Продолжая делиться наблюдениями о чешуекрылых и членистоногих, Липа, не торопясь, доела четвертый бутерброд и в нерешительности рассматривала песочное печенье. Острые металлические блики, отраженные через прорехи виноградного навеса фруктовым ножом или вилкой, слепили глаза фотографической вспышкой. Там, наверху, над растительным укрытием зной вытравил все до одной тучи и залил густой синевой небо.
      - Надо же, еще одиннадцати часов нет, и такая жара. Ты не подашь мне минералки?
      - В холодильнике, если ты хочешь холодную, - любезно, но сквозь зубы. И добавила, предупреждая вопрос: - Сока уже нет.
      Марк так не умеет от нее отделываться: вежливо и в то же время демонстративно, и Липа его замучила всевозможными просьбами, услугами, без которых могла легко обойтись. Она постоянно цепляла его, прячась за нежными интонациями, использовала то так, то этак, приближая легкими, словно прикосновение ветерка, касаниями, невинными просьбами. Мине прежде и в голову не приходило, что мужчину можно подчинить, непрестанно напоминая о себе подобным образом, но однажды Марк, передавая Олимпии соль, просыпал немного на скатерть, та едва не расплакалась, и Мине стало бедняжку жаль. Впрочем, ненадолго. Когда гостья в шестой или восьмой раз перед обедом выпила ее сок, который себе не заказывала из ложной экономии, поскольку все равно не платила, Мина на очередную просьбу о глоточке заказала ей отдельный стакан, и официант принес для Олимпии отдельный счет. Получилось это вовсе не специально, просто Мина очень хотела пить, Марк за компанию с доктором уехал в соседний город, а пообедать они случайно зашли в дорогой ресторан.
      Мина выждала несколько минут, рассматривая переливающуюся жирным маслом картину на противоположной стене. Это был все тот же вид с Олимпа на вздымающее гуттаперчевые волны море, что и на акварелях в более дешевых заведениях, только без тонущего парусника, и, наконец, предложила Олимпии деньги. Та покачала головой, но, пересчитав содержимое кошелька, взяла в долг, пообещав вернуть через неделю.
      Они вышли на белую улицу с синими, под стать глубокому ультрамарину, тенями от пыльных шелковиц, и Липа в надежде обрести прежнее равновесие попросила Мину подержать ее сумку, пока она подкрасит губы. Жаль, что этого не видел Марк. Отяжелевшая после бокала вина, которым пришлось запивать пряную подливу к рагу, Мина раньше времени опустила руку, и содержимое сумки просыпалось на тротуар: ссохшийся мандарин, половинка гребня, ключ, который не подходил к двери, записная книжка, два письма... Очень-очень интересно, на одном конверте как будто Агатин почерк. Надо будет тетушке еще раз написать. Подвинув мыском туфли огромную перламутровую пуговицу к нагнувшейся за ключом Липе, Мина извинилась: "Это не твоя? Я так объелась, что, кажется, не дойду до дома. Пойдем куда-нибудь посидим".
      Свернув за угол ослепительно контрастирующей улицы, они оказались на точно такой же, только еще белее и еще синее, потому что ровно посередине ее рос темно-голубой кипарис, а солнце склонилось на запад. Когда они дошли, жмурясь из-под шляп в захлопнутые синими же ставнями окна, до дерева, то увидели за ним дорожный указатель и перекресток: налево дорога уходила в гору, направо - делала зигзаг, судя по верхушкам неподвижных кипарисов. Мина пожала плечами и шагнула за угол ближайшего дома, в дразнящую абрикосами тень, прислонилась к стене.
      Ее мучила жара и немного совесть. Присевшая на опрокинутое ведро Липа вопросительно запрокинула голову, отчего раскрасневшееся от ходьбы и досады лицо окрасилось в ярко-розовый, в тон облетающему гранату, цвет.
      - Здесь должен быть сквозной проход на соседнюю улицу, но надо идти через двор, а там собака. - Мина оторвалась от неровной прохладной стены. Надеюсь, она проводит сиесту в своей будке.
      Олимпия медленно, нехотя поднялась и, даже не отряхнув сзади юбку, поплелась за Миной через чужой, заваленный жестяной рухлядью двор.
      - Наверное, здесь когда-то жил лудильщик. - В подтверждение слов, подпрыгнув, покатилась старая алюминиевая кружка и зарычала во сне собака. Обе женщины ускорили шаг и через минуту стояли у калитки.
      - Надо же, - удивилась Мина, - мы с Марком столько ее искали и не нашли, а с тобой вышли случайно.
      Мина лукавила; она не была здесь с мужем, но ей хотелось сказать Олимпии что-нибудь приятное, ободряющее: такая она шла за ней послушная и грустная. Калитка с душераздирающим скрипом отворилась и тут же захлопнулась, пропустив женщин под влажную древесную тень. У Мины вдоль позвоночника побежали мелкие, как лесные муравьи, мурашки.
      - Вот видишь, здесь совсем близко от берега, правда, лавочек нет. Зато никто не хрустит гравием и не наступит случайно на волосы, если ты захочешь прилечь.
      Они устроились сразу за тамарисками, на бугорке под высокими соснами, на том самом месте, где русский князь рыдал, узнав, что его дочери осталось жить два зимних дня. Мерно, перебиваемое шумом ветра в упругих кронах, плескалось море, набегая на узенькую полоску песка. Липа облокотилась на рыжий сосновый ствол, Мина, постелив пляжное полотенце на теплые сухие иглы, легла рядом, и у нее опять появилось ощущение, что думают они об одном. Странно, но за столько лет с Марком она научилась угадывать реакции мужа, недовольство или восхищение, разные чувства, однако не мысли целиком. Значит ли это, что он прячется от нее или просто ни о чем, кроме еды, всерьез не думает? Как бы то ни было, но общая с Олимпией мысль звучала так: "Какое счастье, хотя бы не надолго остаться без мужчин".
      В подтверждение Липа села, чего никогда бы себе не позволила в мужском обществе, ссутулив плечи, подобрав юбку, вытянула далеко вперед покрывшуюся гусиной кожей ногу, на которую метил москит. Лицо расслаблено, без морщин, уголки губ глубоко вдавлены и опущены вниз, кожаным зобом соединяется с шеей подбородок. Мина протянула руку и сняла с ее блестящих рыжих кудрей сухой лист. Липа благодарно улыбнулась.
      - Я тебе не рассказывала? Я ведь вдова.
      - Соболезную. Наверное, тебе придется уехать отсюда, чтобы оформить наследство?
      - Никакого наследства. - Липа захлопала в ладоши, пытаясь поймать докучливого москита. - Я неофициальная вдова. И, знаешь, я даже рада, что он умер, а не просто бросил меня. Когда он исчез, оставив вещи, книги, наверное, считал, что так мне будет легче: то ли где-то мертв, то ли скоро вернется, - я, дурочка, решила сначала, что это игра. Ведь невозможно так сразу поверить... А когда поверила, то чуть с ума не сошла, купила таблетки, но принимать сразу не стала, решила: сперва нужно убедиться.
      Бедная, бедная Липа, что-то такое Мина подозревала. Странно, что Агата не написала про это письма, но история так незатейлива, так банальна, может, тете стало скучно, она вздохнула и, скомкав, выбросила в мусор бумагу, да. С другой стороны, не будь богатой Агаты, не было бы и у Мины красивого мужа, шумящих под порывами ветра итальянских сосен и благоухающих клумб. Чем бы она тогда отличалась от Олимпии?
      - Я была как невменяемая: ни о чем думать не могла, кроме как о возлюбленном. Могла часами сидеть у его ног и плакать от счастья. А он улыбался, смеялся надо мной, утешая поцелуями. Милый, нежный, покупал для меня игрушечных зверей. И редко, словно дарил, допускал близость, тогда становился мрачным и жадным. Я ужасно этих минут боялась и в то же время мечтала о них, я желала его всегда, каждое мгновение, каждой клеточкой и сама себе не верила от счастья.
      Мина перевернулась на спину, закрыла глаза. Теперь меньше пахло землей и больше солью. В тот день, когда Марк уехал и она сидела на лавочке одна, ее под левую лопатку укусил шершень. Длинный, с полосатым тельцем, он сначала накручивал спирали вокруг, а когда она откинулась на спинку, поставил жгучую, отравленную ядом точку напротив сердца и околел, повиснув на шифоновой ткани. Мина от боли и страха закричала: левая рука онемела полностью. Она заплакала, пытаясь содрать кофту с плеча, чтобы вытащить жало и избавиться от насекомого. От движения яд проник глубже, ей стало трудно и жарко дышать, и она опять закричала. Наконец к ней кто-то подошел, залитые слезами и болью глаза ничего не различали, она послушно повернулась, и чьи-то руки сорвали блузку, она только запомнила запах земли и травяного укропа. "Ничего, укус больной, но через несколько дней пройдет. Я провожу вас домой или, если хотите, отдохните здесь". Руки осторожно запахнули Минину спину обратно в шифон, ей по-прежнему было неудобно дышать, но плакать она перестала и, повернувшись, спросила: "А сколько мне нельзя будет плавать?" Почему-то ей казалось, что укус нельзя мочить, и это ее ужасно расстроило, и она поторопилась уточнить, поскольку перед ней стоял Танист собственной персоной. Он садовник, он должен все про этих тварей знать лучше любого доктора, она ему полностью доверяет.
      18
      Пронзительно, подражая павлину, совсем близко закричала птица, запутавшись, должно быть, в рыбацкой сети, выставленной у соседского сарая для просушки. Двумя террасами выше, в двухэтажном особняке, покрытом струпьями обветшалой штукатурки, также обитало несколько местных семейств, но павлинов они держали навряд ли; ситцевые занавески на грязных окнах, разделенных попарно выпуклыми медальонами, обыкновенно были задернуты, а в палисаднике рос буйный чертополох.
      - Это не павлин. Так же точно кричит человек, если его сильно дернуть за волосы. - Доктор без всякого сожаления отдал бубнового и трефового королей и собрал карты в ладонь.
      Пробив виноградный потолок, на козырную даму, наполовину прикрытую, как клетчатым пледом, другой картой рубашкой вверх, упала крупная капля, но дама только шире заулыбалась, не выронив из руки цветок.
      С самого утра со стороны моря на берег надвигалась черная, как дым от пороховых пушек туча, однако подувший с юга ветер к обеду изменил направление и часа два еще сияло высокое, холодное солнце. Потом снова потемнело; откуда-то из-за острова, сбоку, докатился жидкий, будто стреляли картечью, гром. На пляже зашевелился поземкой песок, в парке заскрипели сосны, а через минуту все, даже на втором этаже, почувствовали, как в землю врезалось тяжелое, должно быть, чугунное ядро. И опять стало серо, тихо.
      Полдня ждали, не шли на пляж, что вот зарядит дождик; хлопало, развеваясь шторой, окно, и если в виноградных прорехах что-то мелькало, то это было тусклое, почти осеннее солнце. Теперь они часа три, как напившись чая, играли в преферанс. Хитрая Липа потянула за кончик одну карту, а сдала, переглянувшись с Марком, другую: она с ним играла в паре.
      - Разумеется, павлины здесь когда-то жили. Правда, не совсем здесь, а несколько дальше, в следующей усадьбе по побережью. Тамошний дворец больше и шикарнее нашего, но от него практически ничего не осталось, и деревеньки никакой нет поблизости. Честно говоря, не думаю, чтобы одичавший павлин согласился поселиться в можжевеловых зарослях...
      Доктор вышел из игры и взялся за карандаш, чтобы подсчитать проигрыш. Марк стер со щеки следующую каплю, размером с чернильную кляксу, и раскурил сигару. Прохладный, как родниковая вода, без вкуса и запаха, выветренный воздух наполнился запахом жженой шерсти и кошачьей мочи. Мину замутило, а Липа, наоборот, вдохнула поглубже.
      - Но даже если он там остался, то вы его отсюда никак не услышите. А крик этот, если хотите знать, во-он из того домика, там две чудны2е дамы живут. Говорят, они мучают собак и кошек, если те к ним нечаянно забредут.
      - Смотри-ка, - к Мининому плечу наклонилась Липа, - неприступный красавец ухаживает за нашей дурочкой Катей.
      Действительно, стремительно и важно, словно юный король по ковровым ступенькам, вверх на хозяйскую половину поднимался Танист. Шаг его был легок и быстр, подбородок приподнят, плечи расправлены; за ним увязалась собака-мать.
      Мина посмотрела на тучу, серым пятном накрывшую стол.
      - Наверное, скоро пойдет дождь. Я пойду приготовлю в гостиной.
      Марк кивнул и тоже встал из-за стола, а через минуту вернулся с новой бутылкой портвейна. Все-таки зря мальчик стал так часто бывать на виду, уже четвертый раз за три дня - мужу это явно не нравилось, и его трудно в этом винить. Мина, неслышно ступая, подошла к окну, из которого была видна часть хозяйской площадки. Нет, никого.
      После той истории с шершнем Мина стала рассеянно здороваться с мальчиком, встречая его на дорожках парка или в саду. Однажды на небольшой, обнесенной частоколом бамбука лужайке она угостила шоколадом карапуза, с которым мальчик играл в прятки. Тот при ближайшем рассмотрении оказался хозяйским внуком c выпадающей из левой ноздри соплей; она сказала ему несколько ласковых слов, он глядел карими глазенками исподлобья и не уходил, пока не закончился шоколад. Танист терпеливо ждал в сторонке, перекидывая из руки в руку похожий на коричневое яблоко плод, и от угощения отказался. Тем же вечером она застала его прореживающим клумбу евкрозии и попросила несколько клубней для дома.
      С некоторых пор он все чаще и чаще стал появляться здесь, у хозяйского летнего домика, как все полагали, из-за Катюши, а на самом деле больше возился с ее малолетним братом, выбегая в сад за неловко брошенным мячом и презрительно не глядя в сторону виллы. В любом случае Марк достаточно хладнокровен, да Мина и сама не слишком уверена, ради кого приходит мальчик, вполне возможно, что и ради юной Катерины.
      Вот она, перепрыгивая через две ступеньки вниз, догнала ковыляющего на кривых ножках братца. Как удивительно похоже эта девочка размахивает рукой, точь-в-точь Марк! И все же, если предположить, что Катя - его дочь, а ее умершая мамаша, по выражению тети Агаты, та самая "молоденькая потаскушка", в которую юный Марк был влюблен, то, значит, он может иметь детей, просто не хочет от нее.
      Мина прошла в гостиную, поправила у овального зеркала локон, за спиной мелькнул силуэт доктора. Ее всегда смущало это зеркало напротив окна, как будто не только ты наблюдаешь, оставаясь незамеченным, но и за тобой следят. Закипела спиртовка; Мина разложила приборы на подносе, повернула янтарный мед к свету, подумав, добавила серебряную пепельницу. Она всегда возила с собой дорогие безделушки, они помогали ей обживаться, создавали уют. Это Марк везде и всегда чувствовал себя как дома, будь то ресторан или гостиница, он знал наперед, где что будет расположено, вот и здесь... Впрочем, он никогда не говорил, что не бывал здесь раньше. А она и не спрашивала, как не спрашивала вообще о прошлом, боясь наткнуться на какую-нибудь прежнюю, но во временной отдаленности все еще прекрасную связь. Соперничать со всеми женщинами, с которыми когда-то встречался Марк, у нее не было ни сил, ни желания, и, если задуматься, она их, молоденьких и красавиц, в конце концов победила.
      Снова закричала птица, откуда-то сверху, от особняка с медальонами. Это место на горе, рассказывала приглушенно хозяйка, действует на людей странным образом: они отрекаются от детей, семей, живут в разрушенном особняке, практически ничего не делая, сидят и плюют в песок. Говорят, там раньше было святилище Кибелы, оно-то так и действует на человеческие души.
      Мина заварила чай, сходила в спальню за кофтой - потемнело и ветер, прохладно. Наверное, что-то похожее влияет и на ее мозги: иначе как бы она додумалась, что Катя - дочь Марка, а Липа - его любовница и они сговорились ее отравить? Мина выплеснула чай в окошко, чуть не угодив в щенка, - вкус ей показался слишком горьким. В ванной комнате тщательно прополоскала рот, сняла с веревки свой купальник и плавки мужа. У нее были основания Марку не доверять - однажды он чуть не погубил ее, и она отлично помнит выражение его лица, минуты долгие, ужасные, за которые она последовательно расставалась с верой в Марка, с любовью к Марку, с жизнью наконец.
      Это случилось, когда они в первый раз приехали сюда, раздраженные проведенным в Европе медовым месяцем.
      В те мягкие августовские дни Марк обычно проплывал пятьдесят метров до тянущейся вдоль берега железобетонной полосы, влезал на нее и прогуливался по щиколотку в воде, рассматривая приросшие к шершавой поверхности ракушки, иногда наклонялся и доставал какую-нибудь. Мина, пользуясь бетонной преградой для передышки, заплывала далеко, дальше, чем обычно. Правда, чтобы взобраться на нее, требовалась чья-то помощь - на глубине волны помогали, подталкивая, но ближе к искусственному барьеру оттаскивали назад.
      Как обычно, дождавшись попутной волны, она протянула мужу руку, стараясь держаться так, чтобы не ободрать о неровный отвесный край грудь или колено, когда ее потащат наверх. Марк, действительно, присел на корточки, она еще заметила, как напряглись плавки, представила, как ловко он ее подхватит, прижмется сухими губами к забрызганному лицу, нагретым телом - к холодному, и засмеялась, сбивая и без того неровное от усталости дыхание. Однако отлив устремился назад, а муж руки так и не протянул. Мина слегка побарахталась, сопротивляясь, в надежде, что Марк все-таки поможет, но вода слишком сильно отталкивала назад, и она теперь наверняка ободрала бы колени об острый ракушечник. Тут подкатила следующая волна, и она повторила попытку. Марк, рассеянно улыбаясь, смотрел жене в лицо, не двигаясь. Мина начинала сердиться: ему ли, который панически боится глубины, не знать, насколько это неприятно. Догнавшая сзади высокая волна с шумом и брызгами разбилась о невидимую на поверхности преграду, и Мина попыталась выбраться сама боком, цепляясь пальцами рук и ног навроде краба, не обращая внимания на ссадины, но отхлынувшая вода снесла ее обратно. На несколько секунд она потеряла ориентацию и медленно заворачивающийся, словно бумажный кулек для конфет, край волны накрыл ее с головой. Когда, наглотавшись воды, она наконец вынырнула, тараща глаза и отплевываясь, то рядом увидела любопытные, с усмешкой в черном блестящем зрачке глаза мужа. С таким выражением смотрят дети на застрявшую в паутине муху, еще живую...
      Рассерженная воспоминанием, Мина отставила чашку с вновь заваренным чаем и, выйдя на улицу, остановилась на пороге, оценивая ситуацию: солнце по-прежнему занавешено тучей, небольшой, в форме молодого кита, уже выпустившего свой фонтан, и переходить в дом незачем. Прорвавшийся луч угодил в тарелку с яблоками, согрел рыжую макушку раскладывающей пасьянс Липы, она мечтательно пожевала губами, словно силилась чего-то не сказать или сказать иначе. Сидящий напротив Марк разламывал печенье и клал щенку на нос, тот чихал и ловил на лету. Мина, следя за ленивыми, расслабленными движениями мужа, немного успокоилась: так безобидно выглядела сценка. Но через минуту ее пронзило другое: они так же лениво по очереди откусывали от одного яблока.
      19
      - Вы знаете, сколько в нашем городе бандитов развелось? - Выйдя в располосованный солнечными лучами сад за листиком лимона, который, если его хорошенько размять и понюхать, помогал от мигрени, Мина встретила хозяйку в разговорчивом настроении. - Пока отдыхающих приезжало много, всем находилось дело и деньги у города были. А теперь люди разучились работать на земле, не хотят. Оттого и убивают, крадут друг у друга. Тем и живут.
      Кажется, женщина отвечала на позавчерашний вопрос о смуглых бандитах и ребенке, однако в висках покалывало все настойчивей, и Мине стало неинтересно. Углядев колючку размером с помидорный куст, хозяйка оторвала небольшой лопух и, используя его как тряпку, ловко растение выдернула, бросила под грушу.
      - Вот взять хотя бы грека, ресторатора. Никакой он, к черту, не грек, а сами знаете... Ну и что?.. Со всеми любезный, услужливый, и жены работящие, всегда улыбаются, детей не обижает. А моя дочка, вы знаете, работает посудомойкой в "Палас Фиш", так ее чуть не избили в баре...
      Дочка ее чересчур толстая и басовитая, но есть в ней что-то такое, что мужчин привлекает, непостижимое женскому уму. Мина понюхала зеленую кожицу лимона и, оторвав несколько листиков посветлее, вернулась к дому. В арабской традиции преподнести лимон считалось невежливым, поскольку он кислый, а вот, откусив от яблока, передать его возлюбленному - это находили изысканным. Сделав пару шагов в сторону террасы, где пили холодный чай Липа и Марк, Мина, оглушенная переходом из тени на свет, на секунду остановилась. Не поднимаясь с шезлонга, Олимпия быстро и сильно ударила стоявшего напротив Марка ногой в живот. Ее лицо на солнце выглядело белым и злым, как у самурая, по светлому костюму Марка замелькали мятые тени, он не ожидал удара и, охнув, попятился назад, к развесистой азалии.
      Мина отвернулась. От резких движений и заскользивших в испуге теней ее замутило, в голове без того взрывались маленькие фейерверки, надо поскорее намочить листья лимона и прижать к вискам. Если она позволит себе сейчас думать и расстроиться, то обязательно проболеет целые сутки и вечером не пойдет на корт.
      А ей теперь, как никогда прежде, хотелось двигаться, бегать и прыгать, возможно, потому, что скоро будет нельзя, а она давно не чувствовала себя в такой отличной форме. Несмотря на полноту, она хорошо играла в теннис, не то что Липа, которая скребла ракеткой по покрытию и с каждой подачей уставала все больше и больше. Правда, Марк считал, что у нее есть стиль, но, когда им пришлось играть вдвоем, он замучил Олимпию поучениями едва ли не до слез.
      Стараясь о них не думать, Мина легла, положив холодную повязку на лоб, закрыла глаза. Потихоньку мигрень начала ее укачивать, как в колыбели: раз-два, раз-два, с левой стороны от окна пробилось солнце, надо бы задернуть поплотней шторы. Насвистывая, зашел в гостиную Марк и, взяв что-то, вышел, в спальню не заглянув. Разумеется, он знает, что лучше ее в такие минуты не беспокоить, не колебать сам воздух в затемненной комнате. Но тогда зачем он так громко и весело смеется на террасе, а не подойдет неслышно к ней, не поцелует, как раньше, в расплавленный болью лоб? Таблетки ей нельзя, и повязка давно согрелась, а позвать она не может: стоит посильнее напрячь голос - и от виска к виску замелькают ртутные молнии, Марк об этом знает и все равно не идет. Наверное, ему мало первого подтверждения и он боится ошибиться, выжидает, пока она откормит своей плотью зародыш и тот из капли девственной спермы превратится в младенца, которого можно полюбить. Сквозь проплывающие разноцветные фигуры Мина представила голубоглазого ребенка на берегу, мостящего ракушками песчаный акведук. Надо, надо было им выкрасть с пляжа младенца посимпатичней, а родители пускай бы думали, что потерялся или утонул, крабы на завтрак съели.
      Разрушив целительный полумрак, в спальню вошел Марк, оставив дверь в гомонящий день открытой - специально, он не хотел сейчас обсуждать с ней главное, она такая ласковая, а ему неприятно - когда Мина попросит закрыть дверь, он сможет незаметно уйти. Марк принес долгожданное письмо от Агаты, которая все знала, но на главный вопрос опять забыла ответить. Хотя, возможно, это Минино, сплошь из вопросительных знаков и многоточий послание опоздало, поскольку почта работала неисправно из-за медленно ползущих через море туч.
      "Дорогой мой Мин, - как всегда, сокращая при письме имена, обращалась Агата к племяннице, - дела не так уж хороши. По-прежнему болит спина и коченеют фаланги пальцев. Очень глупо я выглядела позавчера у Т., когда не смогла сбросить туза пик и все подумали, будто я сошла с ума, поскольку шевелю беззвучно губами, а я в это время читала молитву Пантелеймону. И в конце концов выиграла кругленькую сумму, часть которой высылаю Марку на винные развлечения, а тебе на... - Мина пробежала глазами дальше, не останавливаясь. - Позавчера на бегах я встретила... И ужасно разволновалась... Так похож..." Определенно ее письмо до тетушки не долетело - из почтового самолета вывалился багаж, и рыбы, разводя плавниками, не знают, что ответить. Или Агата к концу письма забыла, о чем хотела рассказать в начале, иначе к чему бы ей упоминать Антона, "к которому ты, голубушка моя, была так нежно привязана".
      Мина опустила бесполезное письмо и полежала, не двигаясь, с закрытыми глазами. Голоса на террасе стали громче, потом отступили и пропали вовсе. Она пошевелила пальцами на ногах и, подождав, не отзовется ли движение в голове, приподнялась на локте. Теперь ей лучше перебраться в гостиную, там свежий, не зараженный мигренью воздух. Там она не станет думать о плохом, ведь дурное - это корм для болезни. Мина, подложив под спину подушку, прилегла на застеленный холстинкой диван, взяла со стола книгу, начала главу и задремала.
      Ей слышался, словно издалека, запах сосен и моря, голос Липы, которая продолжала свой рассказ, перебирая на Мининой руке кольца:
      - Смешно, конечно... но я до сих пор ношу склянку с лекарством, даже меняю иногда, когда срок годности подходит к концу, как будто не все равно... Ты знаешь, когда я переехала к нему, через год, наверное... я нашла фотографию маленькой девочки, в таком плоеном чепце, помнишь, были такие, ужасно забавные...
      Липа, рассказывая, легким перышком, словно птичья гадалка, выводила на внутренней стороне ее руки экслибрис, поднимаясь все выше и выше, к локтевому сгибу. Мина вздрогнула, но до конца не очнулась, переключилась на свое: да, Агату было не так просто обмануть в том, что касалось Антона.
      "Я до сих пор его, если хочешь знать, люблю. Даже если он стар и уныл и носит, как тот игрушечный бандит, колючую бороду. Он так никогда этого и не понял, и не смог мне простить своего падения...
      А я-то, наряжаясь в разные наряды, все мечтала, что вот встречусь с ним где-нибудь, дотянусь до пахнущей "Шипром" щеки, тогда многие носили этот запах".
      Мина перевернулась на бок, подобрала ноги. Интересно, это сказала она или снова ее мысли повторила Олимпия? Она наконец перестала щекотать перышком сзади шею и сидит молча рядом, гладит по волосам. На сосновом пригорке так покойно, тихо, только наверху раскачивает кроны ветер, потопивший немало нарисованных кораблей, а на песчаной отмели прибой плещется так сонливо, что покорная его уговорам Мина сладко засыпает. Маленькая девочка в плоеном чепце цвета бледной розы робко и нежно гладит ее по волосам.
      Очнулась Мина, когда на улице зажегся фонарь, освещавший узкое пространство между домом и садом и косым лучом попавший в ее окно. Одна из диванных подушек - с вышитыми ирисами, похожими в темноте на птиц, валялась на полу. Однако разбудил ее вовсе не свет, а приглушенные голоса. Сколько людей и о чем говорили, разобрать было трудно, мешал громкий в ночной тишине шорох шин на нижней дороге. В какой-то момент послышался мужской баритон, и на противоположной стене сарая обозначилась косорукая тень, но ее сразу стерла фарами проезжавшая мимо машина. Мина решила, что лучше встать и зажечь свет, обозначив свое присутствие, но мужчина вдруг чиркнул спичкой так громко и близко, что она почувствовала острый запах серы и испугалась. Что если мужчина находится не за окном, а в комнате? Сидит себе за овальным столом, поигрывая фруктовым ножом. Но тут снова зазвучали голоса, ей показалось - детский, словно говорили с набитым конфетами ртом, и пониженный до страстного шепота мужской. Странное дело, она была уверена, что Катюша вместе со всеми отправилась на очередной концерт, размашисто перешагивая через две ступеньки вверх, так, что видны грязные трусики, или она сбоку, по тропинке, вернулась?
      Мина качнулась вперед, чтобы встать, и в диване запела пружина. А если они решат, что она подслушивала, и убьют за это? Она качнулась решительней и легко, одним движением поднялась на ноги. Этого было достаточно, чтобы увидеть в окно, как девочка, облокотившись голыми коленями на каменный бордюр палисадника, шарит под распустившимися на ночь цветами, вот достала коробку с чем-то, может, склянка с мышьяком? Глупости, это дурманит мысли распустившийся на ночь красный табак. А может, это его ядовитая разновидность и именно поэтому она, Мина, так много спит, или все-таки яд подсыпают в еду? Мина замерла, испугавшись, что ее присутствие выдаст сброшенная на пол подушка - блеклый, похожий на лысого фламинго цветок. Шум проехавшей на большой скорости машины стих, и она отчетливо услышала: "Каждые четыре часа".
      С дерева черной пантерой метнулась еще одна длинная тень, острыми когтями впилась головная боль. Не удивительно, что ей померещилось, будто на соседнем склоне пасется целая стая павлинов, - нужно плотнее задергивать шторы и на закате не спать. Теперь она до рассвета не уснет, ворочаясь. По краю крыши путешествовали пестрые гуси вперемежку с цаплями, выискивая в жестяном водостоке поспевший фундук. Еще несколько часов - и начнется крестьянское утро, раннее-раннее, изнанка дня. Пожалуй, лучше перебраться в спальню, там осталось немного отвара и можно лечь поперек кровати.
      Мина, неся голову осторожно, словно хрустальный горшок с вызванивающими буддийскую мелодию колокольцами, прошла в спальню и, зажмурившись от слез, плавно опустилась на постель, потянув одеяло. Марк громко всхрапнул и подвинулся к краю. Странно, она не заметила, как он вернулся, но тогда где Липа? Марк, почмокав губами, придвинулся ближе; от него пронзительно запахло текилой.
      20
      - Хочешь, я расчешу тебе волосы?
      Сегодня Мина чувствует себя разбухшей от икры лягушкой, ей неудобно и жарко лежать под маленьким и плоским, словно стершаяся монета, диском, хотя солнце только-только выбралось из-за Олимпа. Наверное, лучше будет посидеть в тени. Липа, такая милая и внимательная с утра, будто что-то очень серьезное для себя поняла и простила, подложила ей под спину надувную подушку. Все-таки она бывает чрезвычайно мила, когда захочет, к тому же перестала шляться по ночам, не ворочается и всегда под рукой, чего нельзя сказать о Марке.
      - Не волнуйся, я отлично умею расчесывать длинные волосы, тебе ведь не больно?
      - Нет. Совсем не больно. Приятно.
      Мина, улучив момент, поцеловала причесывавшую ее руку. Плотной чадрой упали на лицо тяжелые волосы, под ними темно и душно, короткие пряди заползают в нос и горло, ужас, хочется закричать. Но Липа уже разделила их на две половины, процарапав гребенкой бледный пробор, высвободила дыхание, значит, она не при чем. Вполне возможно, что это доктор по просьбе Марка заразил мальчика болезнью Миноса.
      - Вы помните историю Минотавра? - весело начал доктор и, дождавшись неуверенных кивков, продолжил: - Жена царя Миноса, Пасифая, которой он частенько изменял, заколдовала мужа: стоило ему возлечь с женщиной, как извергнутое им семя превращалось в скопище ядовитых змей и скорпионов... Он выразительно пошевелил пальцами.