Амулет, который простая копалка, на груди под рубашкой, а все четыре Ариантова браслета я, поколебавшись, сунул в мешок. Их надевают на голые руки, но время года пока что не то, на мне рубашка, а сверху теплый свитер из козьей шерсти. Связан грубо, но надежно, вязали мужчины, женщины еще не научились этому чисто мужскому занятию, так что свитер толстый, грубый, тепло хранит, как дубленка, а панцирь прижимает к спине и груди, не дает продувать ветру.

Ланселот и Асмер неодобрительно косились на мое неполное рыцарское облачение, но смолчали, ибо я хоть и рыцарь, но какой-то неправильный рыцарь, не воспитанный в нужных традициях с детства, а возведенный на поле боя ударом меча по плечу. Такому еще предстоит обтесываться, дабы стать истинным рыцарем Христова воинства.

Асмер, быстрый, мгновенно перетекающий из одного состояния в другое, компьютерный спецэффект, а не человек, сразу же уставился на лук Арианта.

– Все-таки берешь?

Потомок эльфов, необычайно быстрый и меткий стрелок из лука, он, естественно, замечает только луки, сравнивает со своим, всякий раз довольно задирает нос, но это первый лук, которым ему щелкнули по носу, а потом еще и врезали между остроконечных ушей.

– Ага, – сказал я и, заметив хмурый взгляд Ланселота, шмыгнул носом и вытерся рукавом. Ланселот холодно отвернулся, уже знает мои шуточки. – А что, узнал его свойства?

– Нет еще… но если оставишь, разберусь быстро!

– Фигушки, – ответил я любезно. – Потом от тебя не получишь!

Он захохотал, быстро и дробно, словно рассыпал сухой горох.

– По себе судишь? Ну-ну, что уставился?

Я подмигнул ему, сказал заговорщицки:

– Хорошо смеется тот, кто стреляет последним.

Он открыл рот, не понял, хотя смутно уловил некий великий смысл, а я тронул коня, поехал мимо дворца. Шартреза изволила помахать рукой. Великая честь, провожает сама королева, я поклонился, больше похожий на варвара своими доспехами и манерой носить меч за спиной, зато едущий следом Сигизмунд выглядит образцом рыцарского облачения, изящества и рыцарских манер. В полном доспехе, шлем с пышным плюмажем, забрало поднято, открывая чистое юношеское лицо. Тяжелый рыцарский конь укрыт кольчужной сеткой, а поверх – яркой попоной из красных и белых квадратов, расположенных в шахматном порядке, красный крест на плаще, на шлеме, на щите, даже на сапогах.

Народ по обе стороны дороги расступался, мы поравнялись с тремя монахами. Я остановил коня.

– Благословите в дорогу, святые отцы.

Все трое пробормотали короткую молитву, а отец Дитрих сказал тихо:

– Рядом с блестящим юным рыцарем вы, сэр Ричард, сама скромность. Впрочем, скромность красит человека.

– Да, – согласился я. – В серенький такой цвет.

Он кивнул, в глазах не проскользнуло ни тени улыбки.

– Иным серый цвет необходим, чтобы их не слишком замечали, не так ли, сэр Ричард? Не знаю, увидимся ли мы еще… потому хотелось бы задать вам вопрос, на который в другое время я бы не решился, чувствуя вашу уязвимость.

Я проговорил настороженно:

– Слушаю вас, отец Дитрих.

– Сэр Ричард, почему все-таки в вашем сердце нет религии?

Я посмотрел по сторонам, наклонился и сказал ему почти на ухо, чтобы не услышали закапюшоненные собратья:

– Но ведь Бог в моем сердце есть?

– Есть, – согласился он с некоторым колебанием. – Наверное. Возможно. Но религии уж точно нет.

Я сказал негромко:

– Если вернусь, считайте, что я не отвечал на этот вопрос. А если не вернусь, то считайте коммунистом и знайте, что религию я утратил по вине самой же религии. И ничего, жив.

Он посмотрел на меня с ужасом и жалостью.

– Сэр Ричард, религия и законы – пара костылей, которые ни в коем случае не следует отнимать у людей, слабых на ноги. Повторяю, ни в коем случае! Не все же сильные, коих ведет, как вы хорошо сказали, церковь, что внутри нас! Большинство – просто люди со всеми слабостями и дурью!

– Я это запомню, – пообещал я. – В моем мире… моих землях больше опирались на один костыль, да и тот подгнивший… Прощайте, отец Дитрих.

– Постарайтесь уцелеть, – попросил он.

– Да уж, – ответил я, – к вящей славе церкви. Общение с вами мне дало немало.

Решетка ворот заскрипела, поднялась с натугой. Стражники приветствовали нас, голоса хриплые, простуженные, но все держатся бодро, молодцевато, при нашем приближении всяк выпрямлял спину, разводил плечи и старался смотреть орлом или хотя бы львом. Сигизмунд наклонил копье, дабе не царапать свод, кони прошли бок о бок, копье снова нацелилось в синее небо, я видел, как Сигизмунд готов поскорее опустить забрало и копье, дабы пришпорить чудовище в шахматной попоне и метнуться на противника… хорошо бы – дракона, да чтоб огнедышащего…

– Сиг, – сказал я доброжелательно, – расслабься.

Он вздрогнул, покраснел, посмотрел на меня испуганными глазами.

– Зачем?

– А то перегоришь, – сказал я. – Нам еще ехать и ехать. А если будешь ждать, что вот-вот что-то выпрыгнет, загукает, растопырится да ка-а-а-ак гавкнет, то свалишься через милю. Или уже не заметишь, как в самом деле что-то выпрыгнет. И начнет тебя жрякать, посыпая перцем и чесноком.

Он сказал торопливо:

– Сэр Ричард, я так боюсь осрамиться в ваших глазах!.. Вы такой воин, такой воин…

– Ага, – ответил я саркастически, – воин.

Он поглядывал на меня испуганно и с невероятным почтением, а я в самом деле чувствовал себя старше его лет на тысячу или хотя бы пятьсот, сколько там прошло с его феодального века до моего постиндустриального, хотя на самом деле мы или ровесники, или же он старше меня на пару-другую лет.

Ворота остались за спиной, но острозубая тень от них еще тянулась под копытами наших коней, как мы с Сигизмундом увидели большой отряд конных воинов под началом паладина. Они ехали навстречу, следом двигалась, поскрипывая высокими колесами, крытая повозка.

Сигизмунд сообразил первым, явно увидел какие-то особые знаки, торопливо подал коня на обочину, соскочил и стоял там в смиренной позе буддиста. Я тоже сдвинулся в сторону, но остался в седле.

Повозка поравнялась с нами, занавеска отодвинулась, я увидел худое, изможденное постами и бдениями лицо, горящие фанатизмом глаза, плотно сжатые губы.

– Благослови, святой отец! – сказал Сигизмунд с жаром.

Человек с горящим взором перекрестил его, сказал жарким голосом:

– Будь благословен, рыцарь. Остерегайся тех, что уступают дьяволу!

В мою сторону он бросил взгляд острый и пронизывающий, я ощутил жар во внутренностях. За повозкой проскакало еще двое всадников, Сигизмунд влез в седло, я уже ехал далеко впереди, он догнал меня, спросил вполголоса:

– Это и есть святой человек, которого ждут в Зорре?

– Ты же сам просил у него благословения!

– Я просто увидел эмблему служителя церкви!

– Он это, он.

– Как жаль, – вырвалось у него.

– Чего жаль?

– Что уезжаем, – сказал он простодушно. – Нельзя было задержаться хоть на сутки?.. Послушали бы проповедь, исповедались бы во всех грехах, испросили бы его напутствия на дальнюю дорогу…

Я помолчал, ну что сказать, ну что сказать, устроены так люди, буркнул нехотя:

– Еретик не тот, кто горит на костре, а тот, кто зажигает костер.

Он не понял, переспросил:

– Костер? Но ведь на кострах жгут ведьм, колдунов, всякую нечисть!

– С теми, кто считает, что обладает истиной, и не ищет ее, спорить невозможно. Этот нунций для себя все решил. Он забыл, что любая религия – это повязка, изобретенная человеком, чтобы защитить душу, раненную обстоятельствами. А он превращает эту повязку в каленое железо.

Сигизмунд подумал, сказал нерешительно:

– Но ведь надо же… каленым железом, сэр Ричард? В мире нечисть сидит на нечисти и нечистью погоняет!

Я скривился, потом махнул рукой.

– Извини, ты прав. Я слишком привык к более щадящим методам. Но ты прав. Когда яд заражает тело, а противоядия нет, лучше выжечь и часть собственной плоти, корчась от боли, но остаться жить. А раны зарастут, зарастут, Господь все предвидел и дал нам великую способность заращивать раны телесные и душевные. А Христос говорил хорошо и правильно, только его обычно не дослушивали…

Сигизмунд посмотрел вытаращенными глазами, спросил осторожно:

– Как это?

– Ну, к примеру, он сказал, что если вас ударили по правой щеке, подставьте левую и, пока противник будет замахиваться, ударьте его ногой в пах. Или можно поднырнуть под руку и в челюсть его, в челюсть! Хотя можно и в печень… Что мы обычно и делаем, поступая по его заветам.

Сигизмунд задумался, а я позволил Черному Вихрю вырваться вперед. Он шел красивым ровным скоком, прекрасный конь, грива развевается по ветру, хвост вытянут в струнку, мышцы перекатываются под кожей. Он не видит разницы, в тяжелых доспехах я или без. На гору поднимается с такой же резвостью, как и скачет вниз, а потовые железы у него, похоже, отмутировались.

Так мы ехали трое суток, изредка на берегах рек видели мелкие поселения. Первые два дня нас встречали достаточно доброжелательно, хоть и настороженно поначалу, на третий вообще прятались в лесу, едва видели двух вооруженных всадников. Сигизмунд хмурился, обеспокоенно посматривал на небо, вертел головой по сторонам.

– Спорные земли, – сказал он наконец. Быстро поправился: – Не в том смысле, что спорные, весь мир принадлежит Господу, а следовательно, и нам, его верным воинам, а в том… что сюда часто проникает Зло.

– Ничего, – утешил я. – Добро всегда побеждает Зло. Правда, его же оружием.

Сигизмунд вскинул брови, глаза стали совсем голубые, как у куклы за три пятьдесят из простенького универсама, не понял, а я не стал напоминать, что хоть глупость – божий дар, но злоупотреблять ею не следует, ибо на фиг мне умный спутник? Я сам умный. Два – уже перебор. Мы и так едем, двое сильных молодых самцов, что будь это в моем мире, наше партнерство приняли бы однозначно. Сигизмунду лучше и не намекать, из какой клоаки я выполз, нам бы сейчас в компанию старого колдуна, гнома и прекрасную амазонку. Ах да, еще эльфа обязательно, без эльфов как-то неполно…

Я ехал, погруженный в свои невеселые думы, все старался уложить в сознании картину этого странного мира, слишком много несостыковок, вздрогнул от странного голоса молодого рыцаря:

– Сэр Ричард…

Я поднял голову, по телу пробежала дрожь. Уже не запад, а все небо – в яростном огне, словно вспыхнул верхний слой атмосферы, а сейчас загорится нижний. Клубы плотного красного огня, размером с Африку, полыхают жарко, бросают на землю тревожный багровый отсвет. Солнца не видно, можно лишь угадать, где сквозь пурпур просвечивает иногда оранжевым, желтым, вот-вот там расплавится небосвод и на землю закапает всесжигающий огненный дождь.

– Прекрасный мир сотворил Господь, – сказал Сигизмунд благоговейно. – Как красиво!

– Господь у нас Творец, – согласился я. – Нелепо, но замечательно! Гениальнейший Творец может творить что-то и просто для красоты. А вот дьявол для торжества красоты пальцем не шевельнет. Ладно, твой конь устал, здесь и остановимся на ночь. Жаль, место неуютное…

Проехали еще чуть, выбирая место для ночлега, вблизи ни рощи, ни ручейка, но везет не всегда, с трудом отыскали местечко, где из сухой земли торчат мертвые, словно опаленные взрывом, кусты; Сигизмунд принялся собирать хворост, я расседлал коней, своего отпустил, прибежит на свист, Сигизмундова пришлось стреножить.

Седла уложили возле костра, закат некоторое время воспламенял громады облаков, затем небо стало лиловым, потемнело, выступили первые звезды. Я лег, положил голову на седло. Звездное небо выгнулось настолько глубокой чашей, что казалось колодцем. Я взглянул со странным желанием обнаружить изменения в расположении звезд, тупое дитя асфальта, как будто помню хоть одну звезду, где она и как! Небо как небо, черный бархат и помигивающие искорки. Зато знаю, что мигание от атмосферы, иначе с чего мигать, не пульсары, да и для пульсаров мои глаза не телескопы Максутова…

– Как хорошо, – вздохнул Сигизмунд. – Когда зришь такое вот… да, такое, то всем сердцем чувствуешь красоту и величие замысла Творца, что сотворил мир не только совершенный, но и прекрасный… Слава Господу за его труд!

Я лежал на спине, он сидел, скрестив ноги, как Будда, лицо вдохновенное, в глазах религиозный экстаз. Хороший парень, везде может находить доказательство величия Творца и его заботы о нас, двух рыцарях в ночи. Наверное, и самого Творца он представляет в виде могучего седого рыцаря в полном облачении из железа, чистом и сверкающем, с длинной седой бородой, сверкающим взором из-под вскинутого забрала, с треугольным щитом, на котором крупными буквами написано: «Я – есмь Господь».

– Слава, – сказал я. Подумав, добавил: – Аминь.

– Аминь, – ответил он автоматически, потом спросил настороженно: – Это почему ж аминь?

– Потому что он устранился от дел, – ответил я, – передоверив весь этот мир нам. Теперь от нас зависит: засрем его весь или частично, а может быть, превратим в цветущий сад? Даже с дьяволами нам придется самим, сэр Сигизмунд!

Он смотрел на меня настороженно, в лице проступила тревога.

– Сэр Ричард, а это… не кощунство?.. Не клевета на Творца?

– В чем? Что человечеству и даже церкви нужен дьявол? Сиг, не будь на свете дьявола, многие набожные люди никогда не помышляли бы ни о Боге, ни о церкви, ни о следовании заповедям, что на самом деле вовсе не дураком придуманы.

Он сказал нерешительно:

– Сэр Ричард, ваши речи… слишком близки к тому порогу, за которым тащат на костер. Вполне заслуженно.

Я зевнул, сказал лениво:

– Ладно, давайте спать. Ничего нет крамольного в том, что есть люди, в которых живет Творец, есть люди, в которых живет дьявол, а есть человеки, в которых одни глисты. Спите, сэр Сигизмунд!

В ночи прозвенел тихий легкий смех, ласковый и чистый. Мы умолкли, прислушивались. Сигизмунд торопливо бросил на пурпурные угли пару сухих веток. Вспыхнули оранжевые огоньки, тьма неохотно отодвинулась, словно выдавливаемая невидимым поршнем, я даже ощутил разрежение воздуха, Сигизмунд охнул и застыл с отвисшей челюстью. В раздвинувшемся кругу света стояла молодая девушка. Я бы принял ее с некоторой натяжкой за ангела, а Сигизмунд, судя по его виду, принял и без всякой натяжки. В белых развевающийся одеждах, целомудренно скрывающих ее молодое сочное тело до самых пят, видны только босые ступни с нежными, никогда раньше не ступавшими по земле голыми подошвами, лицо по-детски припухлое, глаза синие, наивно-радостные, румяные щечки с умильными ямочками, взгляд маслянисто покорный и ласковый. Она смотрела с удивлением, как на попавших сюда неизвестно как в ее мир. Складки одежды слегка шевелятся, выдавая соблазнительную полноту юного, но уже созревшего тела. Свет костра наполовину пронизывает легкую ткань, проступают очертания ног, даже форма нижней половины живота, тонкая талия, полные груди…

Она смотрела так, что кивни ей, радостно сядет рядом или на колени, обнимет за шею, а руки нежные, ласковые, прижмется горячей грудью по-детски, уже готовая инстинктивно к тем действиям, что запрограммировала природа для мужчин и женщин.

Пока я таращил на нее глаза, Сигизмунд просипел что-то, приходя в себя, каркнул, сказал осевшим голосом:

– Кто ты, прелестное дитя?

Она светло и радостно улыбнулась, голос ее был детский, звенящий, как тихий лесной ручеек:

– Мы переселенцы, едем дальше на север. Говорят, там люди лучше, а мир спокойнее. Наш лагерь там…

Повернувшись вполоборота, так, что ткань четко обозначила ее полную, созревшую для хватания мужскими ладонями грудь, она показала неопределенно в темноту.

– А ты? – спросил Сигизмунд с неподдельной тревогой и нежностью.

– Я вышла… – сказала она и стыдливо улыбнулась, – вышла из лагеря… и отошла подальше…

Сигизмунд сам покраснел, даже не мог себе представить, что такая прелестная девушка может присесть на корточки и, задрав подол на голову, какать, тужась и краснея, так что морда просто багровая, а глаза как у рака, сказал торопливо:

– Да-да, ты собирала хворост, но где он в такой ровной степи… Иди к нам, погрейся, а потом мы отведем тебя к родителям, чтобы ты не заблудилась…

Она стыдливо улыбнулась, глаза ее бросили по сторонам пугливые взгляды, не видит ли кто, решилась и пошла к нам. Глаза немножко испуганные, но на щеках разгорелся румянец, а масляный блеск в глазах стал заметнее. Она грациозно села рядом с Сигизмундом, при этом движении полные груди колыхнулись из стороны в сторону, натягивая ткань острыми кончиками. Даже когда уже сидела, прижавшись к нему боком, груди еще некоторое время завораживающе двигались, все уменьшая амплитуду, круглые колени высунулись из-под платья, она стыдливо пыталась натянуть укоротившийся подол, не получалось, объяснила с виноватой улыбкой:

– Я вышла только в ночной рубашке… у меня под нею ничего нет, мне стыдно…

Сигизмунд, красный как вареный рак, торопливо заверил:

– Да ничего, это ничего!.. Я ничего такого даже не думаю, даже совсем не думаю!

Но уши полыхали, как огни на нефтяной вышке. Она сказала стыдливо:

– Все-таки я одна с двумя мужчинами среди степи… Да еще ночью. Мне просто страшно…

Она подвигалась, устраиваясь, Сигизмунд пылал весь, девушка прижималась к нему грудью, всем телом, таким сочным и зовущим, даже я на другой стороне костра слышал мощный зов, самый древний и неодолимый, потому именно его и стараются в первую очередь подделать, имитировать.

– Ты не с двумя, – поправил я почти сочувствующе. – Я ведь с тобой не заговаривал первым!

Она вздрогнула, в ее больших синих глазах, сейчас уже томных, с поволокой, проступил испуг.

– Да, – ответила она жалобным голосом, – но я так испугалась в ночи и замерзла…

– Грейся, – сказал я. – И еще… я ведь не приглашал тебя к костру, верно?

Страх в ее глазах рос, румянец на щеках сменился бледностью. Сигизмунд смотрел на меня с растущим раздражением, девушка спросила почти шепотом:

– Кто ты?

Я промолчал, давая ей взглядом понять, что она мне нравится, но провести себя не дам. Сигизмунд обнял ее за плечи, что покорно смялись под его ладонью, теплые, пухлые и нежные, сказал неприятным голосом:

– Это сэр Ричард, паладин…

Она дернулась так, что его рука соскользнула ей на спину, где-то там затормозила на нижней, сильно оттопыренной части.

– Па… паладин?

– Да, – подтвердил я почти с сочувствием. – Паладин… А это значит, что вижу такой, какая на самом деле.

Она охнула, с непостижимой скоростью подхватилась, в глазах был страх. Застыла на мгновение, на лице обреченность, я сделал ей знак, чтобы убиралась. Еще не веря в спасение, она поспешно метнулась в темноту, топот босых ног вроде бы сменился сухим стуком копыт, несущих легкое тело.

Судя по бледному лицу Сигизмунда, он тоже что-то уловил, в глазах отчаяние.

– Сэр Ричард, – прошептал он белыми губами, – а… какая она?

– Не знаю, – ответил я.

– Но вы сказали…

Я ответил с великой неохотой:

– Мало ли что говорим женщине!.. Особенно когда хотим уязвить! Но я не стал бы, даже если бы мог… Расставаясь с ними, мы все же храним в памяти лучшие минуты?.. Пусть останется такой… какой видели. Какой сама хотела казаться.

Последний оранжевый язычок поплясал на рубиновом угле, порыскал, отыскивая еще хоть крошку древесины, вздохнул и втянулся вовнутрь в терпеливом ожидании сладостного мига, когда я брошу еще сухую ветку сверху. А лучше – две. А помечтать можно, что могучие руки человека поднимут всю охапку и швырнут на россыпь багровых углей, внутри которых ждет своего часа жар.

Звездное небо все так же бесстрастно смотрело на темную землю и наш крохотный багровый огонек. Сигизмунд сидел в горестном оцепенении. Я хотел сказать, что печалиться не стоит, все женщины такие, надо видеть их в том облике, в каком сами подают нам себя, ну разве что вот так в путешествии через опасные края надо принимать меры предосторожности, но дома должны делать вид, что не замечаем, и в самом деле стараться не замечать, а видеть их только такими, какими нам стараются казаться. А тот, кто видит женщин в их настоящем облике, теряет многое. Очень многое. Может быть, даже всю красоту и все желание вообще жить.

– Ну и дурак же я, – прошептал он тихо.

Я хмыкнул:

– Довольно просто сказать: «Ну и дурак же я!», но как трудно заставить себя поверить в то, что это действительно так… Ничего страшного, я сам обожаю женщин, у которых ноги недалеко от головы. Настолько недалеко, чтобы прямо задница с ушами, это уже идеальная женщина… Однако не стоит попадаться в лапы даже идеальной.

Он спросил хмуро, с упреком:

– Вы так о женщинах… нехорошо, сэр Ричард! Неужели у вас нет дамы сердца?

Сердце мое упало, я ответил сдержанно:

– Уже нет.

– Почему? Она вас не любит? Но это еще не причина. Неразделенная любовь возвышеннее.

– Она любит, – ответил я коротко.

Он посмотрел удивленно, переспросил:

– Вы это ощутили?

– Она даже сама сказала, – ответил я невесело.

– Но… сэр Ричард! Что же вам еще надо?

– Если женщина говорит, – ответил я с болью в голосе, – что она вас любит, то это еще совсем не значит, что она любит только вас. Давайте спать, сэр Сигизмунд.

Глава 3

Утром он, бледный и печальный, торопливо развел огонь из остатков хвороста, прогрел мясо и даже хлеб. Молча позавтракали, обоих пробирала дрожь, днем солнце накаляет доспехи, однако ночью даже возле костра зуб на зуб не попадает, от земли тянет могильным холодом. Коня я подозвал свистом, а Сигизмунд долго бегал за своим, ловил, тот ухитрился и со спутанными ногами отдалиться почти на милю.

– Хорошо, – заметил я одобрительно, – трусцой от инфаркта.

– Что, сэр Ричард?

– Говорю, утренние пробежки очень полезны для рыцарского духа.

Он покачал головой.

– Ох, сэр Ричард… никогда не пойму, когда вы говорите серьезно!

Выехали навстречу заре, солнце поднимается из-за дальнего леса маленькое, злобно-красное, сулящее то ли бурю, то ли что-то еще нехорошее. Если солнце красно к вечеру – то хохлу бояться нечего, если красно поутру – то хохлу не по нутру. Ладно, здесь вообще нет такого великого народа, что пирамиды построил и евреев из Египта вывел.

– Я смотрел следы, – проговорил вдруг Сигизмунд. – Ничего… Неужели она была одна?.. Одна ночью?

– Без женщин прожить еще можно, – заметил я, – но без разговоров о них… гм… сомневаюсь.

Сигизмунд покраснел, сказал, оправдываясь:

– Да так дорога короче… На ней сам дьявол ноги сломает, как только ваш конь скачет по таким кочкам…

– Плохие дороги требуют хороших проходимцев, верно?

Он посмотрел с подозрением, подумал, указал широким жестом вокруг:

– Здесь пустые места, я не видел следов жилья. По крайней мере, недавних.

– Ты все еще о ночной гостье?

Он сказал с обидой:

– А что плохого? Может быть, ей в самом деле нужна была помощь?

Я кивнул:

– В чем-то ты прав, ведь кто не рискует, тот не пьет… в смысле, того не хоронят в гробу из красного дерева. А то, что она все-таки ведьма, так от одного греха подальше, к другому поближе, верно? А ты ее почти уболтал. Женщины все любят ушами. Особенно те, у которых от ушей растут ноги.

Он спросил уныло, но с надеждой:

– А вы в самом деле не рассмотрели… кто она?

– Кто много спрашивает, – ответил я, – тому много врут. Но я в самом деле не стал всматриваться. Отогнал – и ладно. Я понимаю, что если враг не сдается, его уничтожают, но как-то не могу всерьез считать врагом красивую женщину… или которая может прикинуться красивой. Ведь они все прикидываются: с помощью макияжа, шейпинга, дантиста, портнихи, курсов общения! Для нас прикидываются.

– Но, если…

– Жизнь, – сказал я наставительно, – на десятую долю из того, что с нами происходит, а на девять десятых из того, как мы на это реагируем. Реагируй весело!.. Иначе жизнь будешь видеть в виде лестницы в курятнике – короткой и в дерьме.

– Сэр Ричард! Вы говорите ужасные вещи!

– Нет, – ответил я, – я оптимист. Знаю, что в жизни обманывают только три вещи: часы, весы и женщины. А все остальное – жизнь есть жизнь, в какой бы позе ни проводилась. Надо жизнь любить, иначе…

Он не ответил, смотрел ошалелыми глазами. Я проследил за его взглядом. Над вершинами холмов в нашу сторону летел, часто-часто взмахивая крыльями, громадный дракон, похожий на большую лиловую ящерицу. Я поспешно вытащил меч. Сигизмунд со стуком захлопнул забрало, в левой руке щит, готовый принять удар огненного дыхания, в другой меч, красиво изготовленный для удара.

Дракон налетел, ветер от крыльев ударил по нашим телам, как порыв шторма. В последний миг крупное лиловое тело взмыло, пронеслось над головами. Кончик меча Сигизмунда блеснул на расстоянии ладони от белесого брюха крылатой рептилии. Размерами дракон с коня, даже с пони, худого такого пони, в смысле, туловище размерами с пони, а лапы, формой похожие на львиные, толстые, как ноги моего коня, с острыми когтями. Хвост, как у ящерицы, которых я ловил в детстве, только, понятно, покрупнее.

Сигизмунд поворачивался в седле, глаза следили за крылатым чудовищем. Дракон распахнул пасть, донесся скрежещущий звук, словно на скорости в сто пятьдесят грузовик затормозил перед «зеброй». Сигизмунд побледнел и в бессилии опустил меч, но я визга тормозов наслышался, как и следующего за ним глухого звякающего удара со звоном вылетающих стекол, мой меч в руке, я рассматривал крылатое чудовище с живейшим интересом.

– Сэр Сигизмунд, – сказал я. – Он не так уж и опасен… У него кости должны быть пустотелые, вы их мизинцем перебьете!

– Да, – сказал он слабо, – вы все породы драконов знаете?

– Зачем мне породы? – ответил я бодро. – Я знаю законы гравитации. И эти… аэродинамики, наверное. Правда, жук их не знает, потому и летает, но жук, по-моему, просто нагло пользуется магией.

– А дракон?

Дракон сделал быстрый полукруг и снова понесся в нашу сторону, угрожающе растопырив все четыре лапы с выпущенными когтями, распахнув пасть и снова издав так испугавший сэра Сигизмунда отчаянный скрип тормозов по асфальту. Я привстал на стременах и выставил в сторону дракона лезвие меча. У меня руки длинные, да и меч не римский гладиус, дракон завизжал еще громче и, как я и ожидал, круто ушел вверх и в сторону, блеснув незащищенным брюхом.

– А дракон, – ответил я запоздало, – слишком уж реальный. Воняет рыбой, вон чешуйка упала, крылья потертые, шрам на боку, заметил?.. То ли кто-то мечом, то ли с другими драконами цапался.

– С другими драконами?

– Ну да. В весенний гон.

Сигизмунд привстал на стременах, замахнулся, дракон пролетел над головами, рыбой пахнуло сильнее, сделал крутой разворот, из пасти огонь узкой струей, а потом широкими лепестками цветка, глаза горят яростью, когти блестят, Сигизмунд наконец вскрикнул нервно:

– Сэр Ричард… не испытать ли вам свой молот?

– Зачем? – ответил я. – Он уже испытан.

– На драконах?

– Я говорю вообще, обобщенно.

– А если дракон…

Я сказал, стараясь, чтобы голос звучал уверенно:

– Он слишком уж страшен. Когда нападают, так не топорщат перья.

– А как? – спросил он обалдело.

Кони наши, встревоженные, но не обезумевшие от страха, идут ровной рысью, дракон все еще кружил над головами, имитировал пикирующий бомбардировщик, но я видел, что когти постепенно втягиваются, огонь из пасти уже не пышет, сам дракон взмывает на высоте двухэтажного дома.

– У него тут, – предположил я, – наверное, гнездо. Вон на том холме, похоже…

– А разве они не в норах?

– Разные виды, – ответил я, хотя Сигизмунд, похоже, прав, драконам больше идет жить в норах.

Дракон сделал над нами последний круг, на большой высоте, лапы поджаты к пузу, прокричал что-то презрительно-угрожающее и полетел обратно. Сигизмунд проводил его долгим взглядом. Из груди вырвался вздох, трясущаяся рука с огромным облегчением сунула меч в ножны.

– Как вы догадались, сэр Ричард?

– Да он напал сперва вяло, – ответил я, – а потом все злее и злее. Именно, когда подъезжали к самому холму. А едва начали удаляться, тут же снизил темп яростных атак, чтоб не разбить себе пятак… Пусть живет, ящерица. За что ее убивать? Это не человек же, которого всегда есть за что прибить, оплевать, унизить, втоптать, размазать…

Он некоторое время еще оглядывался, сказал нервно:

– А вы не очень высокого мнения о человеке, верно?

– Человек… – буркнул я. – Чем выше он задирает нос, тем больше демонстрирует его содержимое. Потому что задирать нос ему хоть и свойственно, но рановато. Всегда на одном и том же месте спотыкается.

Сигизмунд некоторое время ехал молча, потом поинтересовался осторожно:

– На каком месте?.. Сэр Ричард, вы говорите, как наш священник, только Господа не повторяете через слово. И молитвы я от вас никогда не слыхал.

– Молитва от слова «молить», «умолять». Нет, Сиг, Господу наши мольбы не нужны, наоборот… Ему нужны сильные и гордые люди. Он помощников себе растит, а не рабов, халявщиков! Дарвин ошибался, считая, что человек произошел от обезьяны. Этот процесс еще только начинается, хотя прошло фиг знает сколько веков и миллениумов.

Дорога давно исчезла, мы ехали, ориентируясь по солнцу. Я все равно называл это дорогой, ибо в России дорогой называют то место, по которому собираются проехать, так что ехали по прямой, как стрела, дороге, далеко впереди появились небольшие рощи, проплывали справа и слева, но постепенно становились шире, наконец слились в единый лес.

К счастью, не русский лес, где не всякий заяц проберется, а почти ухоженный европейский парк: деревья огромные, величественные, красивые, даже картинно красивые, мягкая трава, а когда поехали через сосновый бор, копыта зашелестели по толстому, вкусно шелестящему слою из сухой хвои. Лишь в низинах еще лежат, прикрытые ворохом темных листьев, последние залежи снега, слипшиеся в серые грязные льдины.

Вершины не сплетались над головами, там яркое синее небо, солнечные лучи красиво освещают коричневые стволы, оставляя другую половину в густой тени. Ярко блестят янтарные капельки сока. Очень медленно лес начал темнеть, я сообразил, что деревья просто встали плотнее, а хвойный лес сменился лиственным.

Из полумрака леса далеко впереди выступило сооружение из камня, ветхое и полуразрушенное. Между массивных глыб, покрытых зеленым мхом, пробивается трава, упорно втискивая корешки, пытаясь раздвинуть каменные плиты. Кони начали фыркать, а мой зло ржанул, ударил землю копытом. Глаза оставались кроваво-красными, не пооранжевели, значит, опасности нет, просто не нравится здесь. Сигизмунд забормотал молитву, начал осенять направо и налево крестными знамениями.