О'Санчес

Суть острова

(сага-мираж)

Книга 1

Читатель – он зритель, или слушатель?

Все как все – пусть живут во вчера,
Им – и в Каине воля Господня.
Неразменянный в век серебра,
Я на завтра потрачу сегодня.


Мне никто и ничто не указ:
Ни молва, ни любовь, ни удача…
Послезавтра, в положенный час,
Я уйду, не крестясь и не плача.


Может, Клио, полаяв на след,
Сунет морду в мое подземелье…
Но для смерти – меня еще нет
Там, где солнце, покой и веселье,


Там, где льется густой небосвод
Сквозь безумный зрачок урагана,
Где мой остров куда-то плывет
По волнам моего океана.

Глава первая,

в которой читатель вплотную знакомится с главным героем

«Поссать бы»… – Тяжело и неотвязно, постепенно выпутываясь из ночных кошмаров, физиологическая нужда толкалась в утреннюю действительность, в явь, которая так же обещала своему постояльцу будничные кошмары, не хуже ночных… Мозг с натужной досадой осознал неизбежность предстоящих событий, а осознав, пошарил по речевым закромам, добавляя для себя мысленный же ответ и инструкцию: «Надо вставать…»

Человек с усилием развел набрякшие веки, медленно, чтобы не расплескать по всему черепу головную боль, сел, уцепился рукой за выступ на обрешетке ободранной стены, встал на колени, затем на ноги. Суставы в коленях приветливо заскрипели: «С добрым утром, родимый!…»

С добрым, с добрым… Просыпаться всегда тяжело, а засыпать… Закипел-забулькал в простуженной груди кашель, выскочил наружу, стряхивая на глаза пряди сивых, давно не чесаных и не стриженых волос. Человек не помнил, как он вчера заснул, да и вечер вчерашний, засыпанию предшествующий, практически не запомнил. Но – раз заснул без памяти – значит, накушался, все путем. Человек хлопнул себя по внутреннему карману пожамканной зимней куртки, вынул оттуда теплый аптекарский пузырек, под крышечку наполненный мутно-белой жидкостью, алкоголесодержащей, естественно, – то ли разведенный спирт, то ли еще какая полезная отрава. Аккуратность – та же добродетель. Человек прожил на свете пятьдесят с чем-то лет и умел бороться с мелкими искушениями: если выпить впопыхах и спросонок, то и отдача от «халки» будет вполовину меньше, чем если он проделает все по очереди и с расстановкой. Нет-нет, опохмелка подождет, сначала туалет. Человек спал под продранным во всех местах матрасом прямо в верхней одежде, в рваных зимних носках, но без обуви: здоровенные ботинки, стоявшие тут же, у продавленной лежанки-кушетки с отломанными ножками, легко впустили в себя даже опухшие с утра ступни. Идти надо было метров двадцать пять, на противоположный конец чердака, где в полу (или в потолке второго этажа, это откуда смотреть) очень удачно была проломана подходящая по размеру дыра. Удобно и опрятно, ни запаха, ни мух… Но мухам рано еще.

Человеку временно принадлежал весь чердак, весь дом, предназначенный к сносу теми, кто заплатил за него прежним хозяевам. Уже отключены были все коммуникации, отозваны с площадки сторожа, ибо все ценное и полезное давно демонтировали, украли или разломали. А дом все еще стоял, печально таращась из-за забора двумя рядами черных оконных проемов на улицу, тоже дряхлую, всю в старых-престарых асфальтовых морщинах, но – живую… Почему так быстро все проходит? За что? Кажется – вот только что глупая девчонка-новоселка сажала во дворе глупую осину… У девчонки уже и внуки, дом и внуков ее знал, а осина до сих пор… Нет, вон она спиленная валяется: поделом тебе, гнилуха, только сырость от тебя в стенах разводилась. А чуть подальше, в соседнем квартале, стоит пожарная каланча, древняя, заброшенная, тусклого кирпичного окраса. И там тоже нет ничего внутри – ни людей, ни воды, ни света, но она построена раньше чем дом и будет жить без забот еще сколько-то, потому что у нее, у памятника, видите ли, архитектурного, хозяин – Город, проблема просроченности арендной платы не стоит… Дом словно бы ерзал непрочными стенами по фундаменту и вздыхал на ветру, южной частью своих окон поглядывая на густые весенние облака, ползущие над серым заливом, а северной тревожно косясь на подъездные пути: «Авось, не сегодня…»

Так случилось, что ни подростковые банды, ни окрестные бродяги не польстились на пустующие помещения: то холодно было, то сторожа мешали… Да еще ходили слухи, что когда-то кого-то задавило обвалившимся потолком… А человек не испугался и жил себе просторно и одиноко на чердаке, более-менее закрытом от снега, дождя и ветра, и значит и в некоторой степени от холода, тем более, что уже ноябрь на носу, а там и декабрь – лето красное.

Человек мочился в отверстие вполне упругой струей и подумывал даже пуститься «вприсядку» – третий день ведь не срамши, но, с другой стороны: откуда стулу взяться, если он не ест ничего, только пьет разнокалорийные жидкости. Обязательно надо будет поесть, запомнил он про себя. И выпить, само собой, но тут уж напоминания излишни: замешкаешься – абстинец-бараний-рог так напомнит, что мало не покажется, не то что срать – жить не захочешь.

На обратном пути человек остановился у корыта, подставленного под крохотную, в палец размером, прореху в крыше и на четверть наполненного весенними дождями, зачерпнул сдвоенными в единый ковшик ладонями, умылся без мыла, со всей похмельной тщательностью, сначала руки, потом дряблое мягкое лицо. Кончилось мыло (случайный обмылок недавно под ноги попался) – да и зачем оно? Всей грязи не смоешь, а бриться ему не надо, с бородой-то. И зубы он перестал чистить много лет тому назад, во рту их осталось десятка два – желтые, черные, но они кое-как еще справляются со своими прямыми обязанностями. «Ну, будем здоровы!…» Утренний халк из пузырька жаркой рассыпчатой кометкой размазался по глотке и пищеводу, а прижился на диво легко, без обычных в таких случаях спазмов и мелких конвульсий. Теперь и попить можно. Человек опять опустил в воду руки ковшиком, зачерпнул и стал пить. Лицо и руки через годы и лишения утратили былую чувствительность к холоду, но простуженное горло резко засигналило: «Больно!»

Когда-то человек был молод и благополучен, у него была семья (жена, двое детей), полуруководящая работа в департаменте одного из министерств, приличный мотор, квартира. Что еще?… Высшее образование и даже степень магистра, друзья, любовницы, мечты о карьере… А теперь все его имущество, не считая чердака, состояло из грязной одежды, шила на деревянной ручке, пластмассового стакана и мелочи на сумму один талер восемь пенсов.

«Сегодня среда…» Каждое утро, проснувшись, человек объявлял себе – какой день недели на дворе. Не то чтобы этого знания требовали дела или планы, нет, какие могут быть дела у бездомного бродяги, просто в голове у него словно бы работал счетчик, не зависящий от обстоятельств, заканчивающих предыдущий день. Как оно действовало – человек не задумывался об этом, но счетчик никогда не ошибался. Вот и сегодня он знал: сегодня среда.

Пора было выходить наружу, в большой мир, добывать пропитание, а главное – выпивку: утренней поправки должно хватить на час, от силы на два, а потом опять трясун-батюшка настигнет, если вовремя не подсуетиться с добавкой. Человек застегнул чудом уцелевшую молнию на куртке, пятерней пригладил волосы на голове, подошел к обломку зеркала, который был когда-то частью огромного трюмо, а теперь принадлежал новому хозяину. Да, морда – алкашиная, хоть прикрывай ее бородой, хоть не прикрывай. Одежда – мятая, грязная. Грязнущая. Джинсы, конечно, можно и не гладить, но стирать бы надо хоть изредка… Ну а ходить тогда в чем? И рубашка… Нет, что-то надо подыскать на свалке, когда на трезвую голову. Скоро будет совсем весна, а потом лето, под курткой эту ветошь не скроешь – в куртке жарко… Ладно, до лета еще дожить надо… А потом осень, за ней снова зима… Как будущую зиму прожить? – эту едва перемогся… Неужели садиться на полгода, как некоторые «коллеги» советуют? Нет уж, до такого он еще не опустился… Разве?… Человек все эти годы счастливо избегал судимостей и отсидок, мелкие гостевания в лягавке, на сутки-трое – не в счет. На зонах, со слов тех же «коллег», бомжи в самом низу сидельческой иерархии, пониже шнырей и чуть повыше «обиженки», а то и… И он дойдет, куда денется, если не дошел уже. Впрочем, до зимы дожить еще надо, а пока – до лета…

Солнышко ласково щекотнуло его в левую щеку и опять нырнуло в тихий небесный туман, а все же дождя не предвиделось, напротив – там и сям среди облаков проступала приветливая небесная синева.

Через щебень, земляные кучи, рукотворные овражки, заполненные лужами и строительным мусором, человек вышел к набережной небольшой речушки, а на самом деле – рукава, на пути к заливу отщепившегося от Тикса. Мелкую, никогда не чищеную, зловонную речушку звали, конечно же, звонко и радостно: Янтарной. А почему бы и Бриллиантовой не назвать, или Кастальской?… Городская топография все стерпит… Вдоль всей набережной, одетой в свежий гранит, совсем недавно постелили новый асфальт; недооборудованную знаками и разлиновкой проезжую часть пока не открыли для автомобильного движения, и идти было одно удовольствие. Сейчас бы закурить…

– Сынок, не угостишь сигареткою? А?… Вот спасибо, дай бог тебе здоровья. И огоньку… Нет, девушку не надо… Ну, что делать, сынок, ни того, ни другого с утра, вышло уж так… Еще раз спасибо, дай тебе бог…

Сигарета оказалась с ментолом и это было здорово: по легким словно домовой свежей метелочкой прошелся, даже в голове зазвенело. Человек знал, куда ему идти для начала, где он более-менее определится с сегодняшним днем: он бодро двигался к «Пьяному квадрату», – так городская шантрапа называла небольшой скверик неподалеку от устья Янтарной. Когда-то, к одной из сторон его примыкала стена государственного винокуренного заводика, производящего низкосортные вина и коньяки. Окрестные ханыги постоянно кучковались в этом скверу, как мухи на помойке. Всем было хорошо: работяги с завода без проблем сбывали краденую продукцию, а потребители имели дешевое пойло. Заводик года три как прикрыли, а привычка собираться здесь (у алкашей и бездомного отребья всех мастей) осталась. Естественно, что нормальные люди редко забредали в эти края; вечно пьяный и оборванный контингент плохо сочетался с молодыми мамашами и собаковладельцами и те, понятное дело, сторонились: убить, может, и не убьют, а настроение испортят на весь день. Это если в дневное время, когда бомж на виду и труслив, а ночью, когда тут и там клубятся вокруг костров целые шакальи стаи, даже полицейские патрули меньше чем по четверо в эти места не заглядывают. Если только не облава.

Полиция, конечно, постоянно резвилась здесь, прихватывая гопоту поодиночке и целыми шайками. Отвезут в ближайшее, тридцатое отделение, если под настроение – так и отметелят, кого потом посадят на годик-полгода, а кого, постращав, отпустят под утро или через неделю… Да что толку: этих разогнали – новые пришли. Иногда, во исполнение очередного указа очередного Господина Президента (нынешнего звать – вроде бы… Леон Кутон, а раньше – этот… Муррагос был…), Бабилон-столицу начинали чистить от непотребного элемента, и тогда районные отделения и спецприемники набивали едва ли не под потолки. Потом скорый суд – и по окрестным зонам-ординарам, или в лечебницы – наркологические, психиатрические, туберкулезные – на любой вкус. И не знаешь, какая хуже, но точно, что в любой из них сидеть горше и гораздо дольше, чем мотать ханыжную «половинку» (полгода) на ординарной зоне. Вот в венлечебницу попасть – милое дело: там и кормят, и лечат. Но мест мало, попробуй попади – скорее нос и уши отвалятся…

Сквер был почти пуст по раннему времени и только у кирпичной стены, возле маленького костерка, кучковался «элемент» в количестве четырех экземпляров: двоих человек знал только вприглядку, спящую бабу, Лысую Энни, он встречал в разных местах и даже собутыльничал с нею неоднократно, а с главным в этой компании, пожилым горбуном, чуть ли ни приятельствовал одно время. Кличка у горбуна была – Ниггер, хотя сам он был белый.

– О, Зер Гут пожаловал! Иди к нам, борода, присаживайся, посуду бери, угощайся. Вот банка… А-а, я забыл… Глянь, мужики: у него личный стакан, всегда с собой, что называется… Держи краба, садись. – Горбун хлопнул грязной рукой по свободному овощному ящику, поздоровался за руку. Остальные из его компании поручкались вслед за Негритосом; мужики были в меру поддатые и непривычно радушные.

Человек тотчас же опустился на затрещавшее сидение, заранее воодушевленный предстоящей халявой.

– Что пьем, за что пьем, господа хорошие?

– За удачу. Таков будет ответ на второй вопрос. Что же касаемо первого… Смотри!… – Горбун наклонился к стоящей у его ног пыльной, в прошлом синей заплечной сумке с раздутыми боками, и вынул оттуда бутылку. – Да не щурься, настоящая сорокоградусная дурак-вода, на пяти клопах настояна, высший класс!

Человек торопливо достал из кармана складной телескопический стаканчик, вмещающий, если доверху, ровно сто пятьдесят миллилитров жидкости. Горбун опять похвалил стакан, щедро наплескал туда коньяку по самые края, а себе и остальным поменьше, так что в бутылке оставалось еще граммов сто. Выпили – люди привычные – обошлись без закуски. Пили вчетвером, Лысая Энни пребывала в столь крепком отрубе, что даже плеск и запах выпивки не сумели ее пробудить.

– О-ох, амброзия!… Откуда сей нектар взялся, Ниггер? Армия спасения, что ли, позаботилась о страждущих?

– Какое твое дело, пей да помалкивай. – Горбун попытался нахмуриться, но толстые губы сами разъехались в пьяной улыбке, он «поплыл», сам уже распираемый желанием похвастаться перед свежей аудиторией.

– Вот как было дело… – Горбун примерно поровну разлил остатки, пустую бутылку спрятал обратно в сумку, кивком скомандовал. Все выпили, выдохнули. – …Поза-позавчера на Юлиановской был пожар: продовольственный магазин сгорел. Генерал (кивок в сторону одного из собутыльников) первый это дело разрюхал: когда пожарные и дознаватели снялись оттуда, он-то и надыбал в углу под завалом клад: ящиков двадцать хорошенького пойла. Ну мы первые были, да и унесли втроем почти три ящика. – Горбун ткнул ногой в сторону сумки и покосился на холмик, прикрытый картонными листами. – Брали только высокоградусное, все ведь не уволочь, желающих налетело – жуть… А Энни после прибилась, уже на рассвете.

Тот, кого назвали Зер Гутом, с хорошей завистью выслушал рассказ, повздыхал, порадовался вслух… Потрепались еще с пяток минут. Можно было притормозиться здесь, подсесть на хвост, но человек понимал приличия: это была не его удача, а их; спасибо, что угостили, не пожмотничали… Пора и честь знать… Да, надо было идти намеченным курсом и выполнять задуманное.

– Борода, постой… – Горбун догнал его уже на выходе из сквера. – Вот какое дело… Ты… Держи, вот… – Горбун высвободил из-за пазухи непочатую бутылку и торкнулся ею в машинально выставленную для прощального рукопожатия ладонь человека, которого он называл Зер Гутом. Стекло еще не успело нагреться за пазухой и ощутимо холодило вцепившиеся пальцы.

– Я тебя знаю, ты меня знаешь. Сегодня я при фарте, а завтра опять куски сшибать. Все за день нам не выпить, а остальное – кто-нибудь да украдет. Или отнимут. Да, бери, бери… И не спрятать, понимаешь… на утро ни хрена не вспомню, куда и сколько сунул, считай – все равно пропало. А так – и ты меня выручишь, коли случай подойдет…

Растроганный человек полез было обниматься, но горбун отстранился, с пьяным великодушием махнул рукой и затрусил к своим: там уже наливали.

Человек проглотил так и не высказанные теплые, от души рвущиеся слова благодарности, упрятал бутылку во внутренний карман куртки и бодро зашагал дальше. В сердце плескалось светлое веселье, потому что день – уже удался! Граммов семьдесят, если спиртовые градусы на коньячные переводить, он выпил спросонок. Да двести Нигер в два приема поднес. Да на бутылку пива он всяко доберет, тем более, что уже есть талер восемь. Да полкило коньяку, когда его грамотно распределишь на одного, вдогонку выпитому – очень даже душевно. Может быть еще и на завтрашнюю утреннюю порцию хватит. Таким образом, осталось найти поесть.

Гхур, гхур – растоптанные ботинки с подволокой шоркали по асфальту, человек опомнился и сбавил ход: он ведь никуда не торопился. Солнышко в небе, запах в воздухе – весенний, весной по-настоящему веет, здравствуй, солнышко красное. Человеку действительно захотелось поесть после выпитого и добытого, но он привык подолгу обходиться без еды и на разовый приступ голода обращал внимания не больше, чем на дыру в левой подошве. Надо было дойти до Малого Тикса, перейти через мост, пройти между двумя стадионами, зимним и летним, а там уже, в начале Республиканского проспекта, то самое место, где человек рассчитывал подхарчиться на халяву. Бездомные и бродяги, в поисках жратвы чаще всего отирались «возле быстрых фудов», забегаловок типа Макдоналдса, где приготовленную пищу выбрасывали только потому, что ее не востребовали в течение нескольких минут. Такие оказии случались не сплошь и рядом, работников наказывали за нерасчет, да и не всегда проверишь – пять минут назад бутерброд сделан, или двадцать пять, посетитель съест и разницы не заметит… Ну не собакам же отдавать, не бродягам забесплатно… А человек знал харчевню, свободную от попрошаек и кусочников. И туда, конечно же, они забредали, но завсегдатаев, которые застолбили ее от конкурентов, – не водилось. А секрет прост: станция подземки рядом, стадионы рядом, полиции полно, вот и получаешь в морду чаще обычного… Человек перешел через мост, сделал маленький осторожный крюк в сторону станции подземки – взять экземпляр бесплатной газетенки, и встал прямо перед забегаловкой, чтобы видеть сквозь сплошную стеклянную стену столики и посетителей. Со стороны можно было подумать, что бомж зачем-то смотрит в таблоид.

И выпал, наконец, удачный момент: человек сложил газету вчетверо, как бы конвертом, и ринулся внутрь. Быстро, быстро, быстро – два куска хлеба, измазанная кетчупом, но целехонькая сосиска, еще хлебец… И растерзанный кусок цыпленка на тарелке – то ли оставил ее хозяин, то ли к стойке отошел… Из подсобки уже спешила с руганью коротконогая толстуха в грязном сером фартуке… А не зевай, подруга, вовремя все делать надо, тебе никто не мешал, даже наоборот: помогли тебе со стола убрать… Уже на выходе человек присмотрел оставленную бутылку с недопитым пивом, но не успел, догнала-таки, старая ведьма и сунула шваброй в спину.

Человек поспешил перейти проспект и свернуть за угол. Но и тут зевать не следовало: по обе стороны подземного перехода лягавые стражи порядка так и шныряют… Приложатся палкой между рог, сволокут в участок, да там еще отбуцкают скуки ради… Бывает, что и не один раз. Человек добыл из кармана штанов полиэтиленовый пакет, бережно опустил в него газетный ком с трофеями и пошел к подземному переходу, чтобы пообедать без суеты в тихом месте. Ах, черт!… – Человек быстро, насколько ему позволяли возраст и суставы, присел, чтобы закрыться парапетом от мимо проезжавшего автомобиля. – Только сына ему недоставало в данный момент. Серый «Вольво» уже растворился далеко впереди, невидимый за нескончаемым механическим стадом, а человек все еще не мог двинуться с места, ноги-то выпрямил, а разогнуться до конца – словно бы медлил. От стыда может быть? Нет, причем тут стыд, весь стыд пропит, еще до юбилея… А – нехорошо, неприятно. Вдруг заметил? Нет, бог миловал. Заметил бы – остановился, подвезти бы предложил, да еще бы и сотнягу совать вздумал… Нет уж, горька такая сотня, горше обезьянника… Лучше в лягавке трое суток куковать, чем… Идти надо, а то как раз накличешь… И точно, уже поплыл сквозь толпу в его сторону малиновый околыш: приметил лягавый оборванца.

Человек, словно бы и не заметил прицельного внимания к себе. Наоборот, он с комичной степенностью развернулся в сторону храма, сокрытого от взоров людских рукотворным подземельем, и принялся истово креститься. Потом положил один поклон, другой, перекрестился еще раз и, просветленный, пошел к выходу на другую сторону улицы. Околыш притормозил, когда до цели оставалось с пяток метров, не больше. Пока лягавый раздумывал, толпа послушно обтекала его, не захлестывая, с обеих сторон, ни тычков, ни привычной ругани в сторону живого препятствия: здесь он, Страж Порядка, ближе всех к Богу. Да, ведь люди богатые и со связями подземкой не пользуются, а для надежной защиты от мощи закона и его служителей необходима уравновешивающая сила, которую способны обеспечить деньги, связи и власть. Бывают и в простонародной подземке исключения: то оперативники Службы сунут в сержантское рыло зловещее удостоверение, то какой-нибудь высокопоставленный козел-маразматик пойдет в народ, дышать с ним, со своим народом, одним и тем же воздухом… Да, и такое бывает, если совпадут вдруг сверхсрочная надобность, час пик с непролазными пробками и еще какая-нибудь объективная реальность. А самое худшее – «инквизиторы» – внутренняя контрольная инспекция. Хотя и зовется она внутренней, а принадлежит и подчиняется прежде всего канцелярии Господина Президента. Пока Господин Президент у власти – никто его личной канцелярии не указ, ни Служба, ни Контора… Представится такой хмырь патрульному бедолаге, после того, как сам же ему и всучил десятку вместо штрафа, и с подлым наслаждением наблюдает приступы поноса у «конторского». Клоуны недорезанные. Иди потом, рапортуй по инстанциям, что, мол, провокация была – так не только выгонят, еще и посадят… Нет правды на земле. С кликушами и старухами-богомолками тоже лучше не связываться лишний раз: ни пенса не выжать из них, а вони, воя и крика – на весь участок… И этот нищеброд-богомолец побежал, побежал… Ладно, пусть бежит, лишь бы горизонт не пачкал.

Человек благополучно миновал опасное место и поднялся наверх, под расщедрившееся полуденное солнышко. Пройти надо было обратно к набережной, метров двести. Мимо обоих стадионов, чуть левее входа на мост через малый Тикс, там где круглый спуск к реке, гранитные ступени без снега и гарантированное отсутствие прохожих. Летом, особенно в ночную пору, место не пустовало, очень уж там удобно и романтику с любовью наводить, и ширяться, и так сидеть, на разведенные мосты любоваться… А весной да осенью – не пройти, жидкая грязь по щиколотки, потому что вечная стройка идет поблизости, на территории растворного узла. Человек не боялся запачкаться, но он знал «тропу», длинный асфальтовый хребет под тонким слоем грязи, с первого шага нашел ее и добрался до спуска посуху. Не было там никого, как он и ожидал.

Человек устроился в самом низу, возле реки, лениво несущей в Южную Атлантику мутные воды, горбатые льдины и всевозможные рукотворные дары от бабилонской цивилизации – природе, давно уже утратившей в этих краях девственность и стыд. Банки, бутылки, коробки, бумажки, дерьмо, даже мебель – покидали континент «вплавь» или вместе со льдинами – обратно ничего уже не возвращалось. Человек вдруг представил себе брюзжащего Посейдона с метлой в руках вместо трезубца, и засмеялся тихонько. Нет, правда, сколько можно гадить, прежде чем стихиям надоест подтирать за человечеством, этим злонравным и вечноглупым младенцем?

Он привычно примерил на себя мечту о роскошной вилле посреди нетронутой природы, а руки тем временем сервировали стол: на гранит – газету, сложенную вдвое, под нее обязательно подсунуть полиэтиленовый пакет, иначе газета намокнет и расползется по камню тонкой грязью; на нее, поближе к краю, добытую снедь, посредине бутылочку, а рядом стакашек!

Человек с минуту, а то и долее колебался, прежде чем открыть бутылку: уж так ему нравилась эта бутылка: хороший пятизвездочный коньяк, непочатый, а пробка-то на резьбе, а не картонная с фольгой, попил сколько надо – обратно завинтил. Но и само совершенство не вечно, «соточку» все равно выпить придется, для бодрости и пищеварения. Человек крепко захватил пробку опухшими пальцами, указательным и большим, резко повернул против часовой стрелки – легкий скрип со щелчком, нарочито медленно отвинтил пробку до конца и наклонил горлышко к стакану. Главное – вовремя пальцем горлышко прижать к стаканной стенке, и тогда бутылка дрожать не будет и мимо не прольется. От так… именно соточку, не больше. И заесть… Казалось, можно было бы и погодить с едой, человек был опытен и знал, что вслед за теплом в желудок и балдой в голову – придет алкогольная сытость, когда уже ничего не хочется жевать и глотать из съестного… Но – нельзя, надо питаться, надо переваривать и… – тово… удобрять землю-матушку… Иначе ее тобой удобрят раньше срока. На самом-то деле человек понимал, что ему-то как раз не суждено стать органикой и гумусом, потому что умерших бродяг и бомжей отвозят в крематорий, а из «фабричного» пепла – какое удобрение?

А есть расхотелось очень быстро: сосиску, лилипутскую цыплячью ножку и один хлебец он съел – замутило с отвычки, а оставшиеся хлебные куски он покрошил в воду – тотчас завизжали, заметались вокруг бесцеремонные чайки… Жрите, пользуйтесь моей добротой. Мне хорошо – и вам пусть так же будет, хоть вы и отвратные, хуже гарпий.

Коньяк и солнце ударили в голову, но не по злому а так, добродушно, почти нежно…; задница перестала чувствовать холод гранитных ступенек, прямо в открытые глаза из водной ряби заползла неторопливая дрема… Муха жужжит, откуда взялась?..

– Ты что, козел, борзоты объелся, а? Турист, что ли?

Удар пришелся на правый локоть и рикошетом в ребра, такой сильный, что едва не сбросил человека в ледяное крошево. Человек неуклюже спохватился, принялся было карабкаться вверх по ступенькам, подальше от воды, но в лицо ему ткнулась резиновая дубинка, заставила замереть и чуть отъехала назад, то ли для нового удара, то ли боясь запачкаться в кровавых соплях.

– Я тебя спрашиваю, обсос! Какого хрена тут расселся?

– Понял. Все, уже ухожу, господин начальник…

– Стоять. – Следующим шаркающим пинком полицейский смел в воду газету с остатками снеди и раздвижной стаканчик. – Что за пазухой?

Вот оно, самое страшное…

– Ничего нет. Рубашку вот хотел сполоснуть, а то гниды замучили. Отпусти, начальник, я не хотел… – Иногда упоминание о вшах решает все проблемы, вот и здесь вроде бы помогло…

– Чего ты там не хотел, козлина? Весь город загадили, пидорасня вшивая! Раздавлю, гниду! Пшел… Это еще что?

Третий пинок металлической подковой пришелся по бутылке с коньяком и она разбилась.

Мокрым холодом протаяла бесценная жидкость сквозь ветхую одежонку, начав с ушибленных ребер, по животу и вниз, к ноющему от ужаса паху…

– А, козел! А говоришь – ничего! За вранье – утоплю, падаль…

Есть такая порода людей, которым твоя боль, твое унижение – бальзам, лекарство, на короткое время исцеляющее их души, исковерканные кем-то и когда-то. Обманчиво это лекарство, действует недолго и добывается только из тех, кто оказался слабее и беспомощнее, чем они… Но зато и радость от него горячая и острая: ничем ее не заменишь, ни сексом, ни жратвой… Тот, кто хотя бы однажды распробовал на себе эту подлую сласть в полную меру – тот подсел на нее и протух навеки и пропащая душа его обречена почти без передышек корчиться в личном аду, пока не разрушится вместе с телом.

Человек привычно втянул голову в плечи, прикрыл локтями левую сторону груди, чтобы ботинок не впечатал острые осколки в живот и ребра…

– Не надо, начальник, не бей… – и удары прекратились почему-то.

– Вставай, показывай, что там у тебя было. Живо, живо…

Человек, кряхтя, встал с коленей, осторожно стал выгребать стекло.

– Ну-ка, поверни сюда, этикеткой… Ого. Давай, дед, суй его, осколок этот, в карман и двигай со мной, в отделение. Потеряешь или выбросишь – затопчу, в блин раскатаю.

– Отпусти, начальник, пожалуйста…

– Может и отпущу, когда расскажешь, где научился на такие коньяки зарабатывать.

– Да это просто пузырь я нашел с винтом, закручивать удобно, а там на самом деле халка, я туда собрал.

– Угу, ага. Котам на помойке будешь яйца вертеть, а то я хороший запах от параши отличить не умею. Иди, говорю…

Делать нечего, пришлось идти.

В обезъяннике уже сидело двое бомжей, таких же потрепанных и старых. Они принюхались и завели было разговор, но человек был, мягко говоря, не в настроении и предпочел отмолчаться. Стекляшку с куском этикетки он побоялся выбрасывать, хотя умом понимал – надо бы. Но страх перед дубинкой и властью оказался сильнее.

– …Поджог и грабеж, папаша. Чо-нить желаешь добавить?

– Многовато, господин лейтенант, не было ни того, ни другого. Сам же видишь – не грабитель я.

– Вижу, что ты подонок и окурок жизни. Надо еще проверить «глухари»: не ты ли последний год маньячил в Центральном парке?

– Ну зачем вы так, господин лейтенант. Ведь я ни в чем не виноват, я клянусь…

– В парашном отсеке будешь теперь клясться. На парашу и на коровную мамашу. Где взял бутылку?

– Подарили. Сегодня утром.

– Врешь. Хорошо… Кто подарил, когда, при каких обстоятельствах?

Не стоило выдавать Нигера, ни к чему хорошему это бы не привело, уж это точно. При любом развитии событий, в составе группы наказание будет крепче: если сажать вздумают – срок длиннее навесят, если просто покуражиться – сами изобьют и меж собой стравят непременно… Признаваться никак нельзя, но и мученика из себя строить… Стыд – не дым… Тот случай, когда глаза не выест, надо спасаться… О, Господи, как я успел дожить до такого позора… Лишь бы только…

– Господин лейтенант, я вижу – дело серьезное вы мне вешаете, мне нужно позвонить.

Господин лейтенант выпучил глаза и рассмеялся от неожиданности, и патрульный, что привел человека в отделение, тоже засмеялся. Но лейтенанту вдруг пришла в голову мысль, что они нарвались на «спецслужбу» под прикрытием, попались «на живца» и со страху перед возможной катастрофой мозги выключились, отказались осознавать помойный запах, черные бугорки зубов, трясущиеся руки и щеки, никак не похожие на грим спецагента…

– Мы… Гм… Мы закон знаем, вот телефон, звони. Один звонок тебе положен.

– Фуэнтос, ну-ка заткнулся, пошел рапорт писать, подробненько… все как было… Понял?

Испуг начальства передался Фуэнтосу и он молча упал на стул в углу, лихорадочно зашуршал писчей бумагой…

«Господи! Господи, только не подведи! Ведь забьют, собаки, если не дозвонюсь… Слава, те, Господи!…»

– Рик, это ты? Это папа… Из полиции, тридцать первое отделение… Тридцать первое, возле «Двух Стадионов». Ни за что, честно… Спасибо, дорогой, ох, спа…

– Ну и что? – Лейтенант задышал, оттаял, да и какое к черту прикрытие, когда за километр видно: бомж и синяк. Еще и звонил кому-то… – Не во Дворец, часом, звонил-то? А? Папаша?