Один давний знакомый, уже немолодой, серьезный историк, говорил с неподдельной злостью:
      - Ты уверен, что действуешь по совести? Ты никак не можешь не возвестить: "Нарушили закон!..." "Опомнитесь! Где ленинские нормы?" "Защищайте права человека!.." Но ты-то уж должен был бы знать, что это никому не помогает. Зачем же это тебе нужно? Ради самоутверждения? А ведь после такого письмеца издательство может расторгнуть договор с твоей женой. Тебе-то уж нечего вроде терять, а от нее и от твоих друзей партийные организации могут потребовать определить свое отношение к твоей деятельности. Александра Яковлевна Бруштейн писала: "Когда пойдешь на костер, будь осторожен, не толкни ребенка или старуху, не отдави лапу собаке". А такие праведники, как ты, способны затоптать и сжечь самых близких во имя своих принципов, своего самоутверждения.
      Возражать бывало трудно, но и жить по-иному я уже не мог.
      Другие уговаривали и нас, и самих себя: "Надо готовиться к долгой зимовке... Опору можно искать только в себе самом, в кругу самых близких... Царство Божие внутри нас, а все, что извне, - от дьявола... Нужно честно делать свое дело, избегать столкновений с властями и ради этого исполнять некоторые ритуалы: ходить изредка на собрания, участвовать в липовых выборах, платить взносы..."
      И напоминали мне одну из "растрепанных мыслей" Станислава Леца: "Допустим, ты пробьешь головой стену. Что ты будешь делать в соседней камере?"
      * * *
      P. 16 февраля 1975 г. Генрих и Аннемари Бёлли улетели в Кельн. Еще раньше они договорились, что Сахаров напишет письмо советскому правительству, которое они оба подпишут, с просьбой освободить В. Буковского и других советских узников совести, в крайнем случае обменять их на политзаключенных Чили, Южной Африки и др.
      Вечером А. Д. пришел к нам, и они с Л. перевели это письмо. Бёлль позвонил из Кёльна, и Л. согласовал текст по телефону с незначительными поправками.
      В это же время пришел Рой Медведев - как обычно, без предварительного звонка. Принес новый вариант своей работы о, Шолохове. Нам пришлось развести их по разным комнатам. Снова звонок в дверь: профессор Маршал, Шульман только что прилетел из США на заседание советско-американской комиссии по сокращению стратегических вооружений. Его отвели на кухню. Он успел поговорить несколько минут с Сахаровым, условиться о встрече. А потом долго разговаривал с Медведевым, с которым познакомился три года назад на той же кухне.
      Следующее утро началось тревожным звонком: ученица Михаила Бахтина сообщила, что состояние его резко ухудшилось, надо достать свежие помидоры - единственное, что он может есть. Мы обратились к тогдашнему корреспонденту "Вашингтон пост", вскоре привезли помидоры из валютного магазина, и приятель отнес их в соседний подъезд к Бахтину.
      Вечером мы получили пакет - копии писем и телеграмм американских писателей в защиту арестованного В. Марамзина. Среди них - телеграмма Владимира Набокова. Он по просьбе Карла Проффера в первый и последний раз выступил в защиту преследуемого советского литератора. Суд предстоял 19 февраля.
      Эти материалы необходимо было срочно доставить в Ленинград: а вдруг хоть как-то помогут, вдруг сократят сроки? Один из наших молодых друзей уехал той же ночью с тем, чтобы вернуться на следующий день, - ему надо было на работу.
      ...Эти два дня были необычны. Однако и в этом сгущении чрезвычайных, исключительных событий отразились некоторые особенности нашей московской жизни.
      Л. Абрам Александрович Белкин, литературовед, исследователь Достоевского, Щедрина, Чехова, любимый преподаватель в школе МХАТа, был свидетелем защиты на моем процессе. Он был научным сотрудником Энциклопедии и вместе с заведующим редакцией литературы В. В. Ждановым заказывал статьи многим вернувшимся из тюрем, в том числе и мне.
      Он был другом нам обоим - верным, пристрастным, ревнивым и требовательным другом. И часто нас упрекал:
      "Вы тратите время и силы на суету. Это безразлично - партийное собрание, научная сессия или трепотня на кухне. У тебя пропало четырнадцать лет жизни - фронт, тюрьма. Лекции - это хорошо, если остается стенограмма или подробный конспект. Но ты ведь больше всего наслаждаешься вниманием слушателей и особенно слушательниц, наслаждаешься, как петух - своим кукареканьем.
      Вы не уважаете свою работу. К вам в любое время может прийти кто угодно или держать часами на телефоне.
      Вы что, вообразили Союз писателей Учредительным собранием?!.. Репетиловщина все это, "шумим, братцы, шумим!.." Я-то знаю, что у вас все это от сердца. У тебя сердце умнее головы. Но кое-кто считает, что это тщеславие: хочешь на всех свадьбах плясать, со всеми знаменитостями за ручку, всем дыркам затычкой быть.
      Ты ведь литературовед. Но как ты читаешь? Наспех, в метро, за едой, книги вперемешку с газетами. А читать нужно медленно. Это наше ремесло, наше призвание, наш долг. Без этого не поймешь ни Пушкина, ни Бёлля. Надо вчитываться, вслушиваться, вдумываться, внюхиваться в каждую страницу, фразу, иногда в отдельное слово.
      Вот я не знаю, уж в который раз читаю чеховские "Крыжовник", "Студент", перед каждой лекцией перечитываю, всегда радость и всегда нечто новое..."
      Еще более требовательной, а порою и гневной бывала Лидия Корнеевна Чуковская:
      "Вы живете, как на вокзале, - шум, непрерывное движение, спешка. Мелькают лица - друзья, знакомые, вовсе не знакомые. Не понимаю, как вы можете работать?
      Вы знаете, что до обеда я к телефону не подхожу. Но вчера позвонили из Ленинграда, меня позвали; и все - продолжать не могла, переехали строку. И потом уж не знаю, сколько часов, а быть может, дней понадобится, чтобы войти в колею. Вы было повесили на входных дверях объявление-просьбу, чтобы не звонили до пяти. Но сегодня у вас гостья из Саратова, вчера гость из Тбилиси, завтра прилетят из Америки... Нет, литератор не имеет права так жить".
      При этом сама Лидия Корнеевна то и дело заступалась за арестованных, возражала клеветникам. Но каждое ее письмо было работой словесника. Дав нам текст, она иногда посылала вдогонку поправки, заменяла слова, перестраивала фразу.
      Тяжело больная, слепнущая, она работала неукротимо, вопреки запретам врачей, работала с сильнейшими лупами, и все же находила возможность читать рукописи друзей и редактировать их придирчиво, сурово. Наши рукописи, испещренные ее замечаниями на полях или на отдельно пришпиленных листках, мы храним, как сокровище.
      Каждый выход из дому становился для нее все более сложным и трудным: несколько шагов по лестнице усиливали аритмию. Но когда заболевал кто-либо из друзей или нуждался в срочной помощи, она забывала об этом. Когда арестовали Солженицына, 13 февраля 1974 года, Лидия Чуковская вместе с А. Д. Сахаровым ходила в московскую прокуратуру узнавать, где он. Когда арестовали и выслали А. Д. Сахарова, она постоянно проведывала его тещу.
      Но от участия в любых организациях, группах, редколлегиях она решительно отстранялась.
      * * *
      К нам приходили те, кто сперва называл себя демократами или даже революционерами, а позднее - правозащитниками или диссидентами. И среди них у нас были друзья, приятели, добрые знакомые. Но приходили и едва знакомые - молодые и немолодые, образованные и полуграмотные. И каждый на свой лад уговаривал, доказывал, просил, а то и требовал.
      - ...Сейчас необходимо объединять силы. Нужны организованность и наступательная тактика. Наша либеральная интеллигенция, как всегда, труслива. Одного сняли с работы или не пустили за границу, и уже все хвосты поджали, в штаны наделали. Если мы будем сидеть по углам, получится, как в Новосибирске, в Академгородке: тамошние либералы самые шумные были, но теперь все как воды в рот набрали. А несколько лучших ребят - кого выгнали, кого уже посадили... На интеллигентов нужно постоянно нажимать, давить пусть подписывают жалобы, прошения, пусть дают деньги. Кто боится идти к суду, выходить на демонстрацию, обязан помогать тем, кто не боится, обязан помогать заключенным, сосланным, их семьям, оплачивать адвокатов, передачи.
      Среди таких радикалов были и самоотверженно храбрые, бескорыстные идеалисты - генерал Петр Григорьевич Григоренко, Анатолий Марченко, Анатолий Якобсон. Но были и самоуверенные честолюбцы, самоутверждающиеся в политической борьбе, и просто случайные люди, последовавшие в диссидентство за своими друзьями, и несколько вовсе бессовестных проходимцев.
      В 1970 году Юлий Даниэль, отбыв лагерный срок, вернулся в Москву. Он сразу же сказал друзьям и знакомым, что не собирается заниматься никакой общественной деятельностью, хочет работать, наверстывая упущенное: писать и переводить стихи. Один из радикалов, услышав об этом, заявил: "С его желаниями мы считаться не будем. Его имя стало знаменем, и он не имеет права отстраняться, обязан быть с нами".
      Вполне порядочный человек добавил к очередному коллективному письму-обращению в ООН несколько десятков подписей, которые он собрал под другим письмом на другую тему и направленному по другому адресу.
      Об одном вожаке его восторженный почитатель рассказывал: "Вот кто настоящий боец! Вчера один струсил, так он ему морду набил. И на прошлой неделе надавал по щекам болтуну. Жаль только, зашибает иногда. Инкоры таскают ему виски, джин, а он меры не знает, сосет и сосет... Но его все уважают, даже гебешники. Его знают и в Академии, и за границей".
      Когда несколько лет спустя этого "вождя" арестовали, он публично покаялся.
      Ко мне приходили и такие, кто убеждал принять участие в руководстве их группой, в составлении или редактировании документов и требовал, чтобы я связал их с Солженицыным, с Бёллем или с другими зарубежными друзьями.
      - Что вы своего Солженицына прячете? Что это за довод - "его дело писательство, а не политика"? И он и вы - бывшие зеки - не имеете права от нас увиливать. Вы что, ссучились, забыли арестантское братство?
      - Значит, получается так, пусть Марченко гниет в лагере, а братьям-писателям их романы важнее, от них и подписи в защиту нельзя выпросить!
      Многие упреки было горько слушать и трудно опровергать.
      Но я не хотел и не мог никому подчиняться, ни за кем следовать, не хотел никем руководить.
      * * *
      В 1976 году в Москве, Киеве, Вильнюсе, позднее в Тбилиси и Ереване возникли так называемые хельсинкские группы (Группы содействия выполнению хельсинкских соглашений). Московской руководил физик Юрий Орлов, киевской поэт Микола Руденко. И тот и другой - безупречно порядочные, благородные люди. И я охотно выполнял их просьбы, помогал им пересылать документы, старался популяризировать их деятельность на Западе и в кругу моих знакомых. Но не вступал ни в какие организационные связи.
      Хельсинкскую группу в Тбилиси организовал Звияд Гамсахурдия, филолог, американист, переводчик Хемингуэя и английских поэтов, сын Косты Гамсахурдия, чрезвычайно популярного автора исторических романов.
      Звияд начал выпускать самиздатский журнал "Золотое руно", который почти открыто продавался по рублю за номер.
      Будучи официально членом Комиссии по охране памятников старины, он обращался к грузинским и центральным властям с требованием прекратить артиллерийские стрельбы на полигоне, устроенном вблизи древнего монастыря Давид Гареджи, так как взрывные волны и шальные осколки разрушали орнаменты и древние фрески. Переписка, возникшая у него по этому поводу с генералами и командующими военного округа, свидетельствовала о невежестве и солдафонской тупости его адресатов.
      Он приезжал в Москву, бывал у Сахаровых и у нас. Копии его писем я передавал за рубеж, их публиковали в ФРГ, в США.
      В конце концов Звияду удалось добиться того, чтобы полигон перенесли на несколько километров в сторону.
      В Грузии он стал одним из популярнейших лидеров национальной и религиозной молодежной оппозиции. Однако многие интеллигенты относились к нему с недоверием, считали самовлюбленным, тщеславным, неразборчивым в средствах.
      Нас отталкивал его беззастенчивый шовинизм, злая неприязнь к армянам, к абхазцам, к русским. Ему казалось, что от евреев он может не скрывать своей ненависти к России. Когда я резко возразил ему, он стал многословно объяснять, что я его неправильно понял, что у него есть друзья армяне и русские, что он боготворит Достоевского и Сахарова.
      В январе 1977 года он выпустил новый самиздатский журнал "Меркурий" "Вестник Грузии".
      - ...Поздним вечером в Переделкине - мы там гостили - неожиданно появился тбилисский филолог, давний знакомый, промерзший, запыхавшийся.
      - Простите, я прямо из аэропорта. Дело идет о моей чести! Этот мерзавец Звияд назвал меня в своем журнале агентом КГБ. Я ему столько раз помогал, а он возненавидел меня за то, что я ему прямо в лицо говорил о неправильном поведении. Он не считается ни с кем из товарищей, манкирует работой, пропускает лекции, семинары, никого не предупредив. И вот он подло отомстил. Выпустил свой "Меркурий" со списком тайных агентов КГБ, стукачей, тридцать семь человек назвал... И среди них меня, покойного Отара Джинорию и еще нескольких, за которых я ручаюсь, точно знаю, что он лжет, сводит личные счеты. Я грузин, мне честь дороже работы и всех званий, партийного билета и жизни.
      Вы меня знаете и вы его знаете, с вашим мнением у нас считаются, вы должны мне помочь...
      И я написал открытое письмо:
      "ДРУЗЬЯМ В ГРУЗИИ
      ...Все, что я знаю о деятельности Звияда Гамсахурдия и его товарищей об их отважных выступлениях в защиту прав человека и национальной культуры, о рукописном журнале "Золотое руно", о борьбе против варварского разрушения древних сокровищ (монастыря Давид Гареджи) и т. п., - внушает глубокое уважение. Эта деятельность приносит ее участникам заслуженно добрую славу далеко за пределами Грузии, но тем самым возлагает на них высокую ответственность, предъявляет строгие нравственные требования...
      Самиздатский журнал "Золотое руно" опубликовал список агентов КГБ.
      Среди них назван профессор Н. Я знаю его 15 лет, знаю близко как ученого, литератора и друга. Наши мировоззрения во многом существенно различны, наши взгляды нередко расходятся. Но мое уважение и доверие к Н. безоговорочны. И я решительно отвергаю обвинение, выдвинутое против него.
      С начала шестидесятых годов не реже раза в год я бываю в Грузии, общаюсь со многими людьми. Постоянно принимаю в Москве грузинских гостей. Обвинение я готов опровергнуть в любом суде чести.
      Смею утверждать, что знаю об Н. больше, чем те, кто выдвигает против него постыдное обвинение. Оно столь же несправедливо, сколько и вредно для идеалов, которые хотят защищать обвинители. Оно вредит престижу грузинской интеллигенции и подрывает доверие к "Вестнику".
      И еще одно обвинение, высказанное в том же номере, должно быть отвергнуто. Покойного Отара Джинория, германиста, я знал почти 15 лет. С ним я чаще всего сталкивался как с темпераментным противником в идеологических и литературных спорах. Он очень сурово критиковал мою книгу о "Фаусте" (Лит. Грузия. 1967. № 9), обвинял меня в абстрактном гуманизме и других "идейных грехах". Он и лично ко мне относился весьма неприязненно. С тем большей уверенностью я могу утверждать, что ничто не дает основания называть Джинория "агентом КГБ". Он мыслил, как мне представляется, крайне догматично, полемизировал слишком резко и субъективно-предвзято. Однако он всегда открыто высказывал свои взгляды, не пытался ни скрывать, ни смягчать выражение своих антипатий. Особенности его характера и поведения были противоположны тому, что требуется от "агента"...
      ...Дорогие друзья! Я сердечно люблю вашу прекрасную страну, ее древнюю и вечно молодую душу, люблю ваш народ, богатый доблестями и талантами... поэтому и написал это письмо".
      Несколько недель спустя в Тбилиси состоялся суд чести, разумеется, не официальный. Собрались литераторы, научные работники, журналисты. Звияд пришел с двумя приятелями.
      Когда прочитали мое письмо, он закричал: "Не боюсь я этого русского медведя, он ни черта не понимает в грузинских делах".
      Заседание было шумным. Договорились собраться еще через месяц, пригласить новых "свидетелей".
      Когда мы весной приехали в Грузию, мы узнали, что Звияд и двое его друзей арестованы.
      На суде он покаялся и был приговорен к двум годам ссылки, которую отбывал в дагестанском ауле вблизи от Грузии, а вернувшись, был восстановлен в прежней должности научного сотрудника. Его "подельник" Мераб Костава еще и в 1985 году оставался в лагере.
      * * *
      Наш друг, назовем его Г., помогал нам в самые трудные дни восстанавливать душевное равновесие. Хотя рассказывал он часто о жестоких нелепостях и мерзостях, о преступно бессмысленном планировании, о дорогостоящих стройках, которые начинались, но не могли продолжаться, об электростанциях, которым некуда девать их мощность, об автоматизированных заводах, о том, как бесчестные и бестолковые чиновники разваливают целые предприятия, совхозы, колхозы... Но при этом он везде находил бескорыстных энтузиастов, подвижников, выдумщиков, изобретателей и просто людей, которые не хотят и не умеют плохо работать. Таким людям приходилось преодолевать бумажные завалы, тупое равнодушие, а то и злобное сопротивление начальства. Слишком упрямые нередко попадали в беду.
      Тогда Г. спешил им помочь, писал очерки, статьи, корреспонденции для радио и телевидения, посылал докладные записки во все надлежащие инстанции, обивал пороги самых высоких учреждений. У него были знакомства в редакциях центральных газет и в ЦК. Иногда он добивался успеха.
      Он был страстным, увлекающимся, но трезвым и скорее даже скептически мыслящим, талантливым публицистом.
      - ...В иные дни зубами скрежетать хочется. Ну, почему у России такая судьба?! В космосе порхаем, а у себя на земле по горло в дерьме сидим. Хозяйничаем хуже, чем при царе Горохе. На старую телегу авиамотор нацепили, и она разваливается, а не едет. Вся система косная... Но разве что-нибудь исправишь вопрошаниями: "Ох, кто же виноват? Ах, что же делать?" Боярыня Морозова и Софья Перовская замечательные женщины были. И сегодня у нас не перевелись их правнучки. Но поднять страну такие не могут. Столыпин и Ленин, до чего уж деловые мужики, а ведь ни У того, ни у другого не получилось так, как хотели. Но сегодня я и таких не вижу. Да и способы уже не годятся. Ни столыпинские отруба, ни ленинский размах "Даешь коммуну по декрету"... Прекрасный человек Андрей Дмитриевич Сахаров, великий разум, великая душа. И все, что он говорит, - чистая правда. Но ведь его не слушают, кто утопистом считает, кто юродивым.
      Новоявленные господа-ретрограды зовут назад к серпам, сохам. Александр Исаевич вождей учит назад от Петра подаваться. Пока в деревню, в тишь-благодать, на молочные реки, на Северо-Восток. И многие наши "деревенщики" тоже вроде этого, уверены: все беды от машин, от погибельных западных влияний. А мы-ста завсегда всех умнее были, всех сильнее, всех душевнее, пока лаптем щи хлебали, иноземным соблазнам не поддавались.
      Другие спасатели наоборот - на кибернетику-автоматику, на роботов надеются. А вы вот норовите глаголом жечь сердца людей: опомнитесь, православные, неправедно живете, культы разводите, права нарушаете, невинных обижаете!
      Я вас люблю, но я с вами не согласен. Наших чинодралов-захребетников никакими словами не проймешь. Бороться против них открыто значит либо тюрьмы, лагеря наполнять, либо - опять смута, новая опричнина. Так что уж нет, господа-товарищи-друзья-соотечественники, мы пойдем, как говаривал Владимир Ильич, другим путем. Кто это "мы"? Нас называют делягами, прагматиками, технарями, постепеновцами. Новые славянофилы подозревают, что мы западники и у нас патриотических чувств не хватает. Еврейским интернационализмом отравлены. Пытался я им объяснить, что даже в ранней юности так и не успел побывать никаким интернационалистом. Мальчишкой был, когда война началась, оккупация, и сразу же ярым националистом стал. Всех фрицев ненавидел и на иных сограждан иноплеменных, чужого Бога чертей, зло поглядывал. Об этом даже сейчас вспоминать стыдно. Но Россию я люблю и уж никак не меньше этих собирателей икон и прялок, славянороссов, русичей, или как там их еще называют?
      Я хочу Россию богатую, сильную, просвещенную, не лапотную, не убогую, не черносотенно-хамскую. И нам нужна НТР, нужны машины, компьютеры, дороги нужны. А главное, люди нужны, делатели, работники, а не маниловы, не прекраснодушные болтуны. Необходимо, чтобы и рабочий, и мужик себя хозяином понимал, чтоб работать было и доходно, и занятно, чтоб жена по очередям часами не болталась. Вот тогда можно и о красоте природы, и о правах человека, и об изящных искусствах толковать.
      А ведь это все возможно. Видел я хорошие цеха и хорошие заводы, и даже замечательные колхозы и совхозы, видел на Украине, в Ярославской области, в Эстонии, в Молдавии. Только везде это, как оазисы в пустыне. Но ведь существуют все-таки! Хотя немало хороших директоров, председателей, бригадиров завертело в аппаратных шестеренках, скольким кости переломало, кого до белой горячки, кого до тюрьмы довели...
      Когда мы в последний раз сидели у нас на кухне, мы говорили, что для нас Сахаров - олицетворение лучших надежд России. Он разлил водку по рюмкам.
      - Выпьем за Андрея Дмитриевича, за святого русского подвижника. Дай Бог ему здоровья. А все же для меня лучшие надежды России воплощает прежде всего Федор Кузькин - тот хитрый колхозник, которого так здорово описал Можаев и так здорово показал Любимов на Таганке. Недоумки запретили спектакль. Но Кузькина им не запретить. Он живой, правильно пьесу назвали "Живой".
      * * *
      Шофер из Майкопа. Плечистый, круглоголовый атлет. Говорит тоном уверенного в себе, бывалого всезнайки. Представился:
      - Я постоянный слушатель всех зарубежных "голосов". От них и про вас узнал. А про себя могу доложить: отсидел два года. Намотали срок, как любому намотать могут: шоферские нарушения, хулиганство, спекуляции и тэдэ и тэпе. Ведь у нас девяносто, а то и девяносто пять процентов так живет, что любого под Уголовный кодекс подвести можно. Чистенькими только дураки и трусы бывают... Я прошел такие университеты, что могу хоть на доктора ГУЛаговских наук сдавать, и теперь хочу одного: свободной жизни где-нибудь при капитализме. Раньше думал, можно чего-то добиться, качал права, доказывал, собственной дочке врагом стал, она комсомолка, не желает с отцом-антисоветчиком в одном доме жить. В Донбасс уехала, хорошо бы там под троллейбус попала... Ну, извините, может, не то сказал, перебрал. Я вгорячах говорю, как чувствую.
      Теперь я понимаю, что у нас тут никакой свободы быть не может, сплошной социализм. Наверху новый класс жрет икру с коньяком, внизу Ваньки-работяги, каждый за пол-литра душу продаст, и я решил: "Прощай, Россия!" Хочу хоть в Париж, хоть в Нью-Йорк, хоть в Южную Африку. Вот об этом и прошу вашей помощи. Ну и вы, господа, столичная интеллигенция, диссиденты всемирно известные, вы тоже не такие, как я раньше думал. Когда про вас по Би-би-си и по "Немецкой волне" слушал, душа играла. Оказывается, есть и у нас настоящие люди. А стал приезжать в Москву, то здесь, то там лбом в стенку. У наших защитников-поборников тоже номенклатура. К Лидии Чуковской на порог не пускают - слишком рано пришел, они, видите ли, спят. А я, рабочий человек, всю ночь в общем вагоне ехал к ней за правдой. И на другой день не пустили, они, видите ли, нездоровы.
      Писателя Владимова его жена охраняет, никаких пропусков - "Работает. Пишет". Значит, его работу уважает, а если я свою работу бросил, за тысячу верст к нему приехал, то мне - извини-подвинься.
      К Сахарову пришел, там евреи сидят, с ними какие-то американцы или англичане, чего-то доказывают. Сказал: "Приду на другой день", - объясняют: "Прием только по вторникам". Такая меня печаль-тоска взяла. Я же на Сахарова молился, а мне там даже чашку кофе не подали, не спросили, а может быть, вы, товарищ рабочий, устали, может, вы голодные? Так кого же вы защищаете, господа диссиденты? Одних только евреев, чтобы их выпускали в ихний Израиль? А русских рабочих кто защищать будет? Где же у вас правда?
      На протяжении примерно двух лет этот правдоискатель появлялся у нас. А в промежутках писал письма, звонил, настойчиво просил, чтобы ему посылали новинки самиздата и тамиздата. Приезжая, рассказывал, что у него кружок друзей и сторонников; с ним иногда приходил грузный молчаливый зубной техник. Один раз пришел застенчивый лейтенант милиции,- "Он свой парень. Наши жены - сестры. И он у меня на крючке. Мы в Ростове на базаре полную машину помидоров продали, так обоим на самолет хватило и еще останется".
      В 1979 году он получил разрешение выехать за границу. В Москве ему кто-то из отказников устраивал проводы.
      Тогда мы уже не получали из-за границы никаких писем. Но от него из Вены пришло письмо, что он "вынужден стать антисемитом". Окончательно убедился, что "это все-таки очень вредная нация... Они в свой Израиль не едут, потому что там стреляют. Они все делают гешефты в Вене и норовят в Америку".
      * * *
      В 1976 году в нашей квартире на первом этаже дважды разбили окна. В первый раз это произошло через несколько дней после того, как в соседнем доме "неизвестные" проломили голову Константину Богатыреву.
      Осенью 1976 года нам звонили, судя по голосам, молодые парни и не слишком образованные, судя по лексике и стилистике. Матерились, удивлялись, что я еще "не подох"...
      В январе 1977 г. нам отключили телефон, в марте 77-го года меня исключили из Союза писателей.
      Мой старый друг Леонид Ефимович Пинский, философ, литературовед, бескорыстный покровитель молодых поэтов и художников, самозабвенный собиратель, изготовитель и распространитель всяческого самиздата, был огорчен и даже рассержен, когда я отказался стать членом "Комитета по защите свободного искусства".
      Многие знакомые не могли понять, почему я упорно отказываюсь от почетного звания диссидента и отклоняю все приглашения участвовать в Комитетах, Инициативных группах и др. Это приходилось объяснять.
      Дочери Майе и зятю Павлу Литвинову я писал в 1977 году (они уже были в США):
      "...Упрямо индивидуалистическое отношение к общественной деятельности я отнюдь не считаю единственно правильным и не хочу никому служить "ни примером, ни укором" (Сергей Ковалев). Многие из тех, кто придерживается иных взглядов, кто становится приверженцем какой-либо религии, идеологии, участвует в комитетах, редколлегиях, группах и др., внушают мне глубокое уважение, симпатию, некоторые вызывают восхищение... Но я хочу жить по-своему и могу состоять лишь в таких организациях, которые, подобно ПЕН-клубу, предполагают неограниченную индивидуальную свободу, разномыслие, исходя из того, что все независимые друг от друга участники согласны между собой в самых общих принципах и никто никому не начальник...
      У нас понятие "диссидент" приобрело почти партийную определенность. Таковы уж, видно, традиции...
      Универсальность этого понятия, как его толкуют многие инкоры и, конечно же, власти, по-моему, ложна... Недавно я выбросил в мусорную корзину послание некой группы "бывших политзаключенных", которые злобно поносят "либеральную интеллигентщину-образованщину", призывают к борьбе против "сахаровщины".
      Сегодня я убежден, что в России, подчеркиваю, именно в России, так как не решаюсь судить о других частях нашей империи, любой нелегальной, подпольной или даже полулегальной оппозиционной группе почти неизбежно угрожает заражение БЕСОВЩИНОЙ и вульгарнейшим провокаторством. Иногда я слышу возражения, что все же польза от оппозиционной деятельности перевешивает вред, причиняемый такими попутными явлениями. Ссылаются на пример большевиков, которые победили, несмотря на бесовский фанатизм Ленина и на всех провокаторов. Но я думаю, что побеждали они не столько вопреки, сколько благодаря своей бесовской природе. И "спасибо за такую победу!"
      Другие возражающие полагают, что сила добра, заключенного в нашем диссидентстве, преодолеет в конечном счете бесовщину и мрак будет оттеснен светом. Готов согласиться с этим...
      Но главное для меня все же в том, что не только злые бесы, но и самые добрые, самые благородные деятели, претендующие на то, что именно они "знают, как надо", убежденные в своем праве руководить, предписывать, настойчиво советовать, указывать, призывать под знамена, мне совершенно противопоказаны.
      Как правило, подписываю только такие коллективные письма, которые защищают конкретных людей или содержат конкретные предложения (например, политическая амнистия, отмена смертной казни, возвращение крымских татар на родину и др.).
      ...И если окажусь за рубежом... то надеюсь жить и поступать именно так, как живу и поступаю здесь, оставаясь предельно свободным и неподвластным никому, кроме своей совести..."
      * * *
      Бойкая дама, "приятная во всех отношениях" и уже прославленная в нескольких иностранных газетах, пришла по поручению группы "свободных избирателей" сообщить, что они выдвигают мою кандидатуру на выборах в Верховный Совет. Она уговаривала Раю:
      - На прошлых выборах мы выдвигали Роя Медведева, он согласился, но тогда в Центральной избирательной комиссии придрались, что мы не соблюли какие-то формальности. А теперь мы все заблаговременно подготовили как надо. Мы все так уважаем вашего мужа, его книги так читаются, я лично так люблю его этого солдата Чонкина, весь день хохотала... Ах, это не он? Простите, девичья память, все напутала. Конечно, он же написал этот прекрасный роман про собаку, про Руслана. Весь мир знает... Опять ошиблась! Ну, значит, ранний склероз...
      Эта неуемная дама ходила с тем же предложением к Андрею Дмитриевичу. Он ответил:
      - Мы живем в трагическое время, и в фарсах я не участвую.
      В 1977 году возник самиздатский журнал "Поиски". Нам были близки и общее его направление, и многие статьи. Мы знали некоторых участников и глубоко уважали Раису Борисовну Лерт.
      Но когда один член редколлегии настойчиво предлагал мне войти в содружество, я ответил подробным письмом:
      "Теперь я уже явственно сознаю, что не успею написать и десятой доли того, что давно задумано, что составляет для меня смысл и цель жизни. Не успею, потому что убывают и память и работоспособность.