Марк прожег в газете дырку сигарой, потом еще и еще. Итак, у их богоданного сына ужасная наследственность, он может вырасти извращенцем, ветхозаветным убийцей, если не позаботиться заранее. Кое-что неприятное, подлое в Танисте мерещилось Марку и раньше, но он не хотел расстраивать Мину, боясь, что она обвинит его в малодушии, трусости. Марк аккуратно сложил газету, сдул пепел на пол и прошел в спальню.
      - Отойди, у него так разовьется косоглазие. - Мина читала в кресле-качалке детскую книжку сказок, чтобы потом, на ночь вслух ее пересказать. Малыш зашевелился в кроватке, агукая. Она откликнулась эхом, подошла, взяла на руки, загуркала на незнакомом языке.
      - Вы специально разговариваете так, чтобы я ничего не мог понять, пошутил Марк. - Ты нежна с ним, как никогда со мной, нет, ты посмотри только, как властно он хватает грудь.
      Последнюю фразу Марк не сказал, а подумал.
      Хорошо еще, что у него остались привычки. По телефону он заказал столик в самом известном и дорогом ресторане, где скатерти слепят белизной, словно горные вершины, а бокалы и люстры сверкают не хуже бриллиантовых подвесок Агаты. Ничего, Марк постепенно успокаивался, скоро старушка умрет и все достанется Мине, ждать осталось недолго.
      На десерт, поколебавшись между ванильным и земляничным парфе, Марк выбрал ореховое, с солоноватыми соринками фисташек на замороженных сливках, и впал в тревожное ожидание. И то сказать, Мина тогда настолько увлеклась Танистом, что так и не позвонила мужу и, кто знает, вернись он неделей позже, дело могло бы зайти слишком далеко. Уезжая из Пантеита, он надеялся, что с юношей все как-то само собой устроится, мальчик превратится в мужчину, волосатого, гортанно крикливого, его будет не узнать. Но получилось, право слово, ничуть не хуже. Фрачный официант поставил на стол запотевшую вазочку с крапчатым лакомством, Марк, отправив первую ложку в рот, вздохнул удовлетворенно. Что касается ребенка, то в конце концов судьба сама обо всем позаботится, как позаботилась о Танисте и о рыжей Олимпии, которая не боялась утонуть и все-таки утонула, унеся тайну на укатанное волнами, в редких ракушках песчаное дно.
      Доедая последнюю порцию оседающего на нёбе ореховым инеем парфе Марк забыл о письме доктора окончательно. Устав от обильной пищи, воспоминаний и яркой белизны скатертей, он решил выкурить сигару в баре напротив, недорогом, но довольно-таки приличном, судя по сдержанной вывеске и малочисленной публике. Перейдя черную от вечера и дождя улицу, он оказался за голубой, в невидимых хлебных крошках скатертью, между мыльным запахом из туалета и жареного с кухни, но пересаживаться не имело смысла - иначе он не смог бы заглянуть в зеркальные окна ресторана, из которого только что ушел.
      Изысканно одетые, с нежными румяными лицами, с влажными от вина и пряностей глазами, с хрустальной рябью на лысинах и плечах, посетители одного из самых дорогих в городе ресторанов не спешили задергивать зеленые портьеры, и в этом смысле идеально было бы стоять под дождем на улице, но и здесь, попивая пережаренный мокко, тоже было неплохо. Марк завидовал этим неспешно жующим богачам, ковыряющим мясо цесарки в зубах, на мизинце посверкивает бриллиант величиной с фигу, а девушка напротив покачивает серебряной туфелькой, скользкий шелк падает с теплого колена, и сгорбленный ветром прохожий замедляет шаг. Марк завидовал самому себе, сидящему там, это было радостное чувство, медленно заполняющее его до краев, и только невкусный кофе мешал, обещая по возвращении домой изжогу. Да и это не беда; он прогуляется полквартала пешком, глядишь, небо и развиднеется.
      26
      Мина уложила спящего мальчика в кроватку, накрыла легким, игрушечным одеялом и залюбовалась: безмятежностью маленького Будды дышало круглое бледно-смуглое лицо. И все-таки в линии голубоватых, как основание цветка ириса, век угадывалась будущая надменность, отчеркнутая китайской тушью бровей, наивно разведенных сновидением. Он вырастит хитрым, сильным и красивым, и никакой страх больше не заставит ее содрогнуться от смертельного холода, поперхнувшись мягкой вуалевой тканью, забившейся от сильного ветра в рот, или глотком соленой воды - перед ее сыном отступят небо и море, не говоря уже про людей.
      Погладив мягкую, едва опушенную головку мальчика и даже не отдав себе отчет, что ее пальцы ощутили ту же неровность, что и у Таниста под копной вьющихся волос, Мина вышла в гостиную, бесшумно задвинула под стол стул, поправила старинную, с гобеленовыми рыцарями скатерть. Марк и здесь оставил свой след - толстый столбик сигарного пепла на крупе белого коня. Мина, досадуя, огляделась в надежде найти что-нибудь, на что можно было бы аккуратно сдуть пепел, не испачкав свирепую лошадь, которую с трудом удерживал хромой паж, одна нога у него была короче и толще другой: ничего. Уже не досадуя, а сердясь, Мина прошла в прихожую, пошарила в корзине со старыми газетами, их собирали для растопки камина, того самого, перед которым они с Марком так складно все порешили, и наткнулась на пакетик с мышиным ядом. Нарисованная мышь больше походила на ощерившуюся крысу. Их дачные мыши, которые зимой дырявили сугробы насквозь и дальше, вглубь, были маленькие и с круглыми ушками. Они, словно по волшебству, весной появлялись из земли одна за другой, три, четыре, пять, и снова исчезали, а иногда Мина находила их похожий на цветочные семена помет на кухонной полке.
      Наконец ей удалось вытянуть из связки, немного надорвав, газету, на которую она аккуратно переместила, покатив, рыхлый столбик и уже собиралась стрясти под корешок азалии, когда заметила, что газета в нескольких местах прожжена. Сначала она испугалась, что пепельный уголек все еще тлеет, но через минуту опомнилась. Противный Марк когда-нибудь спалит весь дом и ребенка! Мина поспешила к мальчику, который во сне по-овечьи заблеял, потом зарычал. Газета полежала еще некоторое время на столе как вещественное доказательство миновавшей опасности, пока Мина наконец не вспомнила, где она видела плохо отпечатавшийся пейзаж - кусок холма и их вилла в Пантеите со стороны дороги. Фотограф скорей всего не захотел рисковать костюмом, пробираясь по тропинке вверх через ежевичные заросли, а жаль - оттуда вид намного выигрышней. Мина с любопытством принялась за текст.
      То, что действующие лица - ее знакомые, она догадалась не сразу, сбивало и чужое имя Таниста, но, когда поняла, ей стало страшно, как если бы она упала в пропасть: тело разбилось, погибнув, а душа все еще переживала земные страхи, полыхая в огне. Только один человек мог сочинить подобную историю, сплетя все пустяки и выдумки в один кровавый узор, так похожий на местный орнамент, и этот человек был ее муж, Марк. И этот его взгляд перед уходом, когда он встал в изголовье кроватки, так что ребенку пришлось закатить сытые, масляные глазки, чтобы улыбнуться папе. Но Марк никогда не записывал своих историй, тем более не публиковал. Значит, все напечатанное в газете правда и его взгляд, который она уже однажды видела, взгляд любопытного мальчишки, подбившего из рогатки щегла, означал другое. Когда он отвернулся к двери, рука у него дрожала, как у царя Лайя.
      Мина прикоснулась к горячей, со светлым пухом волос макушке спящего мальчика, под изогнутыми по-восточному веками беспокойно заходили белки, и на цыпочках вышла в прихожую. Порывшись в корзине с газетами, она достала пакетик с мышиной отравой и осторожно высыпала в баночку с содой, которой Марк иногда запивал дорогой, но не всегда полезный для желудка ужин.