– Нет, сыну, сейчас подъедет.

– А сын у тебя кто?

– Тоже типа юрист, только в частной конторе работает…

– Ну… подождем, посмотрим, что это за юрист такой… Может, весь в папу…

«А если не в папу, – мысленно продолжил лейтенант, – то… Фуэнтоса на улицу, чтобы не завидовал, то, да се… Меньше сотни… двух сотен – брать нельзя, потому что полтинник патрульному положен – отдай и не греши… Трех сотен, потому что сигнал о поджоге все-таки был, этикетка прилагается, как говорится… Но если старик наврал…»

– Слушаю вас? Лейтенант Палмер. Да. Задержан, поскольку нарушал общественный порядок. У нас все в ажуре, все в книгу занесено, никто и пальцем не тронул, приезжайте и смотрите, господин адвокат. Вот и приезжайте. Да. Мы тут работаем и вы нам не ревизор. Да. Вот по закону и действуйте. Да насрать.

– Слышишь, Фуэнтос, о какая важна птица у нас! Адвокат звонил. Вот увидишь: привезет нашему деду разрешение ссать напротив Дворца.

– Что, дед, лапа наверху, а? – Палмер храбрился, но и сын-юрист, и адвокат, молниеносно выскочивший из телефонной трубки ради какого-то бомжа… Эт-то надо не спешить…

– Фуэнтос, хватит бумагу и воздух портить, давай ее сюда. Ну-ка проветри тут, да мало-мальский порядок наведи, сидим как в хлеву. И так хлев, да еще свиней всяких водим! Пусть в камере подождет, отведи его. И этих из обезьянника сунь подальше, в третью. И приберись, быстро…

Фуэнтос как раз двигал стулья и обернулся на шум. Человек, вошедший в двери, не так уж сильно походил на юриста, скорее на оперативника-силовика, если взять на веру слова о его принадлежности служителям закона… Но служители на работе одеваются более скромно, а этот расфуфырен как министр, даром что молодой. Тройка, запонки, галстук… Носки и кальсоны тоже, небось, шелковые. Шрам на роже. Ну-ну… Такие хорошо платят, повезло летёхе.

– Лейтенант Палмер, слушаю вас.

– Добрый день. Я по звонку… Ого! Вот так встреча. Палмер, Санди Палмер! 68 школа, 10-б. Не узнаешь?

– Ха… Чари… Ричард… Черт, сейчас вспомню… Из параллельного, «а», если не ошибаюсь? Рики!

– В точку.

Оба вдруг замолчали неловко, вспомнив причину встречи.

– Что-нибудь такое серьезное?

– Да нет. Нарушал. Распитие в неположенном месте. Был сигнал, не подозрение даже, что хищение… имело место… Да фигня. Твой? Поди, посмотри…

Вот этого мига человек-бомж страшился больше всего: когда сын взглянет на него и увидит его с близкого расстояния во всей полноте… Таков, как он есть сейчас… Вот он смотрит. Спрашивает о чем-то…

– Нормально, сынок. Все нормально…

Ушел. Отвернулся и ушел. Но он же не совсем, а с лягавыми договариваться… И стыда-то особенного не случилось. Господи, что со мной стало… Я должен бы умереть на месте, а я даже и не… Это пьяные слезы, и сам я полное ничтожество… Вот если бы я… Человек кряхтя сел на корточки и прижмурился, чтобы скоротать время за привычной мечтой о том, как вернется к нему благополучие, молодость, уважение окружающих… Но и мечты в последнее время стали какими-то скудные, не сладкие, к тому же то и дело отравляемые невзгодами, тем же воображением и насланные… Обязательно присутствовали в этих мечтах выпивка, мстительное торжество над многочисленными обидчиками… Только все наладится в грезах, как вдруг, откуда не возьмись, очередные беды, угрозы, которые надо перемечтать новыми хеппи-ендами, а уже устал и не хочется ни о чем мечтать. Выпить бы, вот чего надо бы…

Вот, еще кто-то вошел… Ага, адвокат… Но теперь он там лишний, раз сын знает лягавого, а тот его. Когда сын учился в десятом классе, то он с ними уже не жил… Или жил? Надо бы вспомнить, а не вспоминается, в голове один мусор… Смеются… Натужно там, наверное, Рику смеяться, зная, что эти двое знают, что он его отец… Вонючий бомж из обезьянника… Вот когда начал стыд-то подпирать… Выпить бы…

– Выходите. – Фуэнтос был хмур и через силу любезен: ничего ему не обломится с этого сумасшедшего алкаша, хоть он и видел, как тот гусь в шелковом галстуке сунул Палмеру прямо в нагрудный карман, два с половиной ноля, пятисотку. Хорошо тем, кто с образованием, а он – и улицу паси, и за уборщицу… Можно было бы пойти на принцип и загнать наверх рапорт… о подозреваемом в ограблении и поджоге… Рапорт не слать, конечно, потому что словам лейтенанта поверят быстрее и плевать против ветра глупо… Но проявить готовность… вслух… чтобы летёха понимал, что нужно делиться… Нет, к черту, связываться из-за вшивой сотни…

– Жаловаться буде…те? Претензии, пожелания?

– Жалоб нет.

Адвокат, оказывается, еще раньше отбыл, хоть это хорошо.

– Извините, если что не так, служба такая…

– Что ты, Санди, это я у тебя в долгу. Встретимся, посидим как-нибудь!

– Ну дак!… – Палмер неловко взмахнул рукой, изображая энтузиазм от предстоящей встречи.

– Пока!

– Счастливо!

Человек видел, как сын его, ни от кого не пряча, ткнул узенький бумажный цилиндрик прямо в ладонь Фуэнтосу, и тот облегченно выдохнул и заулыбался.

Фуэнтосу, который бил его ногами и дубинкой, который хотел сосватать ему «грабежную» статью с отягчающими… Но сын, конечно же, прав и сделал все что мог в этой ситуации и денег не пожалел…

– Да садись, не бойся! Это специальная обивка, не пачкается. И вообще не важно, не каждый день видимся. Тебе куда? Не возражаешь, я включу музыку?

«Тебе куда?»… Господи, Боже милостивый! Провалиться мне сквозь землю, если я знаю, что на это сказать! «К тебе домой, сынок. Отпраздновать освобождение из узилища, обезьянником прозываемого…» «Тебе куда…» Вопрос благополучного человека, которому всегда есть куда ехать, с работы ли, из дома… А может он таким образом намекает, что на сегодня встреча родственников завершается… Скажет сейчас, что у него срочное дело… Из динамиков стучалась в уши развеселая песенка про негритянку в кандалах, прекрасную, как черный ангел…

– Может, ко мне поедем? Отдохнешь, переоденешься, а то в таком виде тебя опять подметут? Моих сегодня до вечера не будет: Шонна сразу же после школы их забирает и…

– Не могу, сынок. Высади меня где-нибудь около парка, если нетрудно, а дальше я сам доберусь.

– Пап, да нельзя тебе в таком кошмарном прикиде, давай лучше…

– Можно. Мне теперь все можно. Ты… хороший сын и я тебя… тобой… Высади, прошу. Вот здесь, немедля.

Человек одолел слезы и заставил свой голос звучать твердо, упрямо, как когда-то, когда он еще был главой своей маленькой семьи. И сын послушался его, крутанул руль вправо, влево, тормоз – все это четко, впритирку к поребрику и соседним моторам.

– Денег дать, пап?

– Нет. Спасибо, нет.

– А все же возьми. У меня только сотня из свободных осталась, потому что надо еще заправиться… Возьми, ради меня возьми, чтобы мне спокойнее было тебя одного оставить. Телефоны ты вроде как помнишь. Да?

Человек вместо ответа смял рукой новенькую жесткую бумажку и сунул ее в правый передний карман джинсов, в котором точно не было ни одной дырки. Слезы опять подступили к самым ресницам; человек повернулся и пошел, понимая, что любая попытка сказать хоть что-нибудь продолжится его рыданиями и общением с сыном – необходимостью, равно тягостной для обоих. Ему было все равно куда идти, но выбрал он направление противоположное тому, по которому они с сыном ехали… Шагов через сто он решился, наконец и оглянулся: уехал.

Мост через узенький речной рукав вел на остров, в Центральный Парк, где за вход по выходным взимали плату, а в будние дни пускали бесплатно. Сегодня была среда и не было причин останавливать человека, не пускать, каков бы он ни был, а все равно он боялся, потому что привык бояться людей в униформе. Вот и сейчас охранник на входе ткнул его неодобрительным взглядом, но пропустил, не цепляясь, поленился покидать нагретое предвечерним солнышком помещение.

Когда-то давно прогулки по этому парку и дальше, еще через мост, в Морской парк, были человеку в удовольствие, там он с друзьями «клеил» девушек, потом гулял с той, кто стала матерью его детей, потом… Это было в прошлой жизни, а сейчас человеку предстояло идти на юг, через мосты и парки, далеко, до его нынешнего пристанища, где на чердаке его ждут постель, зеркало, сквозняки и похмельное утро. Сын и впрямь, видимо, собирался привезти его к себе, в гости, вот и завез далеко. И не подумал, каково ему будет обратно добираться. Ах, да, ведь у него деньги есть… Но человек не собирался вытаскивать сотенную в общественном транспорте, мало ли… Не велик барон, дойдет. И надо обязательно выпить… Знобит так, что и солнце не помогает, а еще снег в ботинки набился, потому что надо только по дорожкам, а не напрямик… Купит себе такого же коньяку, не хуже, впрочем, какая разница, хоть из крашеных опилок, лишь бы градусы были настоящие… А сколько еще идти… Человек остановился в испуге, хлопнул себя по правому карману, не почувствовал ничего, стал запихивать туда негнущуюся клешню… Есть, вот она: человек бережно, насколько позволяли озябшие пальцы, расправил светло-коричневую бумажку: сто талеров, неделя беззаботной жизни. Можно даже что-нибудь из одежды купить и детям позвонить из автомата, да поговорить минут несколько… Но человек знал, что ничего такого этакого не будет, ни покупки одежды, ни пятизвездочного коньяка – только необходимое, сиречь «халка» и, может быть, что-нибудь заесть. Хорошо, если никто на хвост не сядет, а с другой стороны уже и некому. Ниггер при «буфете», а других и прочих друзей он не знает и знать не хочет. Вот так вот.

Однако, не в шутку потряхивало похмельным отходняком и стылыми сумерками. Человек шел и шел, по расчищенным дорожкам и остаткам сугробов, увязая то и дело в мелкой октябрьской грязи; давно уже утратив представление о том, сколько времени он в пути, и сколько осталось… Парк был пуст и гол, и черен: фонари на редких столбах светили через три на четвертый, а ночное небо оказалось сегодня без луны; разнокалиберные звезды рассыпались почти до самого горизонта в беспорядочные кучки и соцветия и только перемигивались, притворялись, что светят, а сами обманывали…

Бесполезно: я ведь помню со школьной еще программы, что все вы суть – солнца, которые от нашего, большого, очень далеко находитесь, в сотнях… и даже тысячах… этих…

Человек даже остановился, пытаясь припомнить слово, обозначающее межзвездные расстояния… Несколько световых лет составляют…

Не стоило бы останавливаться, сразу все заходило ходуном под дрянной одежонкой, колени и живот…

Парсек! Все-таки вспомнил он его, и надо срочно идти дальше. В аптеку он может и не успеть и, видимо, не успеет, поэтому придется пить «фабричное». Ну и ладно, здоровью будет больше пользы… Мост.

Погоди-ка… Он ведь только что переходил через мост… И до этого еще один… И до него переходил… Человека поразил внезапный испуг, что он заблудился и вообще бредет неведомо куда; он повернулся спиной к ветру, вытер рукавом слезящиеся глаза, проморгал их… Фу, черт, все правильно: это Спортивный мост, а это стадионы… Большая часть пути пройдена, но шагать еще и шагать. Подобравшийся поближе ветер вдруг с разбега жестоко хлестнул ему по левой щеке ледяной крошкой с дождем, ударился в парапет, развернулся и с визгом вцепился в правую. Человек, вскрикнул, выплеснул руки из карманов и устоял-таки на ногах. Дыхания не хватало – бежать, но он обхватил себя руками поперек туловища и засеменил затылком вперед, пытаясь удержать, не дать ледяным струям выхватить из под рук и пожрать последние лоскуточки тепла – главное, мост перейти, меж домами не так дует…

Дуло и меж домами. Короткий проспект полз навстречу нехотя, вихляясь, подставлял под ноги то сугробец, насквозь пропитанный водою, то лужу, припорошенную грузным серым полуснегом-полуградом; ноги словно бы и сами согрелись, устав от многочасового ледяного компресса, – человек перестал чувствовать ступни… Отрежут и черт с ними. Вот лечь и уснуть, и не холодно, кстати… Прямо тут и лечь… Человек остановился возле зарешеченной по ночному времени арки двора, посмотрел на замок – нет, заперто… Ноги сами подогнулись… И светло, и тепло, и подснежников целая поляна… Нет! Он так и умрет, если лечь, а идти и недалеко, и в кармане у него сотня, а на чердаке его ждет постель, а до постели удовольствие, а наутро опять же опохмелка и беззаботный день, который уже будет четверг. Один шажок, вот так… Два шажка, да три шажка… За маму, за папу, за бабушку… Ноги послушались и захромали, куда им было велено.

Подслеповатая октябрьская ночь, поняв, что фокус не удался, перестала притворяться весенним солнышком, зацепилась за ноги на ощупь и бешеной каруселью сомкнулась вокруг человека, завыла в полный голос: «собью, убью, коконом завью!» Мелкая ледяная дробь так и норовила залезть под веки, ослепить, ветер беспорядочно пинал в бока и спину, а человек все шел и шел, брел и брел, ковылял и ковылял…

– Жив… Видишь, плачет даже…

– Тут заплачешь… Квартальных позвать, что ли, или скорую вызвать?…

– Не надо никого звать. Как будет у тебя своя смена – делай что хочешь, а в мою – не командуй, молода еще. Видишь, и он говорит – «не надо». Дед, слышишь, дедуля, ты как?

– Нормально, доченька… Просто замерз малехо. – Жирное участливое лицо скакнуло куда-то под потолок, к мутно-белому плафону. – Тиля, ну-ка, принеси кипяточку с сахаром. Возьми стакан в моей тумбочке и посмотри, чтобы не очень горячо было, а то дед замерз, да тут еще и обожжется… Заварка холодная, ты ее немного добавь.

Тетка засмеялась облегченно, оперлась рыхлым гузном о прилавок.

– А грязный-то, а смердячий!… Что? Нет, дедуля, ничего ты нам не давал. Мы с Тилей греха на душу не возьмем и твоих денег нам не надо, да Тиля? Истинный крест. Погоди, сейчас попьешь горяченького, хоть согреешься как следовает. Понятно, что бутылку тебе, не за цветами в ночной магазин поперся, в такую-то погоду… Где живешь-то? Здесь ты ничего не ронял. Посмотри по карманам. А много ли было?… Ого, а ты, часом не бредишь? Сотня у него была! Ну, тогда ищи хорошенько, если не прибредилось, а нам твоей сотни не надо, не беднее твоего. Ну не дергайся, не суетись, глотни, глотни еще пока теплый… Да куда ты!… Вот же козел, нет, ну ты подумай… Все, Тиленька, отбой. Бегать мы за ним не будем. Воду вылей, а стакан сполосни как следует, он из него пил, мало ли… А лучше выбрось, дерьма не жалко. Выбрось его совсем, говорю, и подмети здесь! И грязь вытри. Надо же, будто мы его вонючие деньги взяли. Правильно люди говорят: «Не делай добра – не получишь и зла». Да чтобы я еще раз какого-нибудь синяка в магазин впустила… И ведь, главное, замерзнет насмерть под забором. Надо было ему поднести сто грамм, он бы в подсобке и уснул до утра… Хоть бы его какая лягавка подобрала, да в помещение, все ведь живая душа… Э-ха-ха-а, скорей бы утро…

Но человек не свалился под забором, не замерз насмерть и даже не попался в лапы патрульной службы: отчаяние придало ему силы, вернее, выхватило последние из страдающего тела – и человек добежал, добрел, дополз до своего единственного убежища, до чердака в заброшенном доме.

Ботинки никак не снимались с задубевших ног; человек дергал и тряс ими, плохо понимая, что делает, наконец повалился ничком на свою лежанку и задрожал в беспамятстве.

Немного погодя и дрожь прекратилась и человеческое тело приготовилось умереть, обмякло, легочные и сердечные мышцы все еще шевелились, полусонные, но только по привычке: ничто уже, ни череп, ни позвоночник, не командовали ими, не понукали…

Дом заохал, заворочался, сколько фундамент позволил… Жалко человечка. Он ведь привык к нему, маленькому и непутевому, вместе перезимовали, вместе ждут неизбежного. Как он, дом, никому не нужен и лишний для этого мира, так и человек этот – точно такой же всеми забытый хлам. Но ведь он, дом, нужен человеку, раз тот поселился у него и ждет защиты. Значит и человек ему нужен: с ним он – жилище, а без него – старая развалина, как та соседка-водокачка без воды. Непогода с новой яростью вспрыгнула на дырявую крышу, заелозила, пытаясь просунуться внутрь, дотянуться и пожрать невидимые лучики тепла, все еще исходящие из неподвижного тела…

Дом крякнул, поднатужился, повел плечами – кое-где щели вовсе сомкнулись, а кое-где чуточку, но обузились. И кровля почти перестала протекать: большая часть ледяной, сиропной густоты слякоти, послушно заскользила по пологому склону, перевалила через неровные края и поползла по стенам вниз, куда и положено. Вот и пусть себе, – главное, что по наружной части стен, не по внутренней. Хитрый и жадный ветерок-ледянец, еще с моста увязавшийся за человеком, зло взвизгнул и забился в панике: двойная оконная рама схлопнулась всеми створками сразу и осколки стекла в наружной ствоке распороли на воздушные ленты длинное верткое тельце. Визг истончался, перешел в комариный зуд, потом вроде бы опять набрал густоты и злобы… Дом понимал, что против ночных стихий сил ему надолго не хватит, до утра бы продержаться, однако главное дело было сделано: человек пошевелился и даже застонал во сне… Или, может быть, в бреду – дом недоуменно вслушивался в бормотание и вскрики спасенного им человека – ничего не понять: то ему холодно, а то вроде бы и жарко… Пить хочет. Что мог – он смог и сделал, дальше человек сам пусть справляется, а он, дом, устал… Надо бы подремать, пока не рассвело, а там опять смотреть и караулить свою судьбу… Да карауль не карауль, а мимо не проедет… Нет, но все-таки…Может быть, раз в нем есть жильцы, хотя бы один этот, его и не снесут? – Дом помечтал немного, понимая, что думает глупости, закашлялся смущенно. Весь ум обветшал, отсырел, это от старости… – Спи, спи человек, сил набирайся, утро скоро.

И утро пришло, а за ним по-летнему жаркий день, прогревший дому бока и темя, не до нутра, не до сердца, но изрядно… Человек так и не очнулся, только разметался во сне и стонет чего-то и хрипит… Но живет.

А вечером вновь похолодало, но это уже была не та стужа с лютой пургой, что вчерашней ночью, и дом сумел удержать остатки дневного тепла до следующего утра. И вновь наступил день, хмурый, но не промозглый, а мягкий и безветренный…

Четырежды за трое с лишним суток большие и малые физиологические нужды побуждали человека вставать и нести в туалетную дырку требуемое, но действовал он как сомнамбула, не отдавая себе отчет в содеянном. От бреда – и то у него сохранилось больше воспоминаний. Пару раз силы организма и подсознание подводили человека и он обмочился. Об этом он равнодушно догадался на четвертые сутки, сразу же, как только сознание вернулось к нему, по запаху.

Человек ощупал себя сзади и спереди, медленно, с натугой сел, опираясь на дрожащие руки. День. Воскресенье…

– Какое, к черту воскресенье, когда вчера была среда??? Головокружение резко усилилось и человек мягко повалился навзничь, чтобы отдышаться и подумать. Нет, раз он подумал про воскресенье – значит, так оно и есть. Слабость – дышать и то работа… А тут еще и обоссался, похоже… Штаны его и продавленный матрац скверно пахли мочой, потом и еще какой-то полуразложившейся органикой… – Может, мышь оттаяла, или голубь, на дворе, вроде бы, не холодно…

Нет, сегодня точно воскресенье, и он проболел трое суток с лишером. Ничего не ел, не пил… Человек сморщился, припоминая… Вроде бы, вставал он пару раз и вроде бы пил из корытца. Надо бы еще попить… «Да!» – закричали ему язык и губы, попей, попей же скорее… Горло ойкнуло тихо, но смолчало, также истомленное долгой жаждой. Человек вновь сел, осторожно встал и вновь брякнулся тощей задницей на матрац – опять голова кругом и ноги не слушаются… Хорошо хоть не болит. Да, хорошо, что голова только кружится, а не болит. Вот именно на этом положительном факте надо сосредоточиться и добраться до корыта. И напиться маленькими глоточками. А руки будут помогать ногам и держаться за стены и иные полезные опорные приспособления. Вот так. И оказалось, что совсем недалеко. И мелкими, главное – мелкими, воды целое корыто, пей – не выпьешь за неделю, водичка свежая, относительно чистая… Ну, по крайней мере, почище, чем из лужи.

Человек насыщался водою не менее десяти минут, потребляя холодную влагу медленно, с паузами, воробьиными глоточками, и благодарное горло соглашалось принять еще и еще.

Теперь надо бы умыться. Зачем нужно умываться по утрам – человек уже не знал, но старая привычка не исчезала даже под напором пропитых лет и перенесенных невзгод. «Надо бы лежанку высушить, проветрить», – подумалось человеку и он двинулся было к окну – отворять… Нельзя – заметит кто-нибудь, сторож какой, или еще кто, и пинка под сраку. А если к солнышку подвинуть? Человек, сопя, стал двигать матрац с остатками кушетки поближе к окну и чуть было вновь не потерял сознание: сидишь, стоишь спокойно – вроде бы ничего, напрягся чуть – голова как после карусели… Ладно, пусть так стоит, солнышко через час само на это место придет…

А пока стоит подумать, что делать дальше. Надо пойти, поискать пожрать и выпить…

Человек вдруг вскочил с матраца и замер в полусогнутом положении. Затем медленно распрямился, попытался расправить плечи…

А я не пью. Да, я трое суток не пил, пить не хочу и никогда больше не буду этого делать, никогда. Никогда! Никогда! – Человек так обрадовался осенившей его идее, что даже попытался сплясать какое-то коленце – и опять чуть не упал.

– Точно! Раз так – так вот так! Не пью. Новая жизнь, воскресенье, возрождение. Ура, парень! Надо обыскать карманы, вдруг сотня там? – Человек вновь и вновь, круг за кругом, обшаривал все возможные места в своей одежде, все карманы, складочки и закоулочки – денег не было, только талер и семь пенсов. Этого даже на пиво не хватит… Какое пиво??? Никаких пив и коньяков. Картошечки вареной и картофельного теплого отварчику. Так… так… так… Надо что… Сейчас около полудня, надо пойти к свалке у залива, там, недалеко от трансформаторной будки есть место, куда сваливают всякую тканевую рухлядь. И надо поискать там штаны. А по пути прикумекать что-нибудь насчет еды.

В крайнем случае, пройтись по церквям, да по баптистам, или еще где – покормят, в воскресенье день благотворительный…

Человек не ошибся, было воскресенье, день особенно благоприятный для пословицы о том, кто предполагает, а кто располагает: до свалки человек так и не добрался в то утро, в буквальном смысле упав на руки двум старым теткам из местного общества спасения. Упал, расплескал кастрюлю с бульоном, чуть сам не обварился… Двое суток он протерпел в скорбном месте, а на третьи сбежал, не в силах долее расплачиваться натурой за пропахшие хлоркой еду и новую одежду: ведь надо было часами, трижды в день, выслушивать скулеж о праведном образе жизни и милосердии божьем, да мало того, что слушать, а еще и псалмы петь, каяться, трогательно врать о своем беспутном прошлом и благочестивом будущем…

Одежда, кстати говоря, ветхая, стиранная-перестиранная, латанная-перезалатанная, с выгодой отличалась от прежней только тем, что была чиста, но человек знал, что чистота – дело поправимое: день по помойкам побродить, да ночь на обоссаном матраце поваляться… Зато ему удалось украсть круглую жестяную банку-коробку, в которой одна из «спасительниц» держала десять талеров мелочью и нечто вроде маленькой аптечки и набора ниток с иголками. Денежки на прожитье, а вещи… Продать – не продашь, но вдруг пригодится…

Идея новой жизни всецело захватила человека: два дня с утра до ночи ковылял он по «дикой» мусорной свалке вдоль залива, искал вещи, имеющие, как он вдруг обозначил их про себя, «потребительскую и коммерческую ценность». Слабость после перенесенной болезни уходила медленно, еще засветло он приходил домой, на чердак и замертво падал (на новый найденный, без запаха, тюфяк) до утра. Спал человек долго, а высыпался плохо: кошмары мешали. Но то ли болезнь его пощадила, то ли организм оказался прочнее, чем это можно было подумать на первый взгляд, – факт тот, что человек перемогся и продолжал жить.

Все так же, с охами и стонами, вставал он по утрам и шел, цепляясь корявыми пальцами за низкую обрешетку крыши, к туалетной дырке в крыше. Снизу уже заметно пованивало, поскольку плюсовая температура стояла круглосуточно, а человек не только пил, но и ел, скудно, но питался и, ежедневно, вот уже трое суток, срал, «опоражнивал желудок». Вместе с трезвостью пришла к нему временная причуда: заменять во внутренних монологах бытовые названия вещей или процессов – вычурно-канцелярскими. Так он – не подушку с покрывалом на тюфяке раскладывал, а «оборудовал спальное койко-место», не по свалке ходил, а «совершал пешеходную прогулку по местам боевой славы», не прятался от патрульной машины, а «избегал нежелательных, травмообразующих ситуаций». Эти замены казались ему очень удачными и смешными и он рисовал в своем воображении, как блеснет ими перед… перед… Не важно, он скажет – и все оценят. Засмеются, поднимут стаканы, чокнутся, выпьют… закусят… Пить нельзя! Конечно, нельзя. Пить – регулярно ли, запоями – это ускоренная дорога в один конец, п…ц экстерном, так сказать… А чтобы решение было крепким, нерушимым, надо сделать так, чтобы оно стало событием; к примеру, устроить торжественные проводы…

Надо выпить. Один разок, прощальный, так сказать. С тостами, с улыбкой: «вот была прежняя жизнь и я заканчиваю ее, как этот бокал. Вино выпито и впереди новая жизнь, обычная, так сказать, человеческая, как у всех…» Нет, вино безвкусное, надо хорошего коньячку, как тот был…

Человек сглотнул и остановился.

Так сказать… Как сказать? И что? Да, он возьмет полную бутылку пойла, без звездочек, но чтобы это был приличный коньяк, отхлебнет из него… один глоточек, но хороший глоток, на весь рот, чтобы обожгло напоследок… а остальное недрогнувшей рукой выльет на землю. И спокойно пойдет по своим делам!

Мысль эта – выпить, вылить, развернуться и уйти – так захватила человека, что он уже не колеблясь долее и не размышляя над сомнительной логикой своей идеи, вытащил деньги из кармана, пересчитал, зажал в горсть и заторопился к магазину.

Ни разу за последние дни не покупал он еду, харчился где придется – и на трезвую, не больную с утра голову, ему это удавалось без особого труда. Сумел он и заработать, сдавая во «втормет» сплющенные пивные банки, по пятаку штука, и пустые стеклянные бутылки по сороковничку.

Человек знал, что есть люди, которые живут с бутылок, профессионально их собирают и сдают, но это надо местами владеть, чтобы без конкурентов, и опыт иметь. И цена должна быть подходящая. А он брал, когда на глаза попадались, да и пристраивал, куда придется. А все же три талера двадцать пенсов за два дня – на бутылках, да шесть на банках (он на свалке целый мешок нашел, ими набитый, уже сплющенными, прямо драгоценный клад…). Да червонец теткин, да талер с пенсами свой, издавна ждущий своего часа. Еще и на хлеб хватит, чтобы закусить.

Погоди-ка! При чем тут закусить, кто же один глоток закусывать будет? Нет, он просто купит хлеб и потом его съест, а последнему в жизни глотку – хлебом вкус перебивать? Не смешите, граждане…

– Мне вон ту, за двадцать…

– Ого, мелочи-то сколько… Что, папаша, на паперти стоял? Давай, ты нам будешь мелочь поставлять?

– Не твое дело.

– На. – Сердито бумкнула поллитровка о полый прилавок, и самый звук выражал презрение неказистому покупателю, но это уже было не важно…

Человеку едва хватило терпения пройти две сотни метров до пустыря, потными трепещущими пальцами открутить винтовую пробку…

Глоток! И еще один, побольше, и еще… Стоп, стоп, ты что делаешь… Человек поперхнулся догадкой: сам себя обманул… Однако первые волны блаженства ударили в мозг и желудок, сразу захотелось сесть, закурить и хлебнуть еще… Надо было не хлеба, а сигарет взять. Погоди, так хлеб как раз и не куплен, тогда, быть может, встать и… Человек хлебнул, потом опять… и, не в силах противостоять вспыхнувшей в нем жадности, еще и еще… Надо оставить полбутылки на потом…

«Уже меньше, чем полбутылки осталось…» – это было последнее впечатление, которое сохранилось в проснувшемся человеке от предыдущего дня… Тот же чердак, та же вонь, те же спазмы в горле, в висках, в мышцах ног.

«Пятница. Почему пятница? Ведь четверг должен был быть? Или суббота?..»

Но была пятница и человек знал это. Дряблые ладони привычно обшманывали карманы – пусто. Надо внимательно оглядеться по сторонам, бывали случаи, когда по пьяни похмельная «халка» или деньги вываливались и лежали тут же, возле тюфяка. Конечно, ничего не лежит…

Человек привидением бродил по чердаку, к туалетной дыре и обратно, умывался, щурился, вглядываясь в каждое пятно на полу, а трепещущие руки его все обирали и обирали с плеч и груди невидимый мусор… «Лишь бы „белочка“ не началась, беленькая горячечка…» Надо выпить. Надо идти и искать выпивку. Тут уж ничего не поделаешь, такова жизнь. КАКОВА ЖИЗНЬ??? Что это за жизнь? Это совсем не жизнь, я не хочу так жить и вообще не хочу жить. Пусть я умру. Человек, кряхтя, завалился на новый тюфяк, тоже уже заляпанный чем-то мерзким – не мочой ли? – и приготовился умереть.

Но сверлящая боль в висках и затылке только добавляла отчаяния, а смерть не заменяла, хотя и казалась человеку горше самой смерти. «Господи, мой Боже! Ничего мне не надо, ни денег, ни здоровья, ни… жизни, а только дай мне чувство покоя! Дай мне, Господи, а я тогда… Господи мой Боже! Мне нечего дать тебе взамен, кроме души – вот она, в ладонях твоих, и я просто смиренно прошу: избавь меня от страха моего и подлых страстишек, насыть меня благостью своей, чтобы я ничего не хотел, ничем не мучился. Освободи меня! Хотя бы день один… Хотя бы пару часов, чтобы распрямиться, распробовать свободу и радость, подышать ими вволю, ничего не боясь, и тогда уже умереть… Господи! Грешен я, но смиренно прошу, не оставляй меня одного, мне… мне очень плохо на этом свете…

Человек молился взахлеб, мешая в один невразумительный ком слова, мысли и слезы, а дом слушал его и жалел. Что же делать, чем мог – он помог несчастному человечку, дал ему кров и защитил от ночи и ветра, а остальное – не в его силах… Такова действительность, и идет она и идет, неведомо куда, и все равно по кругу. Вот и сейчас человек поплачет, поплачет, а потом встанет, опять намочит лицо и руки водой из корыта да и уйдет до вечера. А потом вернется и ляжет… Все это уже было и было и… хорошо бы не заканчивалось. Дом твердо загадал про себя: пока человечек с ним – его не снесут. Хотя, что им загадывания: приедут трактора и краны, ударят в бок и под дых кистенем на тросе, раз да другой – и все…

Да так и случилось, как дом угадывал: человек встал, царапая пальцами шершавые стены, высморкался прямо на пол, умылся в корыте и побрел прочь из дома. И была пятница, полдень, весеннего месяца октября.