Х. Это все кино и фотоэффекты, но когда действительно сидишь на стуле и болтаешь ногами, то очень хочется упасть, хотя это и сложно. А за спиной всегда есть пара зацепок, которые придерживают и тебя, и то, на чем ты сидишь. Так просто, что завязать хочется. Голову назад и небо видно, ноги болть-болть - полные освободительные ощущения. И петь хочется и кричать полная свобода, как я сказал. Но не небо это, а купол, свод. Бросаешься камнями, но высоко. Опять же не видно на чем стоит. Хочется ясности, понятий, приближения. Вот я здесь сижу и вполне себя ощущаю, сам у себя, как на ладони. Так должно быть везде (это приказ). Теперь позвольте и мне отвязаться. Опереться прессом, перенести себя через спинку своей мужеской силой. И упаду головой, как снаряд. И станет приятно, приятно.
      Ц. Я сидел за столом, слегка наклонив голову влево, сидел неподвижно, балансируя между забытьем и некой сторонней работой мысли, то есть ушел по ступеням ассоциаций грезить. И это сидение, столь пагубное для здоровья, поразило меня своей погружающей силой; расслабленное полу лежачее положение в кресле или позиция "животом вниз на диване" - никогда не давали такого результата. И я подумал, может быть, дело в воздействии на определенные точки - нигде так интенсивно не массируется задница, как на жестком стуле. Задница и медитация вполне могут быть связаны, подумал я. И действительно, как только я поднялся и начал расхаживать - погружения как не бывало.
      Ч. Я открывал ювелирные футлярчики один за другим и раскладывал их на столе перед стеклянной витриной. Покупательница стояла молча и внимательно за этим наблюдала. Руки у меня ходили как у крупье, манжеты мелькали, единственный перстень, подаренный моей женой, чертил золотой зигзаг. Я дела все быстро, не замечая своей скорости, посекундно вскидывал голову и улыбался. Наконец весь ассортимент был разложен, я сделал приглашающий жест рукой и вышел в подсобку. И там вдруг почувствовал дикую усталость, повалился в ботинках на кушетку, закурил сигарету и после двух затяжек крепко уснул. Дама меня разбудила, показывая выбранную вещь. Я тут же сочинил какую-то отговорку о том, что крепкий сон залог делового успеха, и пошел к кассовому аппарату выбивать чек.
      Ш. Замахиваясь ногой, взмывающую ввысь, я не могу удержаться на месте, я падаю. Подшариваю опорной ногой, балансирую и остаюсь ровно на этом же месте. Сложный трюк. Мне не хватает понимания, и я стремглав обрушиваюсь на забытую мной плацкарту. Сам на себя. Со стороны это выглядит осторожным и самостоятельным поступком. А я бы назвал его просто безрассудным вывихим. Плавно и сдержано я выношу себя из угла на середину. Провожу правой изгиб по паркету, щелчком пальцев обозначая прибытие. Весьма заместительно. Так можно ходить по улице, и никто не скажет, что ты инвалид или страдаешь головными недугами. Никто не скажет, но ты можешь об этом подозревать и требовать, чтобы рано или поздно это было озвучено.
      Щ. Нервничал. Сбрасывал окурки себе под ноги и нервничал. Ждал, наверное? Хотя, нет. Скорей всего, просто пребывал в прострации. Был таким скученным, опять же - нервным, тревожным и курил одну за одной. Нога потянулась под себя, тело увлеклось ею и, да не будет сказано при людях, затрепетало где-то внизу. Я ничего не мог с этим поделать. А не мог, потому что не хотел. На мне сразу отразилась вся эта тоска, поверхностная, и, что самое главное, внутренняя деформация, и я, не по примеру некоторых слабых личностей, взял тугой жгут и принялся стегать им по этому месту. Боли долго не было. И когда она возникла, то рука моя уже так устала, что опустилась в изнеможении. А на верху запели птицы, трезвон колоколов пронесся откуда-то сбоку. И я стал более насыщенным, более придерживающим себя.
      ?. По самым заниженным оценкам, я весил килограмм 80 - 85. Я провис в проломанный стул, полулежа, откинув голову назад, упираясь ногой в ящик письменного стола. Мне было удобно. Я знал, что если повернусь набок, то мое положение может стать довольно напряженным. Однако мне это было необходимо. Я с тревогой взглянул на ручные часы и замолчал. Хотя и до этого момента я не произнес ни звука. Где-то за окном поднималась серая изморось. Я выпрямился, натянувшись, как струна, и, акцентировано выговаривая каждое слово, сказал:
      - У меня белые лилии. Я вижу однобокость наших понятий. У меня большой колокольный звон. У меня между ног большой колокольный звон. Я говорю это, после того, как оказался перед выбором. Я хочу выбрать самое сложное в моей жизни решение. Я надеюсь на мое однобокое намерение. Слева от меня стучит маленький слесарный молоточек. Мое положение становится все более и более увесистым. Сказав это, я некоторое время думал, что это было. Но тут небо прояснилось, по оцинкованному подоконнику стукнуло несколько капель. Во всем этом сказывалась некая непроверенность данных, некая некомпетентность. Я тут же подумал: Какая? Но тут переключил свое внимание на какие-то мелочи. Прогнулся всем телом сначала в одну, потом в другую сторону, пока наконец не наступило прояснение. Я заметил главное: что я не перестал быть человеком. От этой мысли я немного растерялся. Но вскоре, поборов ошеломление, заметив на своем лице полуулыбку, я большим пальцем левой ноги вычертил на полировке окружность и этим словно бы очертил себя магическим кругом. На месте моего осаждения действительно находилась некая аномальная зона. В эту секунду я почувствовал свою одежду: рукава, немного мешковатый драповый костюм серого цвета. И это так почему-то меня уязвило, что, стиснув зубы, я стал биться на месте, пытаясь сокрушить свое опрометчивое седалище. Очевидно, в это-то время я и почувствовал, как спокойны мои ноги, руки и, одно неверное движение, и я скользнул бы в угол к батареи. Это меня успокоило и заставило позвать на помощь самым, наверное, отчетливым голосом. Хотя мне это могло лишь показаться - для крика сил уже не было.
      Ы. Я останавливался, сгорбленный, выпрямлялся и разглядывал часть обстановки, переносил взгляд через плечо и начинал мерно раскачивать голову, пока в ней не обнаруживалось головокружение. Заметьте, я был всего лишь в некотором неуловимом взаимоотношении. За меня держались все эти подводящие, нарочито последующие, но не опережающие меня ни на шаг местонахождения. И не то, чтобы я улавливал эти неясности. Нет, я, скорее, упражнялся во все большем натыкании на них. То есть я определенно знал, что я могу это в себе обнаружить. Это меня, конечно, немного задевало. Но я был последователен. И на всякую такую попутность отвечал тремя-четырьмя ощупывающими маневрами, пока не находил в себе самой подходящей формулировки. Я знал, что это почти правильно, и замедлить не мог ни на секунду этого моего опровержения. Таков я, если прямо навожу прицел своего ударно-спускового механизма, в виде сложенной руки и торчащего пальца. И остановить этого нельзя.
      Ь. Я знаю, что это положение делает меня слишком угнетенным. Я приставлен к дереву или к осени, или к свету. Я подозреваю и нахожу коренную причину этой незаконченности. Ботинки вязнут в грязи. Глина взбухает рытвинами и жевлоками. Ноги запутываются в земной спирали. Я хватаюсь за ветку покрепче - почти безнадежная и отчаянная манипуляция. И спуститься вниз нельзя.
      Э. Я кружился в такт музыке, ноги иногда подчинялись мне, а иногда топорщились и трепали мою фигуру вокруг стульев и табуреток. Наконец размашисто, как конькобежец, я поспешил к дверям и там увидел маленького мальчика, который вдруг возник в коридоре с маленьким водяным пистолетом. Он стоял с неуместным выражением на лице и смотрел, как я роняюсь в свете.
      - Это твоя комната? - спросил я. Мальчик смотрел мимо меня. Я обернулся. И этот поворот головы, может быть, внезапный, а, может, и совсем неожиданный переместил всю эту картину влево. Всколыхнулись газетные листы на столе, еще натужнее провисли шторы. Со стола поднялся столбик пыли маленький смерч, вовлекающий в себя всякую мелочь.
      - Что это значит? - воскликнул я. Мальчик бойко подступил ко мне на один шаг, словно вышел из строя, и уставил свои по-детски голубые глаза под шкаф, как будто я должен был к этому как-то прислушаться. И что-то сообразить в этой связи.
      - Говори мне, что это значит. И почему ты появился именно в эту минуту? - кричал я, тряся его за плечи. Он всячески избегал моего взгляда и отворачивал голову. Тогда я твердо схватил его за подбородок и прекратил это сопротивление.
      - Как все это понимать? - спросил я в очередной раз, не надеясь, что он что-нибудь скажет. Мальчик молчал. Может, он и не слышал, о чем я его спрашиваю, и также не мог об этом сказать. Я с отвращением отпрянул и тут понял, что совершил ужасную ошибку. Стены покрылись струями дыма - видимо, горела проводка. Я бросился к выключателю, но тут некая сила схватила меня за ноги и помешала мне двигаться. Как невменяемый я посмотрел туда и обнаружил этого мальчика, болтающегося у меня на ногах. Я удостоверился, что держит он меня крепко, поэтому вся комната показалась мне какой-то нереальной. Должно быть, в открытую дверь залетели потоки свежего воздуха. Следующее мгновение помню смутно.
      Ю. Я не могу так быстро подниматься. Я не могу так долго стоять. Проблема состоит в том, что я еще не соединил две эти противоположности. Я мечусь между ними, но не могу остановиться. Рояль выковыривает будоражащий, словно пробки полетели, перебор. Я привык к лестнице, как к единственному инструменту восхождения. Но нет мне за это ни выхода на просторную взлетную полосу, ни самого простого затворения в железном шкафу телефонного кабеля. То есть я люблю простор, когда к нему не подступишься, голова не покрыта, свеча в кармане, а за мной следом - целый детский сад, мальчик и девочка, пробираются, карабкаются в пестрых шарфиках и вязанных шапочках. Карапузы. Между А и Б. Можно выйти, пронестись галопом, выпихивая из пачки сигарету, якобы следуя по делу мимо кадок с фикусами и больших вылитых светом окон, сразу в растропическую залу с дендрами. Нет мне там достатка, а есть тоска.
      Я. Довольно сложное сочетание. Для меня. Я ведь знаю, к чему дело клонится. К чужой двери, к чужому дому, к чужой правде, к чужому. А раз я подозреваю об обмане - значит, мне надо помалкивать и обо всем остальном. Как то: о неосуществимом, о самообмане, о грезах. Все это невесомая окалина порядка четвертого знака после запятой, - все, что осталось от этих стараний. И я не верю уже в напряжение, - пусть даже если тягловое напряжение целой кучи людей, пытающейся сдвинуть тяжелый воз с барахлом, или потуги семейства вырваться из нужды и перейти в новую категорию. Это умозрительный фокус, который ничего реального под собой не имеет. И я стою с такими доводами в руках, стою раздавленный, как со сломанной электробритвой, и следующим шагом обозначаю исчезновение.
      1993-94