В 1869 году он встретил Нечаева, который убедил его и Бакунина, что существующими в России порядками недовольны не только студенты нескольких университетов. Что недовольством охвачена вся страна. Что мужицкая Русь готова на восстание. А раз так, надо снова звонить в "Колокол".
      Огарев поверил Нечаеву. И, пожалуй, еще никогда не стремился с такой силой передать свою убежденность другу. Но Герцен сопротивлялся.
      ***
      Еще в феврале Герцен послал Огареву набросок статьи "Между старичками". Начиналась работа над последним крупным произведением Герцена - циклом писем "К старому товарищу". Огарев, как обычно, возвратил статью со своими замечаниями: "...твою статью вчера... уже прочел и сегодня перечитывал. В ней чрезвычайно много хорошего; но я с ней не могу (пока) согласиться, как и с неопределенностью Бак(унина). Главное, я тебе одно замечу, что вооруженное восстание обуславливается существующим войском, которое до сделки никогда не допустит".
      В апреле прежний спор по поводу листовки продолжался.
      Герцен - Огареву
      18 апреля. ...Конечно, я не согласен на подписи, - но если вы не дождались и напечатали, - нечего делать, т.е. если разослали, а нет перепечатать за мой счет. (Собр. соч. Т. ХХХ, 90.)
      Огарев - Герцену
      19 апреля. ...я сделал глупость, телеграфируя... пользуюсь твоим... так и быть, потому что вижу в этом необходимость поднятия молодых сил... Третье поколение верит в успех самопожертвования и всякую беду считает успехом...7
      "...Всякую беду считает успехом..." Отсюда и росло "чем хуже, тем лучше...".
      Герцен так не считал. Хуже-то людям. Во имя их счастья революционеры первых призывов хотели, чтобы было лучше. Верили в это.
      "Это хотя и неистинно, - продолжает Огарев, - но благородно - и потому - черт знает - пожалуй и правда...2 Но одно необходимо - это быть с тобою в одном городе. Иначе становится невозможно: скучно и грустно и некому руку подать".
      Герцен - Огареву
      20 апреля. С болезненным нетерпением жду, чем кончится вся багара. Мне очень больно, что я чуть ли не в первый раз не только не согласен с тобой это бывало, - но не уступаю - или уступаю, только если нельзя поправить... Я вовсе не прочь идеи "письма к молодежи" - а против твоего письма. Оно бедно и cassant. Меня все это совершенно подавливает mauvais humeur'ом. (Собр. соч. Т. XXX, 90.)
      Герцен - Огареву
      21 апреля. Ну, тучу разогнал. Благодарю, и не за себя одного, а и за тебя. Да неужели ты и поднесь не раскусил, что писать этим тоном нельзя было воззвания с подписями... И, если ты видел, что воззвание необходимо, отчего ты не написал его сильной и благородной кистью? Ведь и Нечаева воззвание ни к черту не годится... Тхоржевский привез мне "За пять лет" вот наш язык и вот было знамя, во имя которого мы могли побеждать. Этот Anshlag, этот тон надобно снова отыскать. (Собр. соч. Т. XXX, 91.)
      Сопротивление давалось Герцену с трудом. Борьба шла не только с Огаревым, но и с самим собой.
      Грановский еще в молодости заметил: "Ты стоишь одиноко..." Герцен и стремился к одиночеству, и боялся его, страдал от него. Особенно в годы между смертью первой жены и возникновением "Колокола". И теперь, в конце. Считал, что "жил на площади"3.
      Среда нужна почти каждому человеку. Герцену, общественному деятелю и художнику, каким был он, с его словом, приближающимся к устному, с его диалогичностью, среда - условие, без которого нет ни деятельности, ни творчества. Ему необходимы были сторонники, противники, собеседники, читатели.
      Без отклика он задыхался. Еще и потому так боялся Герцен маленьких городков и маленьких кружков, "вредящих глазомеру", потому хотел жить в Лондоне, в Париже, туда же звал детей.
      Он испытал несколько распадов среды. О конце московского кружка он написал в первой части "Былого и дум". Разлад со своими, пожалуй, в большей мере толкнул его в эмиграцию, чем жажда вдохнуть Запад, чем болезнь жены.
      В Париже возникло зыбкое сообщество участников и болельщиков европейских революций сорок восьмого года. И раскололось тем мучительнее для Герцена, что совпало и в лицах с семейной драмой.
      В 1857-1863 годах образовалась самая, пожалуй, важная среда корреспонденты, читатели, агенты, помощники "Колокола".
      ***
      Девиз "Колокола" - Зову живых! - не просто риторика. Звал и дозвался. Живые появились. Нашли Герцена. Окружили его - вопреки тому, что подчас между ними лежали огромные пространства.
      После 1863 года начал распадаться и этот круг. Шла новая волна. Сближаться с новыми людьми все труднее, даже необыкновенно общительному Герцену. Последней драматической попыткой найти отклик стали отношения с молодой эмиграцией.
      Нечаев заключил длинную череду "новых людей", тех, с кем стремились найти общий язык Герцен и Огарев. "Молодых штурманов будущей бури" Герцен видел такими:
      ...Военное нетерпеливое отвращение от долгого обсуживания и критики, несколько изысканное пренебрежение ко всем умственным роскошам, в числе которых на первом плане ставилось искусство... сложного, запутанного процесса уравновешивания идеала с существующим они не брали в расчет, и, само собой разумеется, свои мнения и воззрения принимали за воззрения и мнения целой России.
      Это отрешенная от обыкновенных форм общежительства личность была полна своих наследственных недугов и уродств. Нагота не скрыла, а раскрыла, кто они...
      Для полной свободы им надо было забыть свое освобождение и то, из чего освободились, бросить привычки среды, из которой выросли. Пока это не сделано, мы невольно узнаем переднюю, казарму, канцелярию и семинарию по каждому их движению и по каждому слову...
      Для молодых эмигрантов искусство - "умственная роскошь". Герцен же писал М.Мейзенбург 12 сентября 1857 года:
      Артистический эпикуреизм - единственная гавань, единственная "молитва", которую мы имеем для успокоения". (Собр. соч. Т. XXVI, 119-120.)
      Молодые хотели вместе с ним издавать "Колокол". Он полагал, что надо не только хотеть, но и уметь.
      Герцен - Огареву
      4 января 1865 г. Мне с ними ужасно скучно - все так узко, ячно, лично и ни одного интереса, ни научного, ни в самом деле политического - никто ничему не учится, ничего не читает... (Собр. соч. Т. XXVIII, 9.)
      Герцен - Огареву
      8 января 1865 г. У них нет ни связей, ни таланта, ни образования... им хочется играть роль и им хочется нас употребить пьедесталом... Ты знаешь, у меня никогда не лежало к ним сердце - у меня есть свое чутье. (Собр. соч. Т. XXVIII, 10.)
      И у молодых было "свое чутье". И у них были претензии.
      Из воспоминаний Л.Мечникова
      Герцен, основываясь главным образом на том, что "Колокол" есть литературное дело, а из молодых эмигрантов мало кто доказал свои способности к литературе, не соглашался выпускать дело из своих рук.
      Н.И.Утин - Герцену.
      ...вам пора перестать отвергать с пренебрежением юношей... наоборот, вы должны употребить все силы, чтобы извлечь пользу для вашего органа из каждого из нас...8
      Н.Николадзе - Герцену
      Для того, чтобы это поколение было удовлетворено вами, необходимо, чтобы все ваши силы, не тратясь в отдельных проблесках без связи и единства, соединились в одно стройное целое и стали постоянным маяком, освещающим дорогу не более или менее блистательным мерцанием, а равномерным светом2.
      А Герцен ни с кем не хотел сливаться в "стройное целое", не хотел светить "равномерным светом", - да и не мог бы, если б и захотел.
      Ю.Стеклов, один из молодых людей XX века, подобных Утину и Николадзе, применяя мерки и терминологию социал-демократической эмиграции, утверждал, что "наладить издание "Колокола " совместно с молодой эмиграцией Герцену не удалось, т.к. при коллективной редакции он боялся лишиться своей руководящей роли"9.
      Герцену не было чуждо ни честолюбие, ни тщеславие. Но он чурался "руководящей роли", инстинктивно сторонясь всего, что хоть отдаленно напоминало армию или партию. Единственный человек, с которым он мог работать вместе, - Огарев. Уже сотрудничество Бакунина в "Колоколе" с 1862 года не столько помогало, но и мешало издателям.
      Самое резкое столкновение (до Нечаева) произошло с А.Серно-Соловьевичем2. В 1867 году тот опубликовал уже цитированную брошюру "Наши домашние дела"; попрекал Герцена "барственной роскошью", равнодушием к эмигрантским бедам. Возмущался, как смел Герцен поставить свое имя рядом с именем Чернышевского, называл его "мертвым человеком", грозно отлучал: "Да, молодое поколение поняло Вас и, поняв, отвернулось с отвращением".
      Когда Михайлова, Шелгунова, Н.Серно-Соловьевича, Чернышевского арестовывали, это каждый раз для Герцена были тяжелые удары. Он понимал, что у них общие враги, что лишь Лондон спасает его самого от ареста. Что он несет ответственность - все его соотечественники, подвергавшиеся гонениям, читали "Колокол". Потому ощущение общности одолевало различия.
      В 1866 году он возражал князю Долгорукову:
      Писать разбор на Ваше письмо и взвешивать слова я не стану, замечу только одно. Как же Вы не заметили, что и телом и душой я не только принадлежу к нигилистам, но принадлежу к тем, которые вызвали их на свет. Не теперь же я стану отрекаться от всего прошедшего своего, когда правительство обращает на нигилизм всю свирепость свою. (Собр. соч. Т. XXVIII, 215.)
      Так диктовала истина. Так диктовала и простая порядочность. Но это вовсе не означало никакого единомыслия, которого Герцен не признавал. И встречаясь с молодыми шестидесятниками за границей, видя их не в ореоле мученичества, а в повседневности, Герцен ощущал прежде всего чуждость. Разумеется, и он бывал несправедлив. В некоторых частных вопросах - не прав.
      Молодые революционеры - Утин, Николадзе, Серно-Соловьевич воспитывались на статьях "Колокола" и не всегда забывали об этом. Помнил и он сам.
      Герцен столкнулся со своими идеями, подчас и со своими доводами, преображенными в его глазах до неузнаваемости. Столкновение не могло не быть трагическим.
      Огарев относился к молодой эмиграции несколько по-иному. Еще в 1863 году, споря с другом о юношах, Герцен говорил:
      Веря в нашу силу, я не верю, что можно произвести роды в шесть месяцев беременности, и мне кажется, что Россия - в этом шестом месяце.
      ...России всего нужнее опомниться, и для этого ей нужна покойная, глубокая, истинная проповедь. Ты на нее способен. Проповедь может сделать агитацию - но не есть агитация - вот почему я иногда возражал на твои агитационные статьи... Будем звать юношей... В этом я пойду с тобой, как шел всю жизнь, но веры, чтоб зародыш был готов, что мы можем сделать восстание, у меня нет.
      Шесть лет спустя оснований для веры стало еще меньше. А покойная, глубокая проповедь - еще нужнее. ...Как насущно необходима она и сегодня, сто с лишним лет спустя!
      Все страшнее и неотвратимее возвращались к Герцену его собственные призывы, вульгаризованные, измельченные, исковерканные.
      Он испытывал ужас, ощущение ответственности, стремление снова и снова осмыслить пройденный путь, спросить себя - не было ли ошибки в первоначальных замыслах? Где, когда? Или дело лишь в исполнении, в неизбежном опошлении, когда твоя идея перестает быть только твоим достоянием...
      Столкновение с молодыми причиняло острую боль. Излечения он искал, как и прежде, в мысли, в слове, в работе.
      ***
      Новый спор с Огаревым продолжался.
      Огарев - Герцену
      30 апреля. Мне становится жаль, что ты не подписал моей прежней статьи из-за чувства изящной словесности. Тут была нужна скорость. Теперь моя статья имеет лучший тон. Умоляю тебя прислать согласие на подпись, ибо иначе - по моему мнению - это будет просто позор... если мы не поднимем словом дух юношества - это будет просто подло. Неужели ж ты и тут не дашь подписи... Чтоб мой внучек1 с тобой встретился - мне необходимо...2
      Такая настойчивость вовсе не присуща Огареву. Он явно не может сопротивляться натиску Бакунина и Нечаева. В его аргументацию вплетаются чужие ноты, чужие слова; слишком хорошо он сам понимал толк в "изящной словесности", слишком хорошо он знал, что значит изящная словесность для друга.
      Переписки недостаточно, необходима личная встреча.
      Огарев - Герцену
      2 мая. ...я жду тебя к 10-му. Жду с искреннейшей преданностью тебе и общему делу...3
      Герцен - Огареву
      2 мая. ...Душевно желаю поскорее окончить полемику с тобой. (Собр. соч. Т. XXX, 103.)
      Герцен - Огареву
      4 мая. Твоя статья, разумеется, лучше манифеста - но это статья и может быть подписана только одним, она субъективна по языку, по форме... (Собр. соч. Т. XXX, 104.)
      Герцен, как обычно, посылает и конкретные замечания по тексту. Так, в статье Огарева, написанной по данным Нечаева, число сосланных студентов оказалось преувеличенным в десять раз; Герцен, не зная фактов, это угадал, ощутил за словами и за паузами.
      Огарев - Герцену
      5 мая. Два прошедших письма меня глубоко потрясли. Слезы душат и, действительно, чувствуется, что самое реальное было бы околеть. Если ты находишь ошибки - можно поправить, можно полемизировать, но на них еще с высокомерием, которое не заменяет убеждения, отзываться нельзя. Бак(унин) подписываться не желает, боясь разойтись в убеждениях. Ты видишь какое-то влияние Бак(унина)... Здесь он в этом случае... останавливал и скорее боится несвоевременных волнений. В русском вопросе он, может, пошел дальше; я не могу сойтись и мешать не стану, ибо вред останавливания, мне кажется, в тысячу раз вреднее чего бы то ни было...
      ...Юное движение в большинстве живо и, если бы даже вело к несчастьям, все же останавливать грешно и позорно, и вреднее, чем все, что может случиться.
      Огарев так знает Герцена за сорок лет, что говорит как бы от его имени, заранее глядя на Нечаева глазами Герцена:
      Мой мужичок тебе с первого раза, пожалуй, не понравится. Мы с ним сблизились только весьма постепенно; манеры у него уже совсем мужицкие. Но... почему же не вынести мужика-юношу, который, вероятно, не уцелеет?..
      ...Я поправил (в листовке) все, что нужно... но я не могу понять, в чем ты со мной не согласишься - и печатать хочу не самолюбия ради, а ради того, что в ее правде я убежден и убеждением тоже не пожертвую...
      Мне приходится стоять как-то посередине между элементом шума и элементом консервативного социализма. Как это тяжело, мой, во всяком случае, страшно любимый брат, - ты себе представить не можешь...4
      Десятого мая Герцен приехал в Женеву, оставив Наталью Алексеевну с Лизой в Экс ле Бэн (в четырех часах езды). Он пишет жене на следующий день, 2 мая, что недоразумение с Огаревым уладилось в полчаса, а с Бакуниным труднее. Судя по дальнейшему, "полчаса" - это преуменьшено, быть может, Герцен так пишет потому, что старается скрыть от жены свои разногласия с Огаревым.
      Герцен сразу же увиделся с Нечаевым. Необходимо это было Огареву, чтобы взять у Герцена и отдать Нечаеву свою часть бахметьевского фонда - деньги, которых добивалось множество молодых эмигрантов с тех пор, как просочились сообщения об этом фонде. Герцен неуклонно охранял общие деньги. Но половина принадлежала Огареву.
      Н.А.Тучкова-Огарева
      Эти неотступные денежные просьбы раздражали и тревожили Герцена. Вдобавок его огорчало, что эти господа так легко завладели волей Огарева. Собирались почти ежедневно у Огарева, они много толковали и не могли столковаться...
      Далее о приходе Нечаева:
      Поклонившись сухо, он как-то неловко и неохотно протянул руку Александру Ивановичу... Редко кто-нибудь был так антипатичен Герцену, как Нечаев. Александр Иванович находил, что во взгляде последнего есть что-то суровое и дикое...
      Татьяна Пассек
      Нечаев был до того антипатичен Герцену, что постоянно отдалял его и никогда не допускал в свое семейство. Если же Нечаев появлялся у него в доме, то говорил своим: "Ступайте куда хотите - вам незачем видеть эту змею"10.
      Неприязнь была взаимной. А.Гамбаров, автор книги "В спорах о Нечаеве" (к вопросу об исторической реабилитации) (М.; Л., 1926), книги, восхваляющей Нечаева, утверждает: "К Герцену Нечаев всегда питал какое-то органическое предубеждение, доходившее нередко до открытой враждебности".
      1 мая Александр Иванович пишет Огареву (уже находясь в одном городе с другом) о прокламациях Бакунина, Огарева, Нечаева, с которыми, видимо, ознакомился в Женеве:
      Бакунин... любит пугать букой... (ему) хотелось за пояс заткнуть утячий клоповник и пустить такую дрожь на всю Россию, что там за университетами закроют типографии... Вещь эта произведет бездну бед... я совершенно не согласен. Вообще этими орудиями я не бьюсь - и думаю, что каждый должен идти сам по себе... (Собр. соч. Т. XXX, 109-110.)
      Герцен - старшей дочери
      22 июня 1869 г. Я - как и в Ницце - не согласен с Бак(униным) и петербургски-студентской пропагандой и тут совсем расхожусь не только с Бак(униным), но и с Огар(евым). Огар(ев) стал такой кровожадный - что и Бог упаси. Пугачают и стращают...11 Противостоять сил я не имею - а потому все же не вижу возможности здесь долго задерживаться. Иначе дойдет до неприятных споров, а может, и до печатной протестации - что вредно и не хочется делать. (Собр. соч. Т. XXX, 138.)
      Разногласия скрывал. Считал, что каждый должен идти сам по себе. Утверждал, что не имеет сил противостоять. Но вместо намеченных нескольких дней пробыл в Женеве и около - в Экс ле Бэн - больше полутора месяцев. Пытался понять оппонентов. (14 мая сообщает жене: задерживается в Женеве, так как идет на лекцию Бакунина.) И спорил. И противостоял. И воевал. Не с людьми - с идеями. Множество упоминаний о Бакунине - с любовной иронией и уважением.
      Герцен - М.К.Рейхель
      18 июня. Мастодонт Бакунин шумит и громит, зовет работников на уничтожение городов, документов... ну, Аттила да и только. Не вполне с ним согласный - я в очень хороших ладах... (Собр. соч. Т. XXX, 137.)
      Месяц спустя он пишет Утину, что Бакунин "родился под кометой". (Собр. соч. Т. XXX, 159.)
      Герцен - старшей дочери
      31 мая. ...Ага бывает через день, приезжает в пятом и уезжает в десятом... (Собр. соч. Т. XXX, 123.)
      Герцен - старшей дочери
      22 июня. ...(Бакунин) раза три ужино-обедает у нас. Ога(рев) почти всякий день. Но в общем зато идет война. (Собр. соч. Т. XXX, 138.)
      Сына Александра в письме специально предупреждает: о спорах с Ага и с Бакуниным - никому ни слова. Нечаев все это время жил у Бакунина. То есть неизбежно - пусть и закулисно - участвовал в спорах Герцена с Бакуниным и Огаревым. Именно тогда, летом 1869 года, появились не только многочисленные прокламации, которые широко расходились по России, но и нечаевский "Катехизис революционера"12. А Герцен продолжал работу над письмами "К старому товарищу". В мае-июне 1869 года в Женеве едва ли не впервые в русской истории встретились, столкнулись две концепции русского освободительного движения. Полярно противоположные. "Катехизис" - то есть свод правил, устав. Прочитать, выучить, исполнять. Письма "К старому товарищу" - призыв к размышлению. Призыв к уму и душе. Прочитать и самому искать трудные ответы. Столкнулись две личности. Два исторических характера. Нечаев и Герцен.
      Нечаев уехал из Женевы в Россию, снабженный документом, удостоверяющим, что он "один уполномоченный представитель русской ветви Всемирного революционного Союза. 12 мая 1869 г. М.Бакунин".
      Дано через день после свидания с Герценом. В первой стычке верх одержал Нечаев.
      ***
      Женевские разговоры, о содержании которых можно лишь догадываться, касались не только идейных проблем, не только Нечаева. Друзья не виделись с августа 1868 года. Встретившись в Женеве, вновь и вновь говорили и писали о проклятых, нерешенных семейных вопросах.
      Огарев - Герцену
      27 мая. ...положения так натянуты, покой так мудрен, что всего проще, чище и лучше, чтобы я с тобой сказали Лизе теперь, чем чтобы она услышала окольным путем, который нас перед нею поставит в дурном свете... Что касается до того, каким образом узнают развязку узла посторонние - ну их...13
      Герцен - старшей дочери и сыну
      2 июня. Я пришел к окончательному заключению после долгих разговоров с Ага, что время сообщить Ольге и Лизе пришло. Меня теснит ложь, выносимая из старых предрассудков. Но я решительно не хочу, чтобы вы говорили инициатива должна принадлежать Огареву и мне. Ширь и чистота его меня всегда удивляют и подавляют. (Собр. соч. Т. XXX, 124.)
      Наталья Алексеевна не дождалась и сказала сама. Не выполнила и эту просьбу мужа.
      Герцен - Ольге
      13 июня (перевод с французского). Лиза должна объединить оба наших имени и называться Герценой-Огаревой, сблизить и слить воедино все наше существование. Лиза объединит нас, будет нас представлять по ту сторону могилы и продолжит традицию нашей дружбы. (Собр. соч. Т. ХХХ, 133.)
      Лиза и Ольга узнали правду, ранее скрываемую. Они приняли сообщение гораздо спокой-нее, даже безразличнее, чем предполагали трое взрослых.
      ***
      Отношения Герцена с детьми не менее драматичны, чем отношения с другом. Они осложнялись изгнанием, бездомностью, чужой средой, тяжелым, едва ли не патологическим состоянием Натальи Алексеевны. Но не только этим.
      Он, умевший слушать противников и даже врагов, плохо слушал детей. Отчасти подавленный сознанием вины перед тремя старшими, но только отчасти. Он вещал, недостаточно заботясь о том, доходит ли его голос к другому берегу - до души сына, дочерей. Он - отец авторитарный - полагал, что все истинное для него должно быть истинным и для них.
      Хотел, чтобы они вернулись в Россию; если это невозможно - чтобы за границей оставались русскими (великий европеец, он всячески противился бракам дочерей с иностранцами).
      Хотел, чтобы они продолжали его дело.
      Но у каждого из детей был свой характер, своя судьба, свое предназначение, не совпадающее с отцовскими желаниями.
      Огарев был прозорливее, терпимее, в большей мере признавал в каждом ребенке, даже в маленьком, личность. Пытался воздействовать на своего немолодого друга, смягчить его.
      Посвященное сыну вступление к герценовской книге "С того берега" образец высокой дидактической публицистики. Позже отец гордился успехами способного ученого.
      Есть в письмах детям поразительные по тонкости понимания ноты, глубокие, грустные, чаще всего тогда, когда Герцен забывает о необходимости специально воспитывать - просто говорит о своем.
      Александру
      5 июля 1869 г. Ты еще только начинаешь семейную жизнь. Она имеет хорошие дни, светлые полоски, но фон ее страшен, много сильных людей истерлось в ней, она по куску отрывает сердце - до тех пор, пока его морально не будет (равнодушие) - или физически. (Собр. соч. Т. XXX, 141.)
      Герцен часто поучал, корил сына, и часто - с полным основанием. Но на крутых жизненных поворотах сын проявлял себя достойным отца. Он решил, наконец, попытаться поехать в Россию. В первой же официальной беседе в русском посольстве заявил, что разделяет убеждения Герцена. В поездке ему было отказано.
      Отец возмущался разбросанностью, рассредоточенностью, отсутствием воли. Его страшила праздность, он боялся, что, обеспечив детей, уже взрослых, всем необходимым, он снижает меру ответственности за себя. "Пусть же с первых лет не касается твоего сына растление вечной обеспеченностью без труда", - писал он, когда родился внук Владимир.
      Но в письмах к совершенно взрослому человеку - и мелочная регламентация, которая вызывала естественное сопротивление.
      Ольге - а она жила дальше всех от отца - он настойчиво внушает, что она может и не петь, а вот танцевать - обязана. Или требует - именно требует, чтобы она читала Шиллера.
      Ждет от Ольги не просто приезда, а "жажды свидания" - откуда ей взяться, жажде... И рядом страшные слова - Ольга и после его смерти не узнает своего отца, ибо не читает по-русски.
      Ближе всего к отцу - Тата. В ней сильнее всего сказались отцовские черты. Он - быть может, и совершенно неосознанно - ревнует ее к ее избранникам, радуется несостоявшимся замужествам14.
      Его опека - подчас излишняя - неразрывно связана с тем бременем ответственности, которое он постоянно ощущал. Мужчина в доме, глава семьи таким он был в молодости. Он, ссыльный, тайно пробрался в Москву, умыкнул невесту, обвенчался, - обо всем, вплоть до мелочей, подумав. И до конца, до последних парижских дней, забота обо всем - об устройстве, о деньгах, о доме - на его плечах.
      Он писал: "...проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры, гораздо легче, чем воспитать одного ребенка", - но не всегда поступал в соответствии с этой мыслью.
      Без конца упрекает Огарева за потакание прихотям его приемных детей Генри и Тутса; Огарев их просто любит и не пытается воспитывать.
      Детям общаться с отцом в последний год его жизни становилось все труднее. Сказывались усталость, отсутствие главного дела - "Колокола", разногласия с молодыми, болезнь.
      Старшая дочь - Огареву
      13 февраля 1869 г. ...Хотелось, чтобы и взрослым было повеселее по временам - особенно папаше. Когда же это удастся устроить ему жизнь покойную и по его вкусу?.. Он всегда готов объяснить, растолковать все, что ни спросишь, - но тем не менее, когда нет посторонних (дает себе волю). Ужасно жаль мне видеть, как он портит себе жизнь - самому себе и окружающим, придавая важность безделицам и поддерживая себя, как будто нарочно, в неестественно-раздражительном расположении духа... Хотелось бы что-нибудь устроить, а никак не придумаешь, да он сам едва ли знает, в каком углу земного шара ему хотелось бы поселиться и как жить2.
      Отец знал, как любит его старшая дочь. Тем страшней оказался последний - для него - непоправимый удар. К ней посватался слепой итальянский композитор Пенизи. Получив отказ, он стал шантажировать девушку, грозился убить ее отца и брата (все это происходило, когда она жила в доме брата во Флоренции). И она тяжко психически заболела.
      Герцен с женой и Лизой кинулся на помощь - не дал ее в больницу, полтора месяца ухаживал сам, да и в Наталье Алексеевне в таких крайних случаях просыпалась самоотверженность, и "отласкали Тату от черной болезни". Тату отласкали, но его отласкать было уже некому. И поздно. Через месяц после выздоровления дочери он скончался.
      Болезнь Таты еще и разбередила старую рану, она сама, не без оснований, называла Пенизи "своим Гервегом".
      Герцен - Огареву
      13-14 ноября 1869 г. ...Я ...холодно и с пассивностью смотрю на жизнь. Как тут мстить, когда виноваты все... Да кстати - вместе со всеми Нечаевками - отрекись от абортивных освобождений, - в истории можно забегать - но уж тогда отвыкни жалеть погибающих, жалеть личности. И действительно, ни Пугачев, ни Мара(т) их не жалели. Что за вздор проповедовал ты (и я) о полной свободе не только в выборе, но и в перемене, особенно, прежде, чем ты, как в раму, улегся в фамилиализм.
      Смотри теперь на развалины кругом... (Собр. соч. Т. XXX, 249.)
      Герцен говорит о личном, о трагическом заблуждении дочери, о собственном порыве - отомстить, - а сзади поднимается мрачная фигура Нечаева (и "нечаевок").
      Жалеть или не жалеть людей? Подводятся итоги жизни.
      Герцен - Огареву
      2 декабря. ...Самое исцеление Таты меня больше облегчает, чем радует, впереди завеса. Все черно - и я не могу ни обманывать себя, ни понять после тысячи споров до слез - в чем ты со мной не согласен...
      Мы сложились разрушителями, наше дело было полоть и ломать, для этого отрицать и иронизировать - ну и теперь, после пятнадцати-двадцати ударов, мы видим, что мы ничего не создали, ничего не воспитали. Последствие - или, по просторечью, наказание - в окружающих, в отношениях к семье - пуще всего к детям... Я смотрю ненужно верно и вижу страшно верно... (Собр. соч. Т. XXX, 271.)
      III
      Эпистолярный цикл - письма "К старому товарищу" - последняя работа Герцена, ставшая его завещанием. Цикл состоит из четырех писем. Первые два написаны вчерне в январе-феврале 1869 года. Получив рукопись, Огарев показал ее Бакунину. Автор нетерпеливо ждал отклика.
      Герцен - Огареву
      10 апреля. В чем же, наконец, Бакунин согласен и в чем его проповедь расходится? (Собр. соч. Т. XXX, 81.)
      Третье письмо - на это давно обратили внимание исследователи начинается обращением во множественном числе: "Нет, любезные друзья, мозг мой отказывается понимать много из того, что вам кажется ясным... из того, что вы допускаете и против чего я имею тысячи возражений..."15
      Адресат - не один "старый товарищ", не один Бакунин. И Огарев. И Нечаев. И Герцен.
      Отношение Герцена к своим оппонентам после свидания в Женеве описано им самим так:
      Герцен - Огареву
      2 июля 1869 г. ...Я же говорил о "психе" Бак(унине), Нечаеве - на пристяжке и о тебе в корню.
      Примусь писать в Брюсселе - много набралось материала - не знаю, напишу ли что-нибудь - но надобно было на волю. У вас - отцы-триумвиры - воли быть не может16, да и у всех террористов не может быть - Бак(унин) тяготит массой, - юной старостью, бестолковой мудростью. Нечаев, как абсинт, крепко бьет в голову. И то же делает безмерно тихая-тихая и платонически террористическая жила, в которой ты себя поддерживаешь.
      Мне, наконец, и эта государственная деятельность - на уничтожение государства - и это казенно-бюрократическое устройство уничтожения вещей сдается каким-то delirium tremens. В Нанси и в Страсбурге я насмотрелся на изуродованные статуи-памятники, и мне жаль стало якобинцев, что они так пакостничали. (Собр. соч. Т. XXX, 144-145.)
      Личные отношения с каждым из "триумвиров" - особые, несопоставимые. Но перед Герценом идеи, - как ему представляется, - чужие, неверные, даже опасные. Он продолжает спор.
      Обращается к себе - молодому, к тому, кто давал клятву на Воробьевых горах, к издателю "Колокола". Это и расчет со своей совестью.
      Спор многогранен - о путях освобождения России, о грядущем перевороте. О том, что такое социализм. Идеи, как чаще всего у Герцена, олицетворены: "...одни складываются с молодых лет в попы, проповедующие с катехизисом в руках веру или отрицание - они призывают себе на помощь все средства и все силы, даже силу чудес, для вящего торжества своей идеи..."