О'Санчес

Суть острова

(сага-мираж)

Книга 1

Читатель – он зритель, или слушатель?

Все как все – пусть живут во вчера,
Им – и в Каине воля Господня.
Неразменянный в век серебра,
Я на завтра потрачу сегодня.


Мне никто и ничто не указ:
Ни молва, ни любовь, ни удача…
Послезавтра, в положенный час,
Я уйду, не крестясь и не плача.


Может, Клио, полаяв на след,
Сунет морду в мое подземелье…
Но для смерти – меня еще нет
Там, где солнце, покой и веселье,


Там, где льется густой небосвод
Сквозь безумный зрачок урагана,
Где мой остров куда-то плывет
По волнам моего океана.

Глава первая,

в которой читатель вплотную знакомится с главным героем

«Поссать бы»… – Тяжело и неотвязно, постепенно выпутываясь из ночных кошмаров, физиологическая нужда толкалась в утреннюю действительность, в явь, которая так же обещала своему постояльцу будничные кошмары, не хуже ночных… Мозг с натужной досадой осознал неизбежность предстоящих событий, а осознав, пошарил по речевым закромам, добавляя для себя мысленный же ответ и инструкцию: «Надо вставать…»

Человек с усилием развел набрякшие веки, медленно, чтобы не расплескать по всему черепу головную боль, сел, уцепился рукой за выступ на обрешетке ободранной стены, встал на колени, затем на ноги. Суставы в коленях приветливо заскрипели: «С добрым утром, родимый!…»

С добрым, с добрым… Просыпаться всегда тяжело, а засыпать… Закипел-забулькал в простуженной груди кашель, выскочил наружу, стряхивая на глаза пряди сивых, давно не чесаных и не стриженых волос. Человек не помнил, как он вчера заснул, да и вечер вчерашний, засыпанию предшествующий, практически не запомнил. Но – раз заснул без памяти – значит, накушался, все путем. Человек хлопнул себя по внутреннему карману пожамканной зимней куртки, вынул оттуда теплый аптекарский пузырек, под крышечку наполненный мутно-белой жидкостью, алкоголесодержащей, естественно, – то ли разведенный спирт, то ли еще какая полезная отрава. Аккуратность – та же добродетель. Человек прожил на свете пятьдесят с чем-то лет и умел бороться с мелкими искушениями: если выпить впопыхах и спросонок, то и отдача от «халки» будет вполовину меньше, чем если он проделает все по очереди и с расстановкой. Нет-нет, опохмелка подождет, сначала туалет. Человек спал под продранным во всех местах матрасом прямо в верхней одежде, в рваных зимних носках, но без обуви: здоровенные ботинки, стоявшие тут же, у продавленной лежанки-кушетки с отломанными ножками, легко впустили в себя даже опухшие с утра ступни. Идти надо было метров двадцать пять, на противоположный конец чердака, где в полу (или в потолке второго этажа, это откуда смотреть) очень удачно была проломана подходящая по размеру дыра. Удобно и опрятно, ни запаха, ни мух… Но мухам рано еще.

Человеку временно принадлежал весь чердак, весь дом, предназначенный к сносу теми, кто заплатил за него прежним хозяевам. Уже отключены были все коммуникации, отозваны с площадки сторожа, ибо все ценное и полезное давно демонтировали, украли или разломали. А дом все еще стоял, печально таращась из-за забора двумя рядами черных оконных проемов на улицу, тоже дряхлую, всю в старых-престарых асфальтовых морщинах, но – живую… Почему так быстро все проходит? За что? Кажется – вот только что глупая девчонка-новоселка сажала во дворе глупую осину… У девчонки уже и внуки, дом и внуков ее знал, а осина до сих пор… Нет, вон она спиленная валяется: поделом тебе, гнилуха, только сырость от тебя в стенах разводилась. А чуть подальше, в соседнем квартале, стоит пожарная каланча, древняя, заброшенная, тусклого кирпичного окраса. И там тоже нет ничего внутри – ни людей, ни воды, ни света, но она построена раньше чем дом и будет жить без забот еще сколько-то, потому что у нее, у памятника, видите ли, архитектурного, хозяин – Город, проблема просроченности арендной платы не стоит… Дом словно бы ерзал непрочными стенами по фундаменту и вздыхал на ветру, южной частью своих окон поглядывая на густые весенние облака, ползущие над серым заливом, а северной тревожно косясь на подъездные пути: «Авось, не сегодня…»

Так случилось, что ни подростковые банды, ни окрестные бродяги не польстились на пустующие помещения: то холодно было, то сторожа мешали… Да еще ходили слухи, что когда-то кого-то задавило обвалившимся потолком… А человек не испугался и жил себе просторно и одиноко на чердаке, более-менее закрытом от снега, дождя и ветра, и значит и в некоторой степени от холода, тем более, что уже ноябрь на носу, а там и декабрь – лето красное.

Человек мочился в отверстие вполне упругой струей и подумывал даже пуститься «вприсядку» – третий день ведь не срамши, но, с другой стороны: откуда стулу взяться, если он не ест ничего, только пьет разнокалорийные жидкости. Обязательно надо будет поесть, запомнил он про себя. И выпить, само собой, но тут уж напоминания излишни: замешкаешься – абстинец-бараний-рог так напомнит, что мало не покажется, не то что срать – жить не захочешь.

На обратном пути человек остановился у корыта, подставленного под крохотную, в палец размером, прореху в крыше и на четверть наполненного весенними дождями, зачерпнул сдвоенными в единый ковшик ладонями, умылся без мыла, со всей похмельной тщательностью, сначала руки, потом дряблое мягкое лицо. Кончилось мыло (случайный обмылок недавно под ноги попался) – да и зачем оно? Всей грязи не смоешь, а бриться ему не надо, с бородой-то. И зубы он перестал чистить много лет тому назад, во рту их осталось десятка два – желтые, черные, но они кое-как еще справляются со своими прямыми обязанностями. «Ну, будем здоровы!…» Утренний халк из пузырька жаркой рассыпчатой кометкой размазался по глотке и пищеводу, а прижился на диво легко, без обычных в таких случаях спазмов и мелких конвульсий. Теперь и попить можно. Человек опять опустил в воду руки ковшиком, зачерпнул и стал пить. Лицо и руки через годы и лишения утратили былую чувствительность к холоду, но простуженное горло резко засигналило: «Больно!»

Когда-то человек был молод и благополучен, у него была семья (жена, двое детей), полуруководящая работа в департаменте одного из министерств, приличный мотор, квартира. Что еще?… Высшее образование и даже степень магистра, друзья, любовницы, мечты о карьере… А теперь все его имущество, не считая чердака, состояло из грязной одежды, шила на деревянной ручке, пластмассового стакана и мелочи на сумму один талер восемь пенсов.

«Сегодня среда…» Каждое утро, проснувшись, человек объявлял себе – какой день недели на дворе. Не то чтобы этого знания требовали дела или планы, нет, какие могут быть дела у бездомного бродяги, просто в голове у него словно бы работал счетчик, не зависящий от обстоятельств, заканчивающих предыдущий день. Как оно действовало – человек не задумывался об этом, но счетчик никогда не ошибался. Вот и сегодня он знал: сегодня среда.

Пора было выходить наружу, в большой мир, добывать пропитание, а главное – выпивку: утренней поправки должно хватить на час, от силы на два, а потом опять трясун-батюшка настигнет, если вовремя не подсуетиться с добавкой. Человек застегнул чудом уцелевшую молнию на куртке, пятерней пригладил волосы на голове, подошел к обломку зеркала, который был когда-то частью огромного трюмо, а теперь принадлежал новому хозяину. Да, морда – алкашиная, хоть прикрывай ее бородой, хоть не прикрывай. Одежда – мятая, грязная. Грязнущая. Джинсы, конечно, можно и не гладить, но стирать бы надо хоть изредка… Ну а ходить тогда в чем? И рубашка… Нет, что-то надо подыскать на свалке, когда на трезвую голову. Скоро будет совсем весна, а потом лето, под курткой эту ветошь не скроешь – в куртке жарко… Ладно, до лета еще дожить надо… А потом осень, за ней снова зима… Как будущую зиму прожить? – эту едва перемогся… Неужели садиться на полгода, как некоторые «коллеги» советуют? Нет уж, до такого он еще не опустился… Разве?… Человек все эти годы счастливо избегал судимостей и отсидок, мелкие гостевания в лягавке, на сутки-трое – не в счет. На зонах, со слов тех же «коллег», бомжи в самом низу сидельческой иерархии, пониже шнырей и чуть повыше «обиженки», а то и… И он дойдет, куда денется, если не дошел уже. Впрочем, до зимы дожить еще надо, а пока – до лета…

Солнышко ласково щекотнуло его в левую щеку и опять нырнуло в тихий небесный туман, а все же дождя не предвиделось, напротив – там и сям среди облаков проступала приветливая небесная синева.

Через щебень, земляные кучи, рукотворные овражки, заполненные лужами и строительным мусором, человек вышел к набережной небольшой речушки, а на самом деле – рукава, на пути к заливу отщепившегося от Тикса. Мелкую, никогда не чищеную, зловонную речушку звали, конечно же, звонко и радостно: Янтарной. А почему бы и Бриллиантовой не назвать, или Кастальской?… Городская топография все стерпит… Вдоль всей набережной, одетой в свежий гранит, совсем недавно постелили новый асфальт; недооборудованную знаками и разлиновкой проезжую часть пока не открыли для автомобильного движения, и идти было одно удовольствие. Сейчас бы закурить…

– Сынок, не угостишь сигареткою? А?… Вот спасибо, дай бог тебе здоровья. И огоньку… Нет, девушку не надо… Ну, что делать, сынок, ни того, ни другого с утра, вышло уж так… Еще раз спасибо, дай тебе бог…

Сигарета оказалась с ментолом и это было здорово: по легким словно домовой свежей метелочкой прошелся, даже в голове зазвенело. Человек знал, куда ему идти для начала, где он более-менее определится с сегодняшним днем: он бодро двигался к «Пьяному квадрату», – так городская шантрапа называла небольшой скверик неподалеку от устья Янтарной. Когда-то, к одной из сторон его примыкала стена государственного винокуренного заводика, производящего низкосортные вина и коньяки. Окрестные ханыги постоянно кучковались в этом скверу, как мухи на помойке. Всем было хорошо: работяги с завода без проблем сбывали краденую продукцию, а потребители имели дешевое пойло. Заводик года три как прикрыли, а привычка собираться здесь (у алкашей и бездомного отребья всех мастей) осталась. Естественно, что нормальные люди редко забредали в эти края; вечно пьяный и оборванный контингент плохо сочетался с молодыми мамашами и собаковладельцами и те, понятное дело, сторонились: убить, может, и не убьют, а настроение испортят на весь день. Это если в дневное время, когда бомж на виду и труслив, а ночью, когда тут и там клубятся вокруг костров целые шакальи стаи, даже полицейские патрули меньше чем по четверо в эти места не заглядывают. Если только не облава.

Полиция, конечно, постоянно резвилась здесь, прихватывая гопоту поодиночке и целыми шайками. Отвезут в ближайшее, тридцатое отделение, если под настроение – так и отметелят, кого потом посадят на годик-полгода, а кого, постращав, отпустят под утро или через неделю… Да что толку: этих разогнали – новые пришли. Иногда, во исполнение очередного указа очередного Господина Президента (нынешнего звать – вроде бы… Леон Кутон, а раньше – этот… Муррагос был…), Бабилон-столицу начинали чистить от непотребного элемента, и тогда районные отделения и спецприемники набивали едва ли не под потолки. Потом скорый суд – и по окрестным зонам-ординарам, или в лечебницы – наркологические, психиатрические, туберкулезные – на любой вкус. И не знаешь, какая хуже, но точно, что в любой из них сидеть горше и гораздо дольше, чем мотать ханыжную «половинку» (полгода) на ординарной зоне. Вот в венлечебницу попасть – милое дело: там и кормят, и лечат. Но мест мало, попробуй попади – скорее нос и уши отвалятся…

Сквер был почти пуст по раннему времени и только у кирпичной стены, возле маленького костерка, кучковался «элемент» в количестве четырех экземпляров: двоих человек знал только вприглядку, спящую бабу, Лысую Энни, он встречал в разных местах и даже собутыльничал с нею неоднократно, а с главным в этой компании, пожилым горбуном, чуть ли ни приятельствовал одно время. Кличка у горбуна была – Ниггер, хотя сам он был белый.

– О, Зер Гут пожаловал! Иди к нам, борода, присаживайся, посуду бери, угощайся. Вот банка… А-а, я забыл… Глянь, мужики: у него личный стакан, всегда с собой, что называется… Держи краба, садись. – Горбун хлопнул грязной рукой по свободному овощному ящику, поздоровался за руку. Остальные из его компании поручкались вслед за Негритосом; мужики были в меру поддатые и непривычно радушные.

Человек тотчас же опустился на затрещавшее сидение, заранее воодушевленный предстоящей халявой.

– Что пьем, за что пьем, господа хорошие?

– За удачу. Таков будет ответ на второй вопрос. Что же касаемо первого… Смотри!… – Горбун наклонился к стоящей у его ног пыльной, в прошлом синей заплечной сумке с раздутыми боками, и вынул оттуда бутылку. – Да не щурься, настоящая сорокоградусная дурак-вода, на пяти клопах настояна, высший класс!

Человек торопливо достал из кармана складной телескопический стаканчик, вмещающий, если доверху, ровно сто пятьдесят миллилитров жидкости. Горбун опять похвалил стакан, щедро наплескал туда коньяку по самые края, а себе и остальным поменьше, так что в бутылке оставалось еще граммов сто. Выпили – люди привычные – обошлись без закуски. Пили вчетвером, Лысая Энни пребывала в столь крепком отрубе, что даже плеск и запах выпивки не сумели ее пробудить.

– О-ох, амброзия!… Откуда сей нектар взялся, Ниггер? Армия спасения, что ли, позаботилась о страждущих?

– Какое твое дело, пей да помалкивай. – Горбун попытался нахмуриться, но толстые губы сами разъехались в пьяной улыбке, он «поплыл», сам уже распираемый желанием похвастаться перед свежей аудиторией.

– Вот как было дело… – Горбун примерно поровну разлил остатки, пустую бутылку спрятал обратно в сумку, кивком скомандовал. Все выпили, выдохнули. – …Поза-позавчера на Юлиановской был пожар: продовольственный магазин сгорел. Генерал (кивок в сторону одного из собутыльников) первый это дело разрюхал: когда пожарные и дознаватели снялись оттуда, он-то и надыбал в углу под завалом клад: ящиков двадцать хорошенького пойла. Ну мы первые были, да и унесли втроем почти три ящика. – Горбун ткнул ногой в сторону сумки и покосился на холмик, прикрытый картонными листами. – Брали только высокоградусное, все ведь не уволочь, желающих налетело – жуть… А Энни после прибилась, уже на рассвете.

Тот, кого назвали Зер Гутом, с хорошей завистью выслушал рассказ, повздыхал, порадовался вслух… Потрепались еще с пяток минут. Можно было притормозиться здесь, подсесть на хвост, но человек понимал приличия: это была не его удача, а их; спасибо, что угостили, не пожмотничали… Пора и честь знать… Да, надо было идти намеченным курсом и выполнять задуманное.

– Борода, постой… – Горбун догнал его уже на выходе из сквера. – Вот какое дело… Ты… Держи, вот… – Горбун высвободил из-за пазухи непочатую бутылку и торкнулся ею в машинально выставленную для прощального рукопожатия ладонь человека, которого он называл Зер Гутом. Стекло еще не успело нагреться за пазухой и ощутимо холодило вцепившиеся пальцы.

– Я тебя знаю, ты меня знаешь. Сегодня я при фарте, а завтра опять куски сшибать. Все за день нам не выпить, а остальное – кто-нибудь да украдет. Или отнимут. Да, бери, бери… И не спрятать, понимаешь… на утро ни хрена не вспомню, куда и сколько сунул, считай – все равно пропало. А так – и ты меня выручишь, коли случай подойдет…

Растроганный человек полез было обниматься, но горбун отстранился, с пьяным великодушием махнул рукой и затрусил к своим: там уже наливали.

Человек проглотил так и не высказанные теплые, от души рвущиеся слова благодарности, упрятал бутылку во внутренний карман куртки и бодро зашагал дальше. В сердце плескалось светлое веселье, потому что день – уже удался! Граммов семьдесят, если спиртовые градусы на коньячные переводить, он выпил спросонок. Да двести Нигер в два приема поднес. Да на бутылку пива он всяко доберет, тем более, что уже есть талер восемь. Да полкило коньяку, когда его грамотно распределишь на одного, вдогонку выпитому – очень даже душевно. Может быть еще и на завтрашнюю утреннюю порцию хватит. Таким образом, осталось найти поесть.

Гхур, гхур – растоптанные ботинки с подволокой шоркали по асфальту, человек опомнился и сбавил ход: он ведь никуда не торопился. Солнышко в небе, запах в воздухе – весенний, весной по-настоящему веет, здравствуй, солнышко красное. Человеку действительно захотелось поесть после выпитого и добытого, но он привык подолгу обходиться без еды и на разовый приступ голода обращал внимания не больше, чем на дыру в левой подошве. Надо было дойти до Малого Тикса, перейти через мост, пройти между двумя стадионами, зимним и летним, а там уже, в начале Республиканского проспекта, то самое место, где человек рассчитывал подхарчиться на халяву. Бездомные и бродяги, в поисках жратвы чаще всего отирались «возле быстрых фудов», забегаловок типа Макдоналдса, где приготовленную пищу выбрасывали только потому, что ее не востребовали в течение нескольких минут. Такие оказии случались не сплошь и рядом, работников наказывали за нерасчет, да и не всегда проверишь – пять минут назад бутерброд сделан, или двадцать пять, посетитель съест и разницы не заметит… Ну не собакам же отдавать, не бродягам забесплатно… А человек знал харчевню, свободную от попрошаек и кусочников. И туда, конечно же, они забредали, но завсегдатаев, которые застолбили ее от конкурентов, – не водилось. А секрет прост: станция подземки рядом, стадионы рядом, полиции полно, вот и получаешь в морду чаще обычного… Человек перешел через мост, сделал маленький осторожный крюк в сторону станции подземки – взять экземпляр бесплатной газетенки, и встал прямо перед забегаловкой, чтобы видеть сквозь сплошную стеклянную стену столики и посетителей. Со стороны можно было подумать, что бомж зачем-то смотрит в таблоид.

И выпал, наконец, удачный момент: человек сложил газету вчетверо, как бы конвертом, и ринулся внутрь. Быстро, быстро, быстро – два куска хлеба, измазанная кетчупом, но целехонькая сосиска, еще хлебец… И растерзанный кусок цыпленка на тарелке – то ли оставил ее хозяин, то ли к стойке отошел… Из подсобки уже спешила с руганью коротконогая толстуха в грязном сером фартуке… А не зевай, подруга, вовремя все делать надо, тебе никто не мешал, даже наоборот: помогли тебе со стола убрать… Уже на выходе человек присмотрел оставленную бутылку с недопитым пивом, но не успел, догнала-таки, старая ведьма и сунула шваброй в спину.

Человек поспешил перейти проспект и свернуть за угол. Но и тут зевать не следовало: по обе стороны подземного перехода лягавые стражи порядка так и шныряют… Приложатся палкой между рог, сволокут в участок, да там еще отбуцкают скуки ради… Бывает, что и не один раз. Человек добыл из кармана штанов полиэтиленовый пакет, бережно опустил в него газетный ком с трофеями и пошел к подземному переходу, чтобы пообедать без суеты в тихом месте. Ах, черт!… – Человек быстро, насколько ему позволяли возраст и суставы, присел, чтобы закрыться парапетом от мимо проезжавшего автомобиля. – Только сына ему недоставало в данный момент. Серый «Вольво» уже растворился далеко впереди, невидимый за нескончаемым механическим стадом, а человек все еще не мог двинуться с места, ноги-то выпрямил, а разогнуться до конца – словно бы медлил. От стыда может быть? Нет, причем тут стыд, весь стыд пропит, еще до юбилея… А – нехорошо, неприятно. Вдруг заметил? Нет, бог миловал. Заметил бы – остановился, подвезти бы предложил, да еще бы и сотнягу совать вздумал… Нет уж, горька такая сотня, горше обезьянника… Лучше в лягавке трое суток куковать, чем… Идти надо, а то как раз накличешь… И точно, уже поплыл сквозь толпу в его сторону малиновый околыш: приметил лягавый оборванца.

Человек, словно бы и не заметил прицельного внимания к себе. Наоборот, он с комичной степенностью развернулся в сторону храма, сокрытого от взоров людских рукотворным подземельем, и принялся истово креститься. Потом положил один поклон, другой, перекрестился еще раз и, просветленный, пошел к выходу на другую сторону улицы. Околыш притормозил, когда до цели оставалось с пяток метров, не больше. Пока лягавый раздумывал, толпа послушно обтекала его, не захлестывая, с обеих сторон, ни тычков, ни привычной ругани в сторону живого препятствия: здесь он, Страж Порядка, ближе всех к Богу. Да, ведь люди богатые и со связями подземкой не пользуются, а для надежной защиты от мощи закона и его служителей необходима уравновешивающая сила, которую способны обеспечить деньги, связи и власть. Бывают и в простонародной подземке исключения: то оперативники Службы сунут в сержантское рыло зловещее удостоверение, то какой-нибудь высокопоставленный козел-маразматик пойдет в народ, дышать с ним, со своим народом, одним и тем же воздухом… Да, и такое бывает, если совпадут вдруг сверхсрочная надобность, час пик с непролазными пробками и еще какая-нибудь объективная реальность. А самое худшее – «инквизиторы» – внутренняя контрольная инспекция. Хотя и зовется она внутренней, а принадлежит и подчиняется прежде всего канцелярии Господина Президента. Пока Господин Президент у власти – никто его личной канцелярии не указ, ни Служба, ни Контора… Представится такой хмырь патрульному бедолаге, после того, как сам же ему и всучил десятку вместо штрафа, и с подлым наслаждением наблюдает приступы поноса у «конторского». Клоуны недорезанные. Иди потом, рапортуй по инстанциям, что, мол, провокация была – так не только выгонят, еще и посадят… Нет правды на земле. С кликушами и старухами-богомолками тоже лучше не связываться лишний раз: ни пенса не выжать из них, а вони, воя и крика – на весь участок… И этот нищеброд-богомолец побежал, побежал… Ладно, пусть бежит, лишь бы горизонт не пачкал.

Человек благополучно миновал опасное место и поднялся наверх, под расщедрившееся полуденное солнышко. Пройти надо было обратно к набережной, метров двести. Мимо обоих стадионов, чуть левее входа на мост через малый Тикс, там где круглый спуск к реке, гранитные ступени без снега и гарантированное отсутствие прохожих. Летом, особенно в ночную пору, место не пустовало, очень уж там удобно и романтику с любовью наводить, и ширяться, и так сидеть, на разведенные мосты любоваться… А весной да осенью – не пройти, жидкая грязь по щиколотки, потому что вечная стройка идет поблизости, на территории растворного узла. Человек не боялся запачкаться, но он знал «тропу», длинный асфальтовый хребет под тонким слоем грязи, с первого шага нашел ее и добрался до спуска посуху. Не было там никого, как он и ожидал.

Человек устроился в самом низу, возле реки, лениво несущей в Южную Атлантику мутные воды, горбатые льдины и всевозможные рукотворные дары от бабилонской цивилизации – природе, давно уже утратившей в этих краях девственность и стыд. Банки, бутылки, коробки, бумажки, дерьмо, даже мебель – покидали континент «вплавь» или вместе со льдинами – обратно ничего уже не возвращалось. Человек вдруг представил себе брюзжащего Посейдона с метлой в руках вместо трезубца, и засмеялся тихонько. Нет, правда, сколько можно гадить, прежде чем стихиям надоест подтирать за человечеством, этим злонравным и вечноглупым младенцем?

Он привычно примерил на себя мечту о роскошной вилле посреди нетронутой природы, а руки тем временем сервировали стол: на гранит – газету, сложенную вдвое, под нее обязательно подсунуть полиэтиленовый пакет, иначе газета намокнет и расползется по камню тонкой грязью; на нее, поближе к краю, добытую снедь, посредине бутылочку, а рядом стакашек!

Человек с минуту, а то и долее колебался, прежде чем открыть бутылку: уж так ему нравилась эта бутылка: хороший пятизвездочный коньяк, непочатый, а пробка-то на резьбе, а не картонная с фольгой, попил сколько надо – обратно завинтил. Но и само совершенство не вечно, «соточку» все равно выпить придется, для бодрости и пищеварения. Человек крепко захватил пробку опухшими пальцами, указательным и большим, резко повернул против часовой стрелки – легкий скрип со щелчком, нарочито медленно отвинтил пробку до конца и наклонил горлышко к стакану. Главное – вовремя пальцем горлышко прижать к стаканной стенке, и тогда бутылка дрожать не будет и мимо не прольется. От так… именно соточку, не больше. И заесть… Казалось, можно было бы и погодить с едой, человек был опытен и знал, что вслед за теплом в желудок и балдой в голову – придет алкогольная сытость, когда уже ничего не хочется жевать и глотать из съестного… Но – нельзя, надо питаться, надо переваривать и… – тово… удобрять землю-матушку… Иначе ее тобой удобрят раньше срока. На самом-то деле человек понимал, что ему-то как раз не суждено стать органикой и гумусом, потому что умерших бродяг и бомжей отвозят в крематорий, а из «фабричного» пепла – какое удобрение?

А есть расхотелось очень быстро: сосиску, лилипутскую цыплячью ножку и один хлебец он съел – замутило с отвычки, а оставшиеся хлебные куски он покрошил в воду – тотчас завизжали, заметались вокруг бесцеремонные чайки… Жрите, пользуйтесь моей добротой. Мне хорошо – и вам пусть так же будет, хоть вы и отвратные, хуже гарпий.

Коньяк и солнце ударили в голову, но не по злому а так, добродушно, почти нежно…; задница перестала чувствовать холод гранитных ступенек, прямо в открытые глаза из водной ряби заползла неторопливая дрема… Муха жужжит, откуда взялась?..

– Ты что, козел, борзоты объелся, а? Турист, что ли?

Удар пришелся на правый локоть и рикошетом в ребра, такой сильный, что едва не сбросил человека в ледяное крошево. Человек неуклюже спохватился, принялся было карабкаться вверх по ступенькам, подальше от воды, но в лицо ему ткнулась резиновая дубинка, заставила замереть и чуть отъехала назад, то ли для нового удара, то ли боясь запачкаться в кровавых соплях.

– Я тебя спрашиваю, обсос! Какого хрена тут расселся?

– Понял. Все, уже ухожу, господин начальник…

– Стоять. – Следующим шаркающим пинком полицейский смел в воду газету с остатками снеди и раздвижной стаканчик. – Что за пазухой?

Вот оно, самое страшное…

– Ничего нет. Рубашку вот хотел сполоснуть, а то гниды замучили. Отпусти, начальник, я не хотел… – Иногда упоминание о вшах решает все проблемы, вот и здесь вроде бы помогло…

– Чего ты там не хотел, козлина? Весь город загадили, пидорасня вшивая! Раздавлю, гниду! Пшел… Это еще что?

Третий пинок металлической подковой пришелся по бутылке с коньяком и она разбилась.

Мокрым холодом протаяла бесценная жидкость сквозь ветхую одежонку, начав с ушибленных ребер, по животу и вниз, к ноющему от ужаса паху…

– А, козел! А говоришь – ничего! За вранье – утоплю, падаль…

Есть такая порода людей, которым твоя боль, твое унижение – бальзам, лекарство, на короткое время исцеляющее их души, исковерканные кем-то и когда-то. Обманчиво это лекарство, действует недолго и добывается только из тех, кто оказался слабее и беспомощнее, чем они… Но зато и радость от него горячая и острая: ничем ее не заменишь, ни сексом, ни жратвой… Тот, кто хотя бы однажды распробовал на себе эту подлую сласть в полную меру – тот подсел на нее и протух навеки и пропащая душа его обречена почти без передышек корчиться в личном аду, пока не разрушится вместе с телом.

Человек привычно втянул голову в плечи, прикрыл локтями левую сторону груди, чтобы ботинок не впечатал острые осколки в живот и ребра…

– Не надо, начальник, не бей… – и удары прекратились почему-то.

– Вставай, показывай, что там у тебя было. Живо, живо…

Человек, кряхтя, встал с коленей, осторожно стал выгребать стекло.

– Ну-ка, поверни сюда, этикеткой… Ого. Давай, дед, суй его, осколок этот, в карман и двигай со мной, в отделение. Потеряешь или выбросишь – затопчу, в блин раскатаю.

– Отпусти, начальник, пожалуйста…

– Может и отпущу, когда расскажешь, где научился на такие коньяки зарабатывать.

– Да это просто пузырь я нашел с винтом, закручивать удобно, а там на самом деле халка, я туда собрал.

– Угу, ага. Котам на помойке будешь яйца вертеть, а то я хороший запах от параши отличить не умею. Иди, говорю…

Делать нечего, пришлось идти.

В обезъяннике уже сидело двое бомжей, таких же потрепанных и старых. Они принюхались и завели было разговор, но человек был, мягко говоря, не в настроении и предпочел отмолчаться. Стекляшку с куском этикетки он побоялся выбрасывать, хотя умом понимал – надо бы. Но страх перед дубинкой и властью оказался сильнее.

– …Поджог и грабеж, папаша. Чо-нить желаешь добавить?

– Многовато, господин лейтенант, не было ни того, ни другого. Сам же видишь – не грабитель я.

– Вижу, что ты подонок и окурок жизни. Надо еще проверить «глухари»: не ты ли последний год маньячил в Центральном парке?

– Ну зачем вы так, господин лейтенант. Ведь я ни в чем не виноват, я клянусь…

– В парашном отсеке будешь теперь клясться. На парашу и на коровную мамашу. Где взял бутылку?

– Подарили. Сегодня утром.

– Врешь. Хорошо… Кто подарил, когда, при каких обстоятельствах?

Не стоило выдавать Нигера, ни к чему хорошему это бы не привело, уж это точно. При любом развитии событий, в составе группы наказание будет крепче: если сажать вздумают – срок длиннее навесят, если просто покуражиться – сами изобьют и меж собой стравят непременно… Признаваться никак нельзя, но и мученика из себя строить… Стыд – не дым… Тот случай, когда глаза не выест, надо спасаться… О, Господи, как я успел дожить до такого позора… Лишь бы только…

– Господин лейтенант, я вижу – дело серьезное вы мне вешаете, мне нужно позвонить.

Господин лейтенант выпучил глаза и рассмеялся от неожиданности, и патрульный, что привел человека в отделение, тоже засмеялся. Но лейтенанту вдруг пришла в голову мысль, что они нарвались на «спецслужбу» под прикрытием, попались «на живца» и со страху перед возможной катастрофой мозги выключились, отказались осознавать помойный запах, черные бугорки зубов, трясущиеся руки и щеки, никак не похожие на грим спецагента…

– Мы… Гм… Мы закон знаем, вот телефон, звони. Один звонок тебе положен.

– Фуэнтос, ну-ка заткнулся, пошел рапорт писать, подробненько… все как было… Понял?

Испуг начальства передался Фуэнтосу и он молча упал на стул в углу, лихорадочно зашуршал писчей бумагой…

«Господи! Господи, только не подведи! Ведь забьют, собаки, если не дозвонюсь… Слава, те, Господи!…»

– Рик, это ты? Это папа… Из полиции, тридцать первое отделение… Тридцать первое, возле «Двух Стадионов». Ни за что, честно… Спасибо, дорогой, ох, спа…

– Ну и что? – Лейтенант задышал, оттаял, да и какое к черту прикрытие, когда за километр видно: бомж и синяк. Еще и звонил кому-то… – Не во Дворец, часом, звонил-то? А? Папаша?

– Нет, сыну, сейчас подъедет.

– А сын у тебя кто?

– Тоже типа юрист, только в частной конторе работает…

– Ну… подождем, посмотрим, что это за юрист такой… Может, весь в папу…

«А если не в папу, – мысленно продолжил лейтенант, – то… Фуэнтоса на улицу, чтобы не завидовал, то, да се… Меньше сотни… двух сотен – брать нельзя, потому что полтинник патрульному положен – отдай и не греши… Трех сотен, потому что сигнал о поджоге все-таки был, этикетка прилагается, как говорится… Но если старик наврал…»

– Слушаю вас? Лейтенант Палмер. Да. Задержан, поскольку нарушал общественный порядок. У нас все в ажуре, все в книгу занесено, никто и пальцем не тронул, приезжайте и смотрите, господин адвокат. Вот и приезжайте. Да. Мы тут работаем и вы нам не ревизор. Да. Вот по закону и действуйте. Да насрать.

– Слышишь, Фуэнтос, о какая важна птица у нас! Адвокат звонил. Вот увидишь: привезет нашему деду разрешение ссать напротив Дворца.

– Что, дед, лапа наверху, а? – Палмер храбрился, но и сын-юрист, и адвокат, молниеносно выскочивший из телефонной трубки ради какого-то бомжа… Эт-то надо не спешить…

– Фуэнтос, хватит бумагу и воздух портить, давай ее сюда. Ну-ка проветри тут, да мало-мальский порядок наведи, сидим как в хлеву. И так хлев, да еще свиней всяких водим! Пусть в камере подождет, отведи его. И этих из обезьянника сунь подальше, в третью. И приберись, быстро…

Фуэнтос как раз двигал стулья и обернулся на шум. Человек, вошедший в двери, не так уж сильно походил на юриста, скорее на оперативника-силовика, если взять на веру слова о его принадлежности служителям закона… Но служители на работе одеваются более скромно, а этот расфуфырен как министр, даром что молодой. Тройка, запонки, галстук… Носки и кальсоны тоже, небось, шелковые. Шрам на роже. Ну-ну… Такие хорошо платят, повезло летёхе.

– Лейтенант Палмер, слушаю вас.

– Добрый день. Я по звонку… Ого! Вот так встреча. Палмер, Санди Палмер! 68 школа, 10-б. Не узнаешь?

– Ха… Чари… Ричард… Черт, сейчас вспомню… Из параллельного, «а», если не ошибаюсь? Рики!

– В точку.

Оба вдруг замолчали неловко, вспомнив причину встречи.

– Что-нибудь такое серьезное?

– Да нет. Нарушал. Распитие в неположенном месте. Был сигнал, не подозрение даже, что хищение… имело место… Да фигня. Твой? Поди, посмотри…

Вот этого мига человек-бомж страшился больше всего: когда сын взглянет на него и увидит его с близкого расстояния во всей полноте… Таков, как он есть сейчас… Вот он смотрит. Спрашивает о чем-то…

– Нормально, сынок. Все нормально…

Ушел. Отвернулся и ушел. Но он же не совсем, а с лягавыми договариваться… И стыда-то особенного не случилось. Господи, что со мной стало… Я должен бы умереть на месте, а я даже и не… Это пьяные слезы, и сам я полное ничтожество… Вот если бы я… Человек кряхтя сел на корточки и прижмурился, чтобы скоротать время за привычной мечтой о том, как вернется к нему благополучие, молодость, уважение окружающих… Но и мечты в последнее время стали какими-то скудные, не сладкие, к тому же то и дело отравляемые невзгодами, тем же воображением и насланные… Обязательно присутствовали в этих мечтах выпивка, мстительное торжество над многочисленными обидчиками… Только все наладится в грезах, как вдруг, откуда не возьмись, очередные беды, угрозы, которые надо перемечтать новыми хеппи-ендами, а уже устал и не хочется ни о чем мечтать. Выпить бы, вот чего надо бы…

Вот, еще кто-то вошел… Ага, адвокат… Но теперь он там лишний, раз сын знает лягавого, а тот его. Когда сын учился в десятом классе, то он с ними уже не жил… Или жил? Надо бы вспомнить, а не вспоминается, в голове один мусор… Смеются… Натужно там, наверное, Рику смеяться, зная, что эти двое знают, что он его отец… Вонючий бомж из обезьянника… Вот когда начал стыд-то подпирать… Выпить бы…

– Выходите. – Фуэнтос был хмур и через силу любезен: ничего ему не обломится с этого сумасшедшего алкаша, хоть он и видел, как тот гусь в шелковом галстуке сунул Палмеру прямо в нагрудный карман, два с половиной ноля, пятисотку. Хорошо тем, кто с образованием, а он – и улицу паси, и за уборщицу… Можно было бы пойти на принцип и загнать наверх рапорт… о подозреваемом в ограблении и поджоге… Рапорт не слать, конечно, потому что словам лейтенанта поверят быстрее и плевать против ветра глупо… Но проявить готовность… вслух… чтобы летёха понимал, что нужно делиться… Нет, к черту, связываться из-за вшивой сотни…

– Жаловаться буде…те? Претензии, пожелания?

– Жалоб нет.

Адвокат, оказывается, еще раньше отбыл, хоть это хорошо.

– Извините, если что не так, служба такая…

– Что ты, Санди, это я у тебя в долгу. Встретимся, посидим как-нибудь!

– Ну дак!… – Палмер неловко взмахнул рукой, изображая энтузиазм от предстоящей встречи.

– Пока!

– Счастливо!

Человек видел, как сын его, ни от кого не пряча, ткнул узенький бумажный цилиндрик прямо в ладонь Фуэнтосу, и тот облегченно выдохнул и заулыбался.

Фуэнтосу, который бил его ногами и дубинкой, который хотел сосватать ему «грабежную» статью с отягчающими… Но сын, конечно же, прав и сделал все что мог в этой ситуации и денег не пожалел…

– Да садись, не бойся! Это специальная обивка, не пачкается. И вообще не важно, не каждый день видимся. Тебе куда? Не возражаешь, я включу музыку?

«Тебе куда?»… Господи, Боже милостивый! Провалиться мне сквозь землю, если я знаю, что на это сказать! «К тебе домой, сынок. Отпраздновать освобождение из узилища, обезьянником прозываемого…» «Тебе куда…» Вопрос благополучного человека, которому всегда есть куда ехать, с работы ли, из дома… А может он таким образом намекает, что на сегодня встреча родственников завершается… Скажет сейчас, что у него срочное дело… Из динамиков стучалась в уши развеселая песенка про негритянку в кандалах, прекрасную, как черный ангел…

– Может, ко мне поедем? Отдохнешь, переоденешься, а то в таком виде тебя опять подметут? Моих сегодня до вечера не будет: Шонна сразу же после школы их забирает и…

– Не могу, сынок. Высади меня где-нибудь около парка, если нетрудно, а дальше я сам доберусь.

– Пап, да нельзя тебе в таком кошмарном прикиде, давай лучше…

– Можно. Мне теперь все можно. Ты… хороший сын и я тебя… тобой… Высади, прошу. Вот здесь, немедля.

Человек одолел слезы и заставил свой голос звучать твердо, упрямо, как когда-то, когда он еще был главой своей маленькой семьи. И сын послушался его, крутанул руль вправо, влево, тормоз – все это четко, впритирку к поребрику и соседним моторам.

– Денег дать, пап?

– Нет. Спасибо, нет.

– А все же возьми. У меня только сотня из свободных осталась, потому что надо еще заправиться… Возьми, ради меня возьми, чтобы мне спокойнее было тебя одного оставить. Телефоны ты вроде как помнишь. Да?

Человек вместо ответа смял рукой новенькую жесткую бумажку и сунул ее в правый передний карман джинсов, в котором точно не было ни одной дырки. Слезы опять подступили к самым ресницам; человек повернулся и пошел, понимая, что любая попытка сказать хоть что-нибудь продолжится его рыданиями и общением с сыном – необходимостью, равно тягостной для обоих. Ему было все равно куда идти, но выбрал он направление противоположное тому, по которому они с сыном ехали… Шагов через сто он решился, наконец и оглянулся: уехал.

Мост через узенький речной рукав вел на остров, в Центральный Парк, где за вход по выходным взимали плату, а в будние дни пускали бесплатно. Сегодня была среда и не было причин останавливать человека, не пускать, каков бы он ни был, а все равно он боялся, потому что привык бояться людей в униформе. Вот и сейчас охранник на входе ткнул его неодобрительным взглядом, но пропустил, не цепляясь, поленился покидать нагретое предвечерним солнышком помещение.

Когда-то давно прогулки по этому парку и дальше, еще через мост, в Морской парк, были человеку в удовольствие, там он с друзьями «клеил» девушек, потом гулял с той, кто стала матерью его детей, потом… Это было в прошлой жизни, а сейчас человеку предстояло идти на юг, через мосты и парки, далеко, до его нынешнего пристанища, где на чердаке его ждут постель, зеркало, сквозняки и похмельное утро. Сын и впрямь, видимо, собирался привезти его к себе, в гости, вот и завез далеко. И не подумал, каково ему будет обратно добираться. Ах, да, ведь у него деньги есть… Но человек не собирался вытаскивать сотенную в общественном транспорте, мало ли… Не велик барон, дойдет. И надо обязательно выпить… Знобит так, что и солнце не помогает, а еще снег в ботинки набился, потому что надо только по дорожкам, а не напрямик… Купит себе такого же коньяку, не хуже, впрочем, какая разница, хоть из крашеных опилок, лишь бы градусы были настоящие… А сколько еще идти… Человек остановился в испуге, хлопнул себя по правому карману, не почувствовал ничего, стал запихивать туда негнущуюся клешню… Есть, вот она: человек бережно, насколько позволяли озябшие пальцы, расправил светло-коричневую бумажку: сто талеров, неделя беззаботной жизни. Можно даже что-нибудь из одежды купить и детям позвонить из автомата, да поговорить минут несколько… Но человек знал, что ничего такого этакого не будет, ни покупки одежды, ни пятизвездочного коньяка – только необходимое, сиречь «халка» и, может быть, что-нибудь заесть. Хорошо, если никто на хвост не сядет, а с другой стороны уже и некому. Ниггер при «буфете», а других и прочих друзей он не знает и знать не хочет. Вот так вот.

Однако, не в шутку потряхивало похмельным отходняком и стылыми сумерками. Человек шел и шел, по расчищенным дорожкам и остаткам сугробов, увязая то и дело в мелкой октябрьской грязи; давно уже утратив представление о том, сколько времени он в пути, и сколько осталось… Парк был пуст и гол, и черен: фонари на редких столбах светили через три на четвертый, а ночное небо оказалось сегодня без луны; разнокалиберные звезды рассыпались почти до самого горизонта в беспорядочные кучки и соцветия и только перемигивались, притворялись, что светят, а сами обманывали…

Бесполезно: я ведь помню со школьной еще программы, что все вы суть – солнца, которые от нашего, большого, очень далеко находитесь, в сотнях… и даже тысячах… этих…

Человек даже остановился, пытаясь припомнить слово, обозначающее межзвездные расстояния… Несколько световых лет составляют…

Не стоило бы останавливаться, сразу все заходило ходуном под дрянной одежонкой, колени и живот…

Парсек! Все-таки вспомнил он его, и надо срочно идти дальше. В аптеку он может и не успеть и, видимо, не успеет, поэтому придется пить «фабричное». Ну и ладно, здоровью будет больше пользы… Мост.

Погоди-ка… Он ведь только что переходил через мост… И до этого еще один… И до него переходил… Человека поразил внезапный испуг, что он заблудился и вообще бредет неведомо куда; он повернулся спиной к ветру, вытер рукавом слезящиеся глаза, проморгал их… Фу, черт, все правильно: это Спортивный мост, а это стадионы… Большая часть пути пройдена, но шагать еще и шагать. Подобравшийся поближе ветер вдруг с разбега жестоко хлестнул ему по левой щеке ледяной крошкой с дождем, ударился в парапет, развернулся и с визгом вцепился в правую. Человек, вскрикнул, выплеснул руки из карманов и устоял-таки на ногах. Дыхания не хватало – бежать, но он обхватил себя руками поперек туловища и засеменил затылком вперед, пытаясь удержать, не дать ледяным струям выхватить из под рук и пожрать последние лоскуточки тепла – главное, мост перейти, меж домами не так дует…

Дуло и меж домами. Короткий проспект полз навстречу нехотя, вихляясь, подставлял под ноги то сугробец, насквозь пропитанный водою, то лужу, припорошенную грузным серым полуснегом-полуградом; ноги словно бы и сами согрелись, устав от многочасового ледяного компресса, – человек перестал чувствовать ступни… Отрежут и черт с ними. Вот лечь и уснуть, и не холодно, кстати… Прямо тут и лечь… Человек остановился возле зарешеченной по ночному времени арки двора, посмотрел на замок – нет, заперто… Ноги сами подогнулись… И светло, и тепло, и подснежников целая поляна… Нет! Он так и умрет, если лечь, а идти и недалеко, и в кармане у него сотня, а на чердаке его ждет постель, а до постели удовольствие, а наутро опять же опохмелка и беззаботный день, который уже будет четверг. Один шажок, вот так… Два шажка, да три шажка… За маму, за папу, за бабушку… Ноги послушались и захромали, куда им было велено.

Подслеповатая октябрьская ночь, поняв, что фокус не удался, перестала притворяться весенним солнышком, зацепилась за ноги на ощупь и бешеной каруселью сомкнулась вокруг человека, завыла в полный голос: «собью, убью, коконом завью!» Мелкая ледяная дробь так и норовила залезть под веки, ослепить, ветер беспорядочно пинал в бока и спину, а человек все шел и шел, брел и брел, ковылял и ковылял…

– Жив… Видишь, плачет даже…

– Тут заплачешь… Квартальных позвать, что ли, или скорую вызвать?…

– Не надо никого звать. Как будет у тебя своя смена – делай что хочешь, а в мою – не командуй, молода еще. Видишь, и он говорит – «не надо». Дед, слышишь, дедуля, ты как?

– Нормально, доченька… Просто замерз малехо. – Жирное участливое лицо скакнуло куда-то под потолок, к мутно-белому плафону. – Тиля, ну-ка, принеси кипяточку с сахаром. Возьми стакан в моей тумбочке и посмотри, чтобы не очень горячо было, а то дед замерз, да тут еще и обожжется… Заварка холодная, ты ее немного добавь.

Тетка засмеялась облегченно, оперлась рыхлым гузном о прилавок.

– А грязный-то, а смердячий!… Что? Нет, дедуля, ничего ты нам не давал. Мы с Тилей греха на душу не возьмем и твоих денег нам не надо, да Тиля? Истинный крест. Погоди, сейчас попьешь горяченького, хоть согреешься как следовает. Понятно, что бутылку тебе, не за цветами в ночной магазин поперся, в такую-то погоду… Где живешь-то? Здесь ты ничего не ронял. Посмотри по карманам. А много ли было?… Ого, а ты, часом не бредишь? Сотня у него была! Ну, тогда ищи хорошенько, если не прибредилось, а нам твоей сотни не надо, не беднее твоего. Ну не дергайся, не суетись, глотни, глотни еще пока теплый… Да куда ты!… Вот же козел, нет, ну ты подумай… Все, Тиленька, отбой. Бегать мы за ним не будем. Воду вылей, а стакан сполосни как следует, он из него пил, мало ли… А лучше выбрось, дерьма не жалко. Выбрось его совсем, говорю, и подмети здесь! И грязь вытри. Надо же, будто мы его вонючие деньги взяли. Правильно люди говорят: «Не делай добра – не получишь и зла». Да чтобы я еще раз какого-нибудь синяка в магазин впустила… И ведь, главное, замерзнет насмерть под забором. Надо было ему поднести сто грамм, он бы в подсобке и уснул до утра… Хоть бы его какая лягавка подобрала, да в помещение, все ведь живая душа… Э-ха-ха-а, скорей бы утро…

Но человек не свалился под забором, не замерз насмерть и даже не попался в лапы патрульной службы: отчаяние придало ему силы, вернее, выхватило последние из страдающего тела – и человек добежал, добрел, дополз до своего единственного убежища, до чердака в заброшенном доме.

Ботинки никак не снимались с задубевших ног; человек дергал и тряс ими, плохо понимая, что делает, наконец повалился ничком на свою лежанку и задрожал в беспамятстве.

Немного погодя и дрожь прекратилась и человеческое тело приготовилось умереть, обмякло, легочные и сердечные мышцы все еще шевелились, полусонные, но только по привычке: ничто уже, ни череп, ни позвоночник, не командовали ими, не понукали…

Дом заохал, заворочался, сколько фундамент позволил… Жалко человечка. Он ведь привык к нему, маленькому и непутевому, вместе перезимовали, вместе ждут неизбежного. Как он, дом, никому не нужен и лишний для этого мира, так и человек этот – точно такой же всеми забытый хлам. Но ведь он, дом, нужен человеку, раз тот поселился у него и ждет защиты. Значит и человек ему нужен: с ним он – жилище, а без него – старая развалина, как та соседка-водокачка без воды. Непогода с новой яростью вспрыгнула на дырявую крышу, заелозила, пытаясь просунуться внутрь, дотянуться и пожрать невидимые лучики тепла, все еще исходящие из неподвижного тела…

Дом крякнул, поднатужился, повел плечами – кое-где щели вовсе сомкнулись, а кое-где чуточку, но обузились. И кровля почти перестала протекать: большая часть ледяной, сиропной густоты слякоти, послушно заскользила по пологому склону, перевалила через неровные края и поползла по стенам вниз, куда и положено. Вот и пусть себе, – главное, что по наружной части стен, не по внутренней. Хитрый и жадный ветерок-ледянец, еще с моста увязавшийся за человеком, зло взвизгнул и забился в панике: двойная оконная рама схлопнулась всеми створками сразу и осколки стекла в наружной ствоке распороли на воздушные ленты длинное верткое тельце. Визг истончался, перешел в комариный зуд, потом вроде бы опять набрал густоты и злобы… Дом понимал, что против ночных стихий сил ему надолго не хватит, до утра бы продержаться, однако главное дело было сделано: человек пошевелился и даже застонал во сне… Или, может быть, в бреду – дом недоуменно вслушивался в бормотание и вскрики спасенного им человека – ничего не понять: то ему холодно, а то вроде бы и жарко… Пить хочет. Что мог – он смог и сделал, дальше человек сам пусть справляется, а он, дом, устал… Надо бы подремать, пока не рассвело, а там опять смотреть и караулить свою судьбу… Да карауль не карауль, а мимо не проедет… Нет, но все-таки…Может быть, раз в нем есть жильцы, хотя бы один этот, его и не снесут? – Дом помечтал немного, понимая, что думает глупости, закашлялся смущенно. Весь ум обветшал, отсырел, это от старости… – Спи, спи человек, сил набирайся, утро скоро.

И утро пришло, а за ним по-летнему жаркий день, прогревший дому бока и темя, не до нутра, не до сердца, но изрядно… Человек так и не очнулся, только разметался во сне и стонет чего-то и хрипит… Но живет.

А вечером вновь похолодало, но это уже была не та стужа с лютой пургой, что вчерашней ночью, и дом сумел удержать остатки дневного тепла до следующего утра. И вновь наступил день, хмурый, но не промозглый, а мягкий и безветренный…

Четырежды за трое с лишним суток большие и малые физиологические нужды побуждали человека вставать и нести в туалетную дырку требуемое, но действовал он как сомнамбула, не отдавая себе отчет в содеянном. От бреда – и то у него сохранилось больше воспоминаний. Пару раз силы организма и подсознание подводили человека и он обмочился. Об этом он равнодушно догадался на четвертые сутки, сразу же, как только сознание вернулось к нему, по запаху.

Человек ощупал себя сзади и спереди, медленно, с натугой сел, опираясь на дрожащие руки. День. Воскресенье…

– Какое, к черту воскресенье, когда вчера была среда??? Головокружение резко усилилось и человек мягко повалился навзничь, чтобы отдышаться и подумать. Нет, раз он подумал про воскресенье – значит, так оно и есть. Слабость – дышать и то работа… А тут еще и обоссался, похоже… Штаны его и продавленный матрац скверно пахли мочой, потом и еще какой-то полуразложившейся органикой… – Может, мышь оттаяла, или голубь, на дворе, вроде бы, не холодно…

Нет, сегодня точно воскресенье, и он проболел трое суток с лишером. Ничего не ел, не пил… Человек сморщился, припоминая… Вроде бы, вставал он пару раз и вроде бы пил из корытца. Надо бы еще попить… «Да!» – закричали ему язык и губы, попей, попей же скорее… Горло ойкнуло тихо, но смолчало, также истомленное долгой жаждой. Человек вновь сел, осторожно встал и вновь брякнулся тощей задницей на матрац – опять голова кругом и ноги не слушаются… Хорошо хоть не болит. Да, хорошо, что голова только кружится, а не болит. Вот именно на этом положительном факте надо сосредоточиться и добраться до корыта. И напиться маленькими глоточками. А руки будут помогать ногам и держаться за стены и иные полезные опорные приспособления. Вот так. И оказалось, что совсем недалеко. И мелкими, главное – мелкими, воды целое корыто, пей – не выпьешь за неделю, водичка свежая, относительно чистая… Ну, по крайней мере, почище, чем из лужи.

Человек насыщался водою не менее десяти минут, потребляя холодную влагу медленно, с паузами, воробьиными глоточками, и благодарное горло соглашалось принять еще и еще.

Теперь надо бы умыться. Зачем нужно умываться по утрам – человек уже не знал, но старая привычка не исчезала даже под напором пропитых лет и перенесенных невзгод. «Надо бы лежанку высушить, проветрить», – подумалось человеку и он двинулся было к окну – отворять… Нельзя – заметит кто-нибудь, сторож какой, или еще кто, и пинка под сраку. А если к солнышку подвинуть? Человек, сопя, стал двигать матрац с остатками кушетки поближе к окну и чуть было вновь не потерял сознание: сидишь, стоишь спокойно – вроде бы ничего, напрягся чуть – голова как после карусели… Ладно, пусть так стоит, солнышко через час само на это место придет…

А пока стоит подумать, что делать дальше. Надо пойти, поискать пожрать и выпить…

Человек вдруг вскочил с матраца и замер в полусогнутом положении. Затем медленно распрямился, попытался расправить плечи…

А я не пью. Да, я трое суток не пил, пить не хочу и никогда больше не буду этого делать, никогда. Никогда! Никогда! – Человек так обрадовался осенившей его идее, что даже попытался сплясать какое-то коленце – и опять чуть не упал.

– Точно! Раз так – так вот так! Не пью. Новая жизнь, воскресенье, возрождение. Ура, парень! Надо обыскать карманы, вдруг сотня там? – Человек вновь и вновь, круг за кругом, обшаривал все возможные места в своей одежде, все карманы, складочки и закоулочки – денег не было, только талер и семь пенсов. Этого даже на пиво не хватит… Какое пиво??? Никаких пив и коньяков. Картошечки вареной и картофельного теплого отварчику. Так… так… так… Надо что… Сейчас около полудня, надо пойти к свалке у залива, там, недалеко от трансформаторной будки есть место, куда сваливают всякую тканевую рухлядь. И надо поискать там штаны. А по пути прикумекать что-нибудь насчет еды.

В крайнем случае, пройтись по церквям, да по баптистам, или еще где – покормят, в воскресенье день благотворительный…

Человек не ошибся, было воскресенье, день особенно благоприятный для пословицы о том, кто предполагает, а кто располагает: до свалки человек так и не добрался в то утро, в буквальном смысле упав на руки двум старым теткам из местного общества спасения. Упал, расплескал кастрюлю с бульоном, чуть сам не обварился… Двое суток он протерпел в скорбном месте, а на третьи сбежал, не в силах долее расплачиваться натурой за пропахшие хлоркой еду и новую одежду: ведь надо было часами, трижды в день, выслушивать скулеж о праведном образе жизни и милосердии божьем, да мало того, что слушать, а еще и псалмы петь, каяться, трогательно врать о своем беспутном прошлом и благочестивом будущем…

Одежда, кстати говоря, ветхая, стиранная-перестиранная, латанная-перезалатанная, с выгодой отличалась от прежней только тем, что была чиста, но человек знал, что чистота – дело поправимое: день по помойкам побродить, да ночь на обоссаном матраце поваляться… Зато ему удалось украсть круглую жестяную банку-коробку, в которой одна из «спасительниц» держала десять талеров мелочью и нечто вроде маленькой аптечки и набора ниток с иголками. Денежки на прожитье, а вещи… Продать – не продашь, но вдруг пригодится…

Идея новой жизни всецело захватила человека: два дня с утра до ночи ковылял он по «дикой» мусорной свалке вдоль залива, искал вещи, имеющие, как он вдруг обозначил их про себя, «потребительскую и коммерческую ценность». Слабость после перенесенной болезни уходила медленно, еще засветло он приходил домой, на чердак и замертво падал (на новый найденный, без запаха, тюфяк) до утра. Спал человек долго, а высыпался плохо: кошмары мешали. Но то ли болезнь его пощадила, то ли организм оказался прочнее, чем это можно было подумать на первый взгляд, – факт тот, что человек перемогся и продолжал жить.

Все так же, с охами и стонами, вставал он по утрам и шел, цепляясь корявыми пальцами за низкую обрешетку крыши, к туалетной дырке в крыше. Снизу уже заметно пованивало, поскольку плюсовая температура стояла круглосуточно, а человек не только пил, но и ел, скудно, но питался и, ежедневно, вот уже трое суток, срал, «опоражнивал желудок». Вместе с трезвостью пришла к нему временная причуда: заменять во внутренних монологах бытовые названия вещей или процессов – вычурно-канцелярскими. Так он – не подушку с покрывалом на тюфяке раскладывал, а «оборудовал спальное койко-место», не по свалке ходил, а «совершал пешеходную прогулку по местам боевой славы», не прятался от патрульной машины, а «избегал нежелательных, травмообразующих ситуаций». Эти замены казались ему очень удачными и смешными и он рисовал в своем воображении, как блеснет ими перед… перед… Не важно, он скажет – и все оценят. Засмеются, поднимут стаканы, чокнутся, выпьют… закусят… Пить нельзя! Конечно, нельзя. Пить – регулярно ли, запоями – это ускоренная дорога в один конец, п…ц экстерном, так сказать… А чтобы решение было крепким, нерушимым, надо сделать так, чтобы оно стало событием; к примеру, устроить торжественные проводы…

Надо выпить. Один разок, прощальный, так сказать. С тостами, с улыбкой: «вот была прежняя жизнь и я заканчиваю ее, как этот бокал. Вино выпито и впереди новая жизнь, обычная, так сказать, человеческая, как у всех…» Нет, вино безвкусное, надо хорошего коньячку, как тот был…

Человек сглотнул и остановился.

Так сказать… Как сказать? И что? Да, он возьмет полную бутылку пойла, без звездочек, но чтобы это был приличный коньяк, отхлебнет из него… один глоточек, но хороший глоток, на весь рот, чтобы обожгло напоследок… а остальное недрогнувшей рукой выльет на землю. И спокойно пойдет по своим делам!

Мысль эта – выпить, вылить, развернуться и уйти – так захватила человека, что он уже не колеблясь долее и не размышляя над сомнительной логикой своей идеи, вытащил деньги из кармана, пересчитал, зажал в горсть и заторопился к магазину.

Ни разу за последние дни не покупал он еду, харчился где придется – и на трезвую, не больную с утра голову, ему это удавалось без особого труда. Сумел он и заработать, сдавая во «втормет» сплющенные пивные банки, по пятаку штука, и пустые стеклянные бутылки по сороковничку.

Человек знал, что есть люди, которые живут с бутылок, профессионально их собирают и сдают, но это надо местами владеть, чтобы без конкурентов, и опыт иметь. И цена должна быть подходящая. А он брал, когда на глаза попадались, да и пристраивал, куда придется. А все же три талера двадцать пенсов за два дня – на бутылках, да шесть на банках (он на свалке целый мешок нашел, ими набитый, уже сплющенными, прямо драгоценный клад…). Да червонец теткин, да талер с пенсами свой, издавна ждущий своего часа. Еще и на хлеб хватит, чтобы закусить.

Погоди-ка! При чем тут закусить, кто же один глоток закусывать будет? Нет, он просто купит хлеб и потом его съест, а последнему в жизни глотку – хлебом вкус перебивать? Не смешите, граждане…

– Мне вон ту, за двадцать…

– Ого, мелочи-то сколько… Что, папаша, на паперти стоял? Давай, ты нам будешь мелочь поставлять?

– Не твое дело.

– На. – Сердито бумкнула поллитровка о полый прилавок, и самый звук выражал презрение неказистому покупателю, но это уже было не важно…

Человеку едва хватило терпения пройти две сотни метров до пустыря, потными трепещущими пальцами открутить винтовую пробку…

Глоток! И еще один, побольше, и еще… Стоп, стоп, ты что делаешь… Человек поперхнулся догадкой: сам себя обманул… Однако первые волны блаженства ударили в мозг и желудок, сразу захотелось сесть, закурить и хлебнуть еще… Надо было не хлеба, а сигарет взять. Погоди, так хлеб как раз и не куплен, тогда, быть может, встать и… Человек хлебнул, потом опять… и, не в силах противостоять вспыхнувшей в нем жадности, еще и еще… Надо оставить полбутылки на потом…

«Уже меньше, чем полбутылки осталось…» – это было последнее впечатление, которое сохранилось в проснувшемся человеке от предыдущего дня… Тот же чердак, та же вонь, те же спазмы в горле, в висках, в мышцах ног.

«Пятница. Почему пятница? Ведь четверг должен был быть? Или суббота?..»

Но была пятница и человек знал это. Дряблые ладони привычно обшманывали карманы – пусто. Надо внимательно оглядеться по сторонам, бывали случаи, когда по пьяни похмельная «халка» или деньги вываливались и лежали тут же, возле тюфяка. Конечно, ничего не лежит…

Человек привидением бродил по чердаку, к туалетной дыре и обратно, умывался, щурился, вглядываясь в каждое пятно на полу, а трепещущие руки его все обирали и обирали с плеч и груди невидимый мусор… «Лишь бы „белочка“ не началась, беленькая горячечка…» Надо выпить. Надо идти и искать выпивку. Тут уж ничего не поделаешь, такова жизнь. КАКОВА ЖИЗНЬ??? Что это за жизнь? Это совсем не жизнь, я не хочу так жить и вообще не хочу жить. Пусть я умру. Человек, кряхтя, завалился на новый тюфяк, тоже уже заляпанный чем-то мерзким – не мочой ли? – и приготовился умереть.

Но сверлящая боль в висках и затылке только добавляла отчаяния, а смерть не заменяла, хотя и казалась человеку горше самой смерти. «Господи, мой Боже! Ничего мне не надо, ни денег, ни здоровья, ни… жизни, а только дай мне чувство покоя! Дай мне, Господи, а я тогда… Господи мой Боже! Мне нечего дать тебе взамен, кроме души – вот она, в ладонях твоих, и я просто смиренно прошу: избавь меня от страха моего и подлых страстишек, насыть меня благостью своей, чтобы я ничего не хотел, ничем не мучился. Освободи меня! Хотя бы день один… Хотя бы пару часов, чтобы распрямиться, распробовать свободу и радость, подышать ими вволю, ничего не боясь, и тогда уже умереть… Господи! Грешен я, но смиренно прошу, не оставляй меня одного, мне… мне очень плохо на этом свете…

Человек молился взахлеб, мешая в один невразумительный ком слова, мысли и слезы, а дом слушал его и жалел. Что же делать, чем мог – он помог несчастному человечку, дал ему кров и защитил от ночи и ветра, а остальное – не в его силах… Такова действительность, и идет она и идет, неведомо куда, и все равно по кругу. Вот и сейчас человек поплачет, поплачет, а потом встанет, опять намочит лицо и руки водой из корыта да и уйдет до вечера. А потом вернется и ляжет… Все это уже было и было и… хорошо бы не заканчивалось. Дом твердо загадал про себя: пока человечек с ним – его не снесут. Хотя, что им загадывания: приедут трактора и краны, ударят в бок и под дых кистенем на тросе, раз да другой – и все…

Да так и случилось, как дом угадывал: человек встал, царапая пальцами шершавые стены, высморкался прямо на пол, умылся в корыте и побрел прочь из дома. И была пятница, полдень, весеннего месяца октября.

Следовало искать выпивку, срочно, как можно быстрее, пока есть силы идти и думать, а человек вместо этого побрел на юг, к мусорной свалке, сквозь нее, сквозь редкие чахлые кустарники, к заливу. Шел он медленно, а боль в нем копилась и копилась и человек знал, что пришла ему пора умереть и что жизнь прожита зря и что… И что хорошо бы поплакать, да уж нет в нем слез, одна пыль, что осталась от души и тела.

Океан был сер, как всегда, и непривычно тих, но все же урчал, не зло, не угрюмо, а так, словно бы солнышко его утетешкало, приласкало, почесало мохнатую спинку и убаюкало ненадолго. Человек потянул нечующими ноздрями и ему даже поблазнился запах водорослей… И такой свежий, как бы вовсе и не гнилой…

Ноги сами подогнулись возле сухого подходящего пня, когда-то переданного Стиксом в океанскую пучину, но его дешевая жертва не была принята, и прибой брезгливо вышвырнул корявый, изъеденный пресноводной гнилью комель на бабилонский берег. Пень высох за долгие годы, окаменел, сидеть на нем было вполне удобно.

Что сидеть, чего ждать? Надо погреться, набрать тепла для храбрости, да и… Мелко. Здоровый из сил выбьется, чтобы только по пояс зайти, а не то что утопиться. Но человек решил не поддаваться трусости, из архивов прежней жизни всплыло к нему знание: вон там, между высокими камнями, чуть дальше, дно резко уходит вниз, невелика пропасть, но и жирафу с головой хватит.

Что это? Что такое?.. Это зубы лязгают, – догадался человек, – это предсмертный ужас. Или похмелье, абстинентный синдром? Нет, солнышку тут не управиться, не согреть напоследок, надо идти, пока поджилки позволяют, больше ждать нечего. Человек разинул дрожащий рот и в голос заплакал, и побрел к воде… И замер.

Парус. Белый парус привлек внимание человека в тот миг, когда уже ничто, казалось бы, не имело значения в этом никчемном, добровольно оставляемом мире. Человек пошире распахнул прижмуренные было глаза, неловко отер слезы с глаз: какой-то странный парус, он прямо к берегу мчится и быстрый, невероятно быстрый, и… Это вовсе не парус! Это женщина! Женщина, в длинном светлом платье бежит по океанским водам, от океанского горизонта в сторону земли берег, в его сторону.

Такого не может быть! Человек потянулся было ущипнуть себя непослушной рукой, но пальцы задубели и он укусил себя за губу. И губа не почувствовала боли, а только язык впитал соленые слезы, совершенно реальные, настоящие, скорее всего даже грязные… Нет, она на самом деле бежит по воде, а платье у нее переливается и трепещет – не поймешь: то ли розоватого, то ли зеленоватого оттенка, то ли голубое. А сначала показалось, что белое…

Одна рука и и вслед за нею другая – сами опустились вдоль туловища, но человек устоял на дрогнувших ногах – любопытство победило обморок.

Человек понял про себя, что сейчас женщина подбежит поближе и растает в зыбкой субстанции прибоя, просто рассыплется на пену, брызги, блестки… Но женщина стремительно, едва не за секунды, пробежав чуть ли ни половину залива, запросто, словно с кочки, спрыгнула с гребня большущей волны и очутилась на песчаном берегу, среди пловучего сора и шипящих лоскутков прибоя. Она остановилась метрах в полутора от человека и ноги его сами подломились – чтобы ему кланяться полегче было, или от разрыва сердца умирать на ее глазах. Росту в ней казалось не менее двух метров, а в остальном – юная, стройная красавица, светлые волосы по пояс, платье выткано неведомыми цветами, глазищи изумрудные… Босиком.

Весна.

– Верно увидел, я Весна, кто же еще?. А я тебя тоже знаю! Я знаю как тебя зовут. – Женщина… нет, совсем еще девушка, девчонка, высоко и звонко рассмеялась. – Как ни встречу, ты все такой же чумазей! Чумазей, чумазей!.. А почему ты плачешь, мой славный? Тебе плохо?

– Да! – захотелось крикнуть человеку, – мне очень плохо! Я умираю. Но… но… но… мне… мне… я счастлив Тебя увидеть, Весна. Я счастлив, что в последний мой миг сознание изменило мне и подарило такое чудо. Мне… – Человек открыл рот, но ничего не сказал и разрыдался.

– Ты плохо одет и состарился. Ты плачешь, в то время как я пришла дарить радость миру. Ты часть этого прекрасного мира и также дорог для меня. Важен, дорог, любим. Не плачь же, я прошу тебя об этом. Я прошу!

– Да.

– Ты готов улыбаться и радоваться мне?

– Да.

– И никаких отныне мыслей о смерти?

– Нет.

– Ты сам это говоришь, своею волей?

– Да! Сам.

Девушка рассмеялась и захлопала в ладоши.

– Вот видишь, какой молодец! Мне надо бежать, Матушка торопит, а это – для тебя!

Человек робко поднял глаза: красавица Весна и не думала таять в воздухе и в сознании, в ее изящных пальчиках переливался цветок не цветок – кусочек радуги.

– Возьми же, мне пора. – С этими словами Весна наклонилась к человеку, вложила ему в пальцы трепещущий свет, наклонилась еще, приблизила свое прекрасное лицо к его лицу, мятому и грязному и… Какой волшебный аромат… Человек потом вспоминал и не мог вспомнить – был поцелуй или не был? Или был?.. Никак не вспомнить. Он тоже хотел поцеловать ей руку, но не успел набраться храбрости – она выпрямилась и побежала дальше, легко перепрыгивая препятствия в виде кустов, мусорных куч, обломков строительных конструкций и прочего околочеловеческого ландшафта. Вдруг остановилась, обернулась и помахала ему рукой издалека… И нет ее…

Человек опустил взгляд – рука пуста, только пальцы в щепоти покалывает… Нет, не больно, а напротив, приятно как-то, словно… Человек напрягся умом, чтобы подобрать слова, описывающие радость в пальцах, принявших подарок от самой Весны… Но мысль его вдруг свернула на прежний путь… И споткнулась. Нет! О, нет! Нет, не будет никакого самопогубления! Я жив, я Весну видел, я говорил с ней, ее подарок со мною, и… я тоже вспомнил свое… Я никогда его не забывал.

Меня Сигорд зовут.

Глава вторая,

в которой главному герою приходится трудно. Однако он уверен, что у волков, у братьев наших меньших, даже в самую лютую пору никогда не опускаются руки

Целый день до вечера Сигорд не пил и не ел и только к вечеру почувствовал жажду. От залива он без остановки бежал, спотыкаясь, к себе домой, чтобы огородиться от внешнего мира, чтобы никто не помешал ему вновь и вновь вспоминать дивную встречу, мгновение за мгновением переживать его и плакать теперь уже счастливыми слезами…

Бежал… Это так думалось, что бежал, а на деле – неуклюжая трусца, вот и все, на что он был способен. В легких пожар, почки ноют и колени разболелись… Но это все ерунда, абсолютная ерунда! Сигорд, человек обретший имя, брезгливо поворочал матрас, накидал сверху тряпки, которые он использовал ночами вместо одеяла, осторожно завалился на лежанку и принялся мечтать, вспоминать… Раз за разом, словно понравившуюся пластинку, десять раз, двадцать, тридцать – и все мало… Слезы ручьем – специальную тряпку для них, которая почище… И головная боль куда-то подевалась. Весенние сумерки мягко упали на город, Сигорд очнулся и попытался кашлянуть пересохшим горлом. Надо же, даже попить из корытца забыл! Сигорд утолил жажду привычно, из ручного ковшика и подумал вдруг, что пить можно и из стакана, либо из кружки. Даже нужно, и отныне, с завтрашнего дня он так и сделает: только из посуды. Жаль что лягавый погубил его «телескопчик», но и бог с ним, со стаканчиком, от соблазна-то и подальше. Он на свалке видел кружки, эмалированные, алюминивые, – взять, очистить и все.

Глина плохо счищается, да еще холодною водою… И зачем?

Да хоть цемент, черт побери! Хоть цемент – времени у него много, отскоблит! Затем, что не скотина!

Вода была холодна, и человек опять надолго закашлялся, а когда приступ боли в груди прошел, он уже спал, и Дому померещилось, что в эту ночь неподвижный скрюченный человечек… – как его там – Сигорд?.. – спал без кошмаров и с улыбкой.

И пришел новый день, и почти половину его Сигорд потратил на поиски эмалированной кружки. Будто назло, свалка предлагала вещи несвоевременные, но любопытные, даже полезные, как то: открывашка для бутылочного пива (берем, консервы вскрывать, не пиво), пластмассовая шкатулочка под визитки (нет, это потом, когда конкретно понадобится – придет сюда и опять найдет), пустая целая бутылка, и еще одна… Надо брать! И Сигорд взял, конечно, и бутылки, и открывашку, и даже вернулся за визитницей… Но потом опять ее выбросил – никчемушный хлам… Не успел оглянуться Сигорд, а руки, карманы и полиэтиленовый пакет забит всяким дерьмом – «на пригодится»! И действительно, все это может пригодиться, включая галоши и проволочную вешалку для одежды, а кружки как назло – нигде и никакой! Нет, он ее найдет!

Рядом с Сигордом рылись в мусорных и полупомойных руинах другие оборванцы, вроде как старожилы. То вдруг один забубнил, что «здесь все схвачено» и «вали отсюда перебежками», то другой взялся брататься и намекать на «проставку» за «прописку», но Сигорд был опытен, он разбирался в людях и обстоятельствах, среди которых ему пришлось жить все эти годы: первого он шепотом пригрозил почикать, кишки наружу выпустить, поскольку тот выглядел безопасным дохляком, хуже Сигорда, а второго попросту проигнорировал с разговорами, да еще взялся выхватывать у того из под носа всякую дребедень, как бы оттирать – тот, второй, сам и отстал, старушечьим голосом сипя себе под нос угрозы и вероятно, проклятия – Сигорд не вслушивался…

Удача пришла, так это обычно и бывает, закономерно и неожиданно: закономерно, потому что ей предшествовали целенаправленные усилия, без которых удача – совсем уже глупа и маловероятна, и неожиданно, потому что сознание, на сотый или на тысячный раз, привыкает вскрывать пустые билетики судьбы, один за одним, один за одним: пусто, пусто, пусто, пус… Есть! В мягком полиэтиленовом мешке, наполовину забитом всяческой бытовой, но непрактичной дрянью, нашлись не одна, а целых две кружки! Одна эмалированная, белая, точь в точь как и мечталось Сигорду, а другая – фарфоровая с отбитой ручкой. Или фаянсовая с отбитой ручкой, Сигорд даже и разбираться не стал: цоп! – и к груди прижал, даже пакет с награбленным выронил. Полоска «ушка», за которое чашка рукою держится, почти под корень отбита, а в остальном кружка без единой трещинки, или щербины, даже веточка сирени на боку нарисована!

Сигорд, вдребезги счастливый, поспешил к себе домой, кружки отмывать и оттирать от грязи. Весенний день – не то что зимний, он светел и долог, но в доме нет электричества, приходится солнечным освещением пользоваться, да окна-то грязны, – а не откроешь, засекут…

Холодна вода, очень холодна. Казалось бы, пальцам она нипочем должна быть, они, пальцы-то, давно уже мало что чувствуют, а как растревожишь их мелкими этими усилиями – тереть и мыть – так сразу заломило, аж глаза под лоб! Но это лень, лень алкоголическая да бездельная, лень, лень, и лень… И лень… Вот елки зеленые! Да хоть год ее скобли – не отстает пятно с внутреннего бока! Пальцам холодно, а шея и подмышки взмокли от усилий, так уж приспичило Сигорду кружку дочиста отдраить. Уж он и известки наскреб из стены, и оторвал лоскут тряпки погрубее… И стронулось дело: темно-серое пятно дрогнуло, помутнело, стало съеживаться, сжиматься, на два поменьше разделилось, словно инфузория-туфелька… Сигорд опять набрал воды из корытца, смыл известковую муть с боков, глянул – чисто! Почти что чисто, на дне лишь остались кольца Сатурна, до них только кончиками пальцев можно дотянуться, а пальцы-то ничего уже не чувствуют.

Сигорд сел передохнуть, трухлявая лежанка под ним привычно прогнулась в районе задницы, чуть ли не до пола, – лежанку тоже надо будет поменять. Руки красные, сморщенные, как распаренные от ледяной воды… Сколько он времени угрохал на это мытье? К вечеру уже дело?.. Да нет, солнце высоко стоит, тепло на улице. Надо бы выйти, да прогреть руки. А потом взять кружечку, дном на ладонь, как бокал, да плеснуть туда граммов эдак… Человек в панике вскочил и побежал к корыту – опять мыть, чтобы ни о чем не думать, ни о какой «халке» с закуской… Погоди-ка, погоди…

Дому было чудно ощущать, как человечек ворочается в его чреве, мечется зачем-то, опять сел… Наверное, сейчас ляжет спать, хотя и день. А всего вернее пойдет в город, а поздно вечером опять прибредет и тогда уже рухнет, да только не замертво, а будет ворочаться до самого утра и стонать… Вот опять встал…

Сигорд вчера совсем ничего не ел, вообще ни крошки, хотя на пути к дому совершенно «на автомате» разжился полубуханкой белого черствого хлеба… Сегодня утром он съел небольшой кусок, а остальное затырил, от крыс подальше… Хотя какие тут крысы… Сигорд подошел к стене, там в квадратном проеме между внутренними стенами стоял чугунный бачок с тяжелой крышкой, тоже чугунной, но от другой посуды… На месте хлеб!

Вот теперь – никакой спешки: спокойно, чинно, с достоинством, сидя. Ай, придется на кровати, сидеть-то не на чем больше! Надо будет завтра же поискать и… Ладно, о мебели потом, а сейчас праздник!

Сигорд еще раз придирчиво осмотрел кружку, заново сполоснул, протер рукавом, поморщился, поискал глазами тряпку почище… Вот эта сойдет, но на будущее все равно надо бы…

Кружку хорошо бы выставить на солнышко, чтобы вода нагрелась, но это уже никакой терпежки не хватит, и Сигорд сел пировать – как есть – на продавленную лежанку: кусок хлеба неправильной формы в левой руке, чистая кружка с чистой водой в правой.

Кусок да глоток, глоток да кусок. Не сказать чтобы особенно вкусно, хотя и проголодался, но… Действительно празднично. Сигорд ел, запрокидывая голову, чтобы меньше крошек изо рта выпадало, хлеб-то суховат, рассыпается; прихлебывал, да поглядывал на другую кружку, белую, эмалированную, кружку вчерашней еще мечты, которая ныне всего лишь полузабытая бедная родственница у нарядной фарфоровой. Ей тоже можно будет найти применение, обязательно найдем. Что значит – на фига две кружки? Да хоть три, помоет и не поленится! Вот так вот! Ты тут мне, парнишка, в ухо не бубни, я тебя пятьдесят… два года знаю, дубина ленивая. Тебе бы только спать, жрать, да вып… …Стоп, стоп, дорогой… Все. Все нормально, пьем, едим. Кружку легко можно будет приспособить, она ведь металлическая, хоть суп в ней вари. Или бульон. Бульон! Да, именно бульон в кубиках! Когда-то, в благополучном когда-то, была у него возможность пить бульон ежедневно и ежеутренне, чтобы он был любой, по способу приготовления: мясной отвар, либо магазинный специальный кубик, растворенный в кипятке… Да что-то не припомнить – каковы они на вкус и чем отличаются? Сигорд пил бульон и не раз, но – запамятовал разницу, язык, губы, небо – нигде не сохранились надежные воспоминания-ощущения. Должно быть – вкусно… Да, да, точняк! От кружки пар идет, сам бульон бледно-… зеленый, да, а на поверхности крутится желтенькая шляпка из пузырьков, травяных и жировых частичек. Горячо, солоно, наваристо. Туда мелких сухариков добавить, а еще лучше ломоть мягкого хлеба с маслом вприкуску… Сигорд вздохнул и поник было… Стой, дурачок! Так ведь теперь не проблема будет на бульон накопить, на бульон, на самый свежий хлеб, а кружка-то – вот она! И воды залейся. Вот только как вскипятить ее, на чем?..

И Сигорд опять вздохнул, и еще раз, укоризненно покачал головой самому себе… Надо спать ложиться, темнеет уже. Если сейчас как следует укутаться, укрепиться по всем фронтам, особенно ноги, поясницу и выше, то тогда холод не успеет протрясти и можно будет легко доспать до самого утра, а там уже и новый день, который к теплому лету ближе…

Нет, разжигать костерок никак нельзя. Сигорд однажды попробовал, чуть дом не спалил, а ведь был считай что трезвый. Во дворе тоже не разведешь, как раз лягавые повяжут, или какие-нибудь ханурики придерутся… Сигорд вспомнил вдруг, как давно он не ел горячего… Армию спасения и лягавку – не считать, они не считаются, потому что еда их на желчи настояна, а именно такого горячего, чтобы на воле и по собственной воле, по своему хотению и возможностям…

И сон в этот раз долго не шел к Сигорду, и Дом тоже маялся вместе с ним, все ждал, пока человечек в его утробе перестанет ходить туда-сюда, ворочаться, пить воду из кружки и опять ковылять к дырке-туалету…

С тех недавних пор, как Сигорд перестал пить и стал чаще есть, поменялась и атмосфера в доме: днем, на дневном тепле, пованивало заметно. И Сигорд бесповоротно решил: все! Хоть горшок заводить, хоть на первый этаж ходить, но без этого сортира в ноздрях! И дабы не побеждало впредь ленивое искушение, он наглухо заделал, а вернее завалил дыру в полу, через которую так долго справлял естественные нужды на нижний этаж. Найденное новое решение оригинальностью не отличалось, однако Сигорда оно устроило вполне: лестничным пролетом ниже он обнаружил похожую дыру, но уже соединяющую второй этаж с первым, самым нижним. И Сигорд справедливо рассудил, что через такие лабиринты дерьмотным запахам будет не пробиться в его спальню-резиденцию, а мухи все равно вездесущи и неистребимы в теплое время года.

Дни жизни его превратились в постоянное кружение по свалкам и помойкам, а место на чердаке, где он жил и спал, – в филиал такой свалки. Чего только не натаскал он к себе: абажуры, ведра, пластиковые бутыли, банки, тапки, примусы, стулья… Все должно было пригодиться ему в новой начатой жизни, да никак не пригождалось. Стулья мгновенно доламывались, на вешалки вешать было нечего, чистые тряпки и одежды никак не хотели находиться среди грязи и отбросов, кружка у него была, даже три кружки. И все три были нужны! Да, все три! Из одной, эмалированной, которую он первою нашел, Сигорд пил простую воду. Из другой, алюминиевой, после всех найденной, он растворял в кипятке и пил бульонные кубики, а третья, с отбитой ручкой, фарфоровая, была торжественная, праздничная: под чай! Чай, конечно был неполноценный, из пакетиков, но все-таки – чай, со вкусом чайным и запахом. Оказалось, что на многие виды найденного мусора есть покупатели в лице старьевщиков и они платят за него деньги! Деньги-то грошовые, из иного прохожего можно больше выпросить, но эти – заработанные. Не то чтобы Сигорду важна была моральная сторона – честно там, не честно, выпрошено, заработано – но ему понравилось добывать, не уповая на милость и щедроты чужих людей! Сам – и никого не спросил!

Сигорд большую часть заработка тратил на бульонные кубики и чай, этим и питался; и настолько увлекся на первых порах в ущерб нормальной еде с калориями, что однажды грохнулся в голодный обморок и так и пролежал до утра. К счастью, обморок случился «дома», посреди чердака – Сигорд упал удачно, даже без ушибов и шишек обошлось… Вот и бросай после этого пить, как раз с голоду и помрешь! – Сигорд даже ухмыльнулся собственному юмору, но за бухлом не побежал, сглотнул только… И раз, и два, и три…

Весна тем временем развернулась в полную силу, все газоны были зелены и деревья вот-вот уже готовы были распуститься. Сигорд нашел декоративную бутылку фиолетового стекла, фигурную, с вензелем на боку, с горлышком-раструбом, тщательно вымыл ее, повернул трещиной к стене и воткнул веточку вербы – украсил чердак, а сделал он это исключительно для себя, для собственного удовольствия – гости к нему не захаживали…

Быть может, потому он так пристрастился к чаю да бульону, что возможность появилась – готовить, пусть и примитивно, – воду кипятить! Опытным путем обнаружил он, что есть в доме электричество: на втором этаже сохранилась в одном месте проводка и – чудо из чудес – электрики позабыли обесточить. Торчали в стороны два контакта – скукоженные в неправильные спирали проводочки, а Сигорд возьми да и схватись! Так и брякнулся со всего маху на тощую задницу, а в мозгах такое… такое… типа, мучительное просветление… от которого, впрочем, никакого толку – сверкнуло и забылось… К одному проводочку Сигорд приладил покрепче лезвие от безопасной бритвы, а другой, на конце крючком, свободен остался: только и делов – прижать поплотнее и в воду сунуть. И присматривать, чтобы все аккуратно было, рук и кружки чтобы не касалось. Единственное существенное неудобство: каждый раз, когда надобно вскипятить, приходилось спускаться этажом ниже, а потом подниматься с горячей кружкой наверх – суставы скрипят, рука дрожит… Но тут уж Сигорд поблажки себе не давал: кухня – это кухня, а гостиная – это гостиная. На самом же чердаке, как ни старался Сигорд, ничего, что напоминало бы электрический ток, найти не удалось.

Жизнь стала вдруг удивительно хороша: ни тебе трясотки утренней, ни спешки похмельной, память всегда на месте… Только вдруг тело стало чесаться – и на спине, и в паху, и под мышками. Грязь, наверное – ну а что еще? И аппетит – часу не пройдет с момента пробуждения, как уже хочется жрать. Желудок изнывает, просит горяченького, и пустым чаем его не задобришь теперь: давай бульон, да покрепче! В первые дни обретения электричества Сигорду хватало одного кубика на четыре, а то и на пять порций; недели не прошло, как определилась другая, четкая норма: один кубик на две кружки. А вечером уже и бульон не бульон, если его сухарями не заправить… А это деньги. Хотя, если сравнивать с прежним, то и не бо?льшие, чем на халку уходили, нет, не бо?льшие. Питаться начал чаще – кожа стала жирнее, зачесалась. Ну, чесучка – это терпимо: пойти сдаться на пару-тройку суток этим сушеным курицам из Армии Спасения, те и вымоют, и постирают задаром, да еще душеспасительными беседами по самое доверху нагрузят… Ну их к черту! Сигорд решил, что и так помоется и постирает, в домашних условиях: таз у него найден, воды полно, небесной, чистенькой, – дожди давно уже промыли крышу от пыли, мути и мелкого сора, пей да умывайся сколько хочешь… Но все попытки сделать кипятильник помощнее безопасной бритвы приводили только к неприятностям: то провод оплавится, то в мозг через все тело долбанет – с этого и окочуриться недолго. Сигорд решился вымыть тело в холодной воде и осип на три дня, грудным кашлем замучился. Тот, было, поутих на весеннем солнышке, а холодная вода его пробудила, да еще как пробудила: с понедельника по среду Сигорд спать не мог, грудь наизнанку выворачивало, желчью плевал…

Упрямства Сигорду и в нормальной прежней жизни было не занимать: накопил он денег на помывку в общественной бане, да возле самого входа развернул лыжи в обратную сторону, увидев свое отражение в уличной витрине. Ну куда в таких отрепьях: выпроводят пинками и деньги отнимут. Как он вшей миновал при своем образе жизни – Сигорд и сам удивлялся… Но блохи, конечно же, доставали по ночам, покусывали… И от них, кстати, тоже чесучка по телу, не только от грязи…

Делать нечего, пришлось за спасением к курицам идти. Десятку накопил к тому времени Сигорд, полноценный червонец. Его он завернул в полиэтилен, тщательно, в три или даже в четыре куска, один поверх другого, а сверточек перемотал проводом и сунул его в щель в стене на втором этаже, чтобы если кто забредет в его логово – так на глаза случайно бы не попался… Можно было идти сдаваться. Сигорд расправил тряпье на лежанке, с понтом постелил покрывало, – чья-то бывшая скатерть с коричневами разводами пятен – и пошел.

Когда надо – фиг пробьешься, а когда не надо – под белы руки ведут: Сигорд, решив про себя пройти через казенное милосердие и таким образом на время очиститься, – не духовно, так хотя бы физически, – робко надеялся все же, что дадут ему от ворот поворот и будет он ковылять по жизни чешущимся, но свободным… Получаса не прошло, как был он уже в душевой, единственным в то утро спасаемым мазуриком. Хлоркой пахло немилосердно и вода была не сказать чтобы впору – то она холодная, то почти кипяток, но мыло в руки – и мыться можно…

– Под ноль.

– Как, совсем?

– Брови оставь и ладно.

– Вот сейчас как тресну машинкой в лоб, тогда у меня пошутишь! – Впрочем, тетка-парикмахер сердитой не была, просто долгие годы работы с бомжатником помогли ей выработать наиболее уместное в этом мире поведение. Под ноль – так под ноль, это всего проще. Да она часто и без спросу корнала налысо, иногда и женщин, если со вшами, а тут спросила – взгляд у этого нищеброда не такой какой-то… Не мутный.

Сигорд стоял перед зеркалом, голый, как раз после пострижки очутился, перед второй помывкой: впервые за многие-многие годы он обратил внимание на себя… Ужас какой. Да, он не первой молодости, он это конечно же осознавал, но… эта коричневая шея на тощем синеватом тельце. Руки-плети почти до колен, ноги худые и кривые, словно из разных концов задницы растут… И задница… Костлявая и в то же время дряблая… Доходяга. Весь худой, одни ребра, а на животе – складки… И грудные мышцы, вернее, то, что когда-то было мышцами – двумя отвратильными дряблыми маленькими мешочками свисают… Сигорд никогда не был физически сильным человеком, даже в своем благополучном прошлом, но вот это вот… Боже, как оно все по-уродски сложилось…

– Ну ты красаве?ц! Хоть к господину Президенту на прием! Брови оставила, как просил. Следующий! Нет никого? Все равно: вперед, вперед, ковыляй, потом на себя налюбуешься, видишь, даму привели с зоопарком на голове! А ты говоришь – нет никого. Гуляй.

И рот старческий… Тело зачесалось и под казенной одеждой, хотя после двух помывок грязи уже нигде быть не могло, видимо старое раздражение, или хлорка на одежде разъедает кожу… Сигорд повел по щекам корявыми пальцами и расплакался. Конечно, если бы хотя бы зубы с обеих сторон вставить, так не столь ужасно все бы это смотрелось… Что?..

– Смотрю, не новичок здесь? Садись. Вернее, присаживайся, отсидеть всегда успеем.

– Третий раз.

– Что?

– Третий раз, говорю. А ты?

– Пятый, или восьмой. А может и пятнадцатый… Я у них колеса чиню. – Собеседник с гордостью хлопнул себя по культям. – На этой точке у них завхоз – народный умелец, классный мужик, вот он мне забесплатно чинит. Тележку, колесики на ней и култышки. Предпочитаю время от времени ошиваться в этой юдоли всеобщего сострадания, нежели в государственной богадельне на постоянной основе. Курить есть?

– Нет.

– А у меня есть пара штук. Пойдем раскумаримся, а то я сегодня еще ни в одном глазу, поламывает малость без вина, так хоть табачком повеселимся. Только тебе придется меня нести, но я легкий… Легкий, легкий, не сомневайся. Сажай на спину – и в курилку, в туалет. Там высадишь на подоконник. Спички у меня тоже с собой.

– Ну, садись, подвезу. А… не это самое?..

– Чего? Завтрак мы уже пропустили, до обеда четыре часа. Проповеди тоже пропустили, физический труд нам с тобой не по кондициям, не заставят… Койки только после обеда покажут… так что нам с тобой курить, да треп тереть, да сидеть в сракной комнате, брошюрки читать…

– В какой?

– Шутка такая. Не в сракной, а в красной, игра слов. Оп па… Поехали.

Безногого знакомца звали очень смешно: Титус. Впрочем, откликался он и на Августа. Смуглый, скуластый, видимо, с индейскими примесями, лет сорока на вид. Ног у него не было по самые ляжки.

– Титус Август!

– Ну, я.

– Пожалуйста без «ну», господин Август, храпеть вы будете в спальне, но не в аудитории. Если вы не читаете, то хотя бы другим не мешайте. И не мните, пожалуйста книгу. И если вам что-нибудь непонятно – поднимите руку, позовите, спросите, я подойду и отвечу по мере моих скромных возможностей.

– …положеннных мне Господом, – прошептал Титус, кривляясь украдкой в сторону Сигорда. Голос его был хрипл, потому что он действительно заснул прямо за столом, даже и не пытаясь, в отличие от Сигорда, читать и слушать пресные спасительные благопоучения. Титус рукавом утер слюнявые спросонья губы, попытался зевнуть со стиснутым ртом, потом все-таки прикрыл ладонью…

– Скука. По идее, это она бы должна читать нам божественное, жития святых, или еще какую чудь, а она…

– Да тише ты, опять сейчас наорет…

– Слушай, точно как в школе, да? Жил и не думал, что за миску бесплатного супа вернусь в прежнее униженное состояние…

– Это точно. Но ты потише. Можно же так кемарить, без храпа. Сколько там до обеда?

– Скоро уже. А ты что, думаешь, ты не храпишь? В каждой ноздре по свистульке.

– Да? Что, серьезно?

– Ну, это еще не храп, но сопишь знатно.

– Титус Август!

– Все, молчу я, молчу. Это с голоду…

Суп гороховый оказался наваристым, вторым блюдом прыгнула в желудок отварная рыба поверх настоящего картофельного пюре, а чай оказался пресным и полусладким.

– Это нам повезло с гороховым супчиком. Здесь на неделе в среднем пять дней постных, никакого тебе мяса и бекона, но на сахар и заварку – всегда жмотничают, даже и в скоромные дни.

– Да знаю я, – Сигорд улыбнулся новому товарищу, – я же здесь третий раз, я же тебе говорил…

– Ну а я сотый. Покурим? У меня есть заначка – пара штук.

– Опять заначка? Давай, Рокфеллер! При случае отдам, не забуду, не сомневайся.

– Да ладно… Вези скорей, а то после обеда сил моих нет – как курить хочется…

В приемке, в своего рода маленьком карантине, кроме них почти никого не было и никто не помешал им занять место в курилке у самого окна, с подоконником для Титуса.

– Поможешь барахло перенести? Матрас, подушку? – Сигорд ухмыльнулся и наморщил нос. Во всем мире люди одинаковы, хоть в обезьяннике, хоть в приюте, хоть лягавые, хоть калеки…

– Слушай, Титус, ты вообще… Я бы тебе и без курева помог. Не стыдно, а? Подмазчик хренов.

И вдруг случилось небольшое чудо: Титус Август смутился, аж уши заалели.

– Ну, извини. Привычка, что никто нигде никогда ничего никому «за так» не делает. Ты, я вижу, не из простецов, интеллигент?

– Был интеллигент, теперь я бомж. Почему так – не помню.

– Да я и не лезу с распросами. Я вообще не имею этой привычки – лезть в чужую душу. Дети есть?

– Есть. Сын, дочь.

– Взрослые?

– Да.

– А жена, родители? – Сигорд опять оскалил остатки зубов, но уже с некоторым раздражением, без улыбки.

– Это ты так-то не лезешь и не имеешь таких привычек, да? Не помню, я же тебе внятно сказал. – Сигорд не докурил почти треть сигареты и швырнул ее в унитаз.

– Ну все, все… Чего ты сразу распсиховался…

– Ничего. Я же тебя не спрашиваю? Не расспрашиваю.

– Это потому, что ты боишься.

– Чего это я боюсь?

– Что я начну подробно отвечать.

Сигорд прислушался к себе, засопел, не выдержал и рассмеялся, атмосфера разрядилась.

– Это ты верно меня пришпилил, не выношу чужих рассказов о «поломатой» жизни, да и сам помалкиваю. Я лично всем доволен.

– Оно и видно. Ну что, поехали обустраиваться? Ты что себе планируешь?

– Залезай. Ничего не планирую, завтра отсюда сдергиваю.

– А спасение души и тела? Ты же их уверял, что хочешь получить работу и крышу над головой?

– Я солгал.

– Да? В этом вместилище святости ты посмел солгать? Ну и?..

– Дальше буду бомжевать, есть у меня точка, пока живу, а там видно будет. А ты?

– У-у… Смотри, в черный список занесут, фиг потом у них переночуешь. Я здесь на неделю как минимум. Пока мне Пиночет колеса починит, да пока я более-менее отъемся здесь… Они меня знают, я калека без фуфла, алкоголизмом не отягощен, воровать толком не выучился… – Титус притворно вздохнул.

– А учился?

– Куда мне? – Титус вытянул руки ладонями вверх – две огромные сплошные мозоли подковами. – У меня же обе руки заняты, я ими хожу по белу свету, тележку свою катаю. Да, теперь я сюда, на побывку, а пока баба моя пусть от меня отдохнет недельку, а я от нее.

– Так у тебя что, и баба имеется?

– Регулярно имеется. А ты что думаешь, она бы иначе к себе жить пустила? Не-е-ет, бабы, брат, это такой практичный народ… Имеется, конечно. Но если говорить об удаче и материальных ценностях, даже и с моими руками-крюками – если что где подвернется – украду, естественно.

Ночлежная комната, небольшой зал на два десятка комнат, постепенно наполнилась гостями-постояльцами и их запахами, и несмотря на то, что суровые самаритянки-спасительницы дело свое знали, ежедневно и неустанно дочиста отскабливая людей и помещения от грязи, пахло в комнате довольно сильно, можно сказать смердело.

– Бывает – напердят, надышат, струпья расчешут – под утро хоть вешайся. Если насморк пробьет – считай повезло. Ну что, спать?

– А кто такой Пиночет?

– Я же тебе рассказывал, завхоз местный, из бывших воспитанников. Но все равно сохранил от прежней жизни привычку к пьянству и добросовестному труду – руки у него на месте. Я ему по электрической части помогаю, когда я здесь, в электрике он, можно сказать, не петрит. Кличка у него такая и зовут его Аугусто, тезка он мне. Только у него имя Август, а у меня фамилия… Спишь уже?

Нет, Сигорд не спал, он прикрыл глаза, терпеливо переждал, пока замолкнет словоохотливый Титус – о, захрапел, наконец – теперь можно всласть думать о будущем, хоть до утра.

Да, Сигорд искренне убеждал спасительниц, что хочет работу и крышу над головой, но вся его решимость исчезла без следа, стоило ему только в первый же день, первые два часа посидеть, послушать, пообонять, понаблюдать… Лучше под забором сдохнуть, или в обезъяннике… Вот это самое выражение про забор и обезъянник, под которым лучше сдохнуть, Сигорд подцепил несколько лет назад в обезъяннике же, у случайного соседа-бродяжки, и с тех пор присвоил его, пользовался как будто сам его выдумал, так оно ему понравилось… Чем, чем оно ему понравилось – гордостью, свободолюбием?.. Какая там гордость, при чем тут свобода?.. Скорее, лень и страх перед нормальными людьми, от которых отвык, от общения с ними отвык. И как же быть, на что решиться? Завтра он уйдет без благодарственной отработки и очень подпортит себе репутацию в глазах доброхотов; супу может быть и нальют когда, а чтобы опять мыть стричь, да стирать задарма – шиш с маслом! – Сигорд заворочался – и уперся подсердием во что-то твердое, приносящее резкую боль. Рука нашарила нечто холодное и твердое, коробочку странных очертаний… Ах, ты, елки-моталки! Это же станок бритвенный! Сигорд во время гигиентческих процедур, уже в самом конце, когда его стригли наголо, умудрился украсть старомодный станок под безопасное лезвие, вместе с коробочкой, пластмассовым футляром, да пакетик с пятью неиспользованными лезвиями. Если не ошмонают и не найдут – это будет клёво! Кому-то пустяк – а в жизни пригодится, пяти лезвий надолго хватит на самые разные нужды. Когда-то, в детстве, его учили таким вот лезвием затачивать карандаши и он научился…

Коробочка нагрелась, к телу правильно прижатая, теплая такая, гладенькая… Сигорд заулыбался в темноте, перелег на другой бок и заснул.

Сестрам-цистерианкам было не привыкать к людской неблагодарности, Сигорда отпустили легко, не занося ни в какие черные списки, но персонал в приюте более-менее стабильный, память у всех профессиональная – в следующий раз другого бедолагу облагодетельствуют, а этот неблагодарный бродяжка пусть ищет милосердие и бесплатный кошт в других местах.

– Ну, пока!

– За пока – мнут бока! Увидимся еще, Сигорд! Выпьем, закусим, посидим!

– Само собой, Титус Август, дружище. Я помню твой адрес, обязательно занесу должок сигаретный!

– Сам дурак. – Оба рассмеялись, еще немножко пополоскали руками в воздухе, изображая прощание и развернулись спинами: Титус исчез из окна приемного покоя на первом этаже, видимо, сполз с подоконника, а Сигорд побрел к себе в нору. Идти было где-то час неспешным ходом, впереди лежал день среда, почти целиком, не считая утра… Завтрака ему не полагалось, придется опять самому добывать. Сигорд вспомнил вдруг про заначку с червонцем, да про другую – с чаем, да бульонную – из осторожности он все свои ценности рассовал по разным местам, так что если дом жив – то и вещи, скорее всего, целы. Сигорд хлопнул себя по карману штанов, ощупал трофейную коробочку с бритвой и ускорил шаг. Потом остановился: нет уж, если что случилось, то уже случилось, а бегать он не мальчик. Возле уличной урны, на автобусной остановке, лежал здоровенный окурок, напомаженный, бабой выброшенный; Сигорд свернул было подбирать, но поймал на себе взгляд двух теток и отступил: нехорошо. И тут же пожалел: подумаешь, взгляды, зато бы покурил хорошего табачку… Но возвращаться поленился.

Тряпье Сигорду выдали прежнее, то, в котором он пришел сдаваться, однако уже выстиранное, даже вроде как и подглаженное, а кроме того Титус подарил ему рубаху, которую умудрился украсть у сестры-кастелянши – ему самому она оказалась великовата, ибо сложения он был совсем тщедушного, а Сигорду почти впору, разве что воротник широковат. Рубаха была байковая, устиранная в однородную бледно-зеленую клетку, но крепкая еще, и Сигорд надел ее прямо в приютском туалете, перед самым уходом. А старую так и бросил куда-то в угол, на мокрый кафель, пусть лежит, кому надо – поднимут. Прохоря и менять не пришлось, напротив следить, чтобы не заныкали по нерадению (украсть-то не украдут, все сестры там честные, не за деньги трудятся), да не поменяли бы на ерунду. Знатные были прохоря: каблуки нетроганные, шнурки на месте, размер – не жмут, но – натирают, жестковаты. Коричневые. Сигорд надеялся, что коричневые меньше будут нуждаться в чистке, чем черные, не говоря уже о белых, потому что и грязь, и глина – они все неопределенных цветов, не так заметны… Нет, заметны: стоило чуть оступиться – и вот уже нос левого ботинка в желтой грязи, она виднее видного, надо вытирать. Сигорд присел было к луже – промыть… Потом бы насухо протереть… А, нет, дорогой: рукавом рубашки жалко вытирать ботинок, чистая рубашоночка, своя, небось, не приютская… А рукавом куртки тоже не протереть – коротковата, плюс из синтетики, только грязь развезти по рукаву и ботинку.

Неловкая рука скоблила и терла ботинку грязные нос и щеки, а липкая муть не желала сдаваться, уступала поле боя кусочками, вытягивалась разводами… Очистил, ф-фу-х.

– Проблемы?

– А? Что? – Сигорд задрал голову и сердце его ухнуло вниз, к самому копчику: лягавый патрульный.

– В чем проблемы? Чего тут расселся?

– А…

– Чего а? Тебе тут баня, что ли? – Молчать было опасно и Сигорд не помня себя открыл рот и брякнул:

– Вы же сами видите, сержант: грязь с ботинка счищаю.

Сержант споткнулся на полуслове и стремительно задумался. Бродяга бродягой, а речь правильная, глаза трезвые, не смердит.

– Откинулся, что ли, сегодня?

– Что, что вы говорите?

Лягавый вытаращил глаза и жирная кожа на лбу собралась в красно-белые складки. Был бы этот фитиль хотя бы нечесан или пьян, так ведь и череп, и подбородок – все выбрито аккуратно. Какая-то чушь собачья…

– У вас есть справка об освобождении? Или… Вы кто?

– Справка? У меня нет никакой справки. Я просто ботинок помыл. – Сигорд, наконец, взял себя в руки и заискивающе улыбнулся гнилыми зубами, чтобы задобрить стража порядка, показать тому смирение, чистоту помыслов и побуждений.

Сержант отпустил на место кожу со лба, вздохнул глубоко и облегченно, повертел головой на короткой шее:

– Чеши отсюда и очень быстро. Мои глаза устали тебя видеть.

– Все, все, иду. Спасибо, начальник, все, иду.

– Ты еще здесь???

Сигорд прибавил шагу и полубежал, не оглядываясь, до первого же угла – передумает лягавый, да и заметет в обезьянник до вечера. Настроение испортилось. А тем временем ландшафт становился все более знакомым, вплоть до пятен и выбоин на тротуаре, и Сигорд помалу успокоился. Червонец, червонец его ждет, бульон да пакетик горячего чаю – все свое, не казенное. Оп! Всего делов – нагнуться, а в каждом кармане по пустой бутылке, два умножаем на полста – талер как с куста! И точно: приняли обе бутылки по полтиннику, ни стоять не пришлось, ни крюка давать, прямо по пути и сбросил.

А вот и дом.

Признаться, Сигорд очень боялся, что вот вывернет он в переулок, к дому ведущий, а там пустота, дырка на месте больного зуба… На месте дом, стоит родненький! Здравствуй, дом!

Дом не ответил, только скрипнул полуразрушенной дверью на входе, да бубухнул мягким эхом вослед дверному же стуку. Но это были добрые скрипы и веселое эхо – так почудилось Сигорду.

Нет сил ждать и осматриваться: Сигорд рванул осматривать тайники, однако окончательно успокоился уже на первом – целы деньги. Не было здесь никого, это очевидно.

А где у нас бульончик-чик-чик? На месте. Кто брал мои пакетики с чаем и выел оттуда весь теин? Никто не брал. Хорошо. А почему электричество не на месте? А? Виноват, приношу извинения, заметаю хвостом… Синее, да? Прокалилось и покорежилось, да? На пенсию хочешь? Еще послужишь простому человеку, я же не бреюсь тобой, а просто воду грею…

Слушай, черт побери, а?.. Внезапная мысль втревожила Сигорда и он едва дождавшись кипятка, заторопился наверх, проверять очередной страх: вода, сколько ее?

Бабилон-город, в отличие от континента Бабилон, беден на климатические зоны: его удел – это нижние южные широты, пусть и не полярные, но уже с белыми ночами в декабре-январе; дыхание Антарктиды большей частью сбивается в сторону теплыми течениями, но и другой, меньшей части, когда она достигает Бабилона, хватает горожанам, чтобы понять разницу между Экватором и Южным полюсом. Однако и в мягкую пору дожди и туманы – отнюдь не редкость для столицы, скорее даже ее отличительный знак, наряду с белыми ночами и Президентским дворцом.

А нынешняя весна была чуть беднее обычного на осадки, и Сигорд с тревогой обнаружил это, заглянув в свой водосборник, в ванну: вместо привычного половинного уровня – едва ли четверть, да если учесть, что стенки ванны к низу на конус идут… Что-то надо делать… Но не сию же секунду, проблемы подождут! Все ниц, шапки долой, тишина: господин Сигорд изволят чаевничать!

Из двадцати пяти пакетиков в картонной коробочке оставалось три, да один только что израсходован, трижды подряд заваренный… А денег всего-навсего одиннадцать талеров – червонец, плюс утренняя оказия.

На «Ракушке», полудиком полублошином рынке, такая коробочка стоит два талера, а восемь бульонных кубиков в упаковке – талер, причем без разницы: куриные, оливковые, овощные, говяжьи, свиные, с грибами бульоны – на все одна цена: талер упаковка. И на чай в пакетиках тоже одна цена – два талера за «квотер». Сигорд не дурак – брать овощные, когда имеются мясные, ему понравились говяжьи, но из трех купленных два говяжьи, а на третий раз пришлось брать то, что было – куриный, потому как не в универсаме. «Ракушка» торгует просроченным, уцененным и краденым, оттого и дешевле.

Где же взять воду?

А летом?.. Сигорд призадумался, но выдумать ничего не сумел, кроме как найти дополнительные емкости, вымыть их начисто и подставить под другие дырки в крыше, когда дождь пойдет, накапливать… Вообще для бомжа – целая проблема: утолить жажду посреди мегаполиса! Если, конечно, не пить прямо из пресного залива, либо из Стикса, либо из бесчисленных городских речонок и каналов да прудов, либо из луж… Этот – «природный» – выбор, конечно, широк, но вредно и стремительно действует даже на бомжачьий желудок, лучше не пробовать очень уж часто. А как еще? «Дзинь-дзинь! Люди добрые, помогите хлебушком и водицею»? – Костей не соберешь. Уличные колонки – большая редкость… Зимой хоть снег, да сосульки, а летом?.. Бомжи всегда шакалят, подбирают и допивают бутылки с недопитым пивом, лимонадом, крем-содой – но это уж как повезет, не всегда вовремя находится… Сигорд не раз и не два мучился жестокой жаждой в городе, полном воды, и подбирал, и из луж отхлебывал…

Надо прямо сейчас идти и найти банки, ведра, штуки три, почистить и поставить. На дворе вроде бы облачно опять, даст Бог – ночью пополним запас питьевой и умывальный…

И Сигорд пошел – придумал себе дело. Три не три – а две здоровенные десятилитровые посудины надыбал, да такие, что лучше и не бывает: десятилитровые пластмассовые бутыли из-под минеральной воды, абсолютно чистые, ничего и мыть не надо, с крышками, для чего-то аккуратно навинченными на выброшенный порожняк. Господи помилуй – сколько же чудаков на свете живет! Закрывать-то зачем, завинчивать? Но Сигорду такая аккуратность пришлась по душе: наполнит и завинтит, еще и лучше, чем в корыте.

– Братишка, а что, принимают такую? – Сигорд выскочил из своих грез. Его окликнул бродяга, рывшийся на той же свалке, что и Сигорд сегодня, то есть возле самой промышленной зоны, на стыке жилого массива и двух заводов.

– Что? А, посуду?.. Нет, это я так, понадобились… Воду буду пить. Налью и выпью, емкость такая.

– А-а… Я думал – сдаешь. Вот, думаю, чудак: не сплющенную несет, там и весу-то всего ничего. А потом думаю: несет целую, значит знает. Вдруг за такую больше платят?

– Я вообще не знал, что за пластмассу платят! – Сигорд поудобнее перехватил бутыли под мышки, разговор его заинтересовал. – Бутылки сдаю, банки алюминиевые плющенные тоже иногда, а чтобы пластмассу – даже и не знал.

– Ого! Ты что! Еще как берут! Вон там вон… вон туда, по Кривой улице идти если, там завод, они пластмассу льют у себя, так там пункт имеется, можно сказать, круглосуточный. Мы и сдаем. Я почему знаю – я работал там.

– И много платят? – Сигорд, выбрав место почище, поставил бутыли на поваленную бетонную балку, чтобы уж не на землю, внимательно осмотрел мешок и содержимое, доверчиво показанное ему коллегой по свалке.

– Сколько принесешь, за столько и заплатят. Талер килограмм – берут. Только весы у них, сдается мне, подмандоженные… – Собеседник закашлялся и Сигорд чуть посторонился, от красноватых брызг.

– Это хорошая цена. А плющишь чем?

– Ай, чем придется, когда и ногами. Лучше камнем сверху хряснуть, да грыжа уже не та.

Сигорд потер пальцами чуть колкий подбородок.

– Интересно. И сколько весит этот мешок?

– Килограмма два, наверное. А то и больше. – Собеседник опять закашлялся и сплюнул кровью.

– Дохаешь?

– Угу. С такой жизнью разве проживешь? Легкие – ни в п… Сдохну скоро.

– Зачем? Лучше живи. Так, мешок-то уже забитый, а весу в нем ни хрена.

– Сам знаю, не учи ученого. Ну а куда деваться? Вот, мешок полный, мне уже не умять. Значит, надо нести сдавать, потому что руки заняты, а оставить этот – негде, стибрят. Вот и попрусь из-за двух талеров. Ну а куда деваться?

– Слушай… Давай я у тебя куплю твой мешок? Мешок верну, естественно.

– За сколько?

– Как договаривались, за два талера.

– Срядились. Гони бабки, вот мешок. Мешок отдай.

– Хорошо. Вот талер, а второй отдам сразу же, как сдам груз. Это недалеко, ты говорил?

– Полчаса пехом. Э-э… так не пойдет! Нашел дурака! За талер… Нагреть хочешь? Нашел идиота!..

– Погоди…

– Да не погоди, а пошел ты…

– Стоп. Посылать не надо, не то обижусь. Нет, ты понял меня? – Бродяга смерил взглядом Сигорда – не богатырь перед ним… Но связываться все равно не захотел.

– А что ты меня развести пытаешься? За дурачка принял?..

– Нет, не принял. Заткнись и послушай минутку. Не договоримся – разбегаемся по-хорошему и весь компот. Готов слушать?

– Ну?

Сигорду все же удалось уговорить случайного партнера по бизнесу: Сигорд платит ему талер, оставляет в залог две бутыли, а сам в течение часа идет по указанному адресу, сдает тару, возвращается, отдает еще талер и мешок. Довольные – все расходятся.

Бродяга сдался:

– А тебе какая выгода, а, парень? Кроме как спереть талер и мешок?

– Я уже не парень. Выгода простая: опыт. Я нахожу для себя новую точку и очень этому рад. Тебе не помешаю, потому что пластмассы в городе и здесь, как ты сам видишь, в сто лет не перетаскать. А кроме того – вдруг здесь не два кило, а больше – навар мой.

– Ишь ты, жучина! А если меньше?

– Риск мой. Зато хлебное место найду, а то стеклянные бутылочники народ склочный, драчливый…

– И то верно. Ну тогда шуруй, я здесь жду.

– Побежал. Да, а ты к бутылкам не прикасайся, не отворачивай, по земле не валяй, не пачкай, короче.

– Да сдались они мне. Ну двигай скорее, мне до свету надо на «панфырь» насобирать, и так уже пальцы трясутся. Давай, пошел!..

Сигорд шел ходко, на пределе своих возможностей, плюща и подбирая по пути пластмассовые бутылки, мешок из толстенного полиэтилена потрескивал , но держался…

– Три кило двести. Три двадцать. Держи.

– А…

– Чего – а?

– А разве пищевая тара по этим расценкам?

– А по каким ты хотел?

– Вот по этим. – Сигорд вытянул грязный ноготь и отчеркнул на грязном прейскуранте.

– Подавишься. Бутылки-то не мытые. Да еще в них черт те что налито. Грамотный, что ли?

– Грамотный. Ничего там не налито. Слушай, я тебя понимаю, всем жить надо. Но давай распилим прейскурант по справедливости. Мне хорошо и тебе спокойно.

– Проваливай… Ишь, спокойно… Обнаглела бомжатня.

– Ладно, ладно, иду. Не серчай.

И Сигорд ушел, не споря дальше и не убеждая. Возвращался он не спеша, хотелось сесть, покурить, подумать, Таф подождет (случайного «подельника» звали Тафом), но курить нечего. Надо же – сколько тары, сколько денег в пыли! А собирать нельзя, – Сигорд даже наклонился разок бутылку подобрать, даже ногой топнул, чтобы сплющить… Мешок-то не его, зачем на чужого дядю стараться?

– Два талера… Стой! Из ума выжил: я же тебе один талер отдал, да другой должен. Вот возьми второй, гони бутыли – и в расчете. Вот мешок.

– Так дал бы два, я бы не обиделся. Ну как там? Долго ты чего-то?

– Обедал он, пришлось минут десять подождать. Такой, знаешь, прыщ на толстой ж…! Молодой, тридцати нет, а уже наглый – невмоготу. Большой босс – называется.

– А, это Мирон. Другой не лучше, – Кечу, сменщик Мирона. Друг дружку они не любят: когда смену сдают – ихний крысиный визг на весь переулок слышен, да-а! Мешки пересчитывают, да взвешивают. Кечу постарше и пониже, тоже толстый. Видишь, как я тебе все рассказал-показал! Добавил бы талер за науку? А сколько там было, кстати?

– Ужели??? Я ему грузчиком работаю, а он еще и «добавь»! Было там два кило сто. Я за весь мой тяжкий труд наварил десять пенсов, да и те по дороге подобрал, мешок укрупнил. Рука у тебя не безмен, ох не безмен, дружище Таф, а сердце – черное. Но все равно спасибо за науку. Шучу, нормальное у тебя сердце.

Таф опять зашелся в кашле, а Сигорд еще раз кивнул ему, уже с бутылями под мышками, пожелал здоровья и пошел восвояси. Талер двадцать пенсов очистилось ему за переноску груза, который, по прикидкам, составил около двух с половиной кило тафовских, плюс найденные и подобранные по дороге… Два двадцать за первую половину дня. Бывало и больше, бывало намного больше. Так, что хватало на пузырь с казенным пойлом… Человек остановился и сглотнул. Тик, тик, тик. Тик… Я Франсуа, чему не рад, увы ждет смерть злодея… Где я нахожусь… О, какие бутылки классные… Попить бы… Именно попить. И покурить. Ничего другого абсолютно не хочется… Этого звали Мирон, а того… А того… забыл… Надо вспомнить, надо срочно вспомнить. Как звали сменщика… Кечуа, его звали, Кечу. Ф-ф-у-у-х… Отступило.

Сигорд исхитрился и плечом вытер пот со лба, сердце стучало бешено. Рано или поздно он не выдержит, поддастся и… нельзя ни о чем таком думать. Колонка!

Видимо, когда думаешь о чем-нибудь особенно горячо, подряд день и ночь, спросонок и на сон грядущий, представляя в красках – само пространство-время изгибается, чтобы тебе угодить: который год бродил по этим краям Сигорд – а вот она, колонка с водой! Откуда взялась?

Сигорд не бросился очертя голову – пить и наполнять емкости, он наоборот: остановился поодаль и внимательно огляделся. Народу никого, вода в колонке есть – вон потеки по асфальту… Странно. Странно, когда все так хорошо, хотя… Сигорд завертел головой, прошелся вперед-назад, стараясь хотя бы уголком глаза не терять из виду колонку – мало ли растает, как мираж в пустыне. Догадка пришла сама собой: убрали заборы, и территория какого-то заброшенного хозяйственного комплекса очистилась, открылась взорам и всем ветрам. Хочешь – напрямик срезай, хочешь – обходи как привык. Видимо, нашлись инвесторы для пустыря и, стало быть, это тихое местечко очень скоро превратится в строительную площадку. Так ведь ничто не вечно, кроме перемен. Сигорд не дал себя отвлечь размышлениями о вечности и бренности всего сущего: он в первую очередь вымыл руки – вода на удивление хорошая, чистая, потом напился из ковшика ладони – пальцы остыли, воду согревая, а горлу все равно больно! Потом наполнил обе бутыли, тщательно завинтил крышечки… – и выругался.

Куда он их попрет, тяжесть такую! Здесь же двадцать килограммов! В поясницу как выстрелило, а ведь это он одну бутыль приподнял. Кретин! И выливать жалко.

Сигорд отвинтил обе крышки, одну бутыль опорожнил дочиста, другую – наполовину. Вот так можно нести.

И все равно тяжело. Сигорд сидел на своей лежанке и никак не мог унять сердцебиение и одышку. Бульону попить… Неохота. За хлебом бы надо сходить… Тоже сил нет, так бы и сидел – ложиться пока не стоит, пусть сердце успокоится… Нет, надо сходить: не дело голодом себя морить, когда деньги есть. Сигорд выгреб из кармана все четыре монетки: два талера и две «дикушки», пересчитал раз и другой – нет, они от этого больше не становятся. Но сердце, как ни странно, чуть утихло.

О, Гарпагон! Гобсек! Ты любишь денежки, оказывается… Сигорд улыбнулся сам себе, потер ладонью левую сторону груди – надо сходить, потратить талер на вчерашний хлебушек. Пусть он не такой мягкий, как сегодняшний, но зато дешевле вдвое – чего тут колебаться в выборе? И Сигорд пошел. И не прогадал, ибо прихватил по пути с тротуара три пустых бутылки из под пива и сдал их сверхудачно: не по полтиннику, как обычно, а по пятьдесят пять пенсов, в сдаточный пункт на колесах, итого: талер шестьдесят пять пенсов. Минус двадцать пять пенсов за хлеб, ибо на радость Сигордовой жадности, случился в лавочке кусок вчерашнего хлеба, половина буханки, и Сигорд, поторговавшись, выцыганил именно ее, хотя черствотина даже края среза прихватить не успела, потому как в полиэтилен была завернута.

Кипяток на новой водичке хорош, особенно вкусен – и на первое, под бульончик-чик-чик, и на третье, под чай. Хлеб хорош, мягок, вкусен – чего люди сдуру бесятся, платят хрен знает сколько черт знает за какие миражи? Сытно, вкусно – и сердце не болит!

Сигорд вновь и вновь считал и пересчитывал уходящий сегодняшний день: утром талер, днем талер двадцать, под вечер талер сорок, за вычетом хлеба… Три шестьдесят! Не очень много, но ведь он и не старался особо, так, между делом… Да еще червонец на кармане. Да две бутыли… Сигорд спохватился и пошел ставить бутыли под дождь, который только что полил как из ведра. Да новый способ нащупал, пластик сдавать. Надо будет завтра с утра попробовать, если дождя не будет. Мешок он видел, тут же, на первом этаже, холщовый. Вроде бы целый. Как там Титус Август? Хорошо бы встретиться, поболтать… Как он там, кто его на перекуры возит-носит?..

– Видишь, какой ты! Сначала сюда пришел новую жизнь начинать, а как с тебя соскребли вшей да коросту – опять намылился на помойку. Почему так получается? А, Сигорд? Зачем ты завтра уходишь, когда тут тепло, светло и жрать дают? – Титус опять повысил голос, и Сигорд только вздохнул: бесполезно утихомиривать, таким уж горластым уродился этот человечек…

– Во-первых, вшей на мне не было. А во-вторых…

– Да, да? Что во-вторых? – Титус извлек откуда-то из под матраса еще две сигареты и Сигорд преувеличенно тяжко вздохнул

– Опять грузы таскать… Ну, залезай, что ли.

– Так что во-вторых то?

– Во-вторых… Может же человек передумать? Вот я и передумал. – Сигорд выдохнул бледный дымок и засмеялся. И сделал это зря, потому что на чужую радость, совершенно неуместную в этой обители скорби и благочестия, словно акула на запах крови, примчалась ночная сестра-сиделка и погнала их вон из туалета.

– В мужской сортир, заметь, заходит как себе в карман. Бес похоти гонит ее туда, подсматривать за нами.

– Угу. Твою обрубленную жопу она не видела.

– Сволочь ты, Сигорд! Не стыдно напоминать мне о моем увечье?

– Ни капли. Ты все время сам о нем напоминаешь, как только тебе приспичит покурить, или над горшком нависнуть. Так что ты там говорил насчет рока и свободы воли?

– А… Погоди, с мыслями соберусь…

В палате полутемно: одинокая лампочка посреди потолка, без абажура, без плафона, ватт на сорок, по мнению Титуса, не больше, а комната большая, на три десятка одноярусных кроватей. Сигорд и Титус заняли козырное место у окна, в самой глубине спальни, разговаривают не шепотом, а в голос, хотя и пытаются делать это приглушенно – и никому это не мешает, потому что прямо под окном то и дело с ревом проносятся поезда подземки, трамвая звенят, а самой комнате – беспрерывный стон, и храп, и бормотания, и иные человеческие звуки.

– Ага, вспомнил. У тебя не бывало так, чтобы однажды ты остановился посреди всего, посреди окружающей суеты и понял вдруг, что все, абсолютно все напрасно и бессмысленно в этом мире?

– Как это?

– Ну так это: ясность кристальная! Все напрасно. Ем, ем, дышу, хожу, а все равно помру. Починил я электропроводку – а для чего? Чтобы никому не нужные люди читали при свете никому не нужные описания жития выдуманных персонажей? В том месяце мы с Розой, с бабой моей, возликовали: на халяву надыбали цветной телевизор, практически даром, за десять талеров…

– Ого! А как это вы так умудрились, расскажи?

– Ай, да не важно, потом как-нибудь расскажу. Работает телевизор в цвете, правда только три программы берет; морды показывает, горы, реки да долины. Там воюют, там шпионы… И что? Что я там такого надеюсь узреть, чего нет у меня в подворотне, в штанах, или на Розиной барахолке? Или в лягавском обезьяннике (тьфу, тьфу, не к ночи будь помянут)?

Сигорд тоже отплюнулся и шутливо перекрестился.

– И чего ты там надеешься узреть?

– Так в том-то и дело, что ничего! Ни-че-го!

– Не ори.

– Если судить по фильмам, к примеру, то и у сильных мира сего не жизнь, а бесконечные проблемы: финансовые, семейные, служебные, со здоровьем, личностные…

– А личностные – это какие? Что ты имеешь в виду?

– Ну… Что не самореализовался. Что, например, коллега по кабинету министров – дурак дураком, а министр иностранных дел – с Господином Президентом за ручку, по Европам ездит, весь мир его знает, а ты, типа, тоже министр, но народного образования и на хрен никому не нужен в мировой политике, хотя достоин этого больше, чем остальные министры. Даже взяток почти неоткуда взять. Не состоялся, типа, как личность.

– Такой сюжет по нашему телевидению показывали???

– Нет, это я от себя уже говорю. Я к тому, что и преуспеяние – штука относительная.

– Ну и что?

– Что – что? Что – что? Что ты все заладил – что, что? Сигорд, ты как дурак какой-то! Я говорю, что бесполезно все, всюду и во всем тщета и суета сует. Понял?

– Это я еще у Экклезиаста читал, до тебя знаю про суету сует… Погоди, теперь я скажу. Вот мы с тобой лежим в своего рода обезьяннике, не лягавском, но тоже, знаешь ли…

– Да, кислое место.

– Именно. Взятки, кстати, на любом пригорке берутся, от тех, кто ниже ростом.

– Наполеон, Гитлер, Сталин тоже были невысокие, а весь мир на пальце вертели…

– Я образно выразился насчет роста, не перебивай же. Ты говоришь, повторяя за Экклезиастом: суета сует, это уже было, все пройдет, тщета… Да, верно. Однако, я добавляю от себя: это не повод унывать. Тщета и бесполезность – не причина им поддаваться. Всегда умрем, всегда успеем, а пока надо жить и барахтаться. Я тоже рассуждал как ты, пока не столкнулся с чудом.

– Каким чудом? Расскажи, Сигорд? – Сигорд раскрыл было рот, но передумал.

– Да… Было дело. Потом расскажу. Но впечатление сильное, всю жизнь мне перевернуло.

– А как давно это было? – Сигорд не заметил подвоха и честно ответил:

– Месяца не прошло.

– То-то, я смотрю, переродился ты нравственно и материально. Бритву украл, святых людей надинамил ложным раскаянием, бессовестно раскрутил на жратву и ночлег.

Сигорд покраснел с досады и… И рассмеялся нехотя.

– Да, уел меня живьем. И все-таки я дышу и мыслю, а ведь хотел умереть. И буду жить.

– А потом помрешь и никому дела не будет – Наполеон Бонапарт был ты внутри, или просто бездомный Сигорд. Разве что чертям в аду забот прибавишь.

– Да, но пока – поживу и буду этому радоваться. И… вообще… – Сигорд ответил не сразу, долго молчал, и обе последние фразы упали в пустоту: Титус заснул и ничего не слышал.

Сигорд ворочался на своей лежанке, вспоминая тот ночной разговор с Титусом о тщете человеческой жизни, вязкий, с неумелыми аргументами от обеих сторон… И Титус не сумел ему толком объяснить, что хотел сказать, и он Титусу какую-то чепуху на уши вешал, вместо того, чтобы сказать истину, такую, чтобы тот с одной фразы врубился и проникся… Как ему объяснить, что чудо – оно внутри живет, и греет, и освещает, и не зависит от интерьеров… Сигорд приподнял голову с подушки и огляделся. Полуразрушенный чердак заброшенного дома, грязь, распад… Дом смущенно закряхтел – все правильно, что есть, то и есть. Да теперь уже какая разница – осталось-то…

Сигорд осторожно опустил голову и плечи на лежанку, расправил затылком ватные комья и узлы под самодельной наволочкой, сооруженной из старой рубашки. Надо спать. Спать.

Глава третья

В ней главный герой в который раз уже убеждается, что человек – это нечистая сила животного мира

На следующее утро выпал четверг и Сигорд почти весь его посвятил сбору пластмассы на свалке. Попутно понял, что не худо бы заиметь нитку с иголкой, но другого способа, как купить за деньги, не придумал и, естественно, отложил «на потом».

Собирал он истово, сделал три рейса, сдавая найденное тому же Мирону, и заработал в общей сложности одиннадцать талеров. Минус талер на хлеб, минус два на пополнение бульонных кубиков… Двадцать один шестьдесят. Это были хорошие деньги для Сигорда, но… Каждый день так убиваться ради десятки – нерационально. Кроме того, желудок заныл: чай, хлеб и бульонные кубики стали приедаться. И десны заныли, напухли. Авитаминоз. Против авитаминоза надо травку щипать, жевать и сок глотать, а саму траву выплевывать… И опять пришло ноябрьское утро, еще более светлое и теплое, чем накануне…

* * *

– Там пожарная каланча, достопримечательность нашего района, древнейшая в столице. Ни о какой передаче прав на застройку того «пятна» и быть не может, даже и не думайте. А эту вашу заявочку, господин Лауб, мы служебным, обычным, однако ускоренным порядком – удовлетворим, с января можете строить, ломать, возводить…

– Да уж, вы позаботьтесь лично, проконтролируйте, а то ваши сотрудники намекают… Не знаю уж на что они намекают, но оформление документов тормозят, не хочу сказать саботируют.

– В моем муниципалитете???

– Так точно. Кстати, у меня совершенно случайно листочек распечатан, это я себе для памяти набросал: фамилии, должности, суть зацепок.

– Давайте сюда.

– Вот, возьмите. Эдгар… Мы с вами реалисты и люди дела, мы понимаем сложности современного несовершенного законодательства, все эти нестыковки и неувязки, все эти рогатки, сквозь которые волей-неволей всем нам приходится продираться, работу по которым не уложить в нормированные часы работы и оклады; и ваш взнос в наше общее дело суперценен для нас, очень важен для нас, но когда всякая канцелярская мелочь…

– Все, все, все. Ни слова больше. Я лично всем займусь и доконтролирую, так сказать, до победного итога. Виновных укрощу и накажу.

– Не сомневаюсь в вас, Эдгар, мы же не первый год знакомы. Уверен, что это не вина, а скорее, глупость исполнителей тому причиной.

– Этого добра у нас хватает, вы правы, неистребимое племя. Не стрелять же их. Я разберусь.

– Что поделать, Эдгар, что поделать… Истребление глупцов, если за него взяться, обернулось бы настоящим геноцидом любого народа Земли, поэтому такие люди, как мы с вами, должны использовать тот материал что есть, и не хныкать. Использовать и добиваться. Вы незаурядный человек, истинный работоголик, и ваша настоящая карьера вся впереди. Вы еще так молоды…

– Вашими бы устами, господин Лауб, вашими бы устами… Да вы только гляньте на мои просторы, посмотрите, в каком районе приходится работать! Пустыри да свалки! Бизнес идет сюда медленно, неохотно. А ведь это не окраина города, хотя она формально окраина, это же центр, чуть ли ни в радиусе Большого Президентского Дворца.

– У залива, вдобавок.

– Именно у залива! Это самый перспективный, с точки зрения развития, район города! Стоит только заглянуть в завтра!

– Скорее, в послезавтра…

– Это уже зависит от вас, от бизнеса. Ну а сегодня – да, увы… О! Видели! Этот сраный, извините за выражение, бродяга-мешочник сам под колеса лезет, ни пройти ни проехать – сколько их тут бродит… Хотя «тяжелая» криминогенность на удивление низка – только бродяжничество, да нарушение общественного порядка, кражонки… Вот, кстати, вам на заметку еще объект: аналогичные свободные территории и свалки.

– Да, но давайте сначала с тем нашим домом разберемся?

– Хорошо.

– Но еще первее – поедемте, пообедаем? Мне не терпится показать вам один индийский ресторанчик. Недорогой, но весьма уютный, тем более, что фирма пока еще оплачивает мне представительские…

– С удовольствием.

* * *

– А что, дружище Таф, часто ли ты ошибаешься в весе?

– Чего? Как ты сказал? Не, спасибо, я так посижу, куда мне курить с моими легкими…

– Ну просто посиди. Я говорю: когда у Мирона или у Кечу взвешиваешь – часто ли твои прикидки разнятся с «ихними» завесами?

– Да воруют! Весы у них коцаные! Суки, кровь из нас сосут.

– Это понятно, ты не волнуйся, а то как раз все легкие выплюнешь на мой мешок. Но точен твой глаз, или как?..

– Когда и ошибусь… А что?

– Да ничего. Хотя я даже и лучше придумал. Смотри сюда!

– Что за фигня? – Таф непонимающе уставился на странное коромысло в руках Сигорда.

– Это я из простой деревянной вешалки и трех веревочек с крючками соорудил, но вместо пальто я на ней «массу» взвешивать буду.

– Как это?

– Вот так это: сюда на крючок свой мешок цепляешь, а с другой стороны – эталон висит на три кило. Цепляем и сравниваем!

– А на хрена?

– Я же сказал: взвешивать. Ты, я, Хромой, другие ребята – подходи ко мне и определяйся точно.

– Да? Себе и вешай, а мне не надо… И зачем мне – я не понимаю?

– Это потому что ты тупой, – продолжил Сигорд свои объяснения, – потому и не понимаешь.

– Сам ты тупой.

– Тоже верно, иначе бы еще на той неделе догадался. Короче, я буду себе взвешивать, а ты как хочешь.

– Ну и дурак.

Сигорд оказался хитер и терпелив: трех дней не прошло, как трое из «собирашек» стали из любопытства сначала проверять собранное на вешалке, а потом согласились сдавать товар Сигорду, потому как лень им было ходить туда-сюда, самим сдавать «массу». А Сигорду не лень, хотя и он теперь попал в разряд обвешивающих жуликов.

– Зачем тебе, Сиг? Какой тебе с этого навар? Что ты с этого имеешь?

– Что имею? Очень многое полезное: во-первых – головную боль, во-вторых – неблагодарный труд, в-третьих, непонимание современников. В-четвертых – оговоренные пять процентов с каждого из вас за доставку груза. Пока это – крохи, по два-три талера за день выходит, но потом поглядим… А если честно – то это я так грехи замаливаю.

– Грехи? Ты чего, Сиг, рехнулся?

– Я – Сигорд, а не Сиг. Может быть, и рехнулся, но пока не отмолю – буду грузовым ишаком работать. Это я сам на себя такие вериги навесил и обойдусь без чужих советов, понял?

– Ладно, не кипятись, каждый по-своему с ума сходит. Гони три талера, а довесок – тебе: за меня помолись, не забудь.

– Хорошо, помолюсь на весь довесок, если не забуду.

– Удачной молитвы!

Сигорд не только забывал отмаливать чужие грехи, он и свои-то «вериги» выдумал, чтобы считали чудиком и вопросами не доставали…

Нет, ради двух-трех талеров он не стал бы надрываться, конечно, в день ему очищалось двенадцать-пятнадцать, а в последние три дня выходило по двадцать пять.

Сегодня был четверг, а в понедельник Сигорд добился результата и сам ошалел от заслуженной удачи – получилось!..

Сигорд, сколько знал себя, был исключительно злопамятен: семейные, служебные, студенческие, школьные даже обиды – жили в его сердце, угасали, бледнели, конечно, за давностью лет, но – жили, помнились, переживались из раза в раз, из года в год…

С тех пор, как он опустился и сбомжевался, обиды от людей и обстоятельств уже стали привычным делом, каждодневным, и память, побитая алкоголем, не могла содержать их отдельно, а беспорядочно собирала в один большой серый мешок, в общую непреходящую обиду на человечество. Все мечты его вращались вокруг бесперебойного доступа к пойлу с градусами, к долгожданному и жестокому торжеству над обидчиками, теми, кто его унижал, выгонял, бил все эти годы…

В последний месяц мечты о мести стали не такими навязчивыми, а мысли о выпивке он отгонял сразу же, до того, как они оформлялись в слова и образы… Но зато вернулась злопамятность: всю собранную массу, свою и чужую, он намеренно взялся сдавать только Кечу, игнорируя Мирона, и эта избирательность не осталась незамеченной:

– Ты чё, чувак, мне-то почему не несешь?

– Как это? Видишь же, принес.

– Это потому что я его подменяю, а его до послезавтра не будет. Чё, думаешь я дурак?

– Этого я не думаю. Ты отнюдь не дурак. – Сигорд врал смело, не боясь разоблачений, но комплименты отпускал, словно бы огрызаясь.

– Ну так а что тогда? Что, у Кечу медом намазано?

– Да нет. Не медом, и гири у вас одни и те же.

– Чё? При чем гири? Чё несешь?

– Все, молчу. Пока. Счастливо оставаться.

– Погоди. Нет, ты объясни: почему ты ему сдаешь, а не мне. Что я тебе, на хвост наступил?

– Нет, все нормально. Однако он к прейскуранту чуть строже относится, чем ты.

– Какому… А, вот ты о чем. Помню, помню наш разговор… Ну, ладно, топай себе, сдавай кому хочешь. Только… – Сигорд остановился и замер расчетливо. Потом обернулся. Так совпало в этот день, что он вспомнил о своем внешнем виде и побрился. Мало того, и зеленую рубашку выстирал, так что она была, конечно, мятая, линялая, но явно чистая. Вид у него был по-прежнему бомжачий, а все же он уже отличался от своих товарищей по классовой прослойке.

– Что – только, Мирон? Не будешь принимать от меня? – Сигорду невыносимо захотелось улыбнуться, замять впечатление от резко взятого тона, задобрить недовольного приемщика… Каким чудом он удержался?..

Мирон разинул рот уперся взглядом на взгляд – и вильнул ими!

– Я так не говорил.

– Тогда – что «только»?

– Чего?

– Ты сказал: «сдавай, кому хочешь, только…»?

– Да, я так сказал? Не обратил внимания. Нет, сдавай, кому хочешь. Если мне будешь сдавать – знай: со мной без проблем, уж я-то, – Мирон намекающе нажал голосом, – всегда честно вешаю, грамм в грамм.

– Возможно, не спорю. Хотя и у тебя, как я обратил внимания, случаются погрешности.

– У меня???

– У тебя. Но случайность – она и есть случайность. Мой товар – хорошего качества?

– Нормального.

– Мусор, подкладки для весу, неаккуратная упаковка?

– Нормального, я же уже сказал. – Мирон все никак не мог переключиться на иной, более равноправный уровень разговора со странным этим ханыгой, однако и того факта, что ханыга приносит очень много, когда приносит, причем почти все – не ему, а сменщику, отрицать не мог: товар был весьма кондиционный, словно бы перед сдачей его перебирали и сортировали (Так оно и было, Сигорд, на этапе подготовки, не стеснялся в усилиях).

– Тогда признай очевидное и приглядись к прейскуранту.

– Зачем это?

– Чтобы у меня был интерес сдавать именно тебе.

– Шагай… – И вслед уже: – Я подумаю.

На послезавтра, это было как раз в понедельник, Сигорд приволок в два приема двойную против обычного порцию и приступил уже к Кечу:

– Слушай, Кечу, фигня получается.

– На то и фигня. Что такое? – Кечуа был тоже дородным мужичком, основательным, солидным, но низеньким и очень подвижным: раз, раз, два-с, три-с – все взвешено, уложено, укрыто – как с моторчиком. Как при этом он умудрялся сохранять солидность? – удивительно.

– Мирон считает, что мой товар вот по этой строке должен идти, – Сигорд отчеркнул еще раз по тому же месту ценника, что и в первую сдачу.

– Пусть считает.

– Вот и я говорю: пусть считает. Поверь, мне с тобой проще дело было иметь. С тобой спокойнее.

– Ну так, а что тогда? Что за прощания с соплями?

– Он больше готов платить.

– Да хрен бы с ним, дураком деревянным! А я что – из своего кармана должен тебя надбавками кормить?

– Из своего не должен, а мое – это мое, как я его понимаю.

– Что??? Ты мне еще условия ставить? Ты, босявка хренова? – Сигорд в понедельник утром побрился уже специально и рубаху не поленился выстирать заново. В области косметики и парадно-выходной одежды возможности Сигорда были минимальны, но все, что мог – он сделал. Он очень робел – а ну как они стакнутся и выведут его на чистую воду, и прогонят навсегда?..

– Босявка, так оно и есть. А у тебя много ли таких босявок?

– Десять тысяч, только крикни!

Но оба, Сигорд и Кечу, знали, что это не так: Сигорд со своей бригадой в пять-шесть сборщиков приносил едва ли не четверть всей втормассы, принимаемой от физических лиц.

– Тогда – да. Жалко. Ну, по крайней мере, у меня совесть будет спокойна, что я не нанес ущерба твоим экономическим интересам.

– Фу ты, ну ты! «Экономическим интересам»! Грамотный, что ли?

Сигорд, шевеля губами, во второй раз пересчитал деньги: четырнадцать червонцев, шесть пятерок, восемь трешек и две монеты по талеру. Сто девяносто шесть талеров. Из них тридцать с пенсами – его. Но это за два дня.

– По какому ты хочешь – по этому? – Кечу с усмешкой ткнул в самый высший разряд, по которому никто никогда не получал, ибо гранулированная очищенная масса, упакованная в мешках, продавалась в других местах и совсем по другой цене.

– Нет, вот по этой. – Сигорд в третий раз потянулся ногтем – подчеркивать.

– И Мирон платит?

– Да. Но взял с меня слово тебе не говорить. «Если выдашь, – говорит, – больше ничего от тебя не приму, хоть золото носи».

– От же сука! Мы же… Ну, а если я ему скажу, что ты мне сказал, а? У тебя выбора не будет, мне понесешь и по прежней цене. А? И даже по меньшей сдашь, потому как некуда будет сдавать.

– Тогда настоящая сука – ты будешь, а не Мирон. И массу тогда пусть Мирон тебе носит, а я пойду алюминий собирать. Баночный. Мне на мою бутылку хватит…

Оба осеклись и замолчали.

Ультиматум, если вам доведется встретить его на жизненном пути или предъявить кому либо – очень точный аршин для измерения собственного «Я». Сигорд трепетал, изо всех сил стараясь держаться прямо и вровень. Главное – взгляд не опускать. Это как в обезьяньем стаде: или сомнут, или признают. Первое – больно, второе – хорошо. Но чтобы добиться второго – надо быть готовым огрести первое.

– Не треснешь?

– В самый раз будет. Иначе нет мне смысла работать, и так почти по нулям.

– Эх… – Кечуа уже все решил про себя и его стенания на бегу, сокрушенные потряхивания головой были просто ритуалом: обстоятельства меняются, а квартплата и семья ждать не могут, надо приспосабливаться к обстоятельствам…

– Ну, давай попробуем, уговорил, будем считать. Со следующего раза вот по этому ценнику.

– С этого раза. Я, как ты заметил, сначала сдал, сначала получил, а потом уже разговор повел. Так?

– И что?

– А то. Если ты серьезно к делу относишься – сегодняшний груз и пересчитай по новым расценкам.

– Ну, ни хрена себе! – Кечуа заматерился уже не шутя. – Сдал – принял: сделке конец! Следующий груз – новый расчет. Все. Ты что, дурачок? Что ты мне свои правила устанавливать пытаешься, а?

– Кечу…

– Хренечу тебе, а не Кечу!

– Кечу. Я скажу, ладно? А ты послушай и уж сам решай. Именно так оно все у нас и было сегодня: я без единого писка сдал тебе массу по старой цене и принял деньги, не скуля. Так?

– Естественно, а как еще?

– И я того же мнения. Дело было сделано. Но если ты хочешь показать мне, что ты лучше Мирона – покажи это, прояви добрую волю и здравый смысл. Понял, о чем я говорю?

Кечу опять остановился на миг и задумался в нехарактерной для себя позиции. Но моторчик вновь заработал и погнал Кечу бегать по заваленному пластмассой складу…

– Пилим. Пополам. На – еще червонец, либо уваливай к хренам хоть к Мирону, хоть к Господину Президенту! Ты меня достал окончательно!

– По рукам.

Удивление, алчность, досада, покорность судьбе – все эти эмоции, словно в калейдоскопе, промелькнули по лицу Кечу, который сначала удивился легко прервавшемуся торгу, потом сообразил, что можно было бы отжать еще половину с уходящего кровного червонца, потом подосадовал, что не догадался сделать это, хотя бы попробовать сделать, и, наконец, философское смирение над фактом свершившейся сделки, с которой он, все-таки, что-то там наэкономил…

– Твоя тележка вот-вот развалится.

– Знаю. – Сигорд пальцами подвернул, закрепил отошедшую гайку, подопнул для крепости ногой… Да что толку, Кечу прав: тележка на ладан дышит, а без нее тяжко грузы таскать. Городская свалка – она, конечно, рог изобилия, но непредсказуемый рог, по заказу нужное не найдешь. Тележка была не совсем тележкой – Сигорд приспособил так дорожную сумку на колесиках, но та и найденная была далеко не молода, а каторжный труд на благо Сигорда в считанные недели превратил ее в окончательную рухлядь.

– И штаны поменяй, что ли. Смотреть противно.

Сигорд залился краской смущения ото лба до шеи и сам ощутил, что покраснел. Он и рубаху навыпуск, и штаны поддергивал, и старым скотчем изнутри обклеивал, но все равно, видимо, сзади жопа светится – это он позавчера так неудачно за проволоку зацепился.

– Да, точно, ты прав. Но свалка – дело непредсказуемое: ищешь одно, а находишь другое. А когда нужно что – год искать будешь и фиг найдешь.

– Ты о штанах?

– Ну… Да, и о штанах в том числе. Ты думаешь, что раз сва…

– Так купи. Не попей один раз и на барахолке купи.

– Спасибо за добрый совет. – Но Кечу даже и не услышал иронии в словах Сигорда, он уже перекладывал грузы в нужном для него порядке залегания.

– Ешь на здоровье. Завтра тоже я. Несешь?

– Да.

– Все, счастливо.

Сигорд шел, шел налегке, громыхая тележными колесиками по пыльным ухабам, запнулся, когда одно отскочило, потом неуклюже размахнулся и забросил дряхленький гужевой трупик – хотел подальше, да не получилось – туда, откуда подобрал ее, в груды мусора. Забросил и заторопился «на точку», рассчитываться с народом.

Итого: сорок. За вчерашний день считать – пятнадцать, да сегодня пятнадцать пятьдесят, да десять выторгованных. И тех что было, за вычетом потраченного и проеденного – двести ровно. И червонец, самый первый, вроде как реликвия. Все состояние – двести… пятьдесят… талеров! Ого! Если перевести на международную валюту потверже – пятьдесят баксов! В фунтах меньше, правда…

Солить, что ли, такие деньжищи, елы-палы??? Надо жить и тратить их на удовольствия. Например, на… Человек заскрежетал остатками черно-желтых зубов и ударил себя в скулу – получилось неожиданно больно, даже кровь показалась.

– На штаны. – Сигорд промывал и промывал саднящую кожу, а все равно пальцы в розовом, залепить бы надо.

Наконец, Сигорд распрямился над осколком зеркала и потер уставшие глаза. Купюры-то он различает и прейскурант пока еще тоже – да, а вот собственное лицо рассматривать в мелких волосяных подробностях и брить его – уже проблема. Он выпятил грудь, нахмурился, откашлялся и постарался взять голосом поближе к басу:

– Первый лот: штаны министерские, двухштанинные, антикварные, инкрустированные пуговицами. С тремя карманами. Двести пятьдесят талеров! Кто меньше? – и сам же откликнулся дребезжащим тенором:

– Один талер!

– Лот продан.

Организовать в собственном воображении аукцион – оказалось гораздо проще, чем купить реальные штаны: для начала Сигорда погнали прочь с барахолки, чтобы не досаждал своим присутствием приличным людям.

– Ну а что? Всякий засранец будет хвататься за чистые вещи – кто их потом купит?

Хорошо хоть охранник его не бил:

– Давай, давай отсюда, батя, видишь, разорались курицы. Что ты сюда забрел, у них снега зимой не выпросишь. Кыш, чтобы я тебя больше здесь не видел.

Сигорду не привыкать к унижениям, он даже хотел сунуть охраннику пару талеров, чтобы тот пропустил в другие ряды, но… Пожадничал.

А до другой барахолки – добрый час идти… Сигорд обошел барахолку по периметру и в одном месте, где сетка забора вплотную подступала к торговле, он окликнул очередную тетку:

– Эй, красавица, штаны не продашь?

– Штаны? – Тетка развернулась и присмотрелась. – Кому штаны, тебе, что ли ча?

– Именно. Мои сносились.

– Да уж вижу по мотне. – Тетка почесала необъятный бок, покосилось на соседок и уже погромче:

– А платить, как собрался – деньгами, аль натурой?

– Увы, деньгами. Натура – видишь, тоже сносилась, так что наличными и только наличными.

– Во как! А на вид справный, удалой… – Соседка слева засмеялась в голос, справа – только фыркнула. – Ну так что из-за забора-то орать, сюда иди, подберем по фигуре.

– Не могу, гоняют…

– И правильно, что гоняют, и так не продохнуть. Покажи деньги?

Сигорд вытащил заранее приготовленные и отложенные отдельно две трешки и пятерку:

– Вот.

– Что? И с этими бумажками ты собрался покупать? Одежду? Да ты в уме ли? – бабы, гляньте на орла…

– Хватит, хватит голосить. Нашла над кем куражиться. Не хочешь продавать – пусти меня. Вот, дедуля, у меня есть брюки…

– Это еще кто? ты куда встреваешь, а? Брюки у нее… Сама и носи, хоть на голове! Он ко мне первой обратился. Прыткая, а? Не сладим дело – тряси товаром, сейчас же – не встревай в чужой бизнес. Учить меня взялась! Эй, жених! Тебе какие?

– Самые простые. Чтобы целые, прочные, мне впору. И с пуговицами.

– Только с пуговицами? А на зиппере?

– Или на молнии, главное – чтобы было, что застегивать. И цвет не маркий: серый там, черный…

– Не маркий? Тогда тебе коричневый бы надо. – Тетка заухала, засмеялась.

– Это, небось, мужику твоему коричневые понадобятся, если он затеет тебя на руки взять. – Теперь уже смеялись в голос все трое: обе соседки и сама толстуха.

– Ишь ты, хват какой. Ладно. Есть у меня штанцы, как раз за одиннадцать талеров, настоящие брюки. Очень хорошие… Сейчас достану…

– Не трудись. Мне нужны за пять талеров.

– Сколько??? За пять талеров тебе нужны целые брюки? Я правильно тебя расслышала?

– Да. За пять талеров мне нужны целые брюки, которые мне впору, ноские, не заляпанные жиром и краской, скромного цвета, ты меня правильно расслышала.

– Ага! Может быть, я тебе еще за эти деньги … … должна? – матерные ругательства выскакивали из луженой толстухиной глотки легко и далеко, но Сигорд приметил, что тетка не злого нраву, а ругается для порядку и от скуки, потому что дело к вечеру и покупателей уже мало, особенно в этом медвежьем углу…

– Это после и за отдельную цену, красотка, но для тебя, такой горластой, возможна скидка. Кстати, как раз, может быть, квит на квит и выйдет.

– Нет, за пять талеров – нет.

– Ну… Раз нет – хозяин барин…

– Погоди. Стой! Куда ты в таком тряпье? В миг лягавые прихватят, по шее надают, да деньги отнимут. Погоди, есть у меня вроде бы за пятерку…

Весело было Сигорду торговаться наравне: денежки-то – собственные, горбом заработанные, на хорошую вещь пойдут, почти и не жалко отдавать. Семипудовую продавщицу звали нежным и хрупким именем Роза, но откликалась она и на Руфу. За одиннадцать талеров Сигорд получил, после пятнадцатиминутного хорового лая с обеих сторон, три пары штанов, хотя, по его вслух высказанному недоумению, правильнее было бы сказать: три пары штанин, ибо штанов оказалось трое, а не шесть. Три пары штанин, короче, и в виде бонуса козырному покупателю – три иголки, пришпиленные на картонку, с тремя узенькими шпулями ниток – черного, белого и зеленого цветов. Стороны остались очень довольны друг другом, хотя Сигорду пришлось первому проявить доверие и просунуть купюры сквозь клеточки сетки-рабицы, ограждающей территорию барахолки. Полиэтиленовый пакет со штанами был ему переброшен через этот же невысокий забор.