Надо сказать, что большинство из нас впервые попало в дом Серова. Мы стеснялись Светланы Юрьевны. Известно, что может думать жена о знакомых мужа по пивной. Но Светлану Юрьевну наше происхождение не смущало. Возможно, она вообще была женщина без предрассудков.
      - Ну что? - сказал Серов. - К столу? И нальем?
      - Нет, - покачал головой Собко. - Мы не будем. До этого. А ты можешь.
      Собко был самый крупный из нас и самый рассудительный, в командиры не лез, но порой виделся и командиром.
      - Давай шапку, - сказал Собко.
      Серов сразу стал серьезным, пошел за шапкой. Внес ее он торжественно на блюде для заливной рыбы. Утвердил на столе.
      - Нож точил? - спросил Собко. - Или будешь грызть?
      - Точил, - вздохнул Серов.
      - Но жевать-то ему все равно придется, - предположил летчик Герман Молодцов.
      - Мы решили, - сказал Собко, - для облегчения твоей участи разрешить тебе воспользоваться растительным маслом или сметаной. Можешь макать кусочки в жидкость.
      - Нет, - сказал Серов строго. - В этом нет нужды.
      "Экая в нем гордость", - подумал я.
      - Ты не робей! - вступил дядя Валя. - Михаил Никифорович врач, поможет, если что...
      - Да, старик, - подтвердил Собко, - дело тут рискованное, и мы попросили медицинского работника иметь при себе аптечку, английскую соль и клизму.
      Лицо Серова так и осталось строгим, а вот крепкая блондинка Светлана Юрьевна обрадованно рассмеялась. И мы поняли, что она не только крепкая, но и задорная.
      - Прошу победителей, побежденного, секундантов и протоколиста, - сказал Собко голосом церемониймейстера, - занять свои места. А уж Светлану Юрьевну в особенности.
      Места были заняты мгновенно. Один лишь Серов не сел, застыл в задумчивости, его не теребили, может, он так себе и намечал - кушать стоя. Серов глядел на шапку. И мы стали глядеть на нее.
      Некоторая метаморфоза происходила в нашем отношении к этой шапке. Раньше мы на нее и не обращали внимания. Ну шапка и шапка на голове у Серова. Ну пирожок. Правда, из каракуля. По нынешним временам, стало быть, дорогая вещь - только такое летучее соображение прежде и являлось. Но теперь-то перед нами, лишенная своей бытовой функции, переместившаяся с головы Серова или с вешалки в прихожей на фаянсовое блюдо для заливной рыбы, шапка превращалась в нечто особенное, чуть ли не в живое существо, которому сейчас предстояло быть принесенным в жертву, предстояло погибнуть и исчезнуть. Коричневые тугие завитки, казалось, вздрагивали и шевелились в ожидании заклания. Но и Серов будто бы сейчас изменился, словно бы разросся - так виделось мне, - стал фигурой особенной, идолом каким-то или жрецом...
      - Не жаль вам вещи-то? - обратился летчик Герман Молодцов к Светлане Юрьевне.
      - У него есть еще одна, - рассмеялась Светлана Юрьевна. - А в случае чего пришлют шкурку, из Бухары.
      Их слова отчасти нарушили возвышенные состояния наших душ. Но отчасти...
      Собко снял часы с руки, положил на стол, сказал:
      - Я засекаю время.
      - Да, да, - кивнул Серов.
      Нас он и не видел сейчас. Возможно, тоже находился мыслями и душой в неких высях. А впрочем, был он человеком практическим, как тот же Герман Молодцов, и вполне мог теперь думать и о стоимости вещи или же об услугах Михаила Никифоровича.
      Но вот Серов сел на стул, подвинул блюдо к себе, взял вилку и нож. Наточенный нож долго не мог справиться с каракулем, еще и подкладка мешала. Теперь приходилось жалеть о том, что накануне не было консультации с понимающими людьми, хотя бы со скорняками и шорниками, и вот Серов маялся, разделывая меховое изделие (живое жертвенное существо из квартиры уже как будто бы исчезло). Наконец он отрезал кусочек, выпилил, выковырнул его. Вцепиться в мех вилка не смогла, и Серов, забыв о приличных манерах, сдернув салфетку, пальцами сунул кусок шапки в рот. Долго жевал. И вот кадык его дернулся, челюсти разжались.
      - Проглотил? - спросила Светлана Юрьевна.
      - Проглотил, - кивнул Серов.
      Тут мы ожили. Можно было и к угощениям тянуться. Но мы не потянулись. Серов стал отрезать новый кусок. Потолще.
      Надо ли было ему есть дальше? Не одному мне, чувствовалось, пришла в голову эта мысль. Ну ладно, проявил Серов готовность к исполнению условий пари, убедил нас в том, что сможет, испортил шапку, и хватит! Мы строгие, но отходчивые. Кто-то сказал об этом, правда, робко. Как бы от себя. Но Серов продолжал. Резал, жевал и проглатывал. Тут уже и Собко произнес с некоторой надеждой:
      - Ну, наверное, хватит, старик.
      Но Серов только мотнул головой... Минут через пятнадцать он съел уже треть шапки. Он стал нас раздражать. Создавалось впечатление, что он издевается над нами или - хуже того - получает удовольствие от своей пищи. Нам-то каково! Что же нам-то смотреть, как он выламывается, смотреть на стол, на котором стынут и сами по себе холодные закуски. И в этом богатом столе виделось уже нам заранее придуманное издевательство. Когда Серов мучился с первым куском каракуля, он был нам друг. Теперь же, обедающий в одиночку, он стал нам врагом. А судя по скорости движения его челюстей, нам еще предстояло сидеть дураками не менее сорока минут.
      И тут Серов подавился.
      Он вздрогнул, дернулся, подался вперед, будто его должно было вырвать. Мы сразу же поняли, что дело тут серьезное. Михаил Никифорович подскочил к Серову, стал колотить его по спине. Не помогло. Лет десять назад один мой знакомый погиб оттого, что ему в дыхательное горло попал кусок отбивной. Сейчас Серов откинулся на стуле и был похож на того знакомого. Глаза его закатились, лицо синело. Лишь однажды дернулись веки, шевельнулись губы, какое-то усилие делал Серов, последнее, прощальное, или молил о чем-то, просил спасти, но сразу же лицо его стало неподвижным.
      - Толя! Толя! - кричала Светлана Юрьевна. - Нет! Нет!
      - В "скорую"! Надо в "скорую"! - бросился к телефону Собко. - В реанимацию!
      - Миша! Ты же медик!
      - Разрешите! - услышали мы вдруг.
      Мы обернулись.
      Женщина шла к столу. Шла быстро. Мягко, но и с силой отстранила, чуть ли не оттолкнула Михаила Никифоровича, склонившегося над Серовым, руку опустила на лицо Серова, прошептала что-то тихое, спокойное, и Серов ожил.
      Он встал и принялся ходить вдоль стола. Правая рука его поднималась, будто указывая на нечто, и губы дергались. Сначала его движения показались мне бессмысленными, но потом я понял, что он пересчитывает свои коллекционные пивные кружки.
      - Анатолий Сергеевич, - сказала женщина, - вы сядьте.
      Серов поглядел на нее удивленно, но не сел.
      - Толик, - сказала женщина ласково, - сядь.
      Серов кивнул, подошел к своему стулу, сел. Недоеденная шапка лежала перед ним на рыбном блюде.
      Теперь удивленно поглядела на женщину Светлана Юрьевна. Потом она перевела взгляд на мужа, взгляд этот как бы соединил женщину с Серовым, и было в нем подозрение.
      Надо сказать, что хождение Серова вдоль стола нас несколько успокоило. Суетились мы вокруг потерявшего сознание Серова, понятно, перепуганные, понимание же всей серьезности случая должно было прийти к нам после. И вот мы отдышались. Все сознавали, и тем не менее мысли наши об отлетевшем ужасе, о возможности гибели Серова были теперь легкими. То ли оттого, что Серов ожил и позволил себе энергичное хождение вдоль стола. То ли оттого, что за его стулом стояла новая для нашей компании женщина.
      - Садитесь, - твердо сказал Серов. - Надо доесть.
      - Да ты что! Зачем! Хватит! - зашумели мы.
      - Нет, - сказал Серов. - Садитесь.
      И он доел шапку.
      Доел быстрее, чем следовало ожидать. Мы не так волновались теперь и за него и за себя. Только Светлана Юрьевна нервничала, но не из-за шапки. Серов стал вытирать салфеткой губы, а Светлана Юрьевна сказала с укоризной:
      - Толя, ты освободился и, может быть, познакомишь нас с новой гостьей?
      - Я не знаю ее, - сказал Серов, впрочем, тут же спохватился, поклонился незнакомке, сказал: - Извините...
      - То есть как не знаешь! - теперь уже с угрозой произнесла Светлана Юрьевна.
      Этой угрозы я от нее не ожидал. "Ты врешь! - читалось на лице Светланы Юрьевны. - Ну а если и незнакома, что же торчит здесь, могла бы уже и катиться!"
      Неловко нам всем стало.
      - Это моя ассистентка! - вскричал дядя Валя. - И даже не моя! А Михаила Никифоровича! Ведь он тогда бутылку открывал! Не я же! Михаил Никифорович, ты что молчишь! - И дядя Валя толкнул Михаила Никифоровича в бок.
      - Да... - пробормотал Михаил Никифорович, - моя... она... подруга и эта...
      В иной раз педант Собко обратил бы наше внимание на то, что Михаил Никифорович привел уже одного друга и ассистента, а именно дядю Валю, и, стало быть, хватит. Но тут он промолчал.
      - И как же вас зовут? - улыбнулась Светлана Юрьевна подруге Михаила Никифоровича.
      Незнакомка словно бы растерялась.
      - Любовь Николаевна ее зовут! - обрадовался дядя Валя.
      - Да, Любовь Николаевна, - быстро согласилась гостья, - Любовь Николаевна Кашинцева. Или просто Люба.
      - Что же вы стоите-то, Люба, - подскочил дядя Валя, - вы садитесь вот сюда, между мной и вашим Михаилом Никифоровичем.
      Любовь Николаевна села, дядя Валя тут же обхватил ее за плечи, Любовь Николаевна руку его сняла, прошептала дяде Вале что-то строго, но доверительно, отчего дядя Валя рассмеялся и сказал громко:
      - Но беда-то ведь небольшая, а?
      А Михаил Никифорович нахмурился и взглядом дал понять дяде Вале, что поведение его бестактное.
      - Да я же к Любочке как отец, - объяснил свой порыв дядя Валя.
      А Светлана Юрьевна отошла. И на Любовь Николаевну и на Михаила Никифоровича смотрела ласково. Победу Серова над каракулевой шапкой отметили шумно, со звоном бокалов. Протоколист Миша Кошелев представил нам проект протокола; имевшие право подписаться под ним - подписались. И понеслось застолье.
      Тут мы потихоньку рассмотрели Любовь Николаевну.
      Женщина она была приятная. То есть так казалось. Это именно она пыталась подойти к нам в автомате, но двое мужчин заслонили ее, и она исчезла. Тогда она шла к нам в свежей дубленке и большой лисьей шапке. И теперь она была одета прилично. Не знаю, какие нынче наряды в Кашине - я был там в последний раз лет пятнадцать назад, - но, во всяком случае, наша Любовь Николаевна провинциалкой не выглядела. Для Москвы, оговорюсь, для Москвы! Может быть, для какого-нибудь Парижа она была явная провинциалка. А для нас внешность и манеры ее сошли вполне за светские. К Серову явилась она в джинсовом костюме, и было видно, что костюм этот не от "Рабочей одежды". В красоте, или, вернее, миловидности, ее лица виделось нечто стандартное, но, впрочем, забавный короткий нос, полные губы, тихая крестьянская улыбка, правда, редкая, отчасти эту стандартность разрушали. И была сегодня у Любови Николаевны коса, темно-каштановая. Но не та коса, которая для иных женщин, особенно пышных, становится как бы сущностью натуры, а коса, скорее, декоративная, элемент сложной прически, сочиненной дамским мастером в стиле ретро. Нет, неплохо выглядела подруга Михаила Никифоровича, и не наблюдалось в ней ни необыкновенных щек, ни кривых клыков, обещанных нам Филимоном Грачевым. Как и Михаил Никифорович, я дал бы ей лет двадцать пять - двадцать семь.
      Сидела она смирно, больше молчала. Как бы прислушивалась и присматривалась к нам. Даже я ощутил дважды ее заинтересованный взгляд. Словно бы исследовательский. Мы и сами на нее глазели. Экое явление! Впрочем, скоро застолье отвлекло нас от наблюдений за Любовью Николаевной. Пошли в ход и коллекционные кружки, Светлана Юрьевна принесла из кухни горячие креветки, в шуме и звоне Любовь Николаевна как бы утонула: была она за столом и не было ее. Однако через час мы о ней вспомнили. Курильщики решили выйти из-за стола, я не курю, но тут понял, что и мне нужно выйти. И так случилось, что у шахты лифта мы оказались всемером: Михаил Никифорович, Игорь Борисович Каштанов, дядя Валя, Филимон Грачев, я, Серов и Любовь Николаевна.
      Курила она "Новость", Игорь Борисович протянул ей зажигалку, она затянулась, пальцы у нее были тонкие, красивые.
      - Извините, пожалуйста, что я об этом поведу речь, - сказала Любовь Николаевна, - но мне ночевать негде.
      Мы молчали, смотрели в стены.
      - Вы ведь разбили бутылку там, на детской площадке, - сказала Любовь Николаевна. - Где же мне жить?
      - У меня вся комната завалена гирями и гантелями, - хмуро заявил Филимон Грачев.
      - Жить я имею право лишь у основных владельцев бутылки, - сказала Любовь Николаевна деликатно, как бы извиняясь перед Серовым, мной и Филимоном.
      Мы с Серовым только головами покачали. Вот, мол, какие печальные обстоятельства.
      - Любовь Николаевна, - галантно произнес Игорь Борисович Каштанов, и было видно, что говорит он искренне, - я бы с удовольствием ввел вас в мой дом, но моя соседка тут же наскребет жалобу, я же в плохих отношениях с райисполкомом.
      - А я импотент! - выскочил дядя Валя. - У меня был климакс! Я тем более не могу.
      - При чем тут импотент? - удивился Каштанов.
      - А при том! - обиделся дядя Валя. Потом он сказал: - И бутылку я не открывал и не разбивал. Я бы посуду сдал. Это Мишка трахнул ее о кирпичи!
      - Я же нечаянно... - пробормотал Михаил Никифорович.
      - А у меня из-за этой бутылки... - жалобно произнесла Любовь Николаевна, и губы ее нервно вздрогнули, - у меня из-за нее... Я и прийти-то к вам не могла... И...
      Она сразу же замолчала. Видно, и так сказала лишнее.
      - Не печальтесь, Любовь Николаевна, - заверил ее растроганный Каштанов. - Мы вас пристроим. Вот у Михаила Никифоровича однокомнатная квартира.
      - Да уж, - обрадовался дядя Валя, - ты, Миша, бери ее! Ты бутылку разбил!
      Мы поддержали Каштанова и дядю Валю.
      - Пожалуйста, - неуверенно произнес Михаил Никифорович, - только ведь Любовь Николаевна - женщина, я буду стеснять ее.
      - Ничего, - сказал дядя Валя. - Да я бы на твоем месте!..
      - Я столько пережила за эти дни... - сказала Любовь Николаевна. - Мне так нужно было выйти к вам, а я не могла... Вот только когда ощутила просьбу Анатолия Сергеевича, лишь тогда я прорвалась...
      Мы вспомнили то мгновение. Просьба Серова, а то и мольба его, была существенная... Но сейчас мы уже думали о Любови Николаевне. Стояла она тихая, нежная, с влажными глазами, и мы расчувствовались, жалели ее, хотели бы ее поддержать, а то и приласкать, как беззащитное дитя.
      Тут нас позвали к столу: была подана индейка.
      - Знаете, - сказала Любовь Николаевна, - пока это все снова не началось...
      - Пока глаза у нас еще умненькие! - уточнил дядя Валя.
      - Да, именно так, - продолжила Любовь Николаевна. - Я бы хотела просить вас об одолжении. Мне нужно знать о ваших желаниях, но о желаниях не случайных, не пустячных, исполнение которых, может, и пользы вам не принесет, а о желаниях, для каждого из вас важных... Вы подумайте, и завтра мы встретимся...
      - Зачем же завтра! - сказал Каштанов. - Вы отдохните, с Москвой познакомьтесь. Сходите на ВДНХ. Или в "Ванду" - в "Вечерке" пишут: там фестиваль косметики. Или на Таганку. А уж потом соберемся.
      - Хорошо, - согласилась Любовь Николаевна.
      Мы ели индейку и запивали ее кто чем. Тут и позвонили в дверь Шубников с Бурлакиным. В доме Серовых прежде они не были. Да и в автомате Серов вряд ли здоровался с ними, так, наблюдал их порой... А они пришли.
      - Ба! - заорал Шубников. - Вот вы где от нас попрятались! В Останкине только и разговоров что про шапку. Мы с Бурлакиным на Птичке мерзнем, а они здесь пьют и закусывают! Нехорошо, господа офицеры!
      И Шубников с шумом занял стул, руки протянул к блюду с индейкой.
      - Слушай, Шубников, - сказал я, - чего вы пришли-то? Вас кто-нибудь звал сюда? Толя, ты звал их?
      - Ну! - обиделся Шубников. - Это, наконец, не по-джентльменски! Вы, гости-ветераны и хозяева, нас, свежих, замороженных, должны были бы приголубить и обогреть, а ты дерзишь! - И он положил себе на тарелку приметный кусок белого мяса, в мюнхенскую же кружку плеснул "Сибирской".
      - Что такое? Что такое?! - появился в комнате Бурлакин, задержавшийся было в прихожей.
      - Да вот попрекают нас с тобой, Бурлакин! - сказал Шубников.
      - Какие неблагородные люди! - взревел Бурлакин. - А у них там в ванне рыба плавает! И фыркает!
      - Мой сазан, что ли? - удивился летчик Герман Молодцов.
      - Сазан! Ничего себе сазан! Кит! Моби Дик! Нам бы его, мы бы на машину наторговали!
      - А они нам его подарят, - сказал Шубников. - Зачем им сазан-то? Мы здесь только одни с тобой и понимаем душу животных.
      - Тут и женщины! - оглядев компанию, повеселел Бурлакин. - Но мы им не представлены.
      И Бурлакин, как бы имея в виду женщин, исполнил некий книксен. Покачнулся, но все же выпрямился. Все были сытые и напоенные, благодушествовали, я со своим неприятием Шубникова и Бурлакина остался в одиночестве. Они были представлены Светлане Юрьевне, проявили себя комплиментщиками. Ручку у дамы целовали и вспоминали строки из песен трубадуров ("Я, вешней свежестью дыша, на пыльную траву присев, узрел стройнейшую из дев, чей зов мне скрасил бы досуг..."). Словом, кое-как оправдали свое высшее образование, отчасти гуманитарное. Пришел черед Любови Николаевны. Услышав о том, что эта прелестная амазонка - подруга Михаила Никифоровича, Шубников, видно, сразу что-то заподозрил.
      - Миша, - заявил он тоном сюзерена, - а насчет трех рублей ты не забыл?
      - Двух с половиной, - вздохнул Михаил Никифорович.
      - Ну двух с половиной. Экий ты педант!
      - Не забыл. Пожалуйста, возьми их.
      - Ну уж нет! Ты мне их теперь не всучишь! Я догадываюсь, чем тут пахнет. Я свои права и возможности знаю!
      - Мы знаем свои права! - загоготал Бурлакин.
      - Меня не проведут. Я за эти три рубля и сотню не возьму! - заявил Шубников грозно. Но тут же успокоил публику: - А вот сазана я возьму. Не за те три рубля, конечно, а так.
      Все пошли смотреть молодцовского сазана. Молодцов уверял, что его сазан еще утром резвился в Волге и лишь по дурости и недостатку воображения дернулся к проруби, но когда перед съедением шапки сазана выгружали из рюкзака и опускали в ванну, то вид он имел скорее усопшего, нежели живого, хотя и дергал хвостом. Сейчас же он плавал и резвился и выглядел на все свои семь килограммов. Бурлакин с Шубниковым только руки потирали и охали:
      - Такого бы на Птичку! С этакой драматической мордой он бы им показал!
      Неожиданно моим союзником выступил Собко. Он сказал Серову:
      - Старик, отдай ты им рыбу. И пусть они катятся.
      - Фу! Это грубо! - расстроился Шубников.
      Впрочем, тут же он побежал на кухню, отыскал там ведро, какое не могло не оказаться на кухне останкинской квартиры, с трудами и воплями всунул рыбу в ведро и сказал Бурлакину:
      - Пошли. Пока живой!
      Уже в дверях Шубников скорчил зловещую рожу и сказал Михаилу Никифоровичу:
      - Помни про три рубля-то! Помни! - Потом добавил: - Рыбка ты моя золотая!
      Глядел он не на ведро с сазаном и не на Михаила Никифоровича, а прямо на Любовь Николаевну. И смех его был мерзкий.
      После ухода Шубникова с Бурлакиным все вернулись к индейке, но тихим стало застолье. То ли о сазане скучали, то ли еще о чем... Потом возникла гитара. И запели. "Гори, гори, моя звезда..." - громко пел Герман Молодцов. И мы подпевали. Неожиданно запела Любовь Николаевна. Голос у нее был красивый, низкий, грустный. Пела она вот что: "Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг..." Пела медленнее, чем того требовал привычный темп песни, и оттого ее пение казалось усталым, печальным и вечным. Остальные голоса как бы расступились и отпали. Все умолкли. Я слушал Любовь Николаевну закрыв глаза. Деревня виделась мне, изгибы неспешной речки Кашинки, трепет листьев на прибрежных ивах, дрожание и покачивание водорослей в прозрачной, пока еще не зацветшей воде. И вдруг в видениях этих мелькнуло зловещее лицо Шубникова...
      5
      Назавтра мы, пайщики кашинской бутылки, встретились у Михаила Никифоровича.
      Мы с Серовым сразу заявили, что свои голоса считаем совещательными, раз женщина и ночевать у нас не имеет права, поговорить поговорим, а решать дело не наше. Филимон Грачев промолчал. Он-то был намерен решать, но кроссворд. Он и достал вырезку из рекламного приложения к "Вечерке".
      Поначалу мы прошлись по квартире, пытаясь обнаружить следы пребывания здесь женщины. Но ничего этакого не обнаружили. По сведениям Михаила Никифоровича, Любовь Николаевна на самом деле с утра ушла смотреть Москву, видно, ей тут все было в новинку.
      - Небось с авоськами пошла, - предположил дядя Валя. - Или с рюкзаком. Я бы давно все электрички посжигал! Ну как, Миш, баба-то она ничего?
      - Я-то откуда знаю...
      - Ну ладно, Миш, дурачком-то не прикидывайся! - Дядя Валя подмигнул нам. - И ночевать она пошла сразу к тебе. Не к кому-нибудь.
      - Дядя Валя, - сказал Михаил Никифорович. - она ведь и к вам просилась, да вы ей отказали...
      - Просилась! Если б хорошо просилась, то и устроилась бы. И уж не жалела б. Но зачем мне она? У меня уже одно животное есть. Собака.
      - Я пришел, постелил себе в ванной, - сказал Михаил Никифорович, сразу заснул. Ее не видел.
      - А что она ела-то? - спросил дядя Валя.
      - По сковородке можно понять: делала яичницу.
      - Этак она тебя по ветру пустит.
      - Было бы что пустить, - сказал Михаил Никифорович.
      - Ну ладно, - заметил Серов. - Она возьмет и придет. А мы так и не выработаем никакой программы.
      - Я, - сказал Игорь Борисович Каштанов, - от такой женщины ничего не буду просить, ни тем более требовать.
      - А что в ней такого особенного? - сказал дядя Валя. - Баба как баба. Только что из Кашина. Но Каштанов прав. Не должны мы, здоровые мужики, сесть на шею Любочке!
      - Кстати, - спросил я, - почему Любочка? Почему - Любовь Николаевна? Откуда это?
      - Оттуда, - сказал дядя Валя. - Была у меня когда-то Любовь Николаевна... И я вам доложу... - Дядя Валя замолчал. Застеснялся.
      - Но ведь Любовь... эта женщина... она ведь не ваша подруга, а Михаила Никифоровича...
      - Ну и придумывал бы Мишка ей имя! - сердито заявил дядя Валя. - И почему же это одного Михаила Никифоровича? Я что, не вносил рубль сорок четыре? Но не будем выклянчивать у Любочки того-сего. Не будем просить, чтобы у нас в домах кисель тек из кранов, чтоб ворота "Спартака" от мяча бегали, чтобы она нам носки штопала.
      - А меня вот что волнует, - сказал Серов. - Не связаны ли будут... эти... ну, наши отношения с Любовью Николаевной с какими-либо обязательствами... Не придется ли нам за них расплачиваться... Как бы не было тут какой-нибудь шагреневой кожи или портрета Дориана Грея...
      - Или геенны огненной! - вставил дядя Валя.
      - Какие вы мистики! - удивился Каштанов. - Да такая женщина!..
      Мы с Михаилом Никифоровичем посчитали соображение Серова здравым. И решили: выясним прежде насчет обязательств и уж потом будем говорить об услугах и желаниях. Я-то вообще не стал бы ни о чем просить Любовь Николаевну, даже если бы и дал на бутылку не четыре копейки, а рубль пятьдесят. И Серов заявил, что ему никакие ее услуги не нужны. Тут, правда, была одна тонкость - Серов-то уже воспользовался услугой. Я чуть было не напомнил ему об этом, однако вышла бы бестактность. Да и вряд ли в то мгновение Серов мог помнить о кашинской бутылке и молить о чем-то именно Любовь Николаевну.
      - Ну ладно, - сказал Серов, - надо составлять документ. Садитесь, Игорь Борисович, и пишите. А впрочем, что я вам говорю, вы документ и составляйте, а мы втроем будем зрителями.
      - И советчиками, - сказал дядя Валя.
      - По части формулировок, - уточнил Серов.
      И действительно, документ был составлен без промедления. То ли из-за спешки, то ли потому, что авторы документа были не совсем искренни друг перед другом и как бы оставляли в стороне главные свои интересы и заботы, не проникла в документ особенно интересная информация о каждом из пайщиков кашинской бутылки. Была проявлена и некая осторожность по отношению к Любови Николаевне, а то ведь на самом деле, развесивши уши, можно было вляпаться с ней неизвестно во что. Пайщики давали понять Любови Николаевне, что они существа одушевленные и самостоятельные, что они сожалеют о требовании, предъявленном ей на детской площадке, хотя там заявка на коньяк ереванского розлива и портвейн "Кавказ" была отчасти вызвана драматичностью ситуации. "Больше никогда в жизни", просил записать лично от него в документ дядя Валя, - он был решителен и горд, правда, что-то тут же произнес, не слишком, впрочем, внятное, о прибавке к пенсии из Испании. С поправками к документу выступил Игорь Борисович Каштанов. Он просил подчеркнуть, что не намерен посягать на женские достоинства Любови Николаевны, не будет использовать никакие ее прелести, в чем и нам предлагает поддержать его. То есть все были благонамеренными и никаких кусков ухватывать не желали.
      - Ей самой надо помочь, Любочке-то, - сказал дядя Валя уже в лифте. Что-то у нее там не получается, помните, как она вчера то и дело страдала.
      - Затурканная она, - согласился Михаил Никифорович.
      - И нежная, - сказал Каштанов. - И верно вы ей, дядя Валя, имя нашли. Именно Любовью ее и звать...
      - Какой Любовью! - поморщился Филимон Грачев. - Варварой ее звать! И больше никем!
      6
      На следующий день мы встретились с Любовью Николаевной на квартире Михаила Никифоровича. Опять возникло собрание. А когда мы стали рассаживаться, вышло так, будто бы мы избрали Любовь Николаевну председательницей. Или, скажем, будто бы Любовь Николаевна была народным судьей, а мы заседателями.
      - Я познакомилась с вашей запиской... - начала Любовь Николаевна.
      - Простите, - сказал Серов, - у меня есть своего рода предварительные соображения...
      И опять пошли слова о шагреневой коже, о портрете Дориана Грея, но выяснилось, что ни Бальзака, ни Уайльда Любовь Николаевна не читала.
      - Но я вас поняла, - сказала Любовь Николаевна. - Нет, вы не будете связаны каким-либо обязательством. Вы уже заплатили.
      - Пять рублей, что ли? - спросил дядя Валя.
      - Пять рублей тридцать копеек, - кивнула Любовь Николаевна.
      - И все? - удивился дядя Валя.
      - И все, - сказала Любовь Николаевна. - Но вы меня опечалили. Вы ведь мне ничего не приказали.
      - В этом нет нужды, - сказал Каштанов.
      - Да, - подтвердил Михаил Никифорович. - Нет нужды. Мы самостоятельные. Мы - мужики. И не расстраивайтесь. Как раба вы нам не нужны. И в бутылку мы вас не закупорим.
      - Такую-то женщину! - сказал Каштанов.
      - Гуляйте себе, веселитесь, - продолжил Михаил Никифорович. - Тратьте свободно свою молодую жизнь.
      - Нет, - сказала Любовь Николаевна грустно. - Вы все неверно понимаете. Я ведь теперь для вас неизбежна. Даже если вы намерены отказаться от меня, то я не имею возможности вас бросить. Вы поймите. Ведь я не только ваша раба, но и ваша берегиня.
      Филимон поднял голову и посмотрел на Любовь Николаевну с удивлением. Таких слов он в кроссвордах не встречал.
      - Что-то в "Неделе" было, - задумался Серов, - про берегиню...
      - Нет, в "Труде", - сказал дядя Валя, он уважал исключительно "Труд".
      Я знал про берегиню, наверное, больше других пайщиков кашинской бутылки, читал труды академика Бориса Александровича Рыбакова и иные умные книги, но говорить об этом сейчас не стал.
      - Я предупреждала вас еще там, на детской площадке, - сказала Любовь Николаевна, - что я раба и берегиня.
      Некая энергия и резкость проявились в последних словах Любови Николаевны, будто она желала принудить нас к чему-то. Это мне не слишком понравилось. Впрочем, мне-то что было волноваться! Я себя и осадил. Я бы и на собрание пайщиков кашинской бутылки не пошел, но попробуй усмири любопытство...
      - А как берегиня, - сказала Любовь Николаевна, - я обязана действовать самостоятельно, не дожидаясь ваших просьб.
      - Так дело не пойдет, - покачал головой Михаил Никифорович. - Вы раба и уж будьте покорны!.. - Михаил Никифорович, минуту назад улыбавшийся, сидел сердитый. Всегда он был мирный и доброжелательный, а сейчас в нем что-то взыграло. - Если вы будете так вести себя, - продолжал он, - я охотно признаю, что те два сорок были не мои, а Шубникова.
      - Ты что, Миша! - испугался дядя Валя. - Он и так уже у нас рыбу унес. Семь килограммов.
      - Ничего, - сказал Михаил Никифорович, - вот Шубникову нужны рабы и берегини.
      А Любовь Николаевна заплакала.
      Кому из мужчин приятно смотреть на женские слезы. Да еще в компании! Тут все сразу же принимаются изучать потолок и посуду за стеклом серванта из деликатности и в расчете, что слезы скоро сами собой иссякнут. Не бросаться же за стаканом воды - вовсе не героиня Жорж Санд перед тобой, а современница Светланы Савицкой. Лишь чувство неловкости возникает, как будто нарушаются правила общежития или неизбежный ход эмансипации. Или даже подозрения вспыхивают - не артистические ли это слезы, не притворные ли? Но Любовь Николаевна, похоже, не играла, а заплакала честным образом. И та ее назидательная энергия, которая минутами раньше насторожила меня, забылась. И жалко стало Любовь Николаевну, будто она девочкой-лимитчицей приехала к нам из своего добрейшего Кашина или ближней к Кашину лесной деревни с желтыми кувшинками в тихой поленовской воде и сейчас сидела раздавленная, испуганная напором жестокой столичной суеты. И нам ли, этой суетой взлелеянным, ко всему привыкшим, было терзать чистую, наивную душу! Нам бы подумать, сколько у этой кашинской девчонки забот и страхов - и с пропиской, и с устройством на работу, и вообще с гражданским состоянием и с прочим! Может, и деньги, спрятанные где-нибудь в платье или на груди, кончились у нее. Может, от троллейбусов она шарахалась, а в автобусах ее тошнило! И какие муки пришлось ей испытать, заставляя себя войти в пивной автомат. А нам бы только от нее отделаться, бросить ее, слабую, в водопады московской жизни!.. Не один я, видимо, так думал сейчас, и другие пайщики были растроганы. Дядя Валя встал, подошел к ней, даже движение рукой сделал, будто хотел погладить Любашу (Любаву?), успокоить ее, бедолагу, но сдержался.