Гордон начал описывать детали житья на Виллоубед-роуд: душную капустную вонь, столовые флакончики с гущей присохших ко дну специй, отвратная еда, чащоба фикусов. Описал даже тайные ночные чаепития с опасными походами для затопления улик в клозете на нижнем этаже. Равелстон, горько и виновато потупившись, не отрывал взгляда от кривоватого стакана. Грудь ему жег позорно обличавший правый внутренний карман, где рядом с толстой зеленой чековой книжкой лежало немного наличных: восемь фунтов, десятка два шиллингов. Ужасны эти подробности быта! И Гордон только на подступах к бедности, а что же подлинная нищета? Как они выживают, безработные Мидлсборо, по семеро в комнатушке, на двадцать пять бобов в неделю? Когда одним приходится так туго, как же иные могут безмятежно разгуливать, имея при себе пачки фунтов и чековые книжки?

– Проклятье! – сокрушенно бормотал Равелстон. – Проклятье! – И все придумывал, под каким же предлогом, не обижая, убедить Гордона взять у него десятку.

Выпив еще пару стаканов, которые вновь заказал Равелстон, они покинули паб. Наступило время прощаться, встречи их всегда длились час-другой, не более. Свидания с богатыми, как посещения вельможных лиц, должны быть краткими. Темнело безлунное и беззвездное небо, дул влажный ветер. Ночь, пиво и жиденький свет фонарей наполнили Гордона мрачной ясностью – никому из богачей, даже таким приличным как Равелстон, объяснить гнусность нищеты абсолютно невозможно. По этой самой причине сделалось необычайно важным тут же объяснить.

– Вы помните «Рассказ законника» у Чосера? – вдруг спросил он.

– Нет, что-то не припомню. О чем это?

– Я сам забыл, помню лишь первые строфы, где про бедность. Насчет прав каждого пнуть тебя! Насчет желания тебя пнуть! Нищета вызывает ненависть, и тебя оскорбляют просто из удовольствия оскорбить безнаказанно.

– О нет, ну что вы! – болезненно охнул Равелстон. – Нет, люди все-таки не столь жестоки.

– А! Вы не знаете, что они вытворяют!

Принять, что «люди все-таки не столь жестоки», Гордон никак не хотел. Имелась странная язвящая радость в мысли о сволочах, только и норовящих поглумиться над бедолагами. Подтверждался собственный взгляд на жизнь. И внезапно, сам ужасаясь, что не может остановиться, Гордон рассказал про истерзавший его недавний случай с Дорингом. Подробно и бесстыдно раскатился целой историей. Равелстон был поражен. Он никак не мог взять в толк, отчего Гордон кипятится. Из-за отмены какой-то дрянной чайно-литературной вечеринки? Абсурд! Да он бы, и озолоти его, не пошел на такое сборище. Подобно всем состоятельным людям, Равелстон гораздо чаще стремился избежать общества, нежели искать его.

– Ну право же, – попытался он успокоить Гордона, – не стоит так легко обижаться. Событие ведь, согласитесь, ничтожное?

– Само по себе да, но отношение! Эти снобы, если монет у тебя мало, сразу и запросто плюют в лицо.

– Но почему бы не предположить, что здесь имело место какое-то досадное недоразумение? Почему непременно плевок?

– «И если беден ты, злоба и поношение тебе от брата твоего!» – возгласил Гордон, подражая библейским текстам.

Почтительный даже к мнениям давно почивших, Равелстон потер бровь:

– Это из Чосера? Тогда, боюсь, я должен с ним не согласиться. Никто не презирает вас, ни в коей мере.

– Презирают! И совершенно правы – ты противен! Как в этой чертовой рекламе мятных пастилок – «Он снова в одиночестве? Его успеху мешает дурной запах изо рта!». Безденежье такой же дурной запах.

Равелстон вздохнул; несомненно, Гордон все извращает. Они продолжали идти и говорить, Гордон неистово, Равелстон беспомощно протестуя. Сколь бы дико не преувеличивал поэт, возражать ему было затруднительно. Как возражать? Как богатому дискутировать о бедности с настоящим бедняком?

– А женщины что, если ты с пустым карманом? – развивал тему Гордон. – Женщины это те еще чертовы штучки!

Равелстон довольно уныло кивал, хотя в последнем замечании для него мелькнуло, наконец, нечто разумное, напомнив о его подруге Хэрмион Слейтер. Роман их продолжался уже два года, но женитьбу они на себя не взвалили – «столько возни!», лениво морщилась Хэрмион. Она, разумеется, была богата, то есть из состоятельной семьи. Вспомнились ее плечи, сильные, гладкие и свежие, благодаря которым она, снимая платье, казалась выныривающей из волн русалкой; ее кожа и волосы, ласкавшие каким-то сонным теплом, подобно пшеничному полю под солнцем. Упоминания социализма вызывали у нее зевоту. Отказываясь даже заглянуть в тексты «Антихриста», она отмахивалась: «Не хочу, ненавижу твоих угнетенных – от них пахнет». И Равелстон обожал ее.

– Да, с женщинами сложновато, – признал он.

– Женщины, если сидишь без монеты, просто чертово проклятье!

– Ну, по-моему, вы чересчур суровы. Есть же и нечто…

Гордон не слушал.

– Что рассуждать о всяких «измах», когда вот они, женщины! – переключился он. – Всем им давай одно – деньги; деньги на собственный домик, пару младенцев, лаковую мебель и фикус их любимый. И единственный твой порок для них – не хочешь зарабатывать. И ничего в тебе они не ценят кроме твоих доходов. Больше они ни о чем. И если кто-нибудь для них хорош, значит – с деньгами. А денег нет, так нехорош. Убогий и постыдный. И грешный – согрешил против фикуса.

– Вы что-то все про фикусы, – заметил Равелстон.

– Фикус это самая суть! – заявил Гордон.

Равелстон смущенно поглядел вдаль, потом откашлялся:

– Слушайте, Гордон, а вы не могли бы немного рассказать мне о вашей девушке?

– Ох, дьявол! Ни слова о ней!

И Гордон начал рассказывать о Розмари. Равелстон ее никогда не видел, но и сам Гордон реальную Розмари вряд ли сейчас помнил. Не помнил ни своей любви к ней, ни ее нежности, ни тех счастливых редких встреч, когда им удавалось побыть вместе, ни ее терпеливой стойкости при всех его невыносимых выкрутасах. В голове засело лишь то, что она, негодяйка, не спит с ним и уже почти неделю не пишет. Ночная сырость и бродившее в желудке пиво очень способствовали тому, чтоб почувствовать себя несчастным брошенным горемыкой. «Ее жестокость» – больше не виделось ничего. Исключительно с целью травить себе душу и повергать в неловкость Равелстона, Гордон стал выдумывать Розмари. Яркими штрихами набросал портрет крайне черствой особы, которая, забавляясь им и явно пренебрегая, бездушно играет, держит на расстоянии, но, разумеется, немедленно падет в его объятия, стоит ему чуть-чуть разбогатеть. Равелстон, не совсем поверив, перебил:

– Стойте, Гордон, послушайте. Эта мисс… мисс Ватерлоо, так, кажется, вы ее называли? Ваша девушка, ваша Розмари, она что же, действительно совсем не думает о вас?

Совесть Гордона кольнуло, хотя не слишком глубоко. Что-либо положительное насчет Розмари не выговаривалось.

– Ах, как же, думает! По ее мерке, так наверно очень даже она обо мне думает. А чтоб по-настоящему – нисколько. И не способна, знаете ли, если у меня нет денег. Все деньги, деньги!

– Неужели важны только деньги? В конце концов, много же всякого иного.

– Чего иного? Разве непонятно, что личность связана с доходом? Личность человека – его доход. Чем голодранец может привлечь девушку? Одеться прилично не может, пригласить в театр или ресторан не может, свозить куда-нибудь на уик-энд не может – ни порадовать не может, ни развлечь. И это враки, что, мол, дело не в деньгах. В них! Нет их, так даже встретиться-то негде. Мы с Розмари видимся лишь на улице либо в картинных галереях. Она живет в своем поганом женском общежитии, а моя сука квартирохозяйка женщину к тебе не пропустит. Нам с Розмари только ходи туда-сюда по холоду. Как обойдешься без монет?

Равелстон нахмурился – хорошенькое дельце, если даже девушку не пригласить. Он попытался что-то сказать, но не вышло. Виновато и вожделенно представилось голое, золотистое как спелый плод, тело Хэрмион. Сегодня она собиралась непременно прийти; уже, вероятно, пришла, у нее есть свой ключ. Вспомнились безработные Мидлсборо; безработным приходится страдать от постоянных сексуальных лишений, это ужасно! Они подходили к его дому, и Равелстон взглянул на окна – свет горит, стало быть, Хэрмион там.

Чем ближе к подъезду Равелстона, тем сам он делался дороже Гордону. Пора прощаться с обожаемым другом и возвращаться. Каждый раз после встречи возвращаться по темным улицам в свою пустую холодную комнатенку. Равелстон сейчас, конечно, предложит «зайти не хотите?», а Гордон, разумеется, ответит «нет». Заповедь неимущему: никогда не обременяй подолгу своим присутствием тех, кого любишь.

Они остановились у входа, Равелстон рукой в перчатке взялся за копье железной ограды.

– Может, зайдете? – сказал он без излишней настойчивости.

– Нет, спасибо. Пора домой.

Равелстон приготовился открыть калитку, но не открыл. Глядя куда-то поверх головы Гордона, проговорил:

– Слушайте, Гордон, я могу вам кое-что сказать, вы не обидитесь?

– Говорите.

– Ну, понимаете, меня ужасно бесит все это, насчет вас и вашей девушки. Пригласить нельзя и все такое. Скотская штука.

– Да ничего, ерунда.

Как только Равелстон заговорил, Гордона прожег стыд за свои дурацкие плаксивые монологи (вот так всегда: вырвется из тебя, потом локти кусаешь). Он тряхнул головой:

– Лишнего я, по-моему, вам наболтал.

– Ну, Гордон, послушайте меня. Позвольте дать в ваше распоряжение десятку. Сводите девушку в ресторан, съездите с ней куда-нибудь, ну, что хотите. У меня такой жуткий осадок при мысли…

Гордон сурово, почти свирепо насупился и сделал шаг назад, как будто на него замахнулись. Раздирало искушение взять. Столько можно всего на десять фунтов! Мелькнула картинка – они с Розмари за столиком, на котором персики и виноград, рядом улыбчиво порхает лакей, поблескивает горлышко темной и запыленной винной бутылки в плетеной колыбели.

– Бросьте вы! – буркнул он.

– Я не хочу быть в стороне, поймите, мне приятно дать вам взаймы.

– Спасибо. Я предпочитаю сохранить дружбу.

– А вам не кажется, что говорить так отдает вульгарной буржуазностью?

– А не вульгарно брать у вас в долг? Мне десять фунтов и за десять лет вам не отдать.

– Ну, это бы, пожалуй, меня не разорило. – Равелстон, прищурясь, не отрывал взгляд от горизонта. Не получалось выплатить очередной позорный штраф, к которому он почему-то сам себя то и дело приговаривал. – Знаете, у меня довольно много денег.

– Знаю. Поэтому и не беру.

– Вы, Гордон, иногда какой-то совершенно непрошибаемый.

– Есть грех, что ж теперь делать.

– Ну хорошо! Раз так, спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Минут десять спустя Равелстон катил в такси, рядом сидела Хэрмион. Вернувшись, он нашел ее в гостиной; она спала или дремала в огромном кресле у камина. При каждой скучноватой паузе его подруга умела подобно кошкам мгновенно задремать, и чем глубже был сон, тем больше в ней потом кипело бодрости. Когда он наклонился к ней, она, проснувшись, сонно ежась и зевая, с улыбкой потянулась навстречу теплой щекой и голой, розовой от каминного огня рукой.

– Привет, Филип! Где это ты шатался? Сто лет жду.

– Заходил выпить с одним приятелем. Вряд ли ты его знаешь – Гордон Комсток, поэт.

– Поэт! И сколько же он занял?

– Ни пенса. Он весьма своеобразный. Со всякими странными, нелепыми предрассудками насчет денег. Но в своем деле очень даровит.

– О, твои даровитые поэты! А у тебя усталый вид. Давно обедал?

– В общем, как-то так получилось без обеда.

– Без обеда? Но почему?

– Ну, даже трудновато ответить, случай такой непростой. Видишь ли…

Равелстон объяснил. Хэрмион рассмеялась и, потянувшись, поднялась.

– Филип, ты просто глупый старый осел! Лишить себя обеда, щадя чувства какого-то дикого существа. Надо немедленно поесть. Но, разумеется, поденщица твоя уже ушла. Господи, почему нельзя держать нормальную прислугу? И зачем непременно жаться в этой берлоге? Едем, поужинаем в «Модильяни».

– Одиннадцатый час, скоро закроют.

– Ерунда! Они открыты до двух, я звоню и вызываю такси. Тебе не удастся уморить себя голодом!

В такси она, все еще полусонная, устроилась головой на его груди. Он думал о безработных Мидлсборо – семеро в комнате, на всех в неделю двадцать пять бобов. Но рядом тесно прильнувшая Хэрмион, а Мидлсборо очень далеко. К тому же, он был чертовски голоден, и за любимым угловым столиком у Модильяни совсем не то, что на деревянной лавке в захарканном, воняющем прокисшим пивом пабе. Хэрмион сквозь дрему воспитывала:

– Филип, скажи, почему надо обязательно жить так ужасно?

– Ничего ужасного не вижу.

– Да-да, конечно! Притворяться бедняком, поселиться в дыре без прислуги и носиться со всяким сбродом.

– Сбродом?

– Ну, всякими этими вроде сегодняшнего твоего поэта. Все эти люди пишут в твой журнал только чтоб клянчить у тебя. Я знаю, ты, конечно, социалист. И я, мы все теперь социалисты, но я не понимаю, для чего раздавать даром деньги и дружить с низшими классами. На мой взгляд, можно быть социалистом, но время проводить в приятном обществе.

– Хэрмион, дорогая, пожалуйста, не говори «низшие классы».

– Но почему, если их положение ниже?

– Это гнусно звучит. Называй их рабочим классом, хорошо?

– О, пусть будет ради тебя «рабочий класс». Но они все равно пахнут!

– Не надо о них так. Прошу тебя, не надо.

– Милый Филип, иногда я подозреваю, что тебе нравятся низшие классы.

– Конечно, нравятся.

– Боже, какая гадость! Б-рр!

Она затихла, устав спорить и обняв его сонной нежной русалкой. Волны женского аромата – мощнейшая агитация против справедливости и гуманизма. Когда перед фасадом «Модильяни» они шли от такси к роскошно освещенному подъезду, навстречу, словно из уличной слякоти, возник серый худющий оборванец. Похожий на льстиво и пугливо виляющую дворняжку, он вплотную приблизился к Равелстону бескровным, жутко заросшим лицом, выдохнув сквозь гнилые зубы: «Не дадите, сэр, на чашку чая?». Равелстон, брезгливо отшатнувшись (инстинкт не одолеешь!), полез в карман, но Хэрмион, подхватив его под руку, быстро утащила на крыльцо ресторана.

– Если б не я, ты бы уже с последним пенни распрощался! – вздохнула она у дверей.

Они уселись за любимый угловой столик. Хэрмион лениво отщипывала виноградины, а Равелстон, оголодав, заказал старинному другу официанту весь вечер грезившийся антрекот и полбутылки божоле. Седой толстяк итальянец расторопно доставил на подносе курящийся ломоть. Воткнув вилку, Равелстон надрезал сочную багровую мякоть – блаженство рая! В Мидлсборо они сопят вповалку на затхлых кроватях, в их животах хлеб, маргарин и жидкий пустой чай… И он накинулся на жареное мясо с позорным восторгом пса, стащившего баранью ногу.

Гордон быстро шагал к дому. Холодно, пятое декабря, самая настоящая зима. По заповеди Господней обрезай плоть свою! Сырой ветер злобно свистел сквозь голые сучья деревьев. Налетчиком лютым, неумолимым… Вновь зазвучавшие внутри строфы начатого в среду стихотворения гадливости не вызывали. Удивительно, как поднимали настроение встречи с Равелстоном. Просто поговоришь с ним и уже как-то уверенней. Даже когда сам разговор не получался, все равно не было потом чувства провала. Гордон вполголоса прочел все шесть готовых строф – а что, не так и плохо. Всплывали обрывки того, что он наговорил сегодня Равелстону. В общем, сказал, что думал и думает. Унижения бедности! Разве со стороны понять такое. Тяготы не вопрос, вынести можно, если б не унижение, постоянное скотское унижение. Право, желание и способы вечно тебя пинать. Равелстон не верит. Слишком он благороден, чтоб поверить. Ему-то, Гордону, лучше знать. Он-то уж знает, знает! С этой мыслью Гордон вошел в прихожую – на подносе белело ожидавшее его письмо. Сердце подскочило. Любое письмо сейчас безумно будоражило. Он через три ступеньки взлетел наверх, заперся и зажег рожок. Письмо было от Доринга.

Под ребрами болезненно свело. Вот оно что Доринг придумал – ошибочка, никаких оскорблений! В субботу он, правда, пойти бы к ним не смог, в субботу у него работа в магазине, но все-таки их приглашение было бы важным.

Сердце заныло, когда взгляд снова упал на строчку «был кое-кто, с кем очень бы хотелось Вас познакомить». Вечное драное невезенье! Вдруг был случай действительно кого-то встретить? Из каких-нибудь высокоумных редакций? Вдруг предложили бы что-то отрецензировать или же показать стихи, или еще бог знает что. Возник жуткий соблазн принять версию Доринга. В конце концов, может, и впрямь была записка о переносе даты? Может, напрячь память и вспомнить, поискать в кучах бумаг? Но нет, нет! Гордон подавил искушение. Доринг сознательно пренебрег бедняком. Беден, так непременно оскорбят. Ты это знаешь, ты твердо убежден – держись!

Найдя, наконец, чистый лист, Гордон взял ручку и строгим четким почерком вывел посередине:

Он запечатал конверт, надписал адрес и сразу поспешил на почту. Требовалось отправить немедленно, ибо к утру пыл мог угаснуть. Гордон решительно толкнул письмо в почтовый ящик. Так и еще один друг канул в мир иной.