Узнав, что у нас есть газеты 1917 года (Л. выпросил эти газеты из архива Всеволода Иванова у вдовы и сына, обещав не выпускать сокровище из дому), Любимов послал к нам своих сотрудников.
      Молодой одессит приехал с письмом от своего дяди - фронтового приятеля Л. Он начал писать диссертацию о Филдинге, просил помочь ему найти научного руководителя и ответить на несколько вопросов по истории. Будущего диссертанта удалось связать по телефону с коллегами-англистами.
      Наталья Долинина приехала на премьеру своей пьесы в Детском театре.
      День она просидела на репетиции, а к нам пришла отдохнуть перед премьерой, благо от нас до театра близко. Поспала и стала показывать, изображать, как "проходила" ее пьеса. Высмеивая других, она не щадила и себя, лихо щеголяя словечками студенческого, лагерного, канцелярского жаргонов. Мы то и дело заглядывали за перегородку, чтобы посмеяться вместе со слушателями.
      Среди дня появился еще один приезжий - двоюродный брат Л., журналист из Западной Сибири. Он все время приставал к нам, ему не терпелось рассказать о своем замысле научно-фантастического романа. Он утверждал: авторы фантастических книг - самые великие писатели, а романы о будущем обществе должны стать самым важным направлением социалистического реализма: надо показать художественно, каким должен стать коммунизм.
      Он обижался, что его, близкого родственника, приехавшего из "глубинки", не расспрашивают, не слушают.
      Его пристроили вешать какие-то оборвавшиеся занавески.
      Многие люди, приходившие в тот день, видели друг друга впервые, по углам возникали группы собеседников.
      Р. сновала между кухней и комнатами. Никакой общей трапезы не получалось, кто-то бегал в гастроном, благо он был в том же доме, за хлебом, за сосисками. Одного кормили на кухне, другого - в одной из комнат на краешке стола.
      Немногие удостаивались чести - зайти в детскую, где тетя Паня укладывала полугодовалого внука Лёньку. Тетя Паня - колхозница из дальнего Подмосковья - по нескольку месяцев жила у нас в городе, отдыхая от пьющих зятьев и непосильной работы. Она возникала внезапно, несколько месяцев спустя так же внезапно исчезала. Курносого смешливого Леньку, которого называла "хомяком", она очень любила, постоянно возилась с ним, страшно баловала; и одновременно успевала много сделать по дому. Когда Р. говорила к вечеру: "Надо отдохнуть, тетя Панечка, хватит уже", - она только отмахивалась: "От чего отдыхать? Разве это работа? Отъедаюсь я тут и отсыпаюсь".
      Для нас этот необычный день должен был оставаться обычным рабочим днем. Об этом напоминал телефон. Р. звонил редактор издательства "Молодая гвардия", она писала предисловие к роману Харпер Ли "Убить пересмешника".
      Л. иногда удавалось посидеть у письменного стола, где громоздились книги и тетради. Ему предстоял очередной доклад по главе плановой работы "Гёте и театр" в Институте истории искусств.
      Писать дома нам бывало трудно и в более спокойные дни. И мы уезжали в дома творчества в Переделкино, в Ялту, в Малеевку, в Дубулты, в Голицыне, подальше от суеты, от телефона, от гостей.
      ...Впрочем, примерно так же мы живем и сейчас. И эти страницы мы писали в 1984 году в Бильштайне, в гостинице крохотного поселка, вблизи деревни Лангенбрух, где дом Генриха Бёлля. Сюда мы удрали из Кельна.
      Видимо, так уж до конца жизни останется неразрешимым это противоречие, недостижимым равновесие между суматошной, прилюдной жизнью, без которой мы не можем обойтись, потому что не можем обойтись без общения с друзьями, приятелями, коллегами, - и тем уединением, тем затишьем, без которого нельзя ничего написать.
      * * *
      В тот майский день в нашем старом жилище на мгновение встретились, скрестились или надолго сплелись нити разных судеб.
      Иосиф Бродский был в сентябре 1965 года досрочно освобожден, в 1972 году ему пришлось уехать за границу.
      Константин Азадовский был арестован осенью 1980 года, провел два года в Магадане. В 1984 году вернулся в Ленинград, к работе филолога.
      Александр Бабенышев в марте 1981 года приехал в Горький и забрался через окно к сосланному Андрею Сахарову. В мае 81 года он выпустил в Москве рукописный самиздатский сборник к 60-летию А. Д. Сахарова - научные работы, эссе, воспоминания. После этого ему пришлось эмигрировать. Сейчас мы встречаемся то в Кельне, то в Бостоне, то в Мюнхене.
      С Натальей Столяровой мы гуляли в 81 году по Парижу. В 1984 году она умерла в Москве.
      Любимовский театр на Таганке стал одним из очагов духовной жизни Москвы. Мы не пропустили там ни одной постановки. Л. бывал на репетициях, когда ставили брехтовского "Галилея" в его переводе и на закрытых просмотрах инсценировки повести Бориса Можаева "Приключения Федора Кузькина", которая так и не стала спектаклем "Живой", снова и снова запрещалась (до 1989 года).
      Мы приходили в этот театр как в дом добрых знакомых, друзей.
      Эмиграция Любимова в 1984 году - так же, как отставка Твардовского (1970), - это не только несчастье одного художника и одного творческого содружества, но разрушение той живой почвы культуры, которая складывалась в годы оттепели.
      И все же духовное наследство Твардовского живет не только в его книгах, но и в сознании, в душах бывших авторов и бывших читателей "Нового мира". Так и наследие Любимова - живет не только в опыте воспитанных им актеров и режиссеров и на сценах десятков театров Москвы и Ленинграда, и официальных, и "подвальных", живет и на сценах многих других городов, и в мироощущении зрителей.
      Владимир Высоцкий, воистину народный поэт нашего времени, был актером Таганки и строптивым воспитанником Любимова.
      * * *
      Из нашего старого дома последней уезжала весной 1976 года дочь Светлана. Вечером в опустевшей квартире, где оставались столы и несколько скамеек, собрались наши друзья и друзья наших дочерей. Мы прощались с кровом, под которым прожило пять поколений нашей семьи.
      В этой квартире праздновали дни рождения, свадьбы, защиты диссертаций, выход книг и ее обитатели, и многие друзья.
      В прощальный вечер нам было грустно и торжественно. Однако то и дело вспоминались веселые происшествия, розыгрыши, старые шутки - смеялись и говорили: "А ведь и на поминках смеются".
      * * *
      В майский день 1964 года в нашем доме встретились самые разные надежды.
      Мы все надеялись, что скоро освободят Бродского.
      Молодые актеры надеялись на то, что их театр станет самым лучшим в Москве, в Союзе.
      Наталья Долинина надеялась на успех своей пьесы и новых задуманных ею пьес и книг.
      Р. собирала материалы для книги о Мартине Лютере Кинге. Л. написал первые главы книги о Брехте и продолжал работать над большой книгой о Гете. После февральской поездки 64-го года в ГДР мы надеялись, что поедем снова туда и дальше на Запад к Бёллю.
      Некоторые надежды осуществлялись, и это рождало новые, все более беспочвенные надежды, укрепляло старые иллюзии.
      В тот майский день у нас в доме впервые собирали передачу для ссыльного.
      Тогда возник фонд, упоминаемый в записке Лидии Чуковской, который мы называли еще "наш Красный Крест". Одним из его создателей и постоянных, неутомимых деятелей была Сара Бабёнышева. Мы не можем назвать другие имена - тех, кто живет в России.
      В 1966 году уже во многих домах собирали передачи для Синявского и Даниэля.
      В 1974 году Александр Солженицын объявил о создании Общественного фонда, которому передал все гонорары от изданий "Архипелага ГУЛага"; и с тех пор действовали как распорядители К. Любарский, А. Гинзбург, С. Ходорович и другие.
      В последующие годы в нашей новой квартире на Красноармейской улице одни приносили, другие уносили сумки, чемоданы, тюки для заключенных, их семей, для ссыльных.
      В семидесятые годы становилось всё больше посылок от зарубежных друзей.
      Когда в 1976 году "неизвестные злоумышленники" проломили голову Константину Богатыреву - другу Пастернака и Сахаровых, к нам приходили посылки с лекарствами от Генриха Бёлля и других немецких, австрийских, швейцарских писателей.
      В 1979 году, в дни Международной книжной ярмарки, американские издатели притащили несколько больших мешков - витамины, лекарства, разнообразную одежду.
      Все это потом распределяла Татьяна Великанова - она и Анатолий Марченко с самого начала были деятельными участниками Фонда помощи.
      Не прошло и двух лет, и передачи собирали уже для них обоих - Татьяна в ссылке, Анатолий в лагере.
      Посылок и передач становилось все больше, и они были все обильнее, а надежд становилось все меньше.
      * * *
      Из дневника Л.
      17 мая 65 г. В ЦДЛ - встреча с зам. пред. Верховного Суда Теребиловым. Сдавленный череп, лицо в жировых складках, холодные пустые глаза. Говорит бойко, с претензиями на образованность, но обороты и произношение канцелярско-газетного жаргона: "показывают о том", "имеет место низкий уровень", "присяженные заседатели", "всемирно известный гуманизьм нашего советского суда"...
      Я пытался заговорить о Бродском. Он схватился за голову - дешевый актерский пафос: "Не надо, не надо! Не оказывайте давления. Это дело сейчас на рассмотрении. Если вы начнете здесь обсуждать, я должен буду давать себе отвод". Но дальше сам же заговорил, врал, путал: "Бродский сейчас в лагере под Иркутском" (в действительности он был не в лагере, а в ссылке в Архангельской области). Говоря уже о чем-то другом, опять ко мне: "Надо признать, товарищ Копелевич, что ваш Бродский не отвечает кондициям".
      На мой вопрос: "Какие именно кондиции предусмотрены Уголовным кодексом?" - опять замахал руками, и на меня зашикали.
      Он умильно рассказывал о демократических порядках в Верховном Суде и при этом заметил, что "происходит необходимое ужесточение карательной политики". Доверительно, - мол, товарищи писатели не выдадут, оглашаю секретные материалы, - прочитал несколько писем со множеством подписей из разных городов - требование смертной казни для малолетних убийц и насильников, 12-14-летних мальчишек. Некоторые требовали вешать публично.
      И он говорил об этом почти сочувственно, мол, вот как наш народ возмущается ростом преступности. И взывал к нашему сочувствию: каково им, верховным судьям, противостоять такому нажиму снизу, отстаивать нормы закона и гуманности! Он оправдывал применение обратной силы закона о смертной казни за крупные хищения и взятки. "Каждый такой случай рассматривается особыми правительственными комиссиями". Я спросил: "Значит, эти комиссии выполняли функции суда и приговаривали к смерти преступника, которого сами не видели, не допрашивали, и приговаривали по закону, принятому уже после его ареста?"
      Ответа не было.
      * * *
      На что же я тогда все-таки надеялся, на что рассчитывал? Позднее уже было неловко вспомнить, но вспоминать нужно.
      Я всё еще по-марксистски надеялся на развитие материальной базы - так же, как и некоторые друзья, - на развитие научно-технической революции, на то, что "электронные отделы кадров", кибернетические роботы-контролеры избавят от склок и доносительств (20 лет спустя я с ужасом узнал о новых высотных зданиях КГБ, заполненных компьютерами).
      Надеялся и на развитие общественного мнения, способного противодействовать цензуре, которая все же стала слабее.
      Надеялся и на здравый смысл образованных аппаратчиков-прагматиков. А временами надеялся на мирный военно-дворцовый переворот, на маршалов-бонапартистов, которые попросту разгонят пару миллионов захребетников: партийно-комсомольско-профсоюзных и советских чиновников и будут вынуждены опираться на специалистов, на ученых.
      Еще в 65-м году, в день двадцатилетия победы, когда на банкет в ЦДЛ пришел маршал Жуков, тогда еще почти опальный, я, правда, спьяну горланил, провозглашал ему восторженные здравицы.
      * * *
      В июле 1965 года Л. опять поехал в ГДР по приглашению Института истории Национальной Народной армии.
      Записи из дневника
      27 июля. Спор с Анной Зегерс. Она все понимает. Печально о первом послевоенном приезде в Москву: "Ich war so dйgoыtй vor allen" *. О деле Бродского расспрашивает. Взрывается, когда плохо говорю об Эренбурге: "Он мой друг, он в тысяча девятьсот сороковом году в Париже спас мою семью, если ты будешь так о нем говорить, то лучше уходи". Роди вмешивается, успокаивает и ее и меня. Потчует тяжелым венгерским красным вином. У Анны познакомился с Кристой Вольф и ее мужем Герхардом.
      * Мне все было так отвратительно (нем., фр.).
      28-30 июля. Потсдам. Утром по улице марширует колонна вермахта. Те же мундиры, те же сапоги, тот же шаг. Те же каркающие команды. Жутковато. Подполковник В. жалуется: "Советские друзья встречаются с нами только Первого мая и Седьмого ноября на торжественных заседаниях. Пьем. Тосты "Дружба, дружба". Иногда танцуем с их женами, а они с нашими очень редко. Они в город в магазины ходят, а мы в их магазины пройти не можем".
      ...Советский городок. Старые Фридриховские казармы. Узорную чугунную ограду закрыли зеленым дощатым забором. Идиотская нелепость - снаружи проезжая дорога по холму, оттуда все видно - двор, садики, в окна квартир смотреть можно. Как объяснишь такое?
      2 авг. Экскурсия вдоль стены. Экскурсовод - рыжий майор-саксонец, самоуверен, развязен, гордится, что его западная печать называет "Враль Эрих". Наш бывший фронтовой антифашист Ф. Дослужился до высоких чинов. Сперва казался мне сытым, самодовольным, ожиревшим. Выпили. Оказывается, и для него стена - нестерпимый ужас. Обрадовался, что я так же думаю. "А ведь эту стену строили и твои ученики, черный майор". Что мне отвечать? Но он: "Знаю, знаю, я тебя не виню, знаю, за что ты сидел".
      ...Долгий ночной разговор с Гюнтером. Упрямо доказывает необходимость стены: "Все врачи удрали, многие инженеры, мастера. Вот построим социализм, тогда и стену снесем".
      3 авг. Людвигсфельде. Заводы автомобилей, раньше производили и самолеты. Эмиль К., тоже бывший мой ученик, жалуется: "Труднейшие проблемы на заводе после стены. Мы приняли несколько сот квалифицированных рабочих, они живут здесь, а раньше работали там, на Западе. Представь себе: приезжают на собственных машинах, требуют - дай им место, где парковаться. В цехах работают вдвое-втрое продуктивнее наших, реже курят и таким образом повышают нормы, снижают расценки. До драк доходило, наши им кричали: "Вы холуи капиталистов, и здесь подхалимничаете". А они нашим: "Лодыри, вас как баранов гоняют. Лодыри, потому и зарабатывать не можете". Труднейшие проблемы. Сейчас кое-как сглаживается. Наши прежние стали работать получше, эти новые - похуже. Уравнивается. Но ведь марксизм учит: социалистическое производство должно во всем превосходить капиталистическое". У меня не хватило мужества признаться бывшему ученику, что я уже так не думаю. Что, во всяком случае, наш социализм куда хуже.
      4 авг. У Эрнста Буша. Он словно бы и не постарел, все такой же насупленно и насмешливо ворчливо-приветливый. В светлой комнате много книг, картин и звукозаписывающих устройств, магнитофонов, ленточных, пластиночных, вмонтированных в стеллажи и на отдельных столиках. Представляет молодую жену и двухлетнего сына, толстого, румяного. "Похож на меня?" Прокручивает старые песни, те самые, которые я слушал в 35-м году тридцать лет назад! - в Москве в клубе Тельмана, и тогда знобило от восторга, и уже после бисирования запомнил наизусть: "Друм, линкс, цвай, драй", и песню безработного, и брехтовскую "Балладу о мертвом солдате". Расспрашиваю о Брехте, говорит скупо. "Лучше я тебе спою, что такое брехтовская диалектика". И поет балладу о святой грешнице Ивлин Ру. Она хотела любой ценой добраться до святой земли. Взошла на корабль, обещав заплатить за проезд своим телом, с ней спала вся команда от капитана до юнги, и ее уже не хотели отпускать. Она утопилась, но в рай ее не пустили как блудницу, грешницу; и дьявол в аду не принял как святую, набожную богомолку.
      "Это я сам музыку подобрал, ничего не придумывал, я даже толком нот не знаю, вспомнил мелодии двух старых матросских песен и соединил..."
      5 авг. У Штриттматеров в Шульценхофе. Большой крестьянский дом. Деревянная мебель, много картин примитивистов. Конюшня. Белые "арабы" и коричневые лохматые пони.
      Рабочий кабинет Эрвина - на чердаке над конюшней. Чудесные мне с детства знакомые крепкие запахи и звуки - похрустывание, фырканье, топтанье.
      Эрвин - настоящий член кооператива. Он "владеет" лошадьми, кормит, пестует, школит. Но продает их кооператив для своих фондов. В деревне большие приусадебные участки, много цветников, но крестьяне сами не продают своих излишков, "торговля - не крестьянское дело. На то есть посредники". Это не запрет, это традиция. У дорог - высокие платформы для бидонов с молоком (собственность крестьян). Кооперативная ферма имеет свой транспорт. Ежедневно грузовик торгового посреднического кооператива забирает полные бидоны, оставляет пустые; раз в неделю шофер и грузчик - они же счетоводы-инкассаторы - расплачиваются с поставщиками. Никто никого не пытается обжулить. Кооператив доходный. Есть уже и своё начальство, и где-то повыше чиновники, но вот ведь, оказывается, возможны колхозы без голода, без крепостничества. Неужели оно только у нас как проклятье с допетровских времен?
      * * *
      В эти дни в Москве Фрида умирала. Лечили химией, временами наступало улучшение, и тогда мы надеялись на чудо.
      За несколько дней до ее кончины председатель Комитета Госбезопасности Семичастный, тот самый, который в 1958 году назвал Пастернака "свиньей", говорил на идеологическом совещании о литераторах, которые "развращают молодежь", и привел пример: "Вигдорова распространила по всей стране и за рубежом запись суда над Бродским".
      Фрида умерла 7 августа 65-го года.
      10 августа у ее гроба говорила Лидия Чуковская:
      "Из мира ушла большая, добрая сила - Фрида Вигдорова. Каждый, кто ее знал и любил, почувствовал себя сиротливее, несчастнее... Чужой беды для нее не было, чужая беда была для нее собственной, личной бедой... Каждое дело стоило ей много душевных сил. Особенно одно, жгуче-несправедливое, длящееся уже около полутора лет, - дело незаконно осужденного молодого ленинградского поэта. Это дело мы, писатели, должны принять как завещание Фриды Вигдоровой нам и должны продолжать без нее борьбу за ту судьбу, за которую она боролась... Ее имя войдет не только в историю нашей литературы, но и в историю нашей общественной жизни, нашей молодой гражданственности..."
      Восьмого сентября в Москве на улице арестовали Андрея Синявского, а несколько дней спустя из Новосибирска привезли арестованного там Юлия Даниэля.
      11 сентября сотрудники КГБ произвели обыски у двух московских приятелей А. Солженицына, у которых он оставил на хранение рукописи, письма.
      И мы впервые занялись "профилактической чисткой"; рукописи - свои и чужие, - письма, дневники мы распределили на три группы: 1) можно оставить дома, 2) спрятать надолго и подальше и 3) хранить вне дома, но вблизи.
      Синявского и Даниэля мы почти не знали, конфискацию архива Солженицына восприняли как угрозу всем. Если после падения Хрущева стал беззащитен прославленный автор "Ивана Денисовича" и "Матренина двора", которого совсем недавно выдвигали на Ленинскую премию, хвалили и в "Правде", и в "Известиях", то чего ждать всем другим? Его судьба неразрывно связана с судьбой нашей литературы, с судьбой страны.
      А нам он был еще и лично близок.
      Пятого декабря 1965 года в Москве впервые после 1917 года готовилась демонстрация в защиту прав человека и гражданина.
      Людмила Алексеева, свидетельница этой демонстрации, в последующие годы стала деятельной участницей правозащитного движения. Она рассказывает:
      "За несколько дней до 5 декабря... в Московском университете и в нескольких гуманитарных институтах были разбросаны листовки "Гражданское обращение", напечатанное на пишущей машинке: "...Органами КГБ арестованы два гражданина - писатели А. Синявский и Ю. Даниэль. В данном случае есть основания опасаться нарушения закона о гласности судопроизводства... В прошлом беззакония властей стоили жизни и свободы миллионам советских граждан... Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола... Ты приглашаешься на митинг гласности, состоящийся 5 декабря в сквере на площади Пушкина у памятника поэту. Пригласи еще двух граждан..."
      Автором "Обращения" был Александр Есенин-Вольпин - сын Сергея Есенина, математик и поэт. Вольпин и несколько человек рядом с ним развернули небольшие плакаты: "Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем" и "Уважайте Советскую Конституцию!" Задержали человек двадцать... Отпустили через несколько часов" *.
      * Алексеева Л. История инакомыслия, 1984. С. 250-251.
      Мы тоже получили это приглашение, однако на демонстрацию не пошли. Не было даже колебаний. Кое-кто говорил, что это может быть и провокация. Мы так не думали, но просто считали - это студенческая затея, вроде тех собраний у памятника Маяковскому, где читали стихи и произносили речи. Мы хотели действовать по-иному: не выходить на улицу, не взывать "всем, всем, всем!", а снова попытаться вразумлять власти и выпросить Синявского и Даниэля, как выпросили Бродского.
      Мы начали заступаться за них, думая прежде всего об опасности, нависшей над Солженицыным.
      Мы еще продолжали рассчитывать на возможности "прогресса в рамках законности", не замечая, что нас уже затягивало в новый и куда более крутой поворот.
      5. ПРОРЫВЫ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА
      Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. Ф. Достоевский. Подросток
      1
      Нам внятно все, и острый галльский смысл,
      И сумрачный германский гений.
      Мы помним все - парижских улиц ад,
      Венецианские прохлады,
      Далеких рощ лимонный аромат
      И Кёльна дымные громады...
      А. Блок
      "У нас украли мир", - говорила Анна Ахматова. Она, ее сверстники еще успели до 1914 года побывать в Париже, Риме, Берлине, Лондоне.
      "Мы помним все..." Это блоковское "мы" и всеохватно и конкретно Гумилев, Горький, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам...
      В 20-е и еще в начале 30-х годов некоторые советские литераторы тоже бывали за границей. Маяковский писал о своих поездках стихи, Пильняк, Ильф и Петров, Мих. Кольцов, Илья Эренбург - путевые очерки.
      На полках наших библиотек и книжных магазинов были представлены все сколько-нибудь значительные зарубежные авторы. В 20-е годы большими тиражами издавались произведения Анатоля Франса, Ромена Роллана, Бернгарда Келлермана, Стефана Цвейга, Бернарда Шоу, Джека Лондона, О' Генри.
      Издавались и книги таких "трудных авторов", как Пруст, Хаксли, Шпенглер, Фрейд. В 30-е годы чрезвычайно популярны были романы Генриха Манна, Фейхтвангера, Голсуорси, Дос Пассоса; начали было публиковать "Улисса" Джойса в журнале, но это было прервано.
      Л, "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - этот призыв украшал государственный герб советской державы, заголовки газет и денежные знаки. Едва ли не в каждом городе были улицы или площади, предприятия, школы, клубы и т. д. имени Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Августа Бебеля, Сакко и Ванцетти, Эрнста Тельмана, Андре Марта...
      Самая крупная кондитерская фабрика в Москве называлась "Рот-Фронт". Напротив Кремля было здание Коминтерна - штаба мировой революции. И улица называлась улицей Коминтерна еще два года после его ликвидации.
      В годы первых двух пятилеток на всех больших заводах и стройках работали группы немцев, американцев, австрийцев, чехов.
      Любой приехавший в Россию иностранец, если он не был капиталистом, сразу же становился гражданином СССР - отечества всех трудящихся. Осенью 1934 года несколько сот австрийских социалистов-шуцбундовцев, эмигрировавших после уличных боев в феврале, поселились в Харькове, участвовали в выборах в городской Совет. Трое были избраны депутатами.
      Государственный гимн СССР - до первого января 1944 года был "Интернационал". Мы оба школьниками и студентами на собраниях, на праздничных демонстрациях, у походных костров и в домашних застольях пели вперемежку с русскими, украинскими народными и революционными песнями и "Марсельезу", "Бандера Росса", брехтовский "Марш левого фронта"...
      В 1934 году XVII съезд партии постановил считать социализм в одной стране построенным. Советских граждан известили, что они живут в бесклассовом обществе. К этому времени уже был издан закон об измене родине. Раньше само это слово считалось идеологически сомнительным, принято было понятие "социалистического отечества". В том же году Сталин, Киров, Жданов решительно осудили "Русскую историю" Покровского, некогда рекомендованную Лениным; был издан новый учебник по истории, в котором прославлялись прогрессивные цари, князья, полководцы, утверждались плодотворность и прогрессивность всех завоеваний.
      И все чаще, заглушая песни мировой революции, звучал новый, неофициальный гимн "Широка страна моя родная...".
      Миллионы советских граждан в 1937-1938 годах заполняли тюрьмы. Тысячи иностранных коммунистов - почти все руководители компартий Западной Украины, Западной Белоруссии, Польши и Венгрии - были арестованы, многие расстреляны.
      А мы тогда пели:
      Я другой такой страны не знаю,
      Где так вольно дышит человек...
      Студент московского Института иностранных языков, бывший ростовский каменщик, добродушный парень, говорил своему другу наедине: "Сейчас главное - бдительность. У нас в институте столько иностранцев, никому доверять нельзя. Я раньше и не знал, какие бывают коварные методы иностранных разведок. Враги народа даже в ЦК, в Совнарком пролезли, а уж инородцы!.. Конечно, есть и среди них честные, но больше тех, кто маскируется. И значит, не доверяй никому!"
      * * *
      Страшные отступления первых месяцев войны, ужас ленинградской блокады, изуверский, унизительный режим оккупации и нацистских концлагерей возбуждали и болезненно обостряли национальное сознание.
      А потом были победы и неостановимое движение от Волги до Эльбы. И от этого - радостный подъем и естественная гордость. Но росло и чванство, вздуваемое казенной пропагандой и густо приправленное ненавистью к противнику. Была у многих и глухая неприязнь к союзникам: меньше нашего воевали, долго тянули с открытием второго фронта.
      Так возникало новое, уже шовинистическое сознание, возникало и само собой и насаждалось речами и статьями, стихами, сталинским тостом в июне сорок пятого года о великом русском народе и песнями "А Россия лучше всех!".
      Сомневаться в этом было опасно.
      Всех бывших военнопленных, даже тех, кто прошел нацистские тюрьмы и концлагеря, всех, кого угнали в Германию как "остарбайтеров", подвергали особой "фильтрации".
      Ведь они за границей узнали, насколько люди там богаче жили, чем в стране осуществленного социализма. Но то же видели и солдаты, победно вступавшие в польские, чешские, венгерские, немецкие города.
      Именно поэтому командование на первых порах даже поощряло грабежи "священная месть" должна была отдалить советских людей от иноземцев. Потом части оккупационных войск изолировали в казармах, в закрытых поселках. Особым законом запретили браки с иностранцами.
      После первых хмельных праздничных встреч с союзниками на Эльбе советский солдат, разговорившийся с американцем, рисковал быть арестованным по подозрению в шпионаже.
      Летом сорок пятого года мы верили, что победа над фашизмом означает начало мира. Но вскоре началась холодная война.
      Капитан первого ранга Юрьев был заслуженным морским офицером. В 1923-1924 годах он участвовал в походе советских кораблей в Кантон, в гости к Сунь Ятсену. В 1941-1943 годах воевал в Ленинграде, был награжден многими орденами и медалями. В сорок шестом году его включили в советскую военную делегацию в Хельсинки, там он встречался с американскими и английскими офицерами. А потом его арестовали, и следователь потребовал, чтобы Юрьев подробно рассказал, о чем он во время банкета разговаривал со своими соседями по столу - американцем и англичанином (Юрьев говорил по-английски, а следивший за ним офицер СМЕРШа языка не знал).
      Юрьев объяснял, что означают ленточки на его орденской колодке, рассказывал о советских орденах всё, что можно было прочитать в газетах, в текстах указов, учреждавших эти ордена. Больше ему не в чем было признаться. Его осудили за "выдачу государственной тайны" и "по подозрению в шпионаже" на 25 лет. До реабилитации он отбыл 10 лет.
      Гвардии капитан Сидоренко, командир саперного батальона, много раз раненный, вступивший в партию в Сталинграде, в офицерской компании рассказывал о достоинствах немецких электровозов и строительных машин, которые он отправлял из Германии в СССР. Он был арестован и решением ОСО заочно осужден на 5 лет по ст. 58, п. 10 за "антисоветскую пропаганду", "восхваление вражеской техники".
      Роман Пересветов - историк, литератор, фронтовой журналист - после 1945 года работал в Берлине в редакции немецкой газеты "Тэглихе рундшау", которую издавали советские оккупационные власти. Он полюбил немку, сотрудницу редакции, официально попросил разрешения жениться. По новому закону о запрещении браков он был осужден на 7 лет и отбыл их полностью.
      Так склепывали железный занавес, так действовали оперативники госбезопасности, отделы кадров, контрразведчики, чтобы никто и не смел общаться с иностранцами без особого разрешения, никто из тех, кому "не положено".
      Р. Мне общаться с иностранцами было положено. Я с 1940 года работала в ВОКСе - Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей. Мы посылали за границу книги, материалы для выставок, статьи, и я должна была как переводчица помогать приезжающим в СССР американцам и англичанам. Это были военные, политические деятели и журналисты. Писательница Лилиан Хеллман провела у нас в сорок четвертом - сорок пятом годах четыре месяца, я была ее переводчицей, и мы подружились. Это была для меня первая дружба с человеком из другого мира. Она, 'уезжая, подарила мне браслет, написала мне письмо, прислала посылку - свитер и туфли. Три года спустя, в 1948 году, меня вызвали на Лубянку, грозили, допрашивали: "Как вы, советский человек, член партии, посмели принять подарки от иностранки?"
      Молодую сотрудницу ВОКСа выгнали с работы за то, что она уединялась с иностранным коммунистом, руководителем Общества дружбы с СССР.