных волос между ног, — заявила паршивка тоном величайшего превосходства.

— Вот именно что есть. — «То есть было», — молча поправила себя Дженни. — У всех взрослых женщин волосы между ног и под мышками.

— А у моей мамы нет! — выкрикнула Грасиела, сморщив лицо; щеки у нее покраснели, девочка уронила лепешку на колени, глаза были полны слез, из груди рвались рыдания. — Моя мама уже умерла?

Дженни перестала скрести голову и с опаской огляделась по сторонам. Она сомневалась, чтобы на расстоянии оклика находилась хоть одна живая душа, но мало ли — местность-то неровная! Нельзя быть вполне уверенной.

— Малышка! Эй, не вопи так громко! Перестань, говорю тебе!

Дженни забыла, если когда-то и знала, что такое плачущий ребенок, каким несчастным он выглядит. Слезы так и лились из голубовато-зеленых глаз Грасиелы. Из носа у нее текло, лицо и плечи дергались. Все тельце содрогалось от рыданий. Дженни глядела на этот маленький комочек сплошного безнадежного страдания и чувствовала себя беспомощной, как никогда в жизни.

Поглядывая одним глазом на Грасиелу, она поспешила смыть с себя мыло, потом насыпала порошка сабадиллы в маленький пузырек с уксусом, мысленно поблагодарив Маргариту за предусмотрительность, и втерла состав в голову, от души надеясь, что на ней нет царапин — в противном случае уксус превратится в жидкий огонь, который прожжет череп до самых мозгов.

— Мне очень жаль, что твоя мама уже стала ангелом.

Дженни вышла на берег, вытерлась нижней юбкой, оторвала от ее подола полоску материи, намочила в ручье и обвязала этой тряпкой голову. Порошок сабадиллы уничтожит оставшиеся гниды. К тому времени, как они доберутся до Верде-Флорес, чтобы сесть в поезд, надо хорошенько вычесать волосы гребнем.

Дженни набросила на себя ситцевую сорочку, отороченную кружевом — первым кружевом, которым ей довелось себя украсить.

— Малышка, я знаю, что тебе очень плохо, но ты постарайся быть сильной.

Грасиела сидела съежившись, словно из нее выпустили весь воздух. Руки бессильно повисли, кисти распростерлись по земле. Слезы и сопли капали с лица на салфетку. Если бы Дженни увидела страдающую до такой степени собаку, она бы ее пристрелила, чтобы избавить от мучений.

— Девочка, послушай. Люди все время умирают. Тебе надо к этому привыкнуть. — Слова не помогали. Дженни просто не могла поверить, что в столь маленьком существе помещается такое количество слез. — Эта женщина — кажется, ее зовут Мария — была права. Твоя мама очень сильно болела, ты, наверное, видела, что она кашляла кровью. Теперь она больше не страдает от боли.

— Я хочу быть с ней.

— Я понимаю, что ты этого хочешь. — Дженни надела юбку и засунула в нее подол сорочки. — Но не можешь. Ты просто должна с этим согласиться и перестать хныкать. Слезами горю не поможешь.

— Ты некрасивая и злая, я тебя ненавижу.

— Ты маленькая и сопливая, и я тебя тоже не слишком обожаю.

Дженни нашла тортильи и впилась зубами в одну из них. Вкусно. Она жевала и обеспокоенно наблюдала за Грасиелой. Как поступила бы Маргарита? Что она сказала бы в подобном случае?

— Пора заткнуться, слышишь?

Вряд ли Маргарита произнесла бы такое. Девочка заплакала еще сильнее и громче.

— Послушай, плачем ты свою маму не вернешь. Только хуже себя почувствуешь, а мне захочется шлепнуть тебя. Чтобы ты замолчала. Я, например, не вела себя так, когда узнала, что умерла моя мама. — Дженни доела, наполнила водой фляги и привязала их к седлу. — Поехали. Если мы не будем больше останавливаться, то дотемна сделаем еще десять миль.

Грасиела не двинулась с места.

— Малыш, — снова заговорила Дженни, стараясь быть терпеливой. — Поверь, я хотела бы уехать отсюда и оставить тебя, но я не могу. А ты слишком мала и глупа, чтобы позаботиться о себе. Вот так. Если ты не хочешь, чтобы тебя убили бандиты или съели волки, то лучше оторви свою попку от земли и шагай сюда.

Грасиела медлила достаточно долго, возможно, давая понять, что действует по принуждению. Наконец подошла, опустив голову, обливаясь слезами и хлюпая носом, плечи у нее дрожали. Девочка безвольно повисла у Дженни на руках, когда та поднимала ее на лошадь.

Жестко стиснув губы, Дженни уселась позади и тронула лошадь каблуками в бока. Грасиела откинулась назад, и Дженни вновь ощутила жар детского тельца, горячего, словно печка.

— Вот какое дело, — сквозь зубы заговорила Дженни. — Ты не разговаривай со мной, а я не буду разговаривать с тобой. Нам надо отдохнуть друг от друга, так что помолчи.

Она поерзала, устраиваясь в седле для долгой езды.

Ехали они до наступления темноты, прежде чем остановиться на ночлег. У Дженни ныли кости. К тому же она, должно быть, расцарапала кожу на голове, когда воевала со вшами, и теперь ей казалось что в череп вогнали раскаленную спицу.

— Ты можешь напоить лошадь и привязать ее на ночь?

Грасиела посмотрела на Дженни как на сумасшедшую. Дженни вздохнула.

— Ладно. Можешь развести костер и приготовить кофе?

Грасиела приподняла одну бровь. Скажите пожалуйста! Эта шестилетняя паршивка умеет поднимать одну бровь! Дженни двадцать четыре, а у нее такого не получается: вместе с одной бровью поднимается и вторая.

— Умеешь ты делать хоть что-нибудь полезное?

— Я умею шить, читать и рисовать картинки.

Поджав губы, Дженни устроила лошадь на ночь, потом разожгла огонь.

— Ты присматривайся, козленок. В следующий раз это будет твоя работа.

Она сварила кофе, подогрела бобы и тортильи; вытряхнула одеяла, притороченные к седлу. Глядя на то, как зевает Грасиела над своей тортильей, Дженни вдруг подумала, а не прячутся ли кузены где-нибудь поблизости в темноте. Хотя, может, Маргарита преувеличила опасность этих людей? Может, они остались в деревне, выпивают, поминают Маргариту и радуются, что избавлены от ответственности за ребенка?

Грасиела встала и вежливо прикрыла ладошкой зевок.

— Ты можешь меня раздеть. Я хочу спать.

У Дженни отвисла челюсть.

— Разве я похожа на твою паршивую служанку? Раздеть тебя? Когда мне было шесть лет, я работала за взрослого. Так что, черт побери, одевайся и раздевайся сама!

Грасиела молча смотрела на Дженни поверх огня. Слезы набежали ей на глаза и покатились по щекам.

— Мама всегда раздевала меня и укладывала в постель.

— Тебе шесть лет. Ты уже большая. Можешь и сама снять с себя платье и надеть ночную рубашку.

— Я ненавижу тебя, ненавижу! Ты такая уродливая и глупая с этой тряпкой на голове!

Дженни только усмехнулась.

— Вот твое одеяло. Хочешь раздевайся — хочешь нет, дело твое. На меня не рассчитывай. Придется тебе научиться расстегивать пуговицы самой.

— Я умею расстегивать пуговицы! Я ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу!

В ярости Грасиела с криком забегала вокруг костра, отшвыривая ногами камешки. Лицо у нее было красное, как огонь.

Дженни глядела на нее с интересом. Выходит, Грасиела не всегда бывает только лишь слезливой маленькой капризницей. В конце концов, набегавшись и выпустив пар, девочка начала раздеваться. Она пришпилила свою шляпку прямо к земле длинной шляпной булавкой. Изобретательная, в этом ей не откажешь. Потом сложила аккуратной стопкой накидку, блузочку и юбку и придавила одежду камнем. Дженни кивнула, но тут в изумлении широко раскрыла глаза.

— Великий Боже! Да ты, оказывается, носишь корсет!

Грасиела бросила на нее гордый взгляд.

— Настоящие леди всегда носят корсет.

— Ты, должно быть, здорово мучилась весь день. Почему ты ничего не сказала? — Дженни посмотрела, как девочка тянется и выгибается, стараясь достать до спины, и сказала со вздохом: — Иди сюда. Тебе самой не снять эту проклятую штуковину.