Некоторое время я бросал палку, а когда он приносил, бросал как можно дальше, потом приучал сидеть, лежать, замирать, сторожить и все такое прочее, что вроде бы должны делать все городские собаки, за исключением бродячих. Пес всему обучался быстро, поразительно быстро. Настолько, что я заподозрил, что все это когда-то знал, даже знал и умел намного больше, но сейчас за чертову уйму времени одичал, растерял навыки, а из меня хреновый дрессировщик, тем более – реабилитатор.

– Завтракаем, – сказал я наконец, – и – в путь! Ты еще не передумал сопровождать меня? Ладно-ладно, это я так шутю, понимаешь? Ты только теперь не меняй цвет, беги таким же черненьким, так привычнее.

Часа два неслись по зеленой долине, очень мирной и цветущей, заприметили добротное село, дома из толстых бревен, все утопает в садах, пастух перегоняет на другое пастбище огромное стадо толстых ленивых коров, а от озера идут, важно гогоча, крупные белые гуси. С поля, со стороны садов, двигаются вереницами женщины, донесся веселый смех. Многие едут на подводах, сидят на краях, свесив босые ноги.

Из домов за околицу выбегают подростки, молодые девушки, совсем редко – немолодые женщины. У всех в руках хворостины, им навстречу двигается, поднимая пыль, ленивое стадо, мычащее, помахивающее хвостами, овода и слепни пользуются последним моментом. Со смехом и веселыми криками разбирают скотину, отделяют, гонят домой. Иных коров, как я заметил, никто не встретил, эти дорогу знают и двигаются прямо домой, там толчок лобастой головой в калитку, а дальше знакомый хлев, тихий и защищенный.

На телегах везут бревна, пойманную рыбу, забитую дичь, какую-то рыжую землю, рыхлую и неприятную… ну да, это же руда для кузницы, все стягиваются в село перед приходом ночи, когда нужно запереть все двери, обезопасить заклятиями от нечисти, а для защиты от волков спустить с цепи здоровенных злющих псов.

По дороге встретили несметное стадо овец, за ними неторопливо брел разомлевший от зноя пастух с длинным кнутовищем на плече, что свисало со спины и чертило на пыльной дороге причудливый след.

– Смерд, – сказал я строго, – ответствуй господину, что лежит в том направлении? Мне не хотелось бы и вторую ночь провести под открытым небом!

Он поклонился, опасливо посмотрел на моего коня, зело велик и страшен.

– Ваша милость, впереди река, за ней два села, оба беднее, чем наше!.. А брод не напротив, а ниже…

– Что насчет города? Чтоб в наличие постоялый двор, гостиница?

– Есть, но туда вам, ваша милость, сегодня не добраться.

– Дорога плоха?

– Дорога терпима, но далековато… – Он еще раз посмотрел на Зайчика, измерил взглядом ширину его груди, сказал, колеблясь: – Хотя, если гнать до самого вечера, к заходу солнца успеете.

– А потом уже не пустят?

Он вздохнул, развел руками.

– На ночь ворота всегда заперты. Говорят, в степи снова появились Ночные Слуги.

Я насторожился.

– А это кто еще?

– Призраки, – объяснил он, – днем только тени, а ночью обретают плоть. У кого есть амулеты, те защищены, а люди с талисманами могут даже обратить их в слизь, но остальных Ночные Слуги просто лишают разума. Потому ворота ночью на запоре.

– Разумная мера, – согласился я. – Значит, надо спешить…

Пастух ахнул, побелел. Я быстро повернулся в седле. Перед нами возник, как будто появился из незримого вихря, пес с ягненком в пасти. Пастух не успел открыть рот для истошного вопля, как пес положил перед ним ягненка и благовоспитанно отступил. Ягненок попробовал встать, жалобно бекнул и упал пастуху на ступни.

Инстинктивно он подхватил ягненка на руки, в глазах ужас, побелел, с трудом оторвал взгляд от пса и перевел на меня.

– Ваша милость… – пролепетал он. – Если бы он не отыскал этого потерявшегося ягненка… я бы подумал…

– А вот не думай, – перебил я. – Нормальный охотничий… тьфу, пастуший пес. Вроде таксы.

– Да-да, конечно, – согласился он поспешно. – Только с виду он, как это… не к ночи будь помянут…

– Вот и не поминай, – снова перебил я. – Так, говоришь, впереди река, а брод ниже по течению?.. Но это нам сильно в сторону, а выше нет?

– Есть и выше, но до того брода дальше.

– Хорошо, спасибо.

А когда отъехали, я распорядился вслух:

– Едем до реки по прямой, потом поднимемся по реке. Тот брод нас устроит больше.

Зайчик не спорил, да и пес не возразил – прекрасная у меня команда. Пока ехали, размышлял над тем, как это пес так легко учуял отставших овец и потерявшегося ягненка? Наверное, за его долгую жизнь находились смельчаки, что приручали его заново. Возможно, один из таких орлов был пастух, почему у пса навыки общения со стадом. А овцы какие-то вообще не религиозные и даже не суеверные: ничуть не испугались, не крестились, не плевали через левое плечо.

Глава 3

Мы мчимся под синим небом, копыта стучат по каменной почве, чавкают в болотах, над нами проносятся ветви деревьев, проплывают массивные уступы исполинских не то скал, не то циклопических сооружений древних людей. Бобика не слышно, словно парит над землей, а стук копыт так же привычен, как шорох настенных часов. Далекие горы на рассвете выглядят голубыми и синими, сейчас стали оранжевыми и желтыми, а когда солнце перешло на ту сторону неба, побагровели, будто их залило кровью героев.

Я чувствовал морозность воздуха, хотя землю хорошо прогрело солнечными лучами, в траве стрекочут теплолюбивые кузнечики и носятся крупные, почти тропические муравьи.

Пес, поняв, в каком направлении движемся, носился по сторонам, пугал птиц и зверей, однажды прибежал и подал мне толстого молодого гуся. Я похвалил, погладил, сунул гуся в сумку, а сам задумался: то ли пес еще и охотничий, то ли гусь совсем дурак, позволил себя схватить бескрылому зверю. Хотя, впрочем, надо будет как-нибудь проверить, на какую высоту пес прыгает…

Сейчас под копытами гремит выжженная пустыня, в лицо встречный ветер, я всматривался в даль, не сразу и заметил, что в сторонке на самом солнцепеке высится крест, еще чуть – и я проскочил бы мимо.

Огромный крест из неошкуренных бревен. А на нем распят голый человек. Вниз головой. Живот распорот, кишки грязной грудой свисают до земли. Пара мелких зверьков, рыча, дерутся за лакомство, нападают друг на друга. Завидев нас, в первую очередь – Черного Пса, зверьки разбежались.

Пес с интересом осмотрел распятого человека, понюхал вываленные внутренности. Я соскочил с коня, подбежал, еще раз огляделся, но ближайшая роща далеко, а на каменистой равнине не спрятаться засаде. Человек слабо застонал, коричневые полосы застывшей крови испятнали пробитые толстыми гвоздями руки и ноги. Глаза со срезанными веками немигающе смотрят на мир.

Мне показалось, что глазные яблоки сдвинулись при моем появлении.

– Господи, – воскликнул я. – Ты еще живой? Держись, дружище…

Я упал на колени и принялся выдирать гвоздь из руки распятого. Человек прохрипел:

– Оставь… Я все равно умру… но… пусть на кресте… как мученик…

– Да, – согласился я, – завидная смерть. Но живым быть лучше…

– Нет, – простонал он, – нет…

– Может быть, – согласился я. – Но не однозначно. Лучше быть живым псом, чем мертвым львом, но пасаран, лучше умереть стоя, чем жить на коленях, нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся… и тэдэ и тэпэ… однако же есть и другая точка зрения…

Кое-как выдрал и второй гвоздь, вскочил, ухватился за толстый штырь, что раздробил правую лодыжку несчастного. Человек хрипел, говорил что-то, возражал, я с великим трудом освободил ногу, затем вторую, уложил мученика на землю. Изможденный, с огромной зияющей дырой на животе, куда, я только сейчас заметил, натолкали камней и пучков травы, он уже был мертвецом, но все еще шевелил обугленным ртом:

– Неразумные дикари… Не мсти им… Не ведают, что творят…

– Лежи тихо, – предупредил я и положил ладони ему на грудь. – Почему они тебя вверх задними ногами?

– Это я их упросил… – донесся затихающий шепот. – Чтобы не уподобиться распятому Христу… То он, а то я…

Слабость нахлынула, руки стали тяжелыми. Если бы я не сидел на земле, ноги не выдержали бы моего тела. Некоторое время я слышал только звон в ушах, а когда перед глазами перестали мелькать темные мухи, человек оставался таким же изможденным и худым, но раны затянулись, как на руках и ногах, так и на животе, вытолкав наружу камни и пучки травы.

Я переждал приступ слабости, заставил себя подняться и сходить к коню. Черный Пес исчез, я ощутил слабое чувство досады, ну да ладно, и то хорошо, что увел его от моих деревень. Спасенный распростерт на том же месте, черная тень зловещего креста делит его пополам, руки все так же бессильно раскинуты в стороны. Я развязал мешок, с трудом превозмог страстное желание впиться зубами в мясо и сыр, выложил трясущимися руками поверх мешка.

– Угощайся, святой отец. Священник, если не ошибаюсь?

Молодой, может быть, даже моложе меня, непонимающе смотрит светлыми, как весенняя вода, глазами. Шевельнул руками, прошептал:

– Ты… ангел?

Я оскорбился.

– Знаешь, кем меня только не обзывали, но ангелом…

Руки мои сами по себе ухватили мясо, я принялся пожирать жадно, как зверь, другой кусок придвинул к спасенному.

– Не… очень, – прошептал спасенный. Он кашлянул, будто проверяя голос, заговорил уже громче, звучным и звонким, в самом деле юношеским голосом: – Но ты… исцелил… а это дано только ангелам… или святым людям…

Я помотал головой:

– И не святой, точно.

– Маг?

– Да нет же, – ответил я с неловкостью, почему-то всегда чувствую себя паршиво, когда приходится признаваться в паладинности, как будто публично заявляю о своей девственности или супружеской верности. – Так уж получилось, что мне дано это свойство. А кто ты?

– Я брат Кадфаэль, монах Барлетского монастыря.

Я промычал с набитым ртом:

– И что ты здесь… делал?

– Нес свет Христовой веры заблудшим душам.

– Ах да, миссионер… Лучше бы кириллицу принес. Был бы свет, если бы крест еще и подпалили! Не рано ли с просвещением?

– Духовная пища важнее любой…

– Ну-ну, – сказал я.

– Если Господь зовет, – прошептал он.

Я не стал уточнять, позвали его или послали, здесь есть интересные нюансы, а он приподнялся, сел, худой, изможденный, упираясь руками позади себя в землю. В кротких глазах – великое изумление, рассмотрел ступни, где только жуткие шрамы на том месте, где их проломили железные штыри. Еще с большим изумлением и страхом опустил взор на живот. Страшный багровый рубец опускается от груди и почти до паха. Рядом на земле смирно застыли, не шевелясь и стыдливо стараясь стать незаметными, покрытые кровью и слизью камни, комья твердой земли с остатками серой высохшей травы.

– Не могу поверить, – проговорил он дрогнувшим голосом.

– Вера двигает горами, – сообщил я, – как говорил Мухаммад. Вообще, Вера – колоссальная баба!.. Ты ешь, брат Кадфаэль, ешь!.. Силы надо подкреплять и перед духовным подвигом.

Сам я ел в три горла, организм спешит восполнить потерю энергии, рассматривал брата Кадфаэля. Худой, как червяк, бледный вьюнош с горящим взором. Хотя уже и не очень-то вьюнош, но бледный и с горящим взором. Да и вьюнош, вьюнош, несмотря на возраст, который не определить. Правда, я сам еще не совсем старец, хотя, как постоянно твержу всем, старые книги читал и потому такой мудрый и правильный, что самому бывает тошно.

Как и положено северянину, у Кадфаэля светлые волосы, такие же светлые глаза. Такие якобы у киллеров, фашистов и вообще людей крутых и жестоких, но брат Кадфаэль… впрочем, если учесть, что по доктрине христианства следует смести с лица земли всех общечеловеков, то он и есть это самое крутое. А что голос мягкий и улыбка застенчивая – так ведь и Гитлер был прекрасным художником, ценителем искусства! А Гейдрих, создатель концентрационных лагерей, великолепно играл на скрипке, был ценителем прекрасного, меценатствовал…

Он прямо взглянул на меня своими честными светлыми глазами убийцы, киллера и фашиста. Взор его был строг и ясен, как доктрина о расовой чистоте.

– Я сделал все, – произнес он проникновенно, – что мог. Они истязали две недели, требуя отречься… но я лишь кротко рассказывал им о вере Христовой, о земном пути Господа нашего, о Царствии Небесном… Они смеялись и жгли мне ноги, протыкали ребра раскаленными прутьями… но я читал молитвы, ни разу не разгневался, понимая, что это испытание ниспослано свыше… Через неделю начали сердиться, уже не зная, каким новым мукам меня подвергнуть… Приехал их главный шаман и обещал, что если отрину Христа, то излечит и даст в жены трех девственниц…

– Ого, – сказал я заинтересованно. – Это за какие заслуги?

– Сказал, что его народ ценит мужество. От таких людей пойдут сильные духом воины…

– И ты не согласился? – спросил я с огромным недоверием.

– Нет, – ответил он очень серьезно, со скромной гордостью. – Я продолжал кротко проповедовать о любви и смирении, на что они еще больше злились и рвали крючьями мясо, ломали пальцы… Однако что плоть? Стойко выдерживая пытки, я утверждал примат духа над плотью. Плоть немощна…

– Индейцы уважают белых, – сказал я. – Чингачгук из рода Маниту назвал бы тебя братом. А Оцеола, вождь семинолов, так вообще бы… Да ешь же! Возьми хотя бы сыр! А то я такой ангел, что все сожру.

Он покачал головой.

– Нет, сперва…

С трудом встав на колени, он склонил голову, сложил ладони лодочкой и забормотал благодарственную молитву. Я постарался есть тише, чтобы чавканьем не осквернять благочестивое занятие.

Брат Кадфаэль молился долго, не обращая внимания на свою наготу, вот уж действительно наплевательски к телу, как будто уже эра нанотехнологий и можно в ближайшем к дому магазине подобрать другое, поновее. Или более модное. Я уж подумал, что он принял очередной обет, типа кто дольше простоит на коленях вот так на голой каменистой земле, но в конце концов монах закончил излагать Богу свою версию случившегося, разъяснил детали, а постскриптум попросил не гневаться на бедные заблудшие души и не наказывать их, ибо не ведали, несчастные, что так распинать людей не совсем хорошо. Тем более пастырей, несущих им свет, любовь и всепрощение.

Наконец он обратил кроткий взор на меня.

– А кто будешь ты, добрый человек? Слыхал ли ты о Христе…

Я молча раздвинул рубашку, на груди блеснул серебряный крестик. В глазах брата Кадфаэля, напротив, появилось выражение сильнейшего непонимания.

– Так почему же… – начал он и замолк.

– Что? – спросил я.

– Почему ты, добрый человек… не возблагодарил Господа?

– За что? – удивился я.

– За пищу, – напомнил он. – Ни один христианин не переломит хлеба раньше, чем прочтет благодарственную молитву Создателю, который послал хлеб и дал нам жизнь.

Я хмыкнул, расправил плечи, надо как-то выкручиваться, в лице гордость и надменность, а голос сделал покровительственным:

– Брат Кадфаэль… у тебя какая степень посвящения? Ну понятно, простой монах… Как хорошо быть простым монахом, совсем простым, совсем простым монахом… Перед нами все цветет, за нами все горит… Тебе еще недоступны высшие уровни… Понимаешь, у нас, жидомасонов, с каждой ступенькой все больше возможностей общаться с Господом накоротке. Ты тоже жидомасон, только еще не знаешь, что ты жидомасон. Вообще все на свете – жидомасоны, но о том, что они жидомасоны, узнают только на самых высоких ступеньках карьеры. К тому времени столько накоплено… я не только о счетах в швейцарских банках, а вообще: связи, власть, карьера, положение в обществе, что уже никто не идет на попятную… Гм, это я отвлекся. Словом, я уже на такой ступеньке, что мне не надо вот так, как простым монахам, записываться в очередь на прием, я сразу мимо секретарши в кабинет к Главному. Я – паладин, понял?

Его глаза расширились.

– Паладин?.. Я столько о паладинах слышал…

– Вот и хорошо, – сурово сказал я, довольный, что он только слышал, но не видел. Не уличит, что я веду себя не совсем по-паладиньи. – Я с Богом веду беседы мысленно, понял?.. Тебе на твоем уровне Господь дал способность стойко переносить пытки… две недели, говоришь, терпел?..

– Господь терпел, – ответил он и перекрестился, – и нам велел.

– Вот-вот. Ты пассивно переносишь пытки, а я могу лечить раны. Сам понимаешь, чей левел выше. А теперь давай ешь. Это тебе как старший по званию говорю!

Он молча взял сыр и принялся есть. Судя по его виду, если бы я велел ему есть землю, он ел бы. Кротко и смиренно. Хороший жидомасон, многообещающий. Верит, слушается безропотно. Такого можно продвигать выше по жидомасонской лестнице. До уровня, как говорится, полной некомпетентности.

Пока он ел, ухитряясь даже это делать кротко и без естественной человеческой жадности, я критически осматривал его тощее тело аскета. На конкурсе «мистер Олимпия» вряд ли дадут первое место, даже с протекцией, это среди симеонов столпников был бы своим человеком, но мы не в том мире и не в другом, мы – в реальном, так что голому и босому в города и села заходить не совсем прилично, не двадцать второй век, когда последние остатки зачатков совести, стыда отпадут.

– Роскошную мантию не обещаю, – сказал я, – но посмотрим, чем тебе прикрыть чресла. А там вдруг да встретим какого-нибудь епископа неправильного… Вот его зарежем, а тебе – мантию.

Он ужаснулся.

– Зарежем?

– Еретика, – пояснил я.

– А, еретика, – ответил он, сразу успокоившись, – да, еретики иной раз успевают раньше нас попасть к невинным душам!

В мешке я отыскал чистую рубаху, спасибо слугам, как знали, что понадобится.

– Держи, – велел я. – Облачись.

Он влез в подаренную одежду, она ему как поповская ряса, я ощутил прилив гордости, вот как я высок и широк, слава мне, богатырю и красавцу, плечи – во, объем бицепсов – во, а трицепсы так ваще…

– Хорош, – одобрил я. – Как Иисус в Гексарайской пустыне.

Он застеснялся, сказал с мягким укором:

– Ну вот еще… Как можно меня уподоблять самому Святителю.

– А я не тому Иисусу, – сказал я. – Их было много. Да хотя бы про Иисуса Навина слыхивал?

Вдали показалась темная точка, выросла вмгновение ока. Я ощутил толчок сжатого воздуха, а Черный Пес затормозил передо мной, упершись всеми лапами в землю. Морда в крови, глаза багровые, красный язык выплеснулся, как стремительная змея, облизал нос и скрылся.

– Это мой песик, – сказал я монаху успокаивающе. – Зовут его Бобик. По дороге подобрал, чего пропадать хорошей собаке?

Брат Кадфаэль улыбнулся, а пес, к моему удивлению, подошел к нему и лизнул в лицо, а потом вернулся ко мне и, громко вздохнув, лег на бок.

– Животные чуют добрых людей, – проговорил брат Кадфаэль. – Да, это хорошая собака.

– У меня нет заводного коня, – сказал я. – Так что, брат Кадфаэль, придется вам потрястись на конском крупе. Там мешок, можете сесть на него. Правда, там доспехи, но вы уж как-то устройте свой тощий зад.

Он запротестовал:

– Я не поеду!

– Почему?

– Мне нужно остаться и донести Слово Веры до этих несчастных, что живут во грехе и умирают, не приобщившись к святому христианскому учению!

Я покачал головой.

– Нет, – отрезал я твердо. – Я довезу до ближайшего села или города, а там как изволишь. Хоть снова на крест, твой выбор. Голосуй, а то проиграешь! А так я буду чувствовать себя виноватым, что попадешь снова на тот же крест. И опять вверх ластами.

Он смотрел умоляюще, я непреклонно покачал головой. Зайчик подбежал на свист, я привязал мешок и взобрался в седло, пес носился вокруг огромными скачками, язык свисает, как красный флаг без ветра, Зайчик пытался достать его копытом, но пес всякий раз отпрыгивал. Я протянул брату Кадфаэлю руку, он ухватился тонкими бледными пальцами, я вздернул наверх.

– Держишься?..

– Да, брат паладин.

– Держись крепче, – предупредил я. – У меня конь… словом, ангел, а не конь!

Зайчик пошел сразу галопом, я все больше и больше отпускал поводья, пока встречный ветер не превратился в ураган, что старался выбить нас из седла. Пес несся у стремени, он казался мне туманным призраком, с такой скоростью двигается скачками. За спиной вскрикивал брат Кадфаэль, затем начал молиться.

Мы проскочили оба села, оставив их далеко в сторонке, а когда впереди показалась река, не стал искал брод, просто велел брату Кадфаэлю держаться покрепче, а Зайчика пустил во всю прыть. Дробь копыт перешла в шелест, как будто шины по асфальту, затем могучий толчок, за спиной ойкнуло, внизу промелькнула рябь воды, и после мучительной паузы, когда во внутренностях пусто, – удар, тела налились тяжестью, конь взбежал по берегу и остановился наверху.

За спиной слышалась целая литания, брат Кадфаэль, путаясь от чрезмерной волнительности в словах, возносил восторженную благодарственную песнь Господу. Его трясло, я слышал по стуку костей, потому не стал прерывать, не поймет, придется терпеть, пустил коня уже шагом, присматриваясь к показавшемуся на фоне красного закатного неба темному замку с зубчатыми стенами и массивными башнями.

Пес всего лишь самую малость приотстал, пока форсировал реку, я даже не посмотрел как, а жаль, он мог перебежать поверху, ведь если бежать быстро-быстро, то можно аки посуху, во всяком случае, снова несется рядышком огромный, с блестящей шерстью, высунутым языком.

Замок почти у горизонта, мрачным скопищем камня высится на высоком холме, а вокруг разместились, образовав звезду, пять крупных деревень. К замку только одна дорога, да и та поднимается на холм в противоположной от ворот стороне, чтобы всякий, кто бы ни двигался к замку, проходил под самой стеной, откуда могут не только бить прицельно из луков и арбалетов, но даже лить кипящую смолу, вар или сбрасывать камни.

Сам замок, с высокими башнями и толстыми стенами, надменно и гордо возвышается не только над деревнями, но и, казалось, над всем этим плоским равнинным миром бескрайних пашен, лугов, плесов, небольших рощ.

– Хорошая защита, – проронил я. – Удачное место.

За спиной задвигалось, слабый голос сказал с дрожью:

– Это не холм… вернее, холм потом насыпали. Там скала, на ней первые рыцари построили башню. Простую, деревянную. В ней и держались первые годы против сил Тьмы. Потом, когда силы Хаоса отступили, сюда началось переселение. К башне приделали еще пристройки, а когда места стало не хватать, собрали крестьян из окрестных селений и насыпали холм. На нем и возвели замок. Сперва из дерева, потом уже ломали камень и строили эти несокрушимые башни.

Я сказал уважительно:

– Это же целая крепость!

– Теперь да, – донесся из-за спины голос, – ее вокруг замка строили уже потом. С каждым поколением что-то добавляли, перестраивали.

Я сам чувствовал, что крепость перестраивалась много раз, всякий раз становилась выше, шире, мощнее. Первые рыцари, выстроившие деревянную башню на утесе, ахнули бы, не поверив, что эта мощь выросла из зароненного ими зерна, ведь даже скалу ту не отыскать, ставшую краеугольным камнем.

Сейчас это замок из серых массивных глыб, по углам высокие башни, что острыми крышами царапают проплывающие чуть выше тучи. Есть даже ров, хотя и без воды. В массивных воротах угрюмо блещет опускная решетка, а дальше, похоже, еще одна, чтобы въезжающих можно было остановить, расспросить досконально, а то и обыскать, отбирая оружие.

Зайчик, уловив мою мысленную команду, пошел легким галопом, замок начал отодвигаться в сторону, а когда почти миновали, я увидел, почему ворота с этой стороны всегда заперты: северная часть стены обвалилась, уничтоженная странным ударом, словно исполинский кулак размером с башню проломил брешь, задев еще пару зданий внутри. Там обнажились внутренности, свисают стропила. С этой стороны замок почти весь затянут буйным плющом, камни покрыты зеленым мхом.

– Никто не живет?

Брат Кадфаэль вроде бы покачал головой.

– Дурное место.

– Чем?

– Дурное место, – повторил он убежденно. – Мало ли, что там…. Зато сразу за ним и расположился Плессэ, благословенный город. Здесь я учился у местных братьев смирению и послушанию.

Мы обогнули холм, взору открылся яркий беспечный город, который я принял бы, скорее, за постоянно действующую ярмарку. Несколько десятков домов, с полсотни хаток и еще сотни палаток и даже шалашей по всему периметру. В середине этого пестрого базара, естественно, замок, однако больно невзрачен, зато следом за его стенами три дома, настоящие дворцы.

Несколько телег ползут к распахнутым воротам, возчики нахлестывают лошадей, спеша попасть в город до наступления темноты. Зловещий красный свет пал на стены, на землю, удлинив наши тени так, что они добежали до ворот и трусливо юркнули в город раньше, чем мы подъехали к воротам.

Глава 4

Дюжие стражники с обеих сторон, крепкий старшой, ветеран и два священника, что окропляют въезжающих святой водой. Стражники внимательно и цепко следили, чтобы никто не увильнул от святого очищения. На моих глазах впереди возникла брань, одного перехватили и заставили еще раз вытерпеть кропление, да еще и потребовали, чтобы прочел «Аве, Мария».

Когда мы приблизились, я поклонился и сказал первым:

– Хорошая мера, святые отцы! Суровая, но необходимая.

Стражники никак не среагировали, ведь лесть – тоже подкуп, а один из монахов спросил строго:

– Кто будешь, странник на черном коне? Это твой пес?

– Просто странник, – ответил я. – Я им и хотел бы остаться. И собачка тоже моя. Она тихая, ласковая. Но за моей спиной человек, который поручится за меня. Вы ему наверняка поверите больше…

Брат Кадфаэль с трудом сполз с коня, с Зайчика спускаться – все равно что со второго этажа без лестницы, вид жалкий, хоть рубаха еще не успела истрепаться или даже испачкаться.

Тот же монах спросил меня требовательно:

– Почему мы должны верить этому человеку больше, чем тебе?

Второй монах подошел и махнул в мою сторону метелкой. Несколько капель попали мне на руки, на ноги, остальные потекли по коже Зайчика. Я ответил вежливо:

– Потому что он не может по уставу ездить на коне. А я здесь намереваюсь купить ему мула.

Кадфаэль приблизился к ним, что-то сказал вполголоса. Они заговорили втроем, причем второй монах и на Кадфаэля брызнул вроде невзначай: доверяй, но проверяй, как говорил товарищ Сталин, молодец, бдительный, такой не даст объехать себя на кривой козе.

Наконец старший монах повернулся ко мне, строгий голос прозвучал удивительно мягко:

– Прямо по этой улице неплохой постоялый двор. Там всегда, правда, не хватает мест, но скажите, что вас прислали братья из монастыря святого Себастьяна.

– Спасибо, – ответил я.

– Вам спасибо, – сказал монах.

Мы раскланялись, я слез с коня и взял его под уздцы, раз уж брат Кадфаэль пойдет пешим. Второй монах все же спросил, указывая на пса:

– А это… это не…

Брат Кадфаэль сказал живо:

– Это пастуший пес, потерявший хозяина!.. Он помогал пастырям собирать овец.

Мы прошли в ворота, упоминание о пастыре – почти лицензия на любые бесчинства: ведь Христа и человечество часто сравнивают и рисуют в образе пастуха, что со здоровенной клюкой в руке пасет дурных овец. А сторожевые волкодавы, по мнению церкви, это как раз они – смиренные слуги Божьи.

Ведя Зайчика в поводу, мы неспешно шли по середине улицы, на нас оглядывались. Все четверо: конь, пес, я и даже Кадфаэль – весьма отличаемся от обычных горожан. Кадфаэль – аскетичным лицом и великанской мужской рубахой, что явно накинута на голое тело, а остальные – ростом, статью, играющими мышцами.

Постоялый двор завидели издали, ворота еще распахнуты, во дворе виден трехэтажный каменный дом с множеством пристроек. Мы неспешно двигались к нему, чувствуя, как усталость дает о себе знать, как вдруг за спиной послышался топот копыт, крики, свист.

Со стороны городских ворот, под аркой которых мы недавно прошли, на полном скаку несутся, громыхая железом, всадники на тяжелых конях. Не меньше десяти, все весело гикают и улюлюкают, стараясь достать разбегающихся прохожих плетьми, стучат на скаку в плотно закрытые ставни.

Мы оказались застигнуты посреди улицы. Конечно, мы бы успели убраться, но у меня слишком уж развито чувство собственного достоинства, а брат Кадфаэль просто растерялся, остановился с раскрытым ртом и растопыренными руками. Зато пес насторожился, под гладкой кожей вздулись тугие мышцы. Он стал похож на отлитую из металла статую.

Всадники налетели с грохотом и топотом, но я все хоть не в доспехах, но в одежде, что причисляет к благородному сословию, стоптать не решились, только один замахнулся плетью:

– Ты глухой, сосунок?

Я поднырнул под руку, ухватил за кисть и с силой дернул на себя. Он вывалился, как куль, земля дрогнула и застонала от удара закованной в железо туши. Не ожидая, когда поднимется, я повернулся к другому, у меня в самом деле длинные руки, ухватил и точно так же сдернул с коня. Здоровяк грохнулся с таким звоном, будто весь склепан из плохо скрепленного железа. Первый попытался приподняться, но захрипел и снова распластался в пыли, картинно раскинув руки.

– Я сосунок, – согласился я. – Это видно, правда? А кто вы?

Не отвечая, они подали коней, беря нас в полукольцо, а затем окружили полностью. Открытые окна и двери на нижних этажах захлопывались, но из верхних выглядывали любопытствующие горожане. Старший из всадников, огромный красавец в дорогих, но сильно поношенных и с боевыми отметинами доспехах, быстро огляделся, на красивом породистом лице проступало бешенство.

– Ты кто? – заорал он.

– Тот, кто тебя уроет, – ответил я. – Но заупокойную не обещаю.

– Ты?

Не отвечая, я сказал громко:

– Брат Кадфаэль, ты испепели гневом двоих справа, а я вобью в землю по ноздри троих слева. Остальных сожрет наш пес, ему тоже надо чем-то кормиться!

Рука красавца уже выдернула меч из ножен до половины, но пес зарычал и сделал шаг вперед, слегка припал к земле, как перед прыжком, и все застыли, словно вмороженные в лед лягушки.

Красавец наконец сказал надменно:

– Я – Грубер, барон Дикого Поля, а также эрл Натерлига и Гунлара, владетель Дикси и Серых Сосен.

Я прямо посмотрел ему в глаза, и хотя он в седле крупного жеребца, но я смотрю на него, как будто с высоты крыльца взираю на замершего внизу лакея.

– Всего этого лишишься, если не повернете коней и не уберетесь немедленно.