Пять портретов

И вот композитор, написавший две симфонии, прекрасные романсы, симфоническую картину и даже оперу [29], начинает снова учиться. Почти целый год, да и позже, он не позволяет себе сочинять: изучает технику композиции. Его друзья недоумевают: одни считают это блажью, другие – «изменой» (в кружке Балакирева презирали консерваторское учение). Один лишь Чайковский, далекий от балакиревского кружка, пишет Корсакову, что преклоняется перед его решением и изумительно сильным характером.

А ведь в решении Корсакова был риск. Первое же сочинение, которое он после большого перерыва показал друзьям, вышло неудачным: оно было сухо, немелодично, перегружено техническими подробностями. Этот квартет никому не понравился – и самому автору тоже.

Я так ясно представляю себе это злосчастное исполнение, как будто сам, страдая, при нем присутствовал. Так и вижу нахмуренного и даже разгневанного Балакирева, деликатного и очень огорченного Бородина, непроницаемо-иронического Цезаря Кюи и, разумеется, решительного Стасова, который про себя уже произнес приговор и сейчас его выскажет: «Погубил ты себя, милый человек, иссушило тебя твое ненужное учение!»

Но Стасов ошибался, как это нередко бывало с ним. Помните ли вы сказку о мертвой и живой воде? Лежит в поле убитый богатырь. Прилетел к нему ворон с мертвой водой, обрызгал тело – раны закрылись, срослись обрубленные члены, а жизни нет. Прилетел с живой водой – богатырь очнулся, встал на ноги. И выходит, что без мертвой воды живая не помогла бы.

Горько было Корсакову, но он ни о чем не пожалел. Время учения и было для него той необходимой мертвой водой.

А в чем была живая? Он сухо сообщает нам, что обработка народных песен, за которую он тогда взялся, да редактирование двух опер Глинки возродили его дух; он вернулся к творчеству. Но уверяю вас, и это не помогло бы, не будь он сам богатырь.

В биографиях я нередко читал: «Жизнь мастера уже шла под гору, силы его иссякали, но время от времени он еще радовал нас…» Жизнь Корсакова все время шла в гору. И особенно, пожалуй, после пятидесяти лет. Была, правда, остановка перед этим, его преследовали несчастья: умерла дочь; театры но ставили его опер; ему не писалось, мучили тяжелые мысли. Но прошло немного времени, и опять наступило возрождение.

Я говорю о том, как он нашел свой театр в Москве. Вернее, как театр нашел его [30]. Там пел Шаляпин, дирижировал Рахманинов, декорации писали Васнецов и Врубель. А музыку сочинял Корсаков. Композитор вновь обрел молодость и силу. Он прожил после того еще четырнадцать лет и за эти годы написал одиннадцать опер.

Все выше, все глубже, совершеннее. «Царская невеста», «Садко», «Салтан». На склоне лет – великолепная партитура «Сказание о граде Китеже». И острый, злободневный «Золотой петушок».

Посмотрите, как наряду с этим продолжается его общественная деятельность. Он живет не одним только искусством. В девятьсот пятом вместе со своими учениками присоединяется к всероссийской забастовке. И его увольняют из консерватории – старого профессора-бунтаря.

Все это вы знаете не хуже меня, то есть основные этапы.

Я же хочу, чтобы вы увидали не ровно исчерченную поверхность, а ту вулканическую глубину, которая под ней скрывается.

…Вы просили рассказать о единственном свидании с Римским-Корсаковым. Я же рассказал о многих, пусть воображаемых, но достоверных. Получилось длинно – прошу извинения.

Порой мне кажется, что мы говорим с вами из разных далей. Слышите ли вы, по крайней мере, мой голос?

Ваш А. П.».

2

Ответ Алексея-младшего пришел скоро. После необходимых слов благодарности он описал свой первый доклад (или лекцию) о Римском-Корсакове.

«…Перед этим был разговор с моим «шефом». Не могу удержаться, чтобы не передать этот краткий, но поучительный диалог.

Он. Когда будешь говорить о «Кащее Бессмертном», не забудь сказать, что во время спектакля весь зал кричал: «Долой самодержавие!»

Я. Не весь зал, а только один голос.

Он. Неважно: это был глас народа. А о самой музыке «Кащея» можешь не распространяться: говорят, она была декадентская.

На этот счет я его успокоил.

Поначалу я волновался. В зале не рояль, а пианино со слабым звуком. Но играть можно было. Народу пришло больше, чем я ожидал.

Уселись в задних рядах. Приглашаю сесть поближе, жду, никто не трогается с места. И только один, с газетой в руках, расположился в первом ряду перед моим носом да еще громко шелестел листами. Попросил его не мешать или уйти. Никто не пришел мне на помощь. Страдая, начал лекцию– решительно и зло. И тот – представьте! – вскоре отложил газету. А задние стали тихо пересаживаться.

Баритон очень недурно спел арию Грязного. И Любаша была хороша, и одна и в дуэте.

Сказав все, что следовало, я осведомился, есть ли вопросы. Опять молчание. Жду. Наконец – записки. Я предпочел бы видеть тех, кому отвечаю. Но что поделаешь.

Кое-какие записки дельные: о романсах Корсакова, о его учениках. Правда ли, что Хачатурян его музыкальный «внук»? [31] Можно ли назвать «Шехеразаду» симфонией? И еще – о редактировании «Бориса Годунова». Довольно интересные вопросы. Зато другие!

«Когда к нам приедет польский (или чешский) джаз?»

«Отчего по радио всегда передают Бетховена?»

«А сами-то вы женаты?»

И уже не вопрос, а назидание:

«Классики были слишком медленные, а наши сегодняшние темпы этому не соответствуют».

Как видите, аудитория хотя и небольшая, но разнородная по вкусам и развитию.

Сегодня была общая тема, а в следующий раз-специальная. О сказочных образах Римского-Корсакова. Это меня немного беспокоит.

…Весь этот сухой отчет я написал до того, как получил ваше письмо. А когда прочитал его, то понял, что не сказал самого главного.

Вам, конечно, хочется знать, доволен ли я. Безусловно. Есть какая-то особенная радость в том, что приобщаешь людей к музыке. Не то что чувствуешь себя артистом, на это я не претендую, но как-то сознаешь, что живешь не зря.

Вот вам мой ответ на вопрос, слышу ли ваш голос.

А вообще – трудно.

3

«…Рад вашему успеху, Алеша. Интересно, что вы ответили о редактировании чужих опер. Ведь это тоже часть биографии Корсакова. А во мне это задело еще одну живую струну.

Мы много рассуждаем о дружбе. Приводим иногда – в последнее время все реже-классические примеры: Орест и Пилад, Дон Карлос и маркиз Поза. А я вам скажу, что не знаю более сильного примера, хотя это не бросается всем в глаза, чем подвиг дружбы, который совершил наш композитор по отношению к своим товарищам.

Я не могу читать без волнения, как он принес однажды Бородину нотную тетрадь, в которой еще ничего не было написано, кроме названия: «Князь Игорь, опера Бородина…» И тех строк, где Корсаков пишет, что готов сделаться секретарем Бородина, только бы он закончил свою чудесную оперу. А она существовала лишь в набросках. И его письма к Бородину, в которых предлагает всячески помогать, перекладывать для оркестра и переписывать по указанию автора. И прибавляет: «А вы совеститься не извольте, ибо поверьте: мне чуть ли не больше вашего хочется, чтобы ваша опера пошла на сцене, так что с удовольствием буду вам помогать, как бы работая над собственной вещью».

Вы скажете: и Глазунов тут потрудился. Да, конечно, благодаря феноменальной памяти Глазунов воспроизвел то, что слыхал от самого Бородина. Он запомнил все, что пелось и игралось на фортепьяно. Большое спасибо за это Глазунову. Но главный труд завершения, как вы знаете, принадлежит Корсакову.

И разве только «Игоря»? А окончание «Хованщины»? А оркестровка «Бориса Годунова»? А «Каменный гость»? Может быть, новые поколения музыкантов кое-что и осудят: скажут, что Корсаков вложил слишком много своего. И уже осуждают. И, может быть, правы. Но разве это умаляет благородство самого поступка?

Мастера уходили из жизни, не успев завершить свои творения, а их современник взял это на себя. Не говорил себе: жизнь коротка, у меня у самого много неисполненного. Он даже не раздумывал над этим; просто взялся за дело и довел его до конца.

Но я умолкаю: не хочу нарушить ту необходимую скромность, которую некогда завещал мне уходящий из жизни композитор: скромность не только в оценке нас самих, но и в характеристике других лиц, почитаемых нами.

Пишите мне подробно о вашей пропаганде. Это очень хорошо, что вы находите радость в вашем деле – приобщении людей к искусству. Напрасно вы говорите: я не артист и не претендую па это,– вы должны быть артистом. Справедливо избегая сухости в изложении, вы боитесь и свободы, боитесь говорить о композиторе как о любимом вами человеке. Вы, я знаю, опасаетесь, что вас заподозрят в недостаточных знаниях. Но если знания есть, изящная форма не помешает их обнаружить.

Отчего вас беспокоят «сказочные образы»?»

4

«…Итак, Алексей Петрович, я рассадил на эстраде своих музыкантов и в промежутке между их выступлениями рассказывал, что происходит в музыке.

Я не хотел, чтобы это были обычные музыковедческие пояснения: «Здесь в звуках арфы изображаются…» Или: «Тема, изложенная скрипкой, рисует…»

Но мне и не хотелось излагать голый сюжет оперы. Я попробовал набросать картину – в данном случае Новгородского торжища, поскольку речь шла о «Садко».

О, сколько прилагательных я обрушил на головы моих слушателей! Были тут вскипающие и отступающие волны (как вы догадываетесь, вступление к песне Варяжского Гостя) и плавный, расстилающийся напев, а также скользящие переходы по извилистым тропинкам (две темы Индийского) и отдаленный, тающий зов Морской Царевны. И реющий колокольный звон. И, наконец, ликующий гимн и горячее понижение голоса в песне Веденецкого Гостя. И другое в таком же роде. О, как приблизительно!

Одно лишь утешение: вслед за моими описаниями раздавалась прекрасная музыка. Она смягчала, облагораживала то, что я говорил. Надеюсь, что, по крайней мере, я не посрамил музыку. Так что, возможно, она простит меня.

Допустил я и небольшое отступление: по поводу песни Веденецкого Гостя. Я сказал, что это баркарола, и добавил, что наши русские композиторы удивительно умели воссоздавать дух чужой музыки, будь то итальянская, испанская или какая-нибудь другая.

Я назвал Испанские увертюры Глинки и его романс «Я здесь, Инезилья». Привел в пример сцену польского бала в «Сусанине». Напомнил об «Итальянском каприччио» Чайковского и, разумеется, об «Испанском каприччио» Римского-Корсакова. Тут я сослался на вас, как вы, будучи в Испании, слыхали от тамошних жителей, что они чувствуют себя в этом «Каприччио», как в родной стихии.

Вернувшись домой, я захандрил. Я думал: отчего мне было так трудно? Отчего у меня все время было такое чувство, словно я должен… ну, оправдать, что ли, композитора за то, что он сочинял сказки? Сознаюсь вам: Корсаков – педагог и общественник, автор «Псковитянки» и «Царской невесты», где нет никаких превращений и чудес, мне ближе, чем вся его «волшебная» музыка. Скажите, чем она была для него? Долгом народника? Отдыхом, развлечением? Средством забвения? Или его сутью, душой, кровной потребностью? В чем источник этого стремления? Может быть, это связано с его жизненной философией?

Вы спрашиваете, почему меня беспокоила тема «Сказочные образы». Сделаю вам одно признание, может быть, новое для вас. Мое детство проходило как-то мимо сказки. Мои родители, вполне современные люди, увлекаются научной фантастикой, а отец даже пишет в этом жанре. Но в сказках, преданиях и мифах они видят нечто наивное, слишком простое: нужное, может быть, для детей, но устаревшее. Мои ровесники в большинстве думают так же. Да и я… Может быть, из-за моего рационалистического воспитания мне не следовало серьезно учиться музыке и вообще заниматься искусством?»

5

«…Милый тезка, вы мучаетесь тем, что не можете найти точные слова, определяющие музыку. Абсолютной точности здесь и не может быть, только приблизительная. Если удается хоть пробудить интерес к композитору и к его музыке, то, право же, это самое большее, о чем мы, пропагандисты, можем мечтать.

В вашем отношении к сказке для меня нет ничего нового. Я давно подозревал, что вы слишком… современны. Меня нисколько не удивляет, что люди, увлекающиеся в наши дни научной фантастикой, могут быть равнодушны к сказкам. Это разные миры, Алеша, несмотря на то что и там и здесь необходимо большое воображение. В одном мире – восхищение техническим прогрессом, способностями человека-изобретателя; а сказка сильна прежде всего своей нравственной силой, подвигом доброго человека. Вот почему она никогда не устареет.

Я не смогу объяснить вам, отчего Римский-Корсаков так любил сказку. Может быть, это природное свойство. Но одна ваша догадка безусловно верна: это было его кровной потребностью и в какой-то степени связано с его жизненной философией.

Любовь к сказке для Римского-Корсакова – это часть его любви к природе. Он любит природу, как язычник, как древний славянин, который одушевлял ее и поклонялся солнцу за то, что оно дарует жизнь всем и всему на земле. Вы посмотрите: каждому времени года Корсаков посвящает оперу. «Майскую ночь» – весне, «Снегурочку» – началу лета. Унынием и увяданием скована природа в его осенней сказочке, в «Кащее Бессмертном». Зато «Ночь под рождество»– какое обилие снега, смеха, веселых игр, чудесных превращений!

Посмотрите: композитор жалеет Снегурочку, растаявшую под солнцем, а сам вместе со своими солнцепоклонниками – берендеями приветствует лучезарное божество гимном:

Свет и сила,

Бог Ярило,

Светлое солнце наше,

Нет тебя в мире краше!

Да еще древним, редчайшим, одиннадцатисложным размером, неудобным для певцов, но родственным старинной славянской песне… Солнце рождает песню, песня творит добро.

Я всегда сравниваю и отождествляю Римского-Корсакова с его любимыми героями. Этот парубок Левко, который бродит майской ночью со своей бандурой, этот любимец солнца пастушок Лель, будящий лес звуками свирели, этот сильный духом гусляр Садко, пленивший все подводное царство, и мудрый Берендей, и даже Шехеразада с ее завораживающим напевом – все они сродни нашему композитору. И не в его ли сети сверкали три золотые рыбки: труд, вдохновение, мастерство?

Но вернемся к вам, питомцу нашего века. Вы не дружили вовремя со сказкой, не чувствовали ее прелести. Готовя себя к профессии педагога, вы менее всего думали, что это тоже искусство. Тем достойнее уважения ваши поиски. Пусть ваши определения не всегда верны, порой холодноваты, иногда напыщенны, но вы музыкант, а музыка научит вас тому, чего вы не успели обрести. Итак, дерзайте, милый Алеша, приближайтесь к истине, и, как вы прекрасно выразились, музыка простит вас. Только вслушивайтесь в нее почаще.

Теперь мы уже не говорим с вами из разных далей.

А. П.».

ЩЕДРОЕ СЕРДЦЕ

Часть первая. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

По вешнему по складу

Мы песню завели.

А. К. Толстой

В половине шестого уже не спится. К тому же накопилась такая масса дел, что лучше приняться за них безотлагательно. В доме еще тихо, и только из комнаты, где спят девочки-воспитанницы, порой раздается бормотание или глубокий вздох.

Лиза спит крепко: она живет в доме давно и привыкла к здешнему порядку, вернее, беспорядку. Леночку знают с детства, но взяли к себе только год назад; ей все чудится, что приемная мать зовет ее во время припадка, что в доме тревожно. Теперь Екатерина Сергеевна живет в Москве, можно спать подольше, но Леночка по своей натуре хлопотлива, неспокойна; все ей кажется, она чего-то недоглядела.

Девочки-воспитанницы… А кто их воспитывает? Мать всегда больна, отец постоянно занят. Вот и сейчас он уже встал, сидит за отчетом, а впереди – лекции в академии, занятия в лаборатории, заседание в Обществе химиков да еще какая-то комиссия по расследованию аптечных трат. Через час в квартиру начнут стекаться разные посетители, званые и незваные, свои и чужие.

Квартира казенная, помещается в самой академии. Кухня внизу, ступени высокие, неудобные. Каждый год в конце лета в квартире перекладывают печи, разбирают полы, чистят канализацию. Из окон дует, все разворочено. Прислуга нерасторопная, ненадежная. Но жить все равно интересно: каждый день насыщен впечатлениями и оставляет приятную память. Если сравнить свою судьбу с судьбами других людей… и если даже не сравнивать, придешь к мысли, что жизнь очень удачно сложилась: любимый труд, умная, чуткая жена, общение с молодежью, талантливые друзья; не покидает юмор. Есть даже возможность иногда всласть позаняться музыкой, как это было прошедшим летом. Чудесное впечатление от людей, от искусства, а в летние месяцы – и от природы.

Конечно, все имеет свою тень. Занятия порой утомительны, и их слишком много, здоровье уже не то, что было. Жену он не видит несколько месяцев в году и сильно тоскует во время разлуки. Когда же поздней осенью после очередного ремонта петербургской квартиры Катя наконец приезжает из Москвы, начинается то невообразимое существование, которое ужасает Стасова и всех друзей.

У Кати тяжелая астма, по ночам она не спит, кашляет, задыхается и при этом много курит – частью по привычке, частью потому, что верит, будто курение помогает ей. Когда же в середине ночи ей становится легче, она оживляется; ей приходят в голову разные интересные мысли. Обрадованный Бородин не может оставить ее в одиночестве. Но он утомлен предыдущими ночами, когда ухаживал за больной, и Леночка приходит его сменить. (Лизу и пушками не разбудишь, а потом она сердится: «Что же вы мне не сказали?») Но он еще остается. Катя, хмуря брови, говорит: «Тебе нужен покой, уходи». Но видно, что ей хочется отвести душу. И снова чай, и Катино куренье, и разговоры. Когда же приходит утро и начинается жизнь в академии, Катя отсылает всех и засыпает.

Осенью в Петербурге слякоть, дождь пополам с ветром, густой черный туман. Поскольку квартира не приспособлена для жилья, Катя отсутствует. В Москве климат лучше, да и родные Кати милые, добрые люди, она очень привязана к ним. Бородин сам любит их, но жить с ними долго не может. Весь их уклад, разговоры, полные страхов и недобрых предчувствий, удручают его. Отец Кати был врачом, и нельзя сказать, чтоб семья терпела лишения, но впечатление такое, что им всем угрожает бедность и даже нищета.

Общая тональность этого дома – надрыв; никто, в сущности, ничего не делает, никуда не спешит, все главным образом жалуются: положение ужасное и будет еще хуже, а облегчить нельзя. Когда их пытаешься обнадежить, они сердятся:

– Значит, ты отрицаешь, что есть на свете неудачники? Это спрашивает любимый брат Кати, Алексей Сергеевич, у которого никак не наладится жизнь: у него жена и дети, а он не может найти службу и постоянно лечится.

– Отрицаю. Если у человека есть руки и голова, он не имеет права называть себя неудачником. Завтра может прийти удача. Если, конечно, не бездействовать.

– Тебе легко говорить. Тебе всегда везет. На месте Бородина он не сказал бы этого.

Мать Кати, тоже добрая и милая, всегда волнуется. «Ох, сердце не на месте! Так я и знала!» – ее постоянный припев. А так как сама Катя умнее и решительнее своих родных, то не им отучить ее от дурных привычек. Но в Москве она меньше задыхается и кашляет, вот в чем дело.

Она тоже тоскует по своему петербургскому дому, по мужу, ревнует, порой отчаивается, вообразив себе разные страхи, но домой не торопится и только посылает подробные письма. Пишет она очень живо, интересно, а ее описания московских концертов не уступают отчетам хороших тамошних критиков. Жаль, что она почти забросила фортепьяно.

Восемнадцать лет назад, когда он познакомился с Катей в Гейдельберге, она поразила его смелостью и широтой взглядов. Это была новая женщина, в духе Чернышевского. А какая артистка, какой музыкальный талант! Уже тогда она знала всех новейших западных композиторов, играла фортепьянные пьесы Шумана, о которых Бородин имел самое смутное понятие. Он был так счастлив тогда в Гейдельберге, что отблеск этого солнца любви озарил всю их дальнейшую жизнь. Когда он два года назад ездил в Германию и нарочно побывал в Гейдельберге, чтобы все вспомнить, он плакал от волнения, обходя те места, где они когда-то побывали вдвоем.

Да и теперь еще, независимо от воспоминаний и несмотря на огорчения, Катя – радость его жизни, его лучший друг. Когда он играет ей свое, она слушает – и как музыкант, и одновременно как непосвященный любитель. Ее замечания метки, удивление и радость непритворны; она боготворит его талант, верит в него и совершенно искренне называет новым Глинкой. И в то же время строга: Балакирев может пропустить то, что Катя заметит и посоветует изменить.

Вообще женщины – строгие ценители: его друг, певица Кармалина, сестры Пургольд, Людмила Ивановна Шестакова [32]. Но более всех – Катя.

Она и сама страдает от своих недостатков. Она писала ему когда-то, что хотела бы любить его «сладко, без яду», то есть без надрыва, меланхолии, тревожных мыслей.

Это не получилось. Что ж, не будь тени, кто ощущал бы свет?

Нынешний сентябрь не похож на обычный петербургский. Голубое небо, светлая вода на Неве, прозрачный воздух. Тепло, как летом. А ведь само лето было холодное, шли дожди! В августе трава пожелтела, а потом опять все расцвело, пришла запоздалая жара. И тогда-то…

Какое благодатное лето он провел недавно в селе Давыдове, особенно август! Как много и легко писалось! «Смерть жаль расставаться с моим роскошным огромным кабинетом, с громадным зеленым ковром, уставленным великолепными деревьями, с высоким голубым сводом вместо потолка…» Так писал он з Петербург из деревни. «Роскошный огромный кабинет» – это было место на открытом воздухе под деревьями, на неудобной даче, на задворках дома, где он жил и писал оперу – свое «Слово о полку Игореве». Но пришлось расстаться со всем этим и ехать в Петербург, прервав работу над «языческой» оперой, которая вот уже десять лет как пишется и все еще не готова окончательно. Но кое-что прибавилось теперь, и довольно значительное.

И ведь как бывает! У иных вдохновение медлит или препятствия мешают успеху. А тут вдохновение всегда к его услугам, его музыку не отвергают, напротив – ждут ее. А приходится подавлять порывы к ней, заглушать: другие неотложные заботы требуют своего. В последнее время это особенно грустно, когда чувствуешь, что сердце уже не то, и устаешь, и бег времени ощутительнее. И ведь именно теперь, благодаря пропаганде Листа, этого друга русской музыки, имя Бородина стало известно в Европе.

А в иные дни как будто и все равно. Говоришь себе: такова жизнь, ничего не поделаешь.

Половина восьмого. Девочки уже проснулись, слышатся их голоса. У Лизутки низкий, сочный голос. Полная, румяная, все еще заспанная, она не спешит вставать. Ей уже семнадцать, у нее своя жизнь, скоро она, может быть, и покинет их. Но у Леночки нет других интересов, кроме их семьи. Худенькая, проворная, она бесшумно хлопочет. Войдя в кабинет, поднимает на Бородина большие грустные глаза, как бы спрашивая себя: что можно еще сделать для этого удивительного человека?

Самовар долго не убирается со стола. Двери открыты настежь. Шум, хохот: приближаются «разные народы» – учащаяся молодежь.

Они не спрашивают, дома ли он. Могут и не поздороваться, а только сказать: «Вот и мы!» Веселая, смешливая стая. Не найдя хозяина в гостиной и в других комнатах, где, кстати, помещаются заночевавшие гости, новые посетители заходят прямо в кабинет. «Мы не помешали? Извините, мы только на минуточку». Все они приходят «только на минуточку». Но делом уже невозможно заниматься: гости рассказывают интересное. Особенно девушки-курсистки.

Женские медицинские курсы, детище Бородина, помещаются в том же здании академии, и девушки перед началом занятий считают своим долгом навестить любимого руководителя и наперебой выкладывают все свежие новости. А так как их жизнь заполнена не только наукой, но и многим другим (только о личном говорить не полагается: недостойно, мелко!), то разговор касается самых разнообразных тем: последняя художественная выставка, новая статуя Антокольского, гастроли итальянской примадонны Патти, новый роман Тургенева. И, конечно, концерты Бесплатной музыкальной школы, дела которой известны этой молодежи и не безразличны ей. Там исполнялась Вторая симфония Бородина, та самая, которую Стасов назвал богатырской; которой восхищался Лист. Это, конечно, лестно, но ученицы Бородина и сами уверены, что симфония великолепна: в ней не только богатырский дух старины, но и нечто глубоко современное… Что же именно, позвольте спросить. Доказать трудно, тем более что они не музыканты, а только любители… Впрочем, одна из девиц выступает вперед и говорит:

– Мы хотим видеть наш народ сильным, а не только обездоленным. Вот почему нам нравится эта симфония. Она полна силы и света.

Славные девушки! Взять хотя бы их отношение к науке. Их только недавно допустили в это святилище; разумеется, оии благоговеют, но как по-деловому, по-хозяйски распоряжаются здесь! И добросовестны, аккуратны до педантизма.

Только бы не было поворота к прежнему. Бородину известно, что там, «наверху», курсы собираются закрыть.

Но молодость беспечна. Смеясь, девушки вспоминают изречение мракобеса: «К чему равноправие полов? В мужчине все сильнее и значительнее, даже пороки».

– Мы это выразили так:

«Вам равноправие, о женщины, не впрок: В мужчине все сильней и даже сам порок».

– А знаете, что ответил на это наш Князев?

– Тс-с-с! Это пока аноним.

– Ничего, здесь все свои. Вот его экспромт:

«В мужчине всё сильней, чем в женщине, не скрою. И коль мужчина глуп, то он глупее втрое». Общий смех.

– Ну, это уж слишком!

Автора экспромта здесь нет; у него неприятности в академии.

Наговорившись, курсистки переходят к менее важным делам: скоро ли начнутся студенческие маскарады (это не мелко, потому что касается всех).

Костюмированные балы – Катина затея. Они устраиваются в химической аудитории, рядом с квартирой Бородиных. Это удобно – в самой квартире как бы филиал маскарада: там можно переодеться и поужинать.

На этих балах всегда весело. Бородин придумывает разнообразные костюмы и развлечения.

Но теперь он рассеянно кивает, и всем становится ясно, что пора уходить, тем более что занятия скоро начнутся. Но какая чудесная зарядка! Посетители удаляются один за другим через гостиную, а кот Васька, главный среди других домашних котов, важный, похожий на генерала в отставке, без эполет,– наблюдение Бородина – провожает их скучающим взглядом.

Экзамены по химии прошли хорошо: только один студент, недурно подготовленный, но конфузливый и нервный, не сумел самостоятельно выпутаться из затруднительного положения и получил обидный для него удовлетворительный балл вместо отличного. Пришлось успокаивать его и объяснять, что комиссия не виновата. В следующий раз все уладится, если он возьмет себя в руки.

Лекции и практические занятия тоже прошли хорошо, и Бородин лишний раз убедился в деловитости женщин, посвятивших себя науке.

Если бы не мысль о комиссии по аптечным тратам, об этой толчее в ступе, которая предстояла в конце дня, он был бы вполне доволен. Правда, еще предстоял весьма неприятный разговор с одним влиятельным лицом по поводу студента, исключенного за невзнос платы. Этот студент был тот самый Владимир Князев, который написал экспромт, прочитанный утром курсистками… Надев мундир со всеми регалиями, Бородин поехал объясняться.

Влиятельное лицо слушало, не меняя брезгливого выражения. Оно не понимало этой симпатии либеральных профессоров к бедным студентам, которые все равно не кончат курса.

– Этот Князев, кажется, из крестьян? – спросил Влиятельный, чуть смягчившись от собственного каламбура.

– Нет, ваше превосходительство: из дворянского рода, но сильно обедневшего.

– Так-с…– Влиятельный нахмурился.– Допустим, что вы, Александр Порфирьевич, или кто другой внесет за него плату, но ведь сей юноша, как человек беспросветно бедный и, стало быть, недовольный существующими порядками, непременно начнет бунтовать и, рано или поздно, будет исключен за более тяжкие проступки.

– О нет, ваше превосходительство, наука настолько поглотит его досуг, что не останется времени для других… мыслей…Тем более, что мы просим только об отсрочке.

– В последний раз,– решает его превосходительство. Теперь остается подумать об уроках для Князева. Достать их в Петербурге не менее трудно, чем уговорить Влиятельного отменить исключение студента. Преподавателей становится уже больше, чем учеников, и плата за уроки ничтожная. Но одна трудность уже позади. Все обойдется!

Куда деваются дни? Только что было воскресенье, и вот уже четверг. Неделя пошла под уклон, наступает вечер недели. Но и то хорошо, что близко воскресенье,– день музыки. Он так и сказал Листу, когда был у него в Веймаре два года назад: «Я воскресный композитор: сочиняю только по воскресеньям. Да еще когда бываю болен».– «А часто это случается?» – «Довольно редко».– «Я так и знал: достаточно взглянуть на вас! – Лист был весел.– Ну что ж: воскресенье – это все-таки праздник!»

…А вот Стасов ненавидит слово «праздник» – оно напоминает ему праздность. Он не представляет себе жизнь без труда.

Лист смотрел во все глаза. Он знал Стасова как деятельного человека, но чтобы такая крайность!… «Как же он представляет себе отдых?» – «Как перемену формы труда».– «Ну, а просто лежать в траве и смотреть в небо – это он допускает?» – «Да, но лишь обдумывая очередную статью». Оба засмеялись, и Лист переменил разговор. «Нет, праздник – это для вас хорошо: вы все-таки торжествуете, побеждаете».