1

У По Кин, старший судья Кьяктады, Верхняя Бирма[1], сидел на веранде. Было лишь полдевятого утра, но утро было апрельским, и наплывавшая жара уже грозила зноем томительных дневных часов. Редкие вздохи ветерка, казавшегося в духоте даже прохладным, покачивали гроздья свисающих с карниза, еще росистых орхидей. За орхидеями виднелся пыльный кривой ствол пальмы, а далее – синее ослепительное небо. В нестерпимо режущей глаз солнечной вышине кружила стая едва различимых парящих грифов.

Застыв громадным фарфоровым божком, У По Кин пристально, не мигая, глядел на солнце. Немолодой и такой жирный, что уж давно не мог самостоятельно вставать со стула, он, однако, выглядел вполне ладным, даже красивым в своей тучности (у бирманцев плоть с возрастом не оплывает буграми складок, как у белых, а гладко наливается подобно спелым плодам.). Все домашнее одеяние составляло обернутое вокруг тела полотнище завязанного у подмышек клетчатого, изумрудно-малинового лонги; в пол упирались босые, пухлые, с едва прорезанными пальцами ступни очень кривых коротких ног, голова была наголо обрита. Глаза на широком, желтом, совершенно безволосом лице темнели рыжим янтарем. Угощаясь листьями из лакированного ларчика, У По Кин жевал бетель и думал о пройденном пути.

Путь был блистательно успешным. Самое раннее воспоминание хранило чувства голопузого малыша 1880-х, видевшего победный марш британцев в Мандалае[2]. Помнился ужас от колонн красных мундиров краснолицых гигантов, пожирателей коров, помнились длинные винтовки за их спинами и мерный грохот их башмаков. Заставивший удрать подальше детский страх вмиг почуял безнадежность состязания между своим народом и племенем жутких великанов. Уже ребенком У По Кин поставил целью примкнуть, пристроиться к могучим чужакам.

В семнадцать лет он попытался найти место подле администрации новых властей, но безродному оборванцу это не удалось, и три года пришлось шнырять по закоулкам мандалайских базаров, прислуживая, а подчас и воруя. В двадцать ему повезло – добыв удачным шантажом четыре сотни рупий, он тотчас поехал в Рангун, где за взятку купил себе официальную должность.

Местечко, несмотря на мизерное жалование, оказалось довольно теплым. В ту эпоху шайке чиновников шла постоянная нажива от расхищения имперских портовых складов, и По Кин (тогда еще просто По Кин, почтительное «У» добавилось гораздо позже) естественно занялся тем же. Впрочем, не по его талантам было скромно таскать гроши да крохи. Однажды власти вознамерились расширить младший начальственный состав введением туда туземных служащих; приказ только готовился, но даровитый По Кин умел, в частности, все пронюхать неделей раньше остальных. И он не упустил свой шанс – донес на сослуживцев прежде, чем те почуяли опасность. Большинство вороватой чиновной мелюзги отправилось за решетку, а честного По Кина наградили постом помощника квартального инспектора. С тех пор он регулярно получал повышения. Будучи сейчас, в пятьдесят шесть лет, старшим судьей, вскоре, пожалуй, мог занять положение наравне с англичанами и даже выше многих из них.

Судейская система У По Кина была проста. Ни за какие дары он не стал бы выносить беззаконный приговор, ибо знал – рано или поздно продажный судья попадется. Его мудрый, надежный метод состоял в том, чтобы, приняв взятки обеих спорящих сторон, решать дело строжайше по закону. Это, кстати, весьма укрепляло служебную репутацию. А в части доходов, помимо взяток от клиентов, он учредил некую твердую личную дань с подведомственных деревень; неплательщики карались нашествием бандитских шаек, либо арестами старейшин, либо иными бедами, которые кончались лишь при полном расчете. Судье также выплачивалась доля от грабежей в его районе. И все это, конечно, было известно всем (кроме тупо уверенного в подчиненных британского начальства), но попытки разоблачения терпели крах, так как любого обвинителя У По Кин с легкостью позорил толпой подкупленных свидетелей, потоком встречных обвинений и в итоге набирал еще больший вес. Фактически он был неуязвим: во-первых, отличался безупречным судейством, а во-вторых, тонко ведя свои интриги, не допускал тут ни ошибок, ни небрежности. Будущее его рисовалось ясно – и далее от успеха к успеху вплоть до пышнейших похорон почтеннейшего богача.

И даже смерть не остановит этот счастливый путь. Хотя буддисты верят, что творивший зло человек при следующем рождении явится жабой, крысой или иной мерзкой тварью, и У По Кин был истовым буддистом, он собирался предотвратить такой прискорбный вариант. Конец жизни он посвятит свершению праведных деяний, сумма которых перевесит бремя грехов. К заслугам добродетели относится, например, возведение пагод. Что ж, он построит четыре пагоды, пять, шесть (монахи скажут, сколько надо!), выстроит пагоды с ажурной каменной резьбой, золочеными круглыми крышами, со множеством звенящих на ветру, поющих каждый свою хвалу небу колокольчиков. И возродится человеком – не женщиной, что означало бы разряд, подобный крысам и лягушкам, – а именно мужчиной или уж, в крайнем случае, мощным и величавым слоном.

Мысли текли в сознании У По Кина мельканием картинок; мозг его, хоть и хитроумный, был все же варварским, работавшим только конкретно. Но вот сюжеты данной темы истощились. Уперев жирные окорока рук в подлокотники, У По Кин слегка повернулся и крикнул, вернее просипел:

– Ба Тайк! Эй, Ба Тайк!

Из-за бисерной шторы мигом возник слуга – малорослый рябой человечек, забитый и явно недокормленный (осужденному воришке, которому постоянно грозила отправка в тюрьму, хозяин не платил ни гроша). Двигался Ба Тайк крадучись, кланяясь так низко, что приближение его виделось робким отступлением.

– Слушаю, наисвятейший.

– Есть кто-нибудь ко мне?

Ба Тайк по пальцам перечислил посетителей: «Там, ваша честь, деревенский староста из Тхитпинги – принес подарки, и двое избитых деревенских жаловаться пришли, тоже с подарками. Еще вас желает видеть Ко Ба Сейн, старший клерк из Управления. Потом еще констебль Али Шах и бандит, как зовут не знаю, – ссора вроде бы из-за браслетов, которые они вместе украли. Девчонка еще деревенская с младенцем.

– Ей чего?

– Говорит, младенец от вас, наисвятейший.

– А-а! Сколько принес староста?

Ба Тайк доложил, что всего лишь десять рупий и корзину манго.

– Скажи старосте, – распорядился У По Кин, – с него положено двадцать рупий, плохо будет ему и всей деревне, если завтра денег не принесет. Теперь приму других. Позови К° Ба Сейна.

Тотчас явился Ба Сейн, узкоплечий, очень высокий для бирманца, со светло-кофейным, удивительно неподвижным лицом. У По Кин считал его весьма полезным, ведь от этой прилежной, начисто лишенной воображения деревяшки в Управлении не скрывалось ничего. После мысленной ревизии своих успехов, У По Кин встретил гостя благодушно, любезно махнув ладонью на ларчик с бетелем.

– Ну, Ко Ба Сейн, что ж наше дело? Надеюсь, как сказал бы дорогой наш мистер Макгрегор, «некоторый, м-м, прогресс, м-м, наблюдается»?

Не улыбнувшись шуточке, торчащий сухой жердью на стуле для посетителей Ба Сейн ответил:

– Прекрасно, сэр. Утром получено, взгляните.

Он протянул экземпляр двуязычной газеты «Сыны Бирмы», скверно отпечатанного на шершавой, едва ли не оберточной бумаге восьмистраничного листка, сляпанного из новостей «Рангунского вестника»[3], и всякой высокопарной чуши местных националистов. На последней странице шрифт смазался траурной пеленой, будто в знак скорби о непопулярности издания. Статья, интересующая У По Кина, гласила:

«В эру счастья, когда нас, жалких темнокожих, озарил свет великой западной культуры, подарившей кино, винтовки, пулеметы, сифилис и другие неисчислимые блага, что может воодушевить сильнее, нежели сама жизнь наших белых благодетелей? Читателю, несомненно, будут любопытны кое-какие сценки на просторах родной Кьяктады. Особенно, если героем их предстанет наш глава, представитель комиссара, досточтимый мистер Макгрегор.

Благороднейший мистер Макгрегор являет собой тот тип Истинного Джентльмена, образчики коего ныне столь часто радуют наш взор. Он, по выражению дражайших европейских братьев, «опора семьи и общества». Да, мистер Макгрегор чрезвычайно предан семейным ценностям! Настолько, что за год успел обзавестись в Кьяктаде тремя детишками, а на предыдущем месте службы, в округе Шуэмьо, породил шестерых потомков. Видимо, лишь рассеянностью мистера Макгрегора объясняется то, что своих чад с их матерями он оставил без какой-либо помощи, предоставив им хиреть и голодать, и…»

Текст, ввиду непристойности содержания выделенный крупным набором, занимал всю полосу. Вытянув руку с газетой (он страдал дальнозоркостью), У По Кин сосредоточенно читал, рот его приоткрылся, демонстрируя массу великолепных мелких зубов, залитых алым соком бетеля.

– Редактора посадят на шесть месяцев, – заключил он.

– Ему нипочем. Только, говорит, в тюрьме и отдохнешь от кредиторов.

– Но неужели ваш писарь Хла Пи сам сочинил эту статью? Дельный парнишка! Зря болтают, что от правительственных школ никакого толка. Да, быть Хла Пи большим начальником!

– Вы думаете, сэр, статьи будет достаточно?

У По Кин молчал. Натужное пыхтение дало знать о его желании подняться. Немедленно скользнувший из-за шторы Ба Тайк и гость помогли ему встать. Колыхнувшись, уравновесив глыбу живота, словно грузчик корзину с рыбой, хозяин взмахом руки отослал слугу.

– Нет, – наконец ответил он Ба Сейну. – Ни в коей мере не достаточно. Но для начала годится. Слушайте.

У По Кин через перила сплюнул жвачку, заложил руки за спину и начал мелкими шажками, переваливая необъятные бедра, прохаживаться по веранде. Говорил он на жаргоне туземных служащих, уснащая английские обороты бирманскими словечками.

– Итак, повторим. Мы хотим свалить суперинтенданта Верасвами, доктора, что заведует тюрьмой. Хотим прижать его, замазать грязью и прихлопнуть. Дело довольно тонкое.

– Да, сэр.

– Справимся, если осторожно. Противник наш не писарь или надзиратель. У нашего противника высокий чин, а человек с высоким чином, пусть даже он индус, это не клерк. С тем как? Обвинение, пара дюжин свидетелей, увольнение и под арест. Здесь так просто не выйдет, здесь моя тактика – тихо-тихо, тихо-тихо. Без шума и, главное, без официальных разбирательств, где всегда есть какой-то шанс оправдаться. И все-таки необходимо за три месяца вбить в головы европейцев, что Верасвами хуже всякого бандита. Чем его зацепить? Взятками не получится, он не берет. Тогда чем?

– Можно бы устроить тюремный бунт, – сказал Ба Сейн. – Доктор начальник, ему придется отвечать.

– Слишком опасно! Сторожа начнут палить из ружей во всех и каждого, это мне ни к чему. Да и дороговато. И потом ясно же, какое преступление нужно изобличить – предательство, тайная пропаганда. Мы должны убедить белых в мятежных, антибританских кознях доктора. Это для них страшнее взяток; к туземным хапугам они привыкли. Вот хоть на миг заставь их заподозрить его в измене, и с ним покончено.

– А как докажешь? – возразил Ба Сейн. – Доктор ведь прямо обожает белых; всегда так сердится, если кто скажет против них. Разве ж они поверят?

– Бросьте, бросьте! – лениво отмахнулся У По Кин. – В таких случаях им плевать на аргументы. Насчет всяких там темнокожих сомнение для них уже есть доказательство. Ручеек анонимных писем сработает великолепно. Лишь упорство: пиши донос, еще пиши, опять пиши – лучшее средство с европейцами. Письмишко за письмишком всем здешним белым, а лишь шевельнется их подозрительность!.. – выпростав из-за спины жирную руку, У По Кин щелкнул пальцами. – Наша статейка в «Сынах Бирмы» их разъярит. Отлично! Далее внушим им, что автор – доктор.

– Не очень-то внушишь, когда у него столько белых друзей. Они, как заболеют, сразу к нему. И мистеру Макгрегору он тоже флюс вылечил. Уважают они его.

– Ах, Ко Ба Сейн, не знаете вы их натуру! Если они и ходят к Верасвами, так потому, что других лекарей здесь нет. Никакой европеец никакому азиату не доверяет. Проблема одна – анонимки в достаточном количестве. И не останется этих приятелей.

– А мистер Флори? – (выговаривал Ба Сейн «мистер Плорий»). – Он ему верный. Как живет в Кьяктаде, утром всегда заходит к доктору, я вижу. Он даже два раза звал доктора к себе в гости.

– О-о, тут вы правы. Тут серьезная помеха; до индуса не добраться, пока он в дружбе с белым. У индуса тогда этот – как его? слово-то их главное? – «престиж»! Но Флори быстренько покинет друга, лишь на того свалятся неприятности; люди его народа не хранят верности туземцам. Притом мне довелось узнать, что Флори трус. Его я беру на себя. А ваше дело, уважаемый Ба Сейн, следить и следить за Макгрегором. Писал он еще комиссару секретной почтой?

– Пару дней назад была депеша, мы ее распечатали над паром, но там ничего важного.

– Ну-ну, скоро подкинем кое-что важное. И как раз подоспеет другая штука, о которой я уже говорил вам. Сделаем, – как это Макгрегор шутит? – «собьем двух пташек одним камушком». Целую стаю пташек, кха-ха-ха!

Смех выразился мерзким харкающим клокотанием, однако прозвучал весело, даже по-детски невинно. О «другой штуке», слишком тайной для обсуждений на веранде, У По Кин говорить не стал. Видя, что беседа закончена, Ба Сейн встал и поклонился, как складной метр.

– Еще какие-нибудь пожелания, ваша честь?

– Присмотрите, чтобы газета непременно попала к Макгрегору. И скажите Хла Пи, пусть заболеет, скажем, дизентерией – сидит дома. Он мне понадобится анонимки сочинять. Пока все.

– Можно идти, сэр?

– Идите, храни вас небо, – рассеянно кивнул судья и снова вызвал слугу.

У По Кин попусту не тратил ни минуты. В быстром темпе разделался с остальными визитерами и выставил родившую деревенскую девчонку, которой хладнокровно заявил, что знать ее не знает. Тем временем настал час завтрака. Точнейшим образом соблюдавшее расписание брюхо свело острыми спазмами, У По Кин нервно закричал:

– Ба Тайк! Эй, ты! Кин-Кин! Еду мне! Есть хочу!

За шторой, в парадной гостиной уже был накрыт стол: громадная миска риса и дюжина тарелок с кэрри, сушеными креветками, ломтями зеленых манго. Вперевалку добравшись до стола, У По Кин сел и, хрюкнув, накинулся на еду. Его жена Ма Кин – худенькая, лет сорока пяти, с кротким смугленьким обезьяним личиком, – стояла сзади и прислуживала. Чавкающий супруг не обращал на нее никакого внимания. Зарывшись носом в гору риса, он пальцами жадно пихал в рот содержимое тарелок. У По Кин поглощал пищу в таких чудовищных объемах, так алчно и страстно, что трапезы его скорее походили на оргии, рисово-кэррийное распутство. Наевшись, он отдышался, сытно рыгнул разок-другой и велел жене принести зеленую бирманскую сигару (английского табака, по его мнению безвкусного, он не признавал).

Затем, облачившись при помощи Ба Тайка в официальный наряд, судья полюбовался собой перед высоким зеркалом гостиной. Гостиная, с деревянными стенами и двумя подпирающими крышу колоннами (вернее, просто стволами тиковых деревьев), была, как все бирманские жилища, неряшливой и темной, хотя хозяин постарался обустроить ее «по англичанской моде», для чего украсил буфетом, стульями, печатными портретами британской королевской семьи и огнетушителем. Пол устилали циновки, густо заляпанные соком лимона и бетеля.

Ма Кин уселась с шитьем на полу, а У По Кин топтался перед зеркалом, пытаясь обозреть себя сзади. Его роскошный наряд составляли шелковый бледно-розовый гонгбонг, крахмального муслина инги и парчовый пасо с радужным оранжево-желтым переливом. Еле-еле повернув голову, судье удалось все-таки разглядеть блеск на своих туго обтянутых парчой огромных ягодицах. Тучностью У По Кин гордился как несомненным символом величия: нищий худышка сделался жирным, грозным богачом. В сознании у него даже возник некий почти поэтический образ: пышное свое тело разбухало, вбирая плоть поверженных врагов.

– Мой новый пасо стоил двадцать две рупии, а, Кин-Кин? – улыбнулся он.

Согнутая в углу над шитьем Ма Кин была женщиной простой, старомодной, так и не освоившей мучительные европейские стулья. Каждое утро она сама ходила за провизией, неся корзину по-крестьянски на голове, а вечерами молилась где-нибудь в саду, обратив лицо к силуэту венчавшей город пагоды. Уже более двадцати лет ей поверялись все тайные козни супруга.

– Ко По Кин, – вздохнула она, – ты сделал в жизни много зла.

У По Кин отмахнулся: «Ну и что? Пагоды построю, еще успеется».

Ма Кин опустила голову, слегка дернув подбородком, то есть выразив неодобрение.

– Но зачем? Я все слышала, у вас с Ба Сейном какие-то ловушки для индийского доктора. Чем он мешает вам? Он добрый человек.

– Что ты, женщина, понимаешь? Верасвами мне поперек дороги. Во-первых, взяток не берет и этим всем нам вредит, а кроме того. Ладно, с твоим умишком не осилить.

– Ох, Ко По Кин, ты стал очень богатым, очень важным, но что хорошего? В бедности у нас была радость. Помнишь, когда ты служил только надзирателем и мы купили свой первый дом? Как мы гордились новой плетеной мебелью и твоей авторучкой с золотым зажимом! А как почетно это было, когда полисмен-англичанин зашел к нам и сидел на лучшем нашем стуле, и выпил у нас за столом бутылку пива! Счастье не только от богатства. И чего ж тебе еще?

– Чепуху мелешь, женщина! Займись кухней, шитьем, а в дела, где не смыслишь, не лезь.

– Хорошо, я жена твоя и всегда тебе повинуюсь. Но все-таки не стоит медлить с заслугами перед небом. Старайся заслужить побольше небесной милости, Ко По Кин! Может, купишь живых рыб и выпустишь их обратно в реку? Это ведь очень праведно. Или вот – приходившие утром за рисом монахи сказали, что в монастыре два новых голодных служителя. Не хочешь ли им что-нибудь послать? Я ничего для них не дала, чтоб оставить этот добрый поступок тебе.

У По Кин наконец оторвался от зеркала, краем уха поймав довольно разумный призыв. Он никогда не упускал случая ненакладно свершить благое дело, которое виделось ему чем-то вроде вклада под высокий процент. Каждая возвращенная в реку рыбка, каждая чашка риса монаху продвигали к блаженству нирваны. Что ж, случай подходящий! У По Кин велел отправить в монастырь корзину манго, принесенную деревенским старостой.

Затем он вышел и в сопровождении тащившего пачку бумаг слуги пустился в путь. Ступал он медленно, осторожно неся живот и держа над собой желтый шелковый зонтик. Парчовый пасо сверкал на солнце сахарной глазурью. Судья шел в должность разбирать сегодняшние тяжбы.

2

В тот час, когда для У По Кина началось деловое утро, «мистер Плорий», лесоторговый агент и друг доктора Верасвами, направился из дома в клуб.

Жгучий брюнет с обильной шевелюрой и от природы смугловатой, выжженной солнцем кожей, довольно крепкий, не растолстевший и не облысевший, Флори выглядел не старше своих тридцати пяти лет. Правда, дряблая припухлость вокруг глаз и впалые, явно не бритые поутру щеки несмотря на загар обличали отсутствие здоровой бодрости. Одет он был в стандартный для этих мест костюм: белая рубашка, армейские чулки и шорты хаки, только вместо «топи» (тропического шлема) сдвинутая набекрень, затенявшая чуть не пол-лица панама. На запястье висел бамбуковый стек с плетью, возле ног резво бежала Фло, черный кокер-спаниель.

Все это, однако, виделось во вторую очередь. Первым в глаза бросалось кошмарное родимое пятно, которое неровным полумесяцем ползло по левой щеке от виска до рта. Слева лицо казалось устрашающе разбитым – сизое пятно темнело, как огромный кровоподтек. И Флори ни на миг не забывал о своей метке. Едва кто-нибудь появлялся вблизи, он начинал привычно маневрировать, стараясь встать боком, вывести из поля зрения свое уродство.

Жил Флори наверху, за армейским плацем, почти у края джунглей. От плаца дорога круто шла вниз, по бурому выгоревшему склону редкими яркими пятнами белело полдюжины бунгало местных британцев. Все зыбилось, дрожало сквозь пелену знойного воздуха. На полпути с холма располагалось обнесенное белой каменной стеной английское кладбище, рядом притулилась миниатюрная, крытая жестью церковь. Неподалеку стоял Европейский клуб. Причем именно клуб – одноэтажный деревянный барак – являлся главным, центральным зданием города. В любом месте Британской Индии клуб европейцев – духовная цитадель верховной власти, рай, по которому томится вся чиновная и торговая туземная знать. Относительно Кьяктады подобное значение можно было смело удвоить, ибо особой гордостью здешнего клуба являлось то, что он, едва ли не единственный в Бирме, был наглухо закрыт для азиатов. Позади клуба, алмазно сверкая, катила могучие бурые воды Иравади, а за рекой тянулись просторы рисовых полей, очерченных у горизонта цепью чернеющих холмов.

Сам туземный город, со всем административно-юридическим ассортиментом, находился правее, почти целиком скрытый зеленой рощей фиговых деревьев; виднелся лишь торчащий над кронами золотым копьем шпиль пагоды. Типичный городок Верхней Бирмы, не особенно изменившийся со времен Марко Поло, Кьяктада могла бы дремать в средневековье еще много столетий, если б не оказалась подходящим конечным пунктом железнодорожной ветки. В 1910 правительство возвысило местечко до ранга окружного центра и очага прогресса, что выразилось учреждением судебно-полицейских контор с целой армией очень жирных, но вечно голодных служителей закона, устройством школы, больницы и, разумеется, возведением очередной из внушительных, вместительных тюрем, которыми англичане застроили всю землю от Гибралтара до Гонконга. Сейчас городского населения насчитывалось около четырех тысяч, в том числе пара сотен индийцев, несколько десятков китайцев и семь человек европейцев. Имелось также два лица смешанных, евроазиатских кровей – мистер Самуил, сын баптистского миссионера, и мистер Франциск, сын миссионера католического[4]. Ничего сколько-нибудь примечательного в городке не было, за исключением индийского факира, который уже двадцать лет проживал на дереве возле базара, спуская по утрам веревку с корзиной, куда ему клали еду.

Вышедшего из ворот Флори одолевала зевота; хмель от вчерашней пьянки еще не выветрился, яркий свет отзывался нытьем в печени. «Чертова дыра», – бормотал он, болезненно щурясь на открывающийся вид. А поскольку никто кроме собаки его не слышал, он, спускаясь по раскаленной красной тропе, похлестывая стеком иссохшую траву, стал на мотив псалма «Святой, святой Боже, Отец милосердный» напевать «Чертов, чертов город, драная дырища». Было почти девять часов, с каждой минутой солнце пекло все яростней, жара долбила череп мерным стуком чугунной кувалды. Возле клуба Флори притормозил, раздумывая, зайти или проследовать дальше, к доктору Верасвами. Потом вспомнил, что день «почтовый», что должны бы прибыть газеты, и через сад, мимо сетчатой, оплетенной лианами, обросшей звездами сиреневатых цветков ограды теннисного корта пошел в клуб.

Дорожку обрамлял чисто английский бордюр: флоксы и петунии, шорник и штокрозы – еще не спаленные зноем, цветы поражали размерами и роскошью; кустик петунии разросся в почти древесный куст. Но никакой лужайки, а вместо родной садовой зелени буйство могучей местной флоры – вздымающие над стволами кроваво-красные зонты огромные золотые могары, плотно облепленный крупными желтоватыми цветками тропический жасмин, пурпурные магнолии, алые гибискусы, пунцовые китайские розы, лимонно-зеленые кротоны, перистые листья тамаринда. Глаза слезились от яркой, дикой пестроты. Мелькавшая среди зарослей в руках невидимого мали (садовника), лейка казалась пьющей нектар большой птицей.

На ступеньках клуба стоял, засунув руки в карманы, белесый англичанин со слишком широко расставленными светлыми глазами и удивительно тощими икрами – суперинтендант окружной полиции мистер Вестфилд. Покачиваясь взад-вперед, топорща верхнюю губу и щекоча пшеничными усами нос, он откровенно скучал.

– Привет, друг Флори. Жара драная, а? – кивнул он. Речь Вестфилда отличала солдатская краткость, рубившая фразы до минимальных порций. И хотя голос звучал глухо, мрачно, тон речей бывал неизменно шутлив.

– Другого в эту пору ждать не приходится, – ответил Флори, слегка отворачиваясь, пряча свое пятно.

– Ваша правда, сэр! Еще пару-то месяцев точно. Год назад до июля ни облачка. Чертово небо – синий таз эмалированный. А что, неплохо бы сейчас по Пикадилли?

– Газеты привезли?

– Все тут: старина «Панч» и «Шеголь», и «Звезды Парижа». С тоски по родине интересуешься? Пошли-ка выпьем, пока лед есть. Дружище Лакерстин успел заправиться. Уже хорош.

Под угрюмый клич Вестфилда: «Веди на бой, Макдуф!» они вошли внутрь. Обшитый досками, пропахший гнилью клуб вмещал всего четыре комнаты. Одну занимала обреченная чахнуть в безлюдье «читальня» с пятью сотнями заплесневевших романов, другую загромождал ветхий и грязноватый бильярдный стол, довольно редко привлекавший игроков, ибо тучами налетавшая, жужжавшая вокруг ламп мошкара беспрерывно валилась на голову. Имелась еще комната для карточной игры и, наконец – «салон», с веранды которого открывался вид на реку, хотя сейчас, ввиду палящего солнца все проемы были завешены циновками. Салон представлял собой неуютный зальчик, устланный кокосовыми половиками, обставленный плетеными стульями и столами с россыпью иллюстрированных журналов, густо украшенный по стенам всякой восточной «китаёзой» и вилками рогов здешних оленей-самбаров. Свисавшее с потолка опахало лениво пошевеливало в жарком воздухе столбы пыли.

В салоне отдыхали трое. Под опахалом, навалившись на стол, обхватив голову руками, стонал багровый, несколько одутловатый здоровяк лет сорока – страдающий с похмелья мистер Лакерстин, представитель лесоторговой фирмы. Перед доской для объявлений свирепо вперился в какой-то листок представитель другой лесоторговой фирмы – мистер Эллис, тщедушный и нервозный, с ежиком жестких волос над остренькой бледной физиономией. Офицер Максвелл, военный инспектор лесных угодий, растянулся в шезлонге, листая номер «Просторов», выставив на обозрение лишь мосластые ноги да кисти рук с широкими волосатыми запястьями.

– Вот безобразник, – потрепал за плечо стонущего Лакерстина Вестфилд. – Пример юношам, а? Всевышний не одобрит. Задумайся, что явишь пред ликом Судьи небесного?

Лакерстин промычал нечто похожее на «бренди».

– Бедолага, – посочувствовал Вестфилд, – мученик беспробудной пьянки. Насквозь проспиртован. Вроде спавшего без москитной сетки полковника, про которого слуга объяснял: «Ночью хозяин пьяный москитов замечать – утром москиты пьяные замечать хозяина». Эх ты, с вечера не просох, но дай еще. А ведь малютка племянница едет погостить к дяде. Нынче вечером прибывает, а, Лакерстин?

– Да хватит пьянь очумелую трясти! – не оборачиваясь, раздраженно бросил Эллис говорком лондонского кокни.

– В … ее, племянницу! Капельку бренди, Христа ради! – пробормотал Лакерстин.

– Полезно будет барышне, а? По семь дней в неделю любоваться дядюшкой под столом? Эй, бармен! – сжалился Вестфилд. – Бренди для мистера Лакерстина!

Мускулистый бармен, пожилой темнокожий дравид[5] с прозрачно-желтыми, собачьими глазами, принес на медном подносе бренди. Флори и Вестфилд заказали джин. Лакерстин, залпом осушив стакан, откинулся на стуле и слегка умерил свои стенания. Под стать простецкому мясистому лицу со щеточкой усов он был действительно малым простым, претендовавшим лишь на то, что у него называлось «чуток гульнуть». Супруга управляла им единственно возможным способом – не оставляла без надзора более часа. Вскоре после свадьбы она оставила его на две недели и, возвратясь несколько раньше срока, нашла благоверного в обществе юной нагой бирманки, которая поила не стоящего на ногах кавалера виски прямо из бутылки. С тех пор, по словам Лакерстина, жена стерегла его «как чертова кошка чертову мышь». Впрочем, он все же ухитрялся «гульнуть», недолго, зато и нередко.

– Дьявол! Что у меня сегодня с головой? – поморщился Лакерстин. – Кликни бармена, Вестфилд, надо еще принять, пока супруга не нагрянула. Грозит урезать мою норму до четырех стаканчиков, когда племянница приедет, провались они обе!

– Кончайте дурака валять, эй, всех касается! – сердито крикнул Эллис, вечно ругавшийся, коловший и цеплявший, язвительности ради напиравший на грубый уличный жаргон. – Видали, чего Макгрегор накарябал? Поднес нам хрыч сюрпризик! Максвелл, тебе говорю, кончай дрыхнуть!

Максвелл опустил газету и оказался свежим розовощеким блондином, чьи конечности и белые ресницы заставляли вспомнить юную ломовую лошадь. Возраст его (лет двадцать пять, двадцать шесть от силы) явно не соответствовал занимаемый им солидной должности.

Ловким злобным рывком отцепив с доски листок, Эллис начал громко читать послание мистера Макгрегора, совмещавшего пост главы местной администрации с обязанностями председателя клуба:

– Нет, вы послушайте: «Ввиду того, что на данный момент состав клуба не включает лиц азиатского происхождения, и, принимая во внимание официально утвержденный регламент, согласно которому в Европейских клубах допускается прием членов из числа, как уроженцев Запада, так и жителей Востока, возникает необходимость рассмотреть возможность подобной практики в Кьяктаде. Вопрос будет предложен для обсуждения на ближайшем общем собрании. С одной стороны, здесь может быть указано…». Ну, хватит эту блевотину хлебать, полслова не напишет, чтобы мути не напустить. Ясно – хочет порушить наши правила и протащить сюда негритоса. Какого-нибудь дорогого друга, доктора Верасвами-Вшивотами. Во бы уважил-то? Рассядется тут черномазый и будет в нос тебе чесноком вонять. Черт, не могу! Нам надо стеной встать и всей командой придавить эту заразу. Что скажешь, Вестфилд? Флори?

Раскуривая черную, едко дымящую бирманскую чируту, Вестфилд философски пожал плечами:

– Думаю, никуда не деться. Теперь по всем клубам полно туземных задниц. Страна, видишь ли, на пути прогресса. Мы вроде бы последние, кто держится.

– Но мы есть! И, главное, будем – будем, черт побери, держаться. Да я скорей издохну, чем пущу сюда негритоса! – стукнул Эллис карандашом по доске. С гримасой той невероятной ярости, которая зачастую сопровождает самые мизерные действия, он снова прицепил листок и мелко, аккуратно приписал вслед за означенным у подписи мистера Макгрегора титулом ПК (представитель комиссара) («сэр П меня в Ж». Вот что я думаю насчет его идейки. Так прямо и сообщу, когда он явится. А ты что скажешь, Флори?

Флори пока не проронил ни слова. Хотя вообще-то он любил поговорить, но в клубных разговорах почти не принимал участия и сейчас читал статью Гилберта Честертона в «Лондонских новостях», левой рукой гладя положившую голову ему на колени Фло. Эллис, однако, был из породы неотвязных. Он повторил вопрос, Флори поднял глаза, их взгляды встретились. Тут же у Эллиса побелели ноздри, и кожа вокруг носа стала пепельной. Внезапно он разразился бешеной руганью, которая могла бы ошеломить, если бы в клубе не привыкли к ежедневным подобным взрывам.

– Это что ж? Я-то думал, что, когда надо отстоять единственное место, где со своими посидишь, отдохнешь от вонючих черных свиней, у тебя стыда хватит поддержать меня. Даром, что один вшивый доктор, пидор чернозадый, тебе дружок. Мне наплевать, что ты братков с помойки подбираешь. Нравится шляться к Верасвами, виски жрать с негритосами – давай! Когда не в клубе, так твори что хочешь. Но, клянусь богом, если кой-кому охота сюда черных, тут уж не выйдет. Сдается мне, ты бы не прочь протолкнуть в клуб своего Верасвами? Чтоб он тут в наши разговоры лез, руки нам жал поганой потной лапой и чесноком вонял. Ей-богу, если эта харя только в дверь сунется, вышибу пинком под зад! Рыло чумазое, скотина …! И т. п.

Монолог длился несколько минут. Звучало это любопытно, ибо говорилось от всего сердца. Эллис искренне ненавидел восточных людей, ненавидел с острым физическим отвращением. Годами живя среди бирманцев, он так и не привык к их смуглым лицам, любая тень симпатии к туземцам виделась ему жутким извращением. Он был неглупым человеком и дельным служащим, просто такого типа англичанам – обычно не слишком удачливым – нельзя позволять даже приближаться к Востоку.

Флори поглаживал собачий загривок, не в силах поднять глаза на Эллиса. Отметина и в лучшие минуты мешала ему прямо смотреть на собеседника. И он уже заранее чувствовал дрожь в голосе, всегда дрожавшем именно тогда, когда так требовалась твердость. К тому же лицо у него подчас непроизвольно дергалось.

– Уймись, – проговорил наконец Флори. – Нечего кипятиться. Лично я никогда не имел желания брать в клуб туземцев.

– Да ну? Знаем мы про твои желания. Чего ж тогда каждое утро таскаться к чертову индусу? Сидеть с ним за столом, как с белым, пить из стакана, облизанного его жирными губами – нет, прямо рвет меня!

– Сядь, сядь, старик, не горячись, – вмешался Вестфилд. – Выпей-ка лучше. Плоховатый часок для ругани – жарища.

– Ей-богу, – чуть спокойнее сказал Эллис и прошелся туда-сюда. – Ей-богу, парни, я не понимаю. Не понимаю! Олуху Макгрегору, вишь ли, приспичило нам черномазого воткнуть, а вы сидите и ни гу-гу. Господи боже, на черта ж мы в этой стране? Если не хотим быть хозяевами, чего ж вовсе отсюда не убраться? Нам здесь положено управлять стадом драных черных свиней, но вместо четкого, ясного их мозгам порядка вдруг подавай равенство с этими скотами. И вам, придуркам с…. будто бы так и надо! Флори, вон, побратался с индяшкой, что доктором себя величает, пару лет походивши в его вшивый Индийский университет. А ты, Вестфилд, чего-то строишь из себя, паясничаешь да взятки собираешь со своих полицейских шавок. А тебе, Максвелл, только бы за шлюхами полукровками бегать. Да-да, слыхал я про твои шашни в Мандалае с одной сучкой по имени Молли Перейра. Небось женился бы на ней, когда б тебя подальше не услали? Вы уже сами стали вроде грязных черных скотов. Черт подери, ну что тут на всех находит? Прямо не знаю я!

– Иди, прими стаканчик, – позвал Вестфилд. – Эй, бармен! Пивка, что ли, пока лед есть? Эй, пиво нам!

Бармен принес мюнхенского пива. Эллис уселся за общий стол, перекатывая в горячих ладошках одну из запотевших бутылок. Лоб его еще был в испарине, он еще хмурился, но гнев уже остыл. Хотя злость и упрямство его не покидали, вспышки бешенства длились недолго, завершаясь без каких-либо извинений. Перебранки входили в рутинный клубный распорядок. Мистер Лакерстин, взбодрившись, изучал иллюстрации «Звезд Парижа». Пропитанный едким дымом чируты воздух после девяти заметно накалился. Спины у всех взмокли, рубашки начали липнуть первым сегодняшним потом. Сидевший снаружи и качавший за веревку опахало чокра (прислужник) явно заснул на солнцепеке.

– Бармен! – крикнул Эллис и, когда тот явился, приказал: – Живо поди растолкай драного чокру!

– Да, хозяин.

– Стой!

– Да, хозяин?

– Сколько осталось льда?

– Около двадцати фунтов, хозяин, но хватит наверно только на сегодня. Теперь, видимо, будет трудно сохранять лед.

– Не смей, черт подери, так выражаться – «видимо, будет трудно»! Учебник выдолбил? Ты должен говорить – «прощения, хозяин, лед теперь долго не можно». Придется турнуть малого, коли станет чересчур бойко по-английски растабаривать. Не выношу слуг грамотеев. Ну, ты понял?

– Да, хозяин, – ответил бармен и ушел.

– Боже! До понедельника без льда! – вздохнул Вестфилд. – Обратно в джунгли едешь, Флори?

– Мне и сейчас там надо быть. Заехал только за почтой.

– А я, пожалуй, сам себя отправлю. Командировку выпишу, паек. Тошнит в жару от драной канцелярии. Парься там под проклятым опахалом, строчи, подписывай. Осточертела жвачка бумажная. Хоть бы снова война.

– Уеду послезавтра, – сказал Эллис. – В эту субботу, что ли, чертов поп прикатит? Нет уж, я как-нибудь свалю пораньше. Пусть без меня гундосит.

– В следующую субботу, – поправил Вестфилд. – Обязался предстать. Вслед за Макгрегором. Каторжная, должен заметить, работенка у его преподобия: мотается по округу, к нам, вон, на сутки, раз в полтора месяца. Могла бы и паства на денек поднапрячься.

– Да не про то! Я бы поблеял псалмы в уважение к попу, но прямо видеть не могу, как туземная сволочь прет в нашу церковь. Шайка прислужников мадрашек[6], учителишек каренов[7] да еще двое этих желтопузых, Самуил с Франциском – ишь ведь, тоже они христиане. На последней службе обнаглели пролезть вперед, усесться возле белых. Кто-нибудь должен с попом поговорить. Что мы за дураки драные, дали волю всяким миссионерам! Пускай тут учат черномазых метлой махать по-нашему. А то – «сэр, и моя есть христианин». Сволочь нахальная!

– Как это «пара ног»? – озадачился мистер Лакерстин, протягивая через стол страницу «Звезд Парижа». – Флори, ты по-французски спец, как это? Черт, помню я свой первый отпуск, когда, холостяком еще, в Париж съездил. Эх, снова бы!

– А слышали «Там была барышня из Вокинга»? – вмешался Максвелл, юноша довольно робкий, но, как и полагается юнцу, обожавший непристойные стишки. Максвелл изложил биографию барышни из Вокинга, раздался смех. В ответ Вестфилд поведал про барышню из Илинга, которую одолевали странные желания, а Флори – про всегда принимавшего меры предосторожности викария из Хорсхема. Хохот усилился. Даже Эллис, смягчившись, пропел несколько куплетов (кстати, шуточки Эллиса, донельзя сальные, всегда были действительно смешны). Несмотря на жару все оживились. Кончив с пивом, только собрались заказать новую выпивку, как за стеной послышался скрип шагов, раздался жизнерадостно рокочущий, гулко отзывавшийся в дощатых стенах, баритон:

– М-да, в самом деле, презабавно! Я этот эпизод включил в один из моих очерков для «Страны лесов». Помню также, когда полк наш стоял в Проме, другой отставник, о-о, чрезвычайно комичный случай!..

Стало очевидным прибытие председателя клуба. Лакерстин охнул: «Черт, жена…» и поспешно отодвинул стакан. В салон вошли мистер Макгрегор и миссис Лакерстин.

Мистер Макгрегор был грузным, дородным господином весьма за сорок, с физиономией добродушного мопса в золотых очках. Манера выставлять голову из массивных сутулых плеч заслужила ему у туземцев прозвище «черепаха». На его светлом шелковом костюме ниже подмышек уже выступили пятна пота. Шутливо отсалютовав, мистер Макгрегор воздвигся перед доской объявлений, сияя, чуть наклонясь и поигрывая за спиной тростью на манер воспитателя школяров. При безусловном дружеском расположении, от мистера Макгрегора веяло столь настойчивой сердечностью, столь упорным приглашением вне службы забыть о его высоком ранге, что расслабиться рядом с ним не удавалось. Стиль его речей явно воспроизводил острословие некого впечатлившего в раннем детстве учителя или священника. Обильно употребляемые старинные обороты, цитаты, поговорки, которые он полагал забавными, непременно предварялись разнообразным тягучим мычанием, возвещавшим юмористичность.

Миссис Лакерстин, являясь дамой под тридцать пять, отличалась модным изяществом уплощенно-удлиненного фасона. Разговаривала она томно и утомленно. При ее появлении все встали. Миссис Лакерстин опустилась на лучшее место, под опахалом, обмахивая лицо вялой змеевидной рукой.

– О, дорогой, эта жара, о боже! Мистер Макгрегор был необычайно любезен, предложив довезти меня в своем автомобиле. Представь, дорогой, наш негодяй рикша опять притворился больным. Не пора ли тебе хорошенько задать ему? Это кошмар, ходить пешком под этим солнцем.

Не в силах на ногах одолевать четыре сотни метров от дома до клуба, миссис Лакерстин выписала себе рикшу из Рангуна (кроме деревенских воловьих упряжек и автомобиля представителя комиссара единственный в городишке колесный экипаж). Сопровождая ненадежного Лакерстина в джунгли, супруга его стойко переносила все ужасы дырявых палаток, москитов и консервов, что с лихвой восполнялось повышенной хрупкостью в городской резиденции.

– Нет, в самом деле, слуги безобразно разленились, – вздохнула леди. – Не правда ли, мистер Макгрегор? Во времена этих жутких реформ и развязных газетчиков к нам уже, кажется, здесь никакого почтения. Аборигены уже начинают дерзить почти как наши низшие классы.

– Надеюсь, все же не до такой степени. Однако демократический душок несомненно распространяется, доползая даже сюда.

– А ведь совсем недавно, до войны, аборигены были очаровательны, так мило кланялись с обочины – просто прелесть. Мы нашему дворецкому, я помню, платили двенадцать рупий, и он служил как верный пес. А теперь слуги требуют и сорок, и пятьдесят, и я могу дисциплинировать их только задержкой жалования.

– Тип старого слуги исчезает, – согласился мистер Макгрегор. – В дни моей юности лакея за непочтительность отсылали на конюшню с запиской «предъявителю сего десяток ударов плетью». Что ж, как говорят французы, eheu fugaces – ах, мимолетность! Увы-увы, былого не вернуть.

– Раскисло, – с обычной мрачностью добавил Вестфилд. – Не та уже страна. Финиш, говорю я, Британской Индии. Проиграно. Пора очистить территорию.

По салону прошелестел дружный вздох, вздохнул даже Флори, печально известный склонностью к большевизму, и даже юный Максвелл, живший в Бирме меньше трех лет. Любой британец знает и всегда знал, что Индия катится к черту – ах, Индия, ей, как старому доброму «Панчу», прежней уже не бывать.

Тем временем Эллис, вновь отцепив листок с доски и протянув его Макгрегору, ядовито заговорил:

– Вот что, Макгрегор, прочли мы записку насчет туземца в клубе и считаем это сплошным, – Эллис хотел сказать «дерьмом», но, учтя присутствие миссис Лакерстин, поправился: – сплошным невесть чем. У нас здесь единственное место, где посидеть своей компанией, и не хотим мы, чтоб туземцы тут шныряли. Нужно ж хоть где-нибудь передохнуть от них. Все остальные совершенно со мной согласны.

Эллис обвел взглядом сидевших. «Точно, точно!» – хрипло выкрикнул Лакерстин, в надежде своим энтузиазмом заслужить снисхождение супруги, уже увидевшей, конечно, что он напился.

С улыбкой взяв объявление, мистер Макгрегор прочел дополнившее его официальный титул «сэр П меня в Ж», внутренне поморщился от чрезвычайной вульгарности Эллиса, однако лишь добродушно усмехнулся. Держаться в клубе веселым славным товарищем стоило не меньше усилий, нежели соблюдение должной дистанции на службе.

– Надо полагать, наш друг Эллис не слишком жаждет общества, м-м, арийского брата?

– Не, не жажду, – отрезал Эллис. – Мне косые не братья. Честно скажу – не люблю негритосов.

На последнем слове, очень не одобряемом наверху, мистер Макгрегор слегка напрягся. Сам он был абсолютно лишен предрассудков относительно жителей Востока, более того, питал к ним глубочайшую симпатию. Усмиренных аборигенов он находил прелестными резвыми существами и всегда с болью воспринимал беспричинные выпады в их адрес.

– Достойно ли, – холодновато произнес он, – именовать этих людей «негритосами», употребляя термин сколь оскорбительный, столь и неверный относительно их истинной расовой принадлежности? Коренное население Бирмы состоит из племен монголоидной расы, тогда как обитатели Индии это арийцы или дравиды, и все эти народы весьма отличны от…

– Да пошли они! – перебил Эллис, отнюдь не благоговевший перед рангом представителя комиссара. – Зовите их негритосами или арийцами, мне без разницы. Я говорю, черномазых мы в клуб не пустим. Ставьте на голосование, увидите – все против. Разве что Флори будет за дорогого друга Верасвами.

– Точно, точно! – вновь крикнул Лакерстин. – От меня черный шар, я против, засчитайте!

Мистер Макгрегор досадливо поджал губы. Он оказался в затруднительном положении, ибо идея ввести туземного члена клуба возникла не у него, а была спущена ему из центра. Тем не менее, полагая дурным тоном оправдываться, он мягко, миролюбиво молвил:

– Не отложить ли рассмотрение этой темы до следующей встречи? Дадим созреть и отстояться нашим мнениям. А сейчас, – подходя к столу, добавил он, – кто готов разделить со мной некое, э-э, освежающее возлияние?

«Возлияние» немедленно заказали. Уже вовсю пекло и всех томила жажда. Только Лакерстин, воспрянувший, но под пристальным взглядом супруги буркнувший бармену «не надо», сидел, сложа руки на коленях, трагически наблюдая пустеющий в пальцах миссис Лакерстин бокал джина с лимонным соком. Призвавший к выпивке мистер Макгрегор сам, однако, предпочел лимонад – единственный из здешних европейцев, он строго воздерживался от алкоголя до захода солнца.

– Все это здорово, – ворчал Эллис, поставив локти на стол и нервно вертя стакан (спор с Макгрегором снова разгорячил его). – Все это здорово, но у меня что сказано, то сказано. Сюда туземцам хода нет! Вот такими уступочками мы и подкосили Империю. Цацкались, цацкались с туземцами и только рушили страну. С ними одна политика – как с грязью. Момент критический, надо зубами и когтями драться за свой престиж, плечом к плечу стать и сказать: «Мы тут хозяева, а вы шваль драная!» – Эллис пристукнул сухим кулачком и повертел им, словно давя червя. – И ты, шваль, знай-ка свое место!

Безнадега, старик, – сказал Вестфилд. – Полная безнадега. Что сделаешь, если канцелярщина руки вяжет? Туземная рвань законы знает не хуже нас. Хамят прямо в лицо и не ухватишь их, ловкачей. Кулак разжали, так чего же им бояться?

– Наш бура-сахиб в Мандалае, – вступила миссис Лакерстин, – всегда говорил, что в конце концов мы просто бросим Индию. Молодежь больше не захочет здесь трудиться ради грубости и неблагодарности. А когда аборигены попросят нас остаться, мы им ответим: «Нет! Вам дали шанс, но вы его отвергли. Так что прощайте!». Это их научит!

– Права! Параграфы! – угрюмо отозвался Вестфилд, сосредоточенный на теме губительной законности. По его убеждению, спасти Империю от бунта и распада мог лишь режим постоянного военного положения. – Жвачка бумажная, писари индусы всем заправляют. Кончен номер. Одно – прикрыть лавочку и оставить местных вариться в собственном соку.

– Ни черта, ни черта подобного, – заволновался Эллис. – Решимся, так за месяц все выправим. Только быть малость похрабрее. Вон, в Амритсаре-то? Как они вмиг хвосты поджали? Дайер знал, чем их шугануть. Эх, старина Дайер! Подло с ним обошлись. И эти трусы в Лондоне еще чего-то тявкают.

Ответный общий вздох прозвучал подобно вздохам католиков при нечестивом упоминании Святой Девы. Даже мистер Макгрегор, противник чрезвычайных мер и кровопролития, меланхолично покачал головой, услышав имя Дайера:

– Да-да, бедняга! Принесен в жертву этим, м-м, памятуя Киплинга, «большим политикам, столичным, романтичным» Что ж, возможно со временем, с прискорбным опозданием, господа гуманисты поймут свою ошибку.

– Насчет этого, – хмыкнул Вестфилд, – у моего прежнего губернатора была славная байка. Служил в туземном полку один старый сержант. Как-то его спросили, что будет, если британцы уйдут из Индии. Старикан, почесав затылок, говорит…

Флори отодвинул стул и встал. Нельзя, немыслимо – нет, просто невозможно! Срочно уйти, иначе под черепом что-то взорвется и он начнет крушить мебель, швырять бутылки. Безмозглые, тупо балдеющие над стаканом идиоты! Как удается ежедневно, годами напролет и слово в слово молоть все ту же чушь, размазывая тухлый газетный бред «Страны лесов»? Неужели никто здесь не способен хотя бы захотеть сказать что-нибудь новенькое? Что за место, что за люди! Что за культура – дикая, стоящая на виски, кислом шипении и стенках с «китаёзой»! Господи, пощади нас, ибо все мы в этом замешаны!

Ничего этого Флори, разумеется, не сказал и постарался не выдать себя выражением лица. Держась за спинку стула, он стоял чуть боком, со слабой, неуверенной улыбкой отнюдь не первого любимца общества.

– К сожалению, мне пора, – сказал он. – Дел по горло, нужно кое-что просмотреть перед завтраком.

– Постой, брат, опрокинь еще стаканчик, – махнул рукой Вестфилд. – Заря лишь заблистала. Возьми-ка джин, для аппетита.

– Спасибо, надо бежать. Пошли, Фло. До свидания, миссис Лакерстин, всем до свидания!

– Прямо-таки Букер Вашингтон, друг черномазых, – процедил, щурясь на хлопнувшую дверь, Эллис, всегда готовый плеснуть помоями вслед каждому покидавшему комнату. – Потопал, видно, к своему Вшивотами. Или слинял, чтоб долю за выпивку не вносить.

– Брось ты, он малый неплохой, – возразил Вестфилд. – Выступит иногда как большевик, но это он так, не всерьез.

– О да, славный парень, очень славный, – любезно подтвердил мистер Макгрегор.

Всякий европеец в Британской Индии по статусу, точнее по цвету кожи, «славный парень» и неизменно, если уж не выкинет чего-то вовсе непотребного, состоит в этом почетном звании.

– А по мне, чересчур от него гадом большевичком несет, – стоял на своем Эллис. – Воротит меня от парней, что в дружбе с черными. Не удивлюсь, коли и сам он дегтем разбавлен, не зря по роже будто смолой мазанули. Пегая морда! И похож на желтопузых – чернявый, кожа как лимон.

Возникла некая бессвязная перепалка из-за Флори, но быстро утихла, ибо мистер Макгрегор ссор не любил. Европейцы продолжили клубный отдых, заказав еще по стаканчику. Мистер Макгрегор рассказал еще анекдот из числа неизменно приходившихся кстати. Затем разговор вернулся к старым, но не тускнеющим сюжетам: дерзость туземцев, вялость центра, канувший золотой век, когда власть британцев поистине являлась властью, и ностальгия о «подателю сего десяток ударов плетью». Эта тематика, отчасти благодаря маниакальной злости Эллиса, прокручивалась регулярно. Впрочем, избыток горечи был объясним. Жизнь на Востоке ожесточит и святого. Здесь всем белым, особенно официальным служащим, приходится узнать вкус постоянных издевательских оскорблений. Каждый день, когда Вестфилд, мистер Макгрегор или даже Максвелл проходили по улице, мальчишки школьники с юными желтыми физиономиями – гладкими как золотые монеты и полными столь свойственного монголоидным лицам надменного, доводящего до бешенства презрения – глумились над чужаками, порой разражаясь гнусным хищным хохотом. Служба в Британской Индии не сахар. В первобытных солдатских лагерях, в духоте контор, в пропахших затхлостью и гнилью станционных бунгало люди, пожалуй, зарабатывают право на несколько раздражительный характер.

К десяти жара сделалась невыносимой. Лица и голые до локтей руки мужчин усеялись бисером пота. На спине мистера Макгрегора по шелку пиджака все шире расплывалось темное влажное пятно. От ярких лучей, все-таки проникавших сквозь оконные циновки, болели глаза и стучало в висках. С тоской думалось о предстоящем длинном безвкусном завтраке и ожидающих за ним долгих безжизненных часах. Поправив сползавшие на потной переносице очки, мистер Макгрегор поднялся.

– Увы, приходится прервать наш легкомысленный симпозиум. Как патриот Британии, я к завтраку должен быть дома. Кому-нибудь по пути? И мой автомобиль, и мой шофер к вашим услугам.

– О, благодарю, – откликнулась миссис Лакерстин. – Если можно, подвезите нас с Томом. Не представляю, как сейчас пешком!

Все встали. Вестфилд потянулся и широко зевнул.

– Двинулись? Надо идти – засыпаю. Целый день корпеть в конторе! Кучи, кучи драной писанины!

– Эй, не забудьте, теннис вечером, – напомнил Эллис. – Максвелл, черт ленивый, не вздумай опять смыться. Чтобы ровно в полпятого сюда с ракеткой.

– Apres vous – после вас, мадам, – галантно шаркнул в дверях мистер Макгрегор.

– Веди на бой, Макдуф! – пробасил, выходя, Вестфилд.

Навстречу хлынула сверкающая белизна. От земли катил жар, как из духовки. Ни один лепесток не шевелился в пестрой гуще свирепо полыхающих цветов. Свет изнурял, пронизывая тело до костей. Веяло какой-то жутью – жутковато было сознавать, что эта глянцевое голубое небо тянется, тянется над Бирмой, Индией, Сиамом, над Камбоджей, над Китаем, всюду сияя так же ярко и ровно. Наружные части автомобиля мистера Макгрегора раскалились, не дотронуться. Начиналось то беспощадное время дня, когда, по выражению бирманцев, «нога тихая». Все живое оцепенело, способность двигаться сохранили только люди, колонны разогретых солнцем струящихся через дорожку муравьев и силуэты плавно качающихся в знойном небе бесхвостых грифов.

3

За воротами клуба Флори свернул налево и пошел вниз по тенистой тропе под кронами фиговых деревьев. Через сотню ярдов загудела музыка – возвращался в казармы отряд военной полиции, строй одетых в хаки долговязых индусов с идущим впереди, играющим на волынке юным гуркхом[8]. Флори шел навестить доктора Верасвами. Жилище доктора, подгнившее длинное бунгало на сваях, располагалось в глубине обширного, довольно неряшливого сада, граничившего с садом Европейского клуба. Фасад был обращен не к дороге, а к стоящей на берегу реки больнице. Едва Флори открыл калитку, в доме раздался тревожный женский крик, застучала суетливая беготня. Явно не стоило смущать хозяйку. Флори обошел бунгало и позвал:

– Доктор! Вы еще не наклюкались? Войти можно?

Черно-белая фигурка выскочила на веранду, как черт из табакерки. Доктор подбежал к перилам, бурно восклицая:

– Можно? Немедленно! Ахх, мистер Флори, как я рад! Быстрее же, быстрее! Что желаете? Есть виски, вермут, пиво и другие европейские напитки. Ахх, дорогой друг, как я жду прекрасной культурной беседы!

Темнокожий курчавый толстячок с доверчивыми круглыми глазами, доктор носил очки в стальной оправе и был одет в мешковатый полотняный костюм, мятые брюки которого гармошкой свисали на грубые черные башмаки. Говорил он торопливо, возбужденно и слегка шепеляво. Пока Флори поднимался, доктор засеменил в дальний угол и начал хлопотливо вытаскивать из цинкового ящика со льдом бутылки всякого питья. Благодаря развешенным под карнизом корзинам с папоротником веранда напоминала сумрачный грот позади солнечного водопада. Кроме тростниковых, изготовлявшихся в тюрьме, шезлонгов здесь еще стоял книжный шкаф, набитый не слишком увлекательной литературой – главным образом, мудрейшие размышления карлейлей-эмерсонов-стивенсонов. Доктор, большой любитель чтения, особенно ценил в книгах то, что именовалось у него «нравственным смыслом».

– Ну, доктор, – сказал Флори (хозяин тем временем усадил его в шезлонг, обеспечив комфортную близость пива и сигарет). – Ну, доктор, как там наша старушенция Империя? По-прежнему плоха?

– Ой, мистер Флори, все хуже и хуже! Опасные осложнения, ахха. Заражение крови, заворот кишок и паралич центральной нервной системы. Ой, боюсь, нужно звать специалистов!

Шутка насчет дряхлой пациентки Британской империи обыгрывалась уже второй год, но доктор не уставал ею наслаждаться.

– Эх, – вздохнул Флори, растягиваясь в шезлонге, – хорошо тут у вас. Сбегаю к вам, как пуританский старшина в кабак со шлюхами. Хоть отдохнуть от них, – пренебрежительно мотнул он головой в сторону клуба, – милых моих приятелей, благородных белых пакка-сахибов[9], рыцарей sans peur et sans reproche – без страха и упрека на страже и во славу гордой Британии! Просто счастье – глотнуть воздуха после всей этой вонищи.

– Нет-нет, пожалуйста, не надо! Не надо так говорить о достойных английских джентльменах.

– Вам, доктор не приходится часами слушать достойных джентльменов. Я все утро терпел Эллиса с его «негритосами», Вестфилда с его фиглярством, Макгрегора с его изречениями и грустью о старинной порке на конюшне. Но уж как дошло до туземного сержанта, старого честного служаки, знающего, что в Индии без британцев «не останется ни рупий, ни девственниц», – баста! Не вынес, пора служаке в запас, полвека мелет одно и то же.

Как всегда при нападках Флори на членов клуба, толстяк доктор волновался, ерзая, переминаясь, нервно жестикулируя. Подыскивая нужное возражение, он наконец ухватил его в воздухе щепоткой смуглых пальцев:

– Пожалуйста, мистер Флори! Зачем всех называть пакка-сахибами? Народ героев, соль земли. Вы посмотрите на деяния строителей Империи, вспомните Роберта Клайва, Уоррена Гастингса, Джеймса Дальхузи, Джорджа Керзона – великие личности! Словами вашего бессмертного Шекспира, «подобных нам уж больше не увидеть».

– Так, а вам хочется еще подобных? Мне нет.

– И как прекрасен сам тип – английский джентльмен! Изумительная терпимость! Традиция единства и сплоченности! Даже те, чьи высокомерные манеры не очень приятны (у части англичан порой действительно заметен этот недостаток), намного достойнее нас, людей Востока. Стиль поведения грубоватый, но сердца золотые.

– Может, позолоченные? Всюду изображать из себя дружных английских парней, то бишь дружно выпивать, взаимно симпатизируя в духе скорпионов. Нашу сплоченность сурово диктует политический расчет, а выпивка – главная смазка механизма, без нее мы через неделю взбесились бы и перебили друг друга. Отличный сюжет для ваших моралистов – пьянка как фундамент Империи.

Доктор покачал головой.

– Не знаю, мистер Флори, откуда у вас такой цинизм. Не подобает вам! Джентльмен ваших дарований, вашей души, а говорит, словно какой-нибудь мятежник в «Сынах Бирмы»!

– Мятежник? – повторил Флори. – О нет, я вовсе не хочу, чтобы бирманцы нас выставили вон. Господи упаси! Мне тут, как прочим нашим, нужно деньги зарабатывать. Я против одного – этого вздора насчет бремени белого человека. Непременно строить из себя великодушных спасителей мира. Тоска! Даже чертовы дураки в клубе были бы сносной компанией, если бы все мы не жили в сплошном вранье.

– Но друг мой, разве и вы?..

– И я, конечно. Мы сюда заявились не поднимать культуру бедных братьев, а грабить их. Вообще-то понятное людское вранье, но отравляет оно так, как вам не снилось. От постоянной своей подлости маешься, вечно ищешь оправданий. Половина наших безобразий у туземцев именно из-за этого. Нас еще можно было бы терпеть, честно признай мы себя пошлыми ворами, которые без всякого бремени набежали просто хапать.

Доктор весело щелкнул пальцами.

– Слабость вашего аргумента, друг мой, – сказал он, сияя от собственной ироничности, – очевидная его слабость в том, что лично вы не вор.

– Ну-ну, дорогой доктор!

Флори выпрямился в шезлонге. Перемена позы была вызвана как невыносимым зудом на вспотевшей, изъеденной тропиками спине, так и пиком их несколько странных полемик. Дискуссий шиворот-навыворот, где англичанин всячески язвил Британию, а индус с фанатичной преданностью защищал. Никакие щелчки и уколы британцев не могли поколебать восторг доктора перед Англией. Он готов был пылко, совершенно искренне подтвердить, что сам принадлежит к худшему, угасающему племени. Его вера в британское правосудие не слабела даже тогда, когда он возвращался после проведенных в тюрьме под его наблюдением телесных наказаний или казней, – возвращался, напившись, с помертвевшим серым лицом. Бунтарские речи Флори потрясали и ужасали его, сопровождаясь, впрочем, некой сладкой дрожью, как у праведника при чтении богохульных заклинаний.

– Дорогой доктор, а в чем же здесь наши цели кроме воровства? Ведь все столь очевидно. Чиновник держит бирманца за горло, пока английский бизнесмен обшаривает у того карманы. Вы полагаете, моя, допустим, фирма могла бы получить контракт на вывоз леса, не будь в стране британского правления? Или другие лесные, нефтяные компании, владельцы шахт и плантаций? Как, не имея за спиной своих, Рисовый синдикат драл бы три шкуры с нищих местных крестьян? Империя – просто способ обеспечить торговую монополию английским, точнее еврейско-шотландским, бандам.

– Друг мой, мне больно это слушать. Вы говорите, что пришли ради коммерции? И очень хорошо. Разве сумели бы бирманцы самостоятельно наладить дело? Построить порты, пароходы, железные дороги? Они беспомощны без вас. Что бы произошло со здешними лесами, которые вы бережно охраняете? Лес был бы целиком продан японцам, то есть вырублен, дотла уничтожен. Ваши бизнесмены развивают все местные ресурсы, ваши чиновники, служа общественному долгу, учат цивилизации, поднимают наш уровень – образец гуманной самоотдачи.

– Чушь, доктор! Мы учим здешних мальчишек гонять в футбол и хлестать виски, но не особо велики сокровища. Заметьте, наши школы фабрикуют дешевых клерков, но действительно нужного ремесла мы не даем – страшимся конкуренции. Кое-какие местные отрасли даже исчезли. Где теперь, например, знаменитый индийский муслин? Лет семьдесят назад индийцы строили, снаряжали большие морские суда, а сейчас и рыбачьи лодки делать разучились. В 18 веке жители Индии отливали пушки вполне европейского стандарта, а сейчас вряд ли сыщется местный умелец, способный изготовить медную гильзу. Нет, из восточных народов шли вперед лишь независимые. Оставлю в стороне Японию, но вот Сиам…

Доктор замахал руками. Пример с Сиамом ему не нравился и он всегда прерывал спор на этом месте (течение диалогов не менялось, повторяясь почти слово в слово).

– Друг мой, друг мой, вы забываете о восточном характере! Как развивать нас, апатичных и суеверных? По крайней мере, вы принесли сюда закон. Незыблемое правосудие, британский великий мир народов!

– Не мир, а мор народов, так честнее. И если мир, то для кого? Для судейских либо процентщиков. Конечно, в наших интересах не допускать тут распрей, но к чему сводится этот порядок? Больше банков, больше тюрем – вот и все.

– Чудовищное искажение! – вскричал доктор. – А разве тюрьмы не нужны и разве ничего кроме тюрем? Представьте Бирму в дни Тхибава[10] – грязь, пытки, кромешное невежество. И теперь оглянитесь, просто посмотрите хотя бы с этой веранды – больница, а там школа, а чуть дальше полицейский пост. Это же колоссальный рывок вперед!

– Не отрицаю, – сказал Флори, – модернизация полным ходом. Само собой. Мы действуем и, разумеется, мы преуспеем в разрушении старой здешней культуры. Но никого мы не цивилизуем, только слегка наводим лоск, предполагая повсеместно внедрить граммофоны и фетровые шляпы. Думаю, лет через двести все это, – он кивнул вдаль, – исчезнет, не останется ни лесов, ни деревень, ни пагод. Вместо того через каждые полсотни ярдов будут стоять нарядные чистые домики, по всем долинам и холмам домик за домиком, и в каждом граммофон, и отовсюду один мотивчик. Леса сведут, размолотят на целлюлозу для выпуска многотиражных «Всемирных новостей» или распилят на дощечки для граммофонных ящиков. Хотя деревья умеют мстить, как утверждает старик в «Дикой утке». Вы ведь читали Ибсена?

– Ахх, к сожалению, не читал, мистер Флори. По мнению Бернарда Шоу, это величайший и окрыляющий душу мудрец. Без сомнения, замечательный писатель. Но, друг мой, почему-то от вашего взгляда ускользает, что даже мизерные приметы вашей цивилизации для нас большой прогресс. Граммофоны и «Всемирные новости» гораздо лучше ужасающей восточной лени. Самые рядовые британцы видятся мне некими… некими… – ища сравнения, доктор, вероятно, подыскал его в рассуждениях Стивенсона, – некими факельщиками, ведущими по тропе культуры.

– Вот как? А я вижу очень проворных, гигиеничных и самодовольных вшей, – сказал Флори и с легким вздохом, ибо доктор был не силен насчет аллюзий, пояснил: – Паразитов, ползающих вокруг света и называющих прогрессом постройку тюрем.

– Друг мой, вы положительно сосредоточились на тюрьмах! Обратите внимание на другие свершения соотечественников – англичане пролагают дороги и орошают пустыни, возводят школы и побеждают голод, самоотверженно воюют с чумой, холерой, оспой, венерическими болезнями…

– Которые сами и завезли, – вставил Флори.

– Нет, сэр! – возразил доктор, спеша воздать должное своей родине, – Ошибаетесь, венерические болезни в Бирму завезены из Индии. Индийцы заражают – британцы лечат. Вот ответ на весь ваш мятежный пессимизм.

– Ладно, доктор, нам не прийти к согласию. Вы в восхищении от прогрессивных штучек, а для меня тут маловато прелести. Пожалуй, Бирма времен Тхибава больше пришлась бы мне по вкусу. И повторюсь: щедроты британской культуры не что иное, как грабеж в крупных масштабах. Без прибыли мы живо всех бы бросили.

– Напрасно, друг мой, пугать меня, я знаю чистоту вашей души, вы так не думаете. Будь вы действительно убеждены в этом, вместо бесед со мной, вы бы разбрасывали с крыш листовки и призывали толпу к бунту.

– Куда уж мне, дорогой доктор. Я вроде беса из «Потерянного рая» лишь «тешусь, нашептывая гадости»[11]. В этой стране либо живи пакка-сахибом, либо умри. За все пятнадцать лет в Бирме я только с вами разговаривал откровенно. Мои дерзкие речи у вас – предохранительный клапан. Пар выпускаю, этакая тайная черная месса, если вы меня понимаете.

Рядом раздался протяжный горестный вопль. На солнцепеке у веранды стоял индус Мату, трясущийся, иссохший, почти голый, до крайности напоминавший саранчу дурван (блаженный нищий аскет), который караулил европейскую церковь. Служба эта давала ему восемнадцать рупий в месяц и означала проживание подле храма в лачуге из расплющенных жестянок, откуда он время от времени, завидев белого, выскакивал с низким поклоном и невнятным криком «ала-бала!». Сейчас Мату жалобно глядел снизу, одной корявой бурой рукой потирая голый живот, другой рукой изображая запихивание пищи в рот. Мягкосердечный доктор – любимый объект местных попрошаек – вытащил из кармана и кинул через перила четыре аны[12].

– Наглядное вырождение Востока, – сказал доктор, кивнув в сторону скрючившегося, признательно заскулившего Мату. – Обратите внимание на хилость: икры ног тоньше европейских запястий. Отметьте жалкую угодливость и совершенно дебильную по европейским меркам тупость – на мой вопрос о его возрасте старик ответил «вроде как десять лет, сахиб». Можно ли притворяться, мистер Флори, что вы не ощущаете себя существом более высокой породы?

– Худо горемыке, не озарил его свет прогресса. На, Мату, – Флори кинул еще одну монетку, – иди, выпей и вырождайся, как умеешь. Сроки всеобщего блаженства, судя по всему, откладываются.

– Ой, мистер Флори, иногда я подозреваю, что вы меня, как это говорится? дурачите. Английское чувство юмора, эххе? На Востоке совсем нет подобного чувства.

– Счастливчики. Погибель наша, этот английский юмор.

Бормоча что-то благодарственное, Мату поковылял со двора. Флори заложил руки за голову и потянулся.

– Надо идти, пока чертово солнце не поднялось слишком высоко. Чуют мои кости, жара в этом году будет адская. Да, доктор, мы все спорили, я даже не спросил вас о новостях. Я ведь только вчера из джунглей и через пару дней обратно. Какие происшествия в Кьяктаде? Скандалы?

Доктор сразу перестал улыбаться. Он снял очки, без которых сделался похожим на черного спаниеля с влажными карими глазами и, глядя вдаль, заговорил гораздо тише, без прежней решительности.

– Сказу вам, друг мой, затеваются самые неприятные дела. Вы, наверное, будете смеяться, признаков пока никаких, но я в беде. Вернее, мне грозят большие беды. Уши европейцев ничего не услышат, но там, – он махнул рукой в направлении базара, – плетутся страшные козни, поверьте, страшные.

– Может, все-таки поясните?

– Ахх, строится интрига, ужасная, с целью меня опорочить и уничтожить. Вам, англичанину, такие вещи непонятны – я навлек вражду некого У По Кина, местного судьи. Чрезвычайно опасный враг, несущий тысячи несчастий.

– У По Кин? Кто такой?

– Огромный, очень толстый, очень зубастый человек, его дом недалеко отсюда.

– А, тот жирный мерзавец? Знаю.

– Нет-нет! – с горячностью воскликнул доктор. – Не знаете, друг мой! Английский джентльмен не может знать подобную натуру! У По Кин больше чем мерзавец, он… трудно выразить, слова меня подводят. Это крокодил в человеческом обличье – лютый и кровожадный крокодил. Все его злодеяния! Его разбои, зверства! Он портил девушек, насилуя их на глазах матерей. Английскому джентльмену не представить такую низость. И вот этот злодей поклялся меня уничтожить.

– Наслышан я о нем. Видимо, превосходный экземпляр местного законника. Бирманцы говорили, что, занимаясь рекрутством, этот распутник набрал целый полк из своих внебрачных сыновей. Правда?

– Вряд ли, он не настолько стар, но подлость его несомненна. А теперь он поставил целью сгубить меня, потому что я слишком много знаю и вообще ненавистен ему, как любая честная личность. Действовать будет излюбленным приемом всех негодяев – станет распространять обо мне самую скверную, самую жуткую клевету. Он уже начал.

– Кто ж поверит жирному борову? Какой-то мелкой сошке в сравнении с вашим положением.

– Ахх, мистер Флори, вам не понять восточного коварства. У По Кин сокрушал чиновников и покрупнее. Найдет способ вызвать доверие. Именно поэтому… ахх, непростая, непростая ситуация.

Доктор отвернулся и начал ходить по веранде, протирая очки носовым платком. Он явно чего-то не договаривал, стеснялся. Видя его таким встревоженным, Флори открыл было рот предложить свою помощь, но промолчал, ибо хорошо знал бесполезность вмешательства в конфликты восточных людей. Белому никогда не добраться тут до сути, всегда останется нечто неясное, козни под кознями, интриги внутри интриг. Кроме того, одна из главных заповедей пакка-сахибов – держаться в стороне от «туземных свар». Он неуверенно проговорил:

– А что за ситуация?

– Дело в том, если бы… ахх, друг мой, я боюсь снова вызвать ваш смех. Если бы только я мог стать членом вашего Европейского клуба! О! Как бы все для меня изменилось!

– Клуб? Зачем? Чем это поможет?

– Друг мой, в такого рода обстоятельствах важнее всего престиж! У По Кин не нападет открыто, он пустит сплетни, слухи, а поверят или нет всецело будет зависеть от степени моей близости европейцам. Так уж сложилось в Индии. Нас уважают и мы поднимаемся, не уважают – падаем. Рукопожатие и дружеский кивок тут значат больше сотен официальных наград. И вы не представляете, как ценно состоять в клубе, считаться как бы европейцем – недосягаемым. Личность члена клуба священна.

Собравшийся уходить Флори стоял и смотрел на дорогу. Его всегда переполняло стыдом, если в беседах с доктором мелькал болезненный вопрос о цвете кожи. Хотя расизм в Индии кажется нормальным, естественным как воздух, неприятно ощущать унижение приятеля.

– Вас могут выбрать уже на следующем собрании, – сказал Флори. – Не поручусь, что выберут, однако не исключено.

– Надеюсь, мистер Флори, мои слова не прозвучали просьбой мне посодействовать? Ради бога! Возможности ваши ограничены, я знаю, я всего лишь отметил, что прием в клуб надежное средство защиты…

Флори нахлобучил панаму и легонько похлопал стеком уснувшую под шезлонгом Фло. Ему было очень не по себе. Он понимал – хвати у него духа на пару схваток с Эллисом, доктора Верасвами наверняка примут. И доктор его друг, вернейший, едва ли не единственный. Сколько часов они провели в разговорах, доктор бывал у него и очень хотел представить Флори своей супруге (благочестивая индуска с ужасом отказалась). Они вместе ездили на охоту – обвешенный боевым снаряжением доктор, пыхтя, карабкался по скользким, засыпанным листвой бамбука склонам, и весело сверкало ни разу не пущенное в ход оружие. Честь требует, совесть взывает поддержать доктора. Но доктор прямо никогда не попросит, а сам он не способен отстаивать его. Нет, не способен! И думать нечего. Флори сказал:

– По правде говоря, вопрос сегодня поднимался, и скотина Эллис, естественно, побрызгал слюной насчет «черномазых», когда Макгрегор предложил нам принять кого-нибудь из азиатов. Полагаю, пришло распоряжение.

– Да, я слышал. Подобные вещи тут же становятся известны. Это и навело меня на мысль.

– Решающим, видимо, будет июньское собрание. Я, разумеется, проголосую «за», но сделать больше, к сожалению, не сумею, попросту не в моих силах. По-моему, тут все зависит от Макгрегора. Вполне вероятно, вас выберут, хотя натужно, из-под палки. Они совсем свихнулись на «чистоте» их клуба.

– Конечно, конечно, друг мой! Пожалуйста, не беспокойтесь. Еще вам не хватало из-за меня испортить отношения с братьями по крови. Умоляю вас, подальше от неприятностей! Сам факт вашей дружбы со мной невероятно мне помогает. Престиж, он как термометр, и с каждым вашим визитом ко мне ртутный столбик подрастает еще на полградуса.

– Что ж, будем стараться предельно раскалить его. Боюсь, кроме этого немногим смогу помочь.

– Но это много, поистине много, друг мой! И вот еще, только не смейтесь, вам ведь тоже надо остерегаться. Рядом крокодил! Узнает, что вы за меня, – мгновенно нацелится и на вас.

– Ясно, доктор. Буду остерегаться чудища. Хотя чем, собственно, ваш крокодил способен мне навредить?

– В любом случае, он попытается. Я знаю, его тактикой будет убрать моих друзей, и он посмеет оклеветать даже вас.

– Меня? Ну, дудки! Не дотянется плебей до римского патриция. Я ж как никак англичанин!

– Но все же берегитесь, друг мой. Не стоит его недооценивать. Крокодилы всегда… – доктор пощелкал пальцами, образные выражения у него частенько путались, – всегда бьют по больным местам!

– О-о, доктор, неужели крокодилы столь чутко различают наши слабости?

Оба рассмеялись. Теплота отношений позволяла им вместе посмеяться над забавной английской фразой доктора. Возможно, в глубине души доктор сейчас был несколько разочарован тем, что Флори не ринулся спасать его, однако он скорей бы умер, нежели обнаружил это. А Флори более всего мечтал оставить крайне смущающий сюжет.

– Ладно, действительно пора идти. Счастливо оставаться, доктор, на случай, если не увижу вас до отъезда. Надеюсь, выборы пройдут нормально. Макгрегор – неплохой старый пень. Осмелюсь предположить, он дожмет их с вашим приемом.

– Будем надеяться, будем надеяться. Чтобы я смог открыто бросить вызов всем у по кинам! До свидания, друг мой, до скорого свидания!

Флори поправил панаму и пошел через залитый солнцем плац домой, к завтраку, для которого утро с курежкой, выпивкой и тяжким разговором не оставило никакого аппетита.

4

Флори спал, раскинувшись в одних легких сатиновых штанах на своей влажной от пота постели. Очередной абсолютно свободный день. После каждых трех недель на лесных стоянках, денька четыре он проводил в Кьяктаде, где главным образом бездельничал, поскольку конторских забот имелось очень немного.

Спальня была довольно просторной, со сквозными входными проемами и не зашитой решеткой потолочных балок, пристанищем хлопотливых воробьев. Скудная обстановка включала кровать с поддернутой балдахином москитной сеткой, плетеный стул, плетеный стол, зеркальце и грубо сколоченные полки с рядами книг, переплеты которых в тропиках покрылись сизым налетом плесени. Распластавшись на стене, тукту (ящерка) застыла, будто геральдический дракон. Свет за верандой густо лился потоком белого сверкающего масла. Монотонные стоны голубей в чаще бамбука удивительно сливались со знойной сонной духотой – дрема не колыбельного напева, а паров хлороформа.

Ярдов за двести, возле бунгало мистера Макгрегора, исполнявший обязанности живых часов дурван четыре раза ударил по куску рельса. Разбуженный этим сигналом Ко Сла, слуга Флори, направился в сарайчик, раздул угли и вскипятил воду, после чего, обрядившись в розовый гонгбонг с муслиновым инги, понес чайный поднос хозяину.

Ко Сла (полное его имя было Моонг Сан Хла), типичный, низкорослый и коренастый, местный крестьянин, отличался очень темной кожей, выражением постоянной озабоченности и довольно редким для безбородых бирманских лиц украшением – хвостиками свисавших по углам рта усов. У Флори он служил со дня приезда того в Бирму. Они были ровесниками, разница в возрасте меньше месяца, и вместе, как мальчишки, бегали пострелять или поплавать, вдвоем сидели в мачанах (засадах на деревьях), поджидая ни разу не появившихся тигров, дружно делили тяготы лесных командировок. Помимо этого, Ко Сла подыскивал Флори подружек, занимал для него деньги у китайских ростовщиков, укладывал его, пьяного, в постель, выхаживал во время приступов лихорадки. В глазах Ко Сла неженатый Флори оставался юнцом, тогда как сам он успел жениться, народить пятерых детей и – добровольно удвоив муки супружества – завести вторую жену. Как полагается слуге холостяка, Ко Сла был ленив и неряшлив, зато предан беспредельно. Он никогда бы никому другому не позволил прислуживать Флори за столом, или нести его ружье, или придерживать ему оседланного пони, а если дорогу преграждал ручей, непременно перетаскивал господина на собственной спине. К Флори он относился с жалостью, и оттого, что считал его наивным, беспомощным ребенком, и, особенно, из-за зловещего, как ему думалось, родимого пятна. Осторожно опустив поднос на низкий столик, Ко Сла пощекотал спящему пятку (единственный безопасный способ будить хозяина). Чертыхнувшись, Флори перевернулся и зарылся лицом в подушку.

– Четыре часа, наисвятейший. Я давать две чашки, тут женщина.

Женщиной у Ко Сла именовалась любовница Флори Ма Хла Мэй. Всегда лишь «женщиной» не по причине неодобрения любовницы как таковой, но ввиду ревности к ее влиянию в доме.

– Наисвятейший идти вечером играть в тиннис? – спросил Ко Сла.

– Нет, что-то жарковато, – ответил Флори, будто находился в Брайтоне. – Есть не хочу, убери эту дрянь. Дай мне виски.

Не умеющий правильно говорить по-английски, Ко Сла однако понимал язык прекрасно. Бутылку он принес, а вместе с ней ракетку, которую демонстративно прислонил к стене. Теннис в его сознании являлся священным ритуалом белых, и уклонение хозяина от обряда ему не нравилось.

Флори брезгливо отодвинул бутерброд, но, подлив в чашку виски, выпил чая и почувствовал себя лучше. После сна, длившегося от полудня, все тело ныло, во рту отдавало свинцовой копотью. Трапезы давно перестали приносить удовольствие. Еда в Бирме отвратительна – испеченный на пальмовой закваске хлеб вкуса пресной резиновой лепешки, масло лишь из консервных банок, того же сорта порошковое молоко, из которого получается водянистая серая жижа.

Едва Ко Сла вышел, послышался высокий гортанный женский голос: «Мой господин не спит?».

– Входи, – довольно раздраженно ответил Флори.

Вошла, сняв у порога красные лакированные сандалии, Ма Хла Мэй. В виде особой привилегии ей дозволялось заходить на чаепития, но присутствие на других трапезах было столь же запретно, как ношение обуви в присутствии господина.

Лет чуть более двадцати и ростом метра полтора, Ма Хла Мэй была в светло-голубом вышитом лонги из китайского сатина и белоснежном инги, на груди цепочки золотых медальонов, туго закрученный, точно эбеновый, валик блестящих черных волос украшали цветки жасмина. Со своей точеной фигуркой, медным овальным личиком и узкими глазами, она казалась диковинной, но очень красивой куклой. Комнату наполнил аромат сандалового дерева и кокосового масла.

Ма Хла Мэй села на край постели, крепко прильнула к Флори и, как принято у бирманцев, потерлась плосковатым носом о его щеку.

– Зачем мой господин утром не звал меня?

– Спал. Слишком жарко для таких штучек.

– Вам лучше спать без Ма Хла Мэй? Ах, это значит – я некрасивая? Я некрасивая, мой господин?

– Уйди, – отпихивая ее, сказал Флори. – Сейчас я тебя не хочу.

– Тогда пусть господин хотя бы потрогает меня ртом, как у белых! – (В бирманском обиходе не существует ни слова, ни понятия «поцелуй»).

– На, получи и оставь меня. Принеси-ка сигарет.

– Почему господин больше не хочет делать со мной любовь? Ах, два года назад он был другой! Любил меня, дарил золото, возил разный красивый шелк из Мандалая. А сейчас вот, – она вытянула тоненькую ручку в муслиновом рукаве, – ничего нет, я все мои тридцать браслетов дала в заклад.

– Я виноват, что ты их заложила?

– Два года назад господин бы их выкупил! Ах, он больше совсем не любит Ма Хла Мэй!

Она обняла Флори и, наученная им европейской манере, поцеловала его. Пахнуло смесью сандалового дерева, чеснока, кокосового масла и жасмина. Запахом, от которого у Флори ломило зубы. Отстранившись, придерживая ее голову на подушке, он стал разглядывать странное юное лицо с высокими скулами, растянутыми веками и маленьким, изящно вычерченным ртом. Зубки у нее были, как у котенка. Пару лет назад он, сторговавшись с родителями девушки, купил ее за триста рупий. Флори погладил шею, похожую на стройный гладкий стебель.

– Ты липнешь ко мне, потому что я белый и богатый?

– Нет, я люблю, я очень-очень люблю господина. Зачем так говорить? Разве я не была всегда верная?

– У тебя есть любовник бирманец.

– Ух! – Ма Хла Мэй изобразила гадливую дрожь. – Терпеть, как трогают ужасные темные руки? Если бирманец меня тронет, я умру.

– Лгунья!

Он положил руку ей на грудь. Вообще-то Ма Хла Мэй это коробило, так как напоминало о наличии грудей, существование которых для бирманок несовместимо с идеалом красоты. Однако она лежала, предоставив Флори свободу действий, отзываясь весьма пассивно, слегка улыбаясь сытой кошкой, позволяющей себя гладить. Ласки Флори не значили ничего (истинным ее возлюбленным был Ба Пи, младший брат Ко Сла), но пренебрежение господина уязвляло. Подчас она даже подмешивала ему в пищу приворотные зелья. Нравилось ей вести жизнь праздной наложницы. Нравилось навещать свою деревню, похваляясь нарядами и положением «бо-кадау», жены белого мужчины, ибо она сумела убедить всех, начиная с себя, что действительно являлась супругой Флори.

Закончив любовный труд, обессиленный Флори молча отвернулся, прижал ладонь к родимому пятну. Чувство стыда сразу напоминало об отметине. Противно было дышать во влажную подушку, пропахшую кокосовым маслом. Все тот же душный зной, все те же заунывные голубиные стоны. Голая Ма Хла Мэй, опершись на локоть, улыбаясь, обмахивала Флори плетеным веером.

Затем она встала, оделась, закурила сигарету и, вернувшись, стала поглаживать плечи Флори. Белизна кожи завораживала ее странным видом и тайным значением власти. Флори дернулся, сейчас подруга его бесила, хотелось лишь быстрей ее спровадить.

– Уходи, – сказал он.

Ма Хла Мэй попыталась кокетливо вложить свою сигарету ему в губы.

– Зачем господин всегда сердитый, когда сделал со мной любовь?

– Уйди, – повторил он.

Ма Хла Мэй продолжала гладить его плечи. Мудрости оставлять Флори в определенные моменты она не набралась, считая интимную близость актом некого женского колдовства, раз от разу все более превращающего мужчин в покорных слабоумных рабов. С каждым объятием, верилось ей, Флори слабеет, а чары набирают силу. Она принялась теребить, обнимать его, упрекая в холодности, стараясь вновь разжечь, пытаясь поцеловать спрятанное лицо.

– Иди-иди! – с досадой бросил Флори. – Вон мои шорты, там в кармане деньги, возьми пять рупий и иди.

Спрятав за пазухой пять рупий, Ма Хла Мэй все же не ушла. Склонясь над Флори, тормошила его, пока он, вконец разозлившись, не вскочил.

– Иди отсюда! Сказано, уйди! Осточертела!

– Хорошо разве говорить эти слова? Как будто с проституткой.

– Такая ты и есть. Пошла вон! – крикнул он, вытолкав ее и швырнув вслед сандалии. Их стычки часто завершались подобным образом.

Флори зевнул, раздумывая. Пойти, что ли, все же на теннис? Но тогда бриться, а для этаких усилий понадобиться опрокинуть еще пару стаканчиков. Он сделал было вялый шаг к зеркалу, дабы обследовать щетину, но под угрозой увидеть страшную измятую физиономию остановился. Несколько секунд, чувствуя слабость в каждой мышце, он созерцал ползущую под потолком, крадущуюся к мотыльку тукту. Сгоревшая сигарета Ма Хла Мэй едко чадила. Флори достал с полки книгу, открыл и, содрогнувшись, кинул в угол. Сил не было даже читать. О боже, боже, куда деться, как убить проклятый вечер?

Шлепая лапами и махая хвостом, подбежала зовущая на прогулку Фло. Флори хмуро прошел в смежную маленькую ванную с каменным полом, надел шорты, рубашку. Требовалось непременно проделать до заката некую процедуру. В Индии, вообще говоря, полезно под вечер покрыться грязным потом, мерзким как тысячи грехов. С приходом завершающих бесконечный пустой день сумерек настигает такая скука, что ничем: ни чтением, ни молитвой, ни болтовней, ни выпивкой не изгнать тоски и апатии – вытянуть их способен только пот.

Из дома Флори пошел к джунглям. Сначала через заросли низкого кустарника с редкими стволами диких манго, усыпанных смолистыми плодами не крупнее сливы, затем лесом. Безжизненные в это время года джунгли обступали дорогу чащей пыльных деревьев с тусклой пожухшей листвой. Не видно было никаких птиц, кроме неуклюже прыгавших по кустам бурых растрепанных созданий, похожих на обнищавших и опустившихся дроздов. Еще какая-то невидимая птица издалека, словно хохочущее эхо, одиноко выкрикивала «ах-ха-ха! ах-ха-ха!». От палых листьев шел ядовитый хмельной запах. Было по-прежнему жарко, хотя солнце утратило дневную яркость и косые лучи пожелтели.

Мили через две дорога вывела к речному броду. Вблизи воды лес стал выше и зеленее. У края берега торчал огромный трухлявый древесный остов, густо оплетенный гирляндами орхидей, прибрежные кусты лимонника источали резкий цитрусовый аромат. Быстро шагая в намокшей рубашке, с лицом, залитым едким потом, Флори выпаривал из себя хандру. Добавила радости и неизменно ласкавшая глаз прозрачность реки – редчайшее явление на здешних илистых землях. Ступая по камням, Флори перешел поток, прошлепавшая вслед за ним Фло кинулась вперед знакомой тропой, пробитой в зарослях ходившим к водопою скотом и крайне редко посещавшейся людьми. Оканчивалась тропа расположенной ярдов на пятьдесят выше брода мелкой заводью. Здесь рос мощнейший тутовый баньян, великан со стволом в шесть футов толщиной и целой рощей воздушных корней, свисавших точно тросы исполинского корабля. Из-под основания дерева бил прозрачный зеленоватый ключ, пышная крона накрывала заводь сплошным лиственным куполом.

Скинув одежду, Флори вошел в воду, которая была чуть прохладнее воздуха и доходила ему, присевшему, до шеи. Стайки махси, рыбешек не крупней сардинок, окружили его, плотоядно тычась в тело. Фло тоже бултыхнулась и бесшумно, как выдра, поплыла, перебирая перепончатыми лапами. Место ей было хорошо известно, они с хозяином нередко сюда наведывались. Гуща ветвей вверху кипела и клокотала: тучи зеленых голубей клевали ягоды. Флори пристально всматривался, пытаясь разглядеть птиц, но они совершенно сливались с листьями, и наполненное ими трепещущее дерево казалось обиталищем птичьих призраков. Верная своей природе Фло рычала на кого-то, затаившегося под корнями. Один из голубей, спорхнув вниз, сел на ветку у самой воды – хрупкий, гораздо меньше обычного ручного голубя, нежная как бархат нефритовая спинка, шейка и грудка в радужных переливах, лапки из розового воска.

Покачиваясь, голубок раздувал перышки на груди и приглаживал их коралловым клювом. Сердце сдавило болью – одиночество, вечное одиночество! Часто в лесном уединении Флори встречалось что-то – птица, дерево, цветок, – что могло бы быть несказанно прекрасным, если бы рядом была близкая душа. Красота бессмысленна, если не с кем ею поделиться. Чуткого друга! Ну хоть одного, хоть одного-единственного! Голубок, вдруг заметив человека, тут же взвился, умчался, треща крыльями. Нечасто вблизи увидишь зеленых голубей. Эти птички летают высоко, живут на верхушках деревьев, к земле спускаются разве что глотнуть воды. Подстреленные, но не убитые наповал, они, вцепившись в ветки, держатся до последнего вздоха и падают, когда нетерпеливых охотников давно уж нет.

Искупавшись, Флори вернулся к броду, но оттуда пошел не прямо к дому, а в обход, краем джунглей. Фло рыскала в кустах, повизгивая, если острые колючки цеплялись за мохнатые длинные уши; однажды ей повезло тут поднять зайца. Флори шел медленно, дымок из трубки вился ровной прямой струйкой. Блаженство после прогулки и родниковой заводи. Стало прохладнее, лишь под самыми густыми кронами обдавало еще таившейся жарой, свет перестал резать глаза. Невдалеке поскрипывали колеса деревенских телег.