Теперь уже и это было в прошлом, Ева подросла, стала оформляться как миловидная девушка, однако ее увлечение ратными предметами так и не прошло.
На прошлой неделе к ним заходил сын мельника Бурна, что имел водяную мельницу у южных ворот. Родители заранее договорились, чтобы познакомить молодых, сыну мельника было уже семнадцать, а Еве почти пятнадцать, и при состоятельных родителях можно было и жениться.
Когда сын мельника ушел, забрав какую-то пустяшную котомку, что послужила поводом для визита, Генриетта осторожно спросила дочь:
– Ну как тебе парень, дочка?
– Ничего, кудрявый и глаза ласковые, – призналась та и заулыбалась, впервые явив румянец смутившейся девицы.
Каспар и Генриетта обменялись тайными, полными надежд взглядами – неужто дочка исправляется?
Наконец третьего дня молодой Бурн снова пришел, чтобы вместе с Евой пойти посмотреть на вставший на южной дороге балаган. На парне были новые башмаки с ремешками и подковками, такие в городе носили только люди состоятельные. Его куртка имела стеганую подкладку на шелку, а лацканы были украшены расшитыми серебром узорами. Наряд венчала войлочная шляпа с кожаной оплеткой полей, осаженная не на горшке, как делали простолюдины, а на специальной колодке в шляпной мастерской.
Чтобы не ударить лицом в грязь, Фраи разодели дочь под стать кавалеру. Еве это не слишком нравилось, она предпочитала одежду попроще, но в этот раз ей пришлось уступить матери, нарядившись в три исподние и одну верхнюю юбку, вышитый бисером темно-синий апорник с широкими рукавами на серебряных застежках и шелковую блузку с двойной подстежкой, чтобы прилично было.
Под конец сборов Ева уже жалела, что решилась на парадный выход, и со страдальческим лицом терпела укладку косы под жесткую женскую шляпу, крепившуюся к косе колючими шпильками.
Брать навязанный ей новенький туесок она отказалась, заявив, что он слишком мал.
– Да куда же тебе больше, чего в него класть? Ведь это только для порядка, нельзя девушки в шляпе и без туеска, некрасиво это, – разъясняла мать, но Ева стояла на своем и вышла к молодому мельнику с туеском матери, он был вдвое больше нового.
Пауль был в восторге от вида Евы и теперь совершенно точно утвердился в мысли, что она красавица. Сняв шляпу и помахав приветственно родителям Евы, он чинно подставил свой локоть, и пара пошла вдоль улицы.
– Не бойся, тебя со мной никто не тронет, – сказал Пауль.
– А кого бояться то? – улыбнулась Ева.
– Воров, вот кого. Их у балагана, как мух в свинарнике, того и гляди обчистят. – Во, смотри чего припас…
И он достал из кармана фунтовую гирю с привязанным к ней куском бечевки.
– Как врежу, небось не понравится.
– Это разве кистень? – усмехнулась Ева. – Вот оружие – получше твоего.
С этими словами они открыла материн туесок и достала из него тяжелую боевую перчатку из кольчужных колец.
– Это чего? – удивился Пауль.
– Перчатка.
Ева надела перчатку на руку.
– И чего с ней делают?
– Можно в морду заехать, а можно нож выхватить – прямо за жало и ничуть не порежешься.
– Ух ты! Это тебе отец дал?
– Да. У него всяких военных снастей видимо-невидимо.
– Против вора это не годится, – покачал головой Пауль, ему не хотелось в делах обороны выглядеть хуже девчонки.
– Почему?
– Он выхватит кошелек и бежать.
– А я его собью вдогонку.
– Как это?
– Смотри!
Ева размахнулась и швырнула перчатку с руки в ворота ближайшего дома. Перчатка тяжело ухнула в дубовые доски, во дворе залаяла собака. Ева быстро подобрала ее, и они с Паулем, взявшись за руки, побежали к Рыночной площади, хохоча и радуясь возможности напроказничать.
Когда они были уже возле южных ворот, Ева указала на проезжавшего мимо всадника и спросила:
– А вот как ты думаешь, можно сшибить рыцаря в латах, если у тебя только оглобля имеется?
Пауль удивился такому вопросу и пожал плечами, он косился на других парней, которые тоже шли к балагану и с интересом посматривали в сторону Евы.
– Можно ткнуть его в железку, он и свалится, – предположил мельник.
– Нет, – покачала головой Ева. – Он оглоблю отобьет, а потом тебя – р-раз, надвое!
– Как это, надвое?
– Мечом. Четыре фута каленой стали, от него и на земле не спрячешься.
– А как же тогда? – опешил Пауль, представив себе эту страшную картину.
– Надо лошадь под «бабки» ударить, ноги осушишь, она и споткнется. Вот тогда и не зевай, – Ева вздохнула, – добивай вовремя.
– Кого?
– Рыцаря, кого же еще? Пока он оглушенный, двигаться будет, как пьяный.
Пауль был очень удивлен такими разговорами Евы, а она не сходила с этой темы все то время, пока они смотрели представление в балагане. Вернувшись домой, он все рассказал родителям, а уж потом мельничиха прибежала к Фраям, чтобы предупредить, что с их дочкой что-то неладно.
После разговора с ней Генриетта расстроилась и долго сидела за столом молча, потом тяжело вздохнула и сказала:
– Не знаю, Каспар, куда мы ее такую замуж пристроим. Только что за вора дорожного, другого она сразу изведет.
6
Нелегкие мысли о детях посещали Каспара все чаще. Раньше он думал, что стоит зажить мирной жизнью, как все наладится само собой, но вот дети подросли, а беспокойства меньше не становилось. Тут и успешные дела не всегда в радость были.
Хуберт, которому исполнилось двадцать, жениться тоже не хотел.
– Да ну их, этих баб, батя, я еще какому другому ремеслу поучиться хочу.
– Так ведь возраст, сынок, – настаивала Генриетта, – станешь старым бобылем, все над тобой смеяться будут.
– Ну и пускай, вон батя на тебе во сколько лет женился?
– Ты на отца не указывай, у него своя судьба была – нелегкая, а ты на всем готовом у нас, и при доме, и при деньгах. Жениться нужно, сынок.
– Не хочу я, лучше бате в красильне помогать буду. Или вон – кузню поставим.
Наконец Каспар и Хуберт пришли к своему трактиру. Все рабочие, позавтракав, уже были на местах, и только трое грузчиков еще потягивали чай. Они начинали рабочий день с рассветом, отгружая товар уходящим в путь купеческим караванам, и теперь, освободившись, получали свой завтрак.
– Доброе утро, хозяева! – поздоровались они.
– И вам того же, ребята, – ответил Каспар. Он кивнул служителю, что означало – чай с медом. Позавтракать они уже успели, Генриетта не отпустила бы их без каши со сливочным маслом или горячих блинчиков. Пока шли, плотный завтрак немного утрясался, и в трактире можно было без спешки выпить чаю и подождать, когда подойдут приказчики.
После отгрузки товара и запуска рабочей смены они собирались в трактире, чтобы обсудить проблемы и согласовать свои действия, поскольку у Каспара Фрая было почти полное производство товара – от шерстяной и льняной пряжи до крашеных тканей и готовых рубашек.
Пришли Луцвель и Певиц, они работали у Каспара уже давно. Был еще Патрик, но тот уволился, женившись в своем родном селе.
– Что у нас с капиролом и висейкой? – спросил Каспар Певица, который был главным в старой красильне.
– Капирольная смола крупчатая пошла, приходится по два раза обваривать – медленно работаем.
– А масла добавляли?
– Добавляли, все равно медленно.
– А много еще этой крупчатой осталось?
– Четыре мешка, за две недели используем, а пока – одно мучение.
– Что с холстами?
Этот вопрос адресовался Луцвелю.
– Та партия, что взяли у купцов с Батина, вся червем взялась, неделю назад перебирал – вроде чисто было, а сейчас опять.
– Сколько там штук?
– Двести пятьдесят три было, сейчас около семидесяти осталось.
– Хуберт, пойдешь с ним, вдвоем проверите все батинские штуки и те, что возле них лежали. Если червь туда переползет, весь товар в труху превратится.
– Хорошо, батя, – кивнул Хуберт, потягивая чай.
Открылась дверь, и показался Рыпа. Щеголяющий ныне в дорогом кафтане и в подбитых медными гвоздями сапогах, он был деятелен как прежде и полон всяческих идей.
– Хозяин, масло нынче дорого! – начал он еще от порога, даже не успев поздороваться.
– Да, масло недешево, – пряча улыбку, согласился Каспар.
– Капирол нам в самую монету обходится, пока смола крупчатая…
– Да уж, – опять кивнул Каспар, ожидая, что на этот раз выдумал Рыпа.
А тот уселся на стул, степенно разгладил усы и бороду, которые отрастил в последний год, и, взяв поданный служителем чай, осторожно потянул губами.
– Ай, ладно! – отмахнулся он, обжегшись в который раз. – Пусть остывает. Так я чего говорю, хозяин, у нас в Ливене четыре пирожочника, все четверо печенье в глине жарят и на ореховом масле – мода пошла такая. Больше двух раз тесто в масле кипятить нельзя, печенье шелухой пахнуть начинает, поэтому масло скармливают свиньям, собакам и домашним работникам. В лампу оно не годится, поскольку коптит, деревянное для этого лучше.
– Ты предлагаешь разводить капирол ореховым маслом? – усмехнулся Певиц.
– Да. Я уж и сторговался – по рилли за четвертную бочку.
– Хорошая цена, – кивнул Каспар.
Деревянное масло они брали по двенадцать рилли за бочку. Если бы задумка Рыпы удалась, получилась бы заметная экономия, поскольку в день уходило две бочки.
– Для первости я взял в горшке четыре меры, чтобы попробовать, – хватит.
– Молодец, после чая и попробуем.
Каспар вспомнил, как нелегко было Рыпе отвыкнуть от воровской жизни, хотя они со Слизнем и Свинчаткой твердо решили не возвращаться к старому. Через месяц после назначения на должность управляющего складом Рыпа, размазывая слезы, бросился Каспару в ноги:
– Помоги, хозяин, пропадаю!
– А что не так? – удивился Каспар.
– Украсть хочу!
– Чего украсть?
– Холсты! Холсты украсть хочу! Бросить на телегу и увезти!
– А куда увезти хочешь? – спокойно выспрашивал Каспар.
– Куда увезти? – Рыпа отер слезы и немного успокоился, соображая, куда же можно деть украденное. – На Лиман повезу, там кровосос товар скупает.
– И хорошо платит?
– Да где там… – Рыпа отмахнулся. – Когда впятеро дешевле, а когда и вдесятеро.
– То есть совсем мало получишь? – уточнил Каспар.
– Совсем мало. Разорение одно.
– Ну так ты сразу не продавай, есть-пить на что у тебя имеется?
– А то как же, хозяин! – повеселел Рыпа. – Восемь рилли каждый месяц получаю, а мне и четырех не проесть. Пить-то я бросил, лишь пиво иногда… – Рыпа вздохнул.
– Ты, если украсть захочется, укради и спрячь у себя в «димпартаменте». У тебя там места достаточно?
– На сто штук хватит, а больше мне не унести.
– Вот и хорошо. Только ты бери товар подороже, пурпур или блурин, а то чего холстянку таскать, с нее много не выгадаешь.
С этими наставлениями Каспар и оставил тогда Рыпу, а когда заходил к нему в «димпартамент», наблюдал, как растет или уменьшается стопка крашеных тканей – это отражало внутреннюю борьбу бывшего вора. Так продолжалось с полгода, потом Рыпа «переболел» воровской болезнью и все вернул на склад.
Каспар к этой теме больше не возвращался, а Рыпа радовал его деловой смекалкой и желанием слиться с командой, стать неотъемлемой частью торговой «шайки».
7
После чая Хуберт отправился на склад Луцвеля, а остальные пошли на вторую красильню, где всем заправляли Рыпа с помощником – расчетчиком. Бывший вор все еще боялся цифири, хотя затри года работы у Каспара Фрая премного в ней преуспел.
По дороге к процессии присоединились Слизень и Свинчатка. Узнав, в чем дело, они отказались от чая, решив посмотреть на «испытания». Одно время эти двое бывших воров носили обычные имена, но клички оказались сильнее, и они снова стали Слизнем и Свинчаткой. Свои к этому давно привыкли, однако приезжие купцы иногда пугались, им по роду деятельности приходилось быть осторожными.
В красильне работа шла вовсю, в котлах варились разноцветные холсты, работники подносили дрова и сливали в реку отходы. Медленно вращались решетчатые барабаны, вытягивая полотно после окрашивания. Потом, для просушки, его раскладывали на стапелях – пурпур, лазурь, леванир и капирол – все отдельно.
Рыпа приказал развести под одним из чистых котлов огонь, принес заготовленное ореховое масло и стал самолично растирать в нем крупчатую капирольную смолу.
Смола разводилась хорошо, гранулы таяли в руках Рыпы, однако, несмотря на фильтрацию, в масле, помимо сладковатого запаха ванили, осталась тонкая взвесь горелого теста. Это было заметно даже невооруженным глазом.
– Испортим холст, и все дела, – заметил Певиц.
– А я все равно испробую, – упрямо ответил Рыпа, еще энергичнее взбивая краску.
– Может, холст запах заберет? – пошутил Свинчатка. – Будет вроде отдушки.
– Это было бы неплохо, – согласился Каспар.
В своих красильнях они добавляли во время покраски душистые масла, но, когда ткань высыхала, запах уходил. Однако стоило сшитой из этого холста рубашке согреться на теле, приятный запах появлялся вновь.
Приезжие купцы охотно покупали «цветочный холст», поскольку он хорошо расходился на рынках их городов. Конкуренты Фрая пытались повторить эту хитрость, но их ароматы дольше первой стирки не держались.
– Вода в котле уже закипела, мастер Рыпа, – сообщил работник, с любопытством косясь на Фрая. Все знали, что он здесь самый главный хозяин.
– Сейчас запустим… – сказал Рыпа, разминая кусок холста в тазу с разбавленной маслом краской.
– Давай, Рыпа, запускай – дела не ждут! – подгонял, усмехаясь, Луцвель.
– Не дергай! Еще немного, а то комки попадаются…
Наконец жестяной таз был передан работнику, и тот со всей осторожностью вывалил его содержимое в кипящую воду.
Она тотчас окрасилась в грязно-коричневый цвет, а на поверхности показалась желтоватая пена. Работник взял деревянную болтушку и принялся размешивать варево, для первой окраски требовалось кипятить всего полчаса.
Пока время шло, прибежал со своего склада Луцвель, чтобы узнать, как идут дела. Слизень сходил на чесальню, а Свинчатка навестил свою зазнобу в швейном цеху. От этих отношений у нее год назад уже родился сын и, судя по всему, скоро ожидалось новое пополнение, но Слизень жениться не торопился, предпочитая считать себя холостым. В сыне он души не чаял и собирался вскоре забрать зазнобу с работы, чтобы сидела дома и не полагалась на няньку.
Наконец пришло время вынимать холст после первой проварки. Собрались все, кроме Хуберта, он был человеком размеренным, неспешным, лишь крайние обстоятельства могли превратить его в стремительного бойца.
«Это он в мамашу», – говаривал Каспар.
Холст бросили в корытце, полили кипятком, потом водой с щелочью и, наконец, чистой – из реки.
Рыпа прогнал его через выжимные валы и, встряхнув, показал собравшимся. По всему холсту сквозь темно-песочную окраску проступали светлые желтоватые пятнышки – жженое тесто в ореховом масле сделало свое дело.
– Вот что значит испортить холст, – сказал Певиц, не скрывая своего торжества.
Рыпа и сам видел, что опростоволосился. Вздохнул тяжело и, смяв мокрую холстину, собрался уже швырнуть в угол, где лежали тряпки для ежедневного мытья полов.
– Стой! – одновременно крикнули Каспар и Луцвель.
Рыпа замер.
– Ты тоже увидел? – спросил Каспар Луцвеля.
– Вроде на «пшенку» похоже, – ответил тот.
– Вот и я подумал… Ну-ка, разверни еще раз!
Рыпа развернул. Луцвель и Каспар взялись за края, стали мять и встряхивать окрашенный холст.
– Хорошо бы второй слой, – сказал Луцвель. – А то пока непонятно.
– Эй, Ривал! – позвал Каспар работника.
– Слушаю, хозяин! – крикнул тот, выбегая из-за парящего котла.
– Тащи сюда «синьку» и пурпур! Всего по горсти!
– Ага! – кивнул Ривал и помчался в каморку, где хранились краски.
– И леванир захвати! – крикнул ему вслед Луцвель.
Четыре года назад они уже пытались воссоздать привозную ткань, называемую купцами «пшенкой». Она выглядела так, будто была густо обсыпана крашеным пшеном. Пятнышки попадались то яркие, то чуть затуманенные – в несколько слоев, оттого казалось, будто смотришь на ночное небо.
Каспар с Луцвелем сделали сотни проб, использовали самые разные способы, но «пшенку» получить не удалось, хотя красить ткани «в горошек» они научились отменно.
Вскоре все необходимое было доставлено – краски, вода в ведрах, раствор щелока, полдюжины потертых жестяных тазов и куча ветоши – остатков разных экспериментов.
Каспар с Луцвелем сбросили кафтаны, засучили рукава сорочек и стали готовить краски, разводя их ореховым маслом с мелкими крупинками угля.
– Вода гудит, хозяин! – сообщил работник.
– У меня почти готово, – отозвался Каспар, старательно разминая крашенную капиролом ткань в леванировой желтизне.
Вывалив содержимое в кипящую воду, он отошел в сторону, задумчиво вытирая руки ветошью – повторится ли эффект со светлыми точками на этот раз? И снова томительное получасовое ожидание и нервное поглядывание на песочные часы.
– Песок весь! – объявил Рыпа.
– Эх, чего же там получилось? – нервничал Свинчатка.
Кусок холста промыли, отжали на валиках. Потом Каспар встряхнул его и показал всем результат – рассыпанные по всему холсту темные пятна капирола на пожелтевшем фоне.
– Получается, хозяин! – воскликнул Рыпа, и тут его взгляд упал на дюжину любопытных физиономий, следивших за происходящим из-за парящих котлов.
– Ну-ка работать, ротозеи! – пригрозил им кулаком Рыпа, и работники разбежались по местам, однако, помешивая в котлах болтушками, продолжали оглядываться, здесь уже каждый знал, что хозяин снова взялся за приготовление «пшенки».
– Ну что, Луцвель, какую теперь – синь или пурпур? – спросил Каспар. Последовательность нанесения красок была уже нарушена, но для эксперимента это годилось.
– Синь, хозяин, а то она потом пурпур задавит.
– Согласен. Ну давай мешай…
И Каспар отдал холст Луцвелю.
8
Испытания закончились лишь к вечеру, когда принесли огня, а работники уже принялись растирать руки гусиным жиром – он сохранял кожу от высыхания.
Каспар последний раз встряхнул потемневший холст и при свете двух ламп все убедились – эффект «пшенки» был практически повторен.
– Домой заберу, – сказал Каспар. – Жене похвастаюсь.
– Значит, скупать масло-то? – спросил Рыпа.
– Скупай, – кивнул Каспар, сворачивая холст. – Только без шума, а то коврижники мигом цену вздуют.
– Ну так я с понятием.
– И это еще не все…
Каспар вымыл руки, вытер чистой ветошью и повернулся к замершим свидетелям длительного эксперимента.
– Рыпа получает пять монет золотом за то, что натолкнул нас на это испытание. Все прочие участники – по золотому! Сегодня я добрый!
– Эх, вот бы напиться на весь золотой, я уже полгода сухой хожу! – признался Слизень и тут же добавил: – Но не буду.
– Идем домой, Хуберт, – сказал Каспар, забирая свой кафтан.
– Пойдем, батя.
Вместе с остальными они вышли на воздух, оставив помещение двум рослым сторожам.
– Спокойной ночи, хозяин, – сказали те, кланяясь.
– И вам спокойствия, – ответил Каспар.
Пару раз на его красильни нападали воры, одного сторожа даже зарезали, и тогда Каспар отдал вдове пятьдесят золотых. Даже сам потом удивился, но не пожалел о поступке. В последнее время дела шли все лучше, и золото текло в карман нескончаемым ручейком.
«Куда мне столько?» – иногда удивлялся Каспар. Детей следовало обеспечить, это да, но ведь уже хватало не только на детей, но и на внуков и правнуков.
Как раньше везло Каспару в ратных делах, так теперь везло на стезе торговой.
К приходу Каспара и Хуберта Генриетта, как обычно, приготовила ужин.
– Смотри, дорогая, что у меня есть! – с порога объявил супруг, разворачивая еще сырой холст.
– Чего там смотреть, я отсюда вижу, что кафтан и рубашка испорчены! Каспар, сколько раз тебе говорить – ну накинь старую рубаху, я тебе их в красильню полдюжины перетаскала! Почему Хуберт чистый, а ты будто в мешках с капиролом рылся?
– Погоди кричать…
Каспар прошел на кухню, зажег вторую лампу и в обеих выкрутил фитили на больший огонь – стало светло как днем.
– Смотри!
И он снова развернул холст.
– Ну и что? «Пшенка» это, сразу видно.
– Это не «пшенка», мама, это батя на красильне сам сварил! – гордый за отца, сообщил Хуберт.
– Да ты что?! – не поверила Генриетта, медленно приближаясь к сырому холсту. Будучи женой промышленника, она уже давно вникла во все проблемы производства, а период, когда муж и Луцвель экспериментировали как одержимые, помнила очень хорошо. Каспар каждый вечер приходил с отсутствующим взглядом, в разноцветной одежде.
– Как же это вас угораздило?
– Рыпа помог! Масло предложил экономить и вместо деревянного ореховое, после пряников, в краски лить. А оно с угольками мелкими, вот они-то и дали эту звездную россыпь. – Каспар погладил холст и наконец сел. – Вот такие дела.
– Это ж какие деньги ты теперь в дом понесешь, – покачала головой Генриетта.
– Да что там деньги, красота-то какая – ты посмотри. Если цвета правильно набирать, так и лучше получится. Ты дай нам что-нибудь выпить, отметить нужно.
– Конечно, – согласилась Генриетта, понимая значение события. В других случаях пить вино она Хуберту не позволяла.
«Вот женится – пусть жена решает, а пока все на мне, я ему не позволю», – говорила она.
Только сели за стол и разлили рейнтвейн по стеклянным бокалам – появилась Ева.
– Наш герцог на войну созывает, мы пойдем?
Каспар, так и не донеся бокал до рта, поставил его на стол.
– Ты почему в штанах? Где сарафан? – строго спросил он.
– Я только из подвала, сейчас переоденусь. Так мы пойдем на войну или как?
– На какую войну?
Генриетта сделала глоток вина и, отодвинув бокал, закусила засахаренным яблочком.
– Король Филипп Бесстрашный собирается герцогство воевать, и наш город тоже. Мы должны записаться в войско.
– А на кой нам? – осведомился Хуберт.
– Ну пограбят же нас, герцог так и говорил – холодец из всех сварят.
– А ты откуда знаешь, что герцог говорил? – с подозрением спросил Каспар. Они с Хубертом утром миновали сборище, не прислушиваясь, а тут такая осведомленность.
– Ну… – Ева потупила взор. – Я за вами пошла, хотела до красильни дойти, но на площади интересно стало, я и осталась.
– Это, отец, еще не все ее приключения, – сообщила Генриетта, решительно допивая свое вино.
– Мама!
– Не мамкай! – отмахнулась Генриетта. – Старшина городской стражи приходил, жаловался, что она двух его людей покалечила.
– Это как же? – Каспар, пораженный, посмотрел на Еву, но та уже исчезла из дверного проема.
– А в колено она их била! Они, дураки, решили погулять ее пригласить, она сказала – ладно, но гулять пойду с тем, кто меня на мостовую повалит. Вот они и старались – валили ее…
Генриетта опьянела, на ее щеках выступил румянец.
– Как девка гулящая, – добавила она и, шмыгнув носом, промокнула слезы кухонным полотенцем.
– Ну мама! Ну зачем ты так говоришь?! – закричала Ева, возвращаясь, чтобы оправдаться. – Ну какая девка гулящая? Один сказал, что я красивая, другой предложил вечерком прогуляться, вот и все. А я сказала… я сказала… давай бороться…
Ева вздохнула. Хуберт прыснул со смеха.
– И что? – спросил Каспар.
– Ну надо же было на ком-то испробовать, я на них и испробовала. Они почти не зашиблись. Только кричали… – Ева снова вздохнула. – Ругали меня очень.
– Пришлось дать старшине два рилли на примочки этим дурачкам, – сообщила Генриетта. – Несчастные. Они же не знали, с кем связываются – думали, девица…
– А оказалось – гвардейский капитан! – добавил Хуберт и снова засмеялся.
– Ничего здесь смешного нет, – заметил ему Каспар. – Ева, на живых людях испытывать удары нельзя, это неправильно.
– Я больше не буду, – с охотой согласилась Ева. – Обещаю.
– Хорошо, мы тебе поверим. А теперь иди спать.
– Я… там…
– Что еще?
– У «Громобоя» замок не закрывается.
– А почему он не закрывается? – строго спросил Каспар. «Громобой» был испытанным арбалетом, прослужившим больше десяти лет, и ломаться в нем было нечему.
– Я хотела выстрелить двумя болтами сразу…
Каспар прикрыл глаза, выдерживая паузу, чтобы не накричать на дочь.
– Зачем ты это сделала? Кому может понадобиться стрелять двумя болтами одновременно? Это же не двулучник, Ева!
– Ладно, я начну убирать со стола, похоже, празднование вашей «пшенки» не задалось, – сказала Генриетта и стала собирать тарелки и столовые приборы, нарочито гремя сверх всякой меры.
– Ну ты же говорил, что иногда болт может не взять кольчугу или кирасу, если попадешь в ненадлежащее место.
– И что?
– А то, что если болта будет два, они скорей сыщут место с изъяном.
– А-а, разумно… – вынужден был согласиться Каспар. – Вот только сила каждого болта упадет вдвое.
– Я это помню, поэтому взяла болты полегче. Ты ведь говорил, что легкий болт возьмет кирасу скорее, чем тяжелый.
– Да, это так.
– Пойду спать, – сказал Хуберт, поднимаясь из-за стола. – Мне солдатские разговоры скучно слушать.
– Я тоже пойду, – сказал Каспар, чтобы закончить тему, которую Генриетта не поощряла. Она все чаще высказывала Каспару претензии, упрекая его в приверженности дочери военному ремеслу. – Спасибо, дорогая, ужин сегодня особенно удался.
– Конечно… – пробурчала Генриетта. – Беги, разбирай свой арбалет, учи девицу людей калечить.
– Да что ты такое говоришь! – возмутился Каспар, но дальше спорить не стал и, махнув рукой, вышел из кухни.
Ева тут же увязалась следом, ожидая, что отец спустится в арсенальную.
Так и случилось. Каспар нашел «Громобой», снял скобу и поправил механизм. Вернул арбалет на место и при свете масляной лампы еще раз оглядел свое богатство.
Теперь уже ничто не могло заставить его взяться за оружие. Три года назад он совершил последний поход, к которому его принудил новый герцог Ангулемский, но за последние годы капитал Каспара настолько увеличился, что он мог уехать в любой город «голым» и получить свое золото на новом месте. Приди к нему сейчас посыльные от герцога, он бы послал их подальше и увез семью в безопасное место, не заботясь о доме и домашнем скарбе.
Теперь он не боялся ослабленного герцога и его угроз.
9
Извиваясь между гранитными столбами древних скал, колонна втягивалась в ущелье. Это был едва ли не единственный гористый участок на территории герцогства, дальше снова начинались леса и болотистые луга, тянувшиеся до самой границы с королевскими землями.
Вчера в колонну влились гвардейцы из Ланспаса, и это приободрило герцога. Теперь он при каждой возможности поднимался с приближенными на какую-нибудь возвышенность и любовался силой и многочисленностью своей армии. И если прежде он не доверял гвардейцам, во всем полагаясь на гизгальдских арбалетчиков, то теперь уверовал и в них.
Впряженные четверками ломовые лошадки тянули баллисты и катапульты, следом за ними, на телегах с толстыми осями, везли боезапас для метательных орудий – калиброванные каменные ядра.
Следом за арсенальными телегами, тяжело переваливаясь на неровностях, двигались возы, груженные бочками с солониной, говяжьим жиром, мешками с пшеном и сухарями.
– С такой силой я сокрушу Филиппа! Его войско проделает до границы путь в двое больший, и они придут уставшими, а мы еще подождем их пару дней. Я прав, бювард?
– Совершенно правы, ваша светлость! – с готовностью подтвердил вчерашний гвардейский майор, а ныне уже бювард.
Прежде на этот пост назначались только дворяне из родов, отличившихся в деле защиты герцогства, но герцог Бриан дворянам Фердинанда не верил и держал их от себя на расстоянии. Когда после смерти дяди дворянство съехалось, чтобы поклясться в верности новому герцогу, он ограничился лишь тем, что помахал им с помоста и выставил столы с угощением.
– Они могут убить тебя, Бриан! – пугала его тогда матушка-графиня.
– Я бы не решился спуститься к ним, – вторил ей де Кримон, который и сам побаивался этих блистательных, вооруженных парадным оружием людей.
Удивленное дворянство разъехалось по своим замкам, не зная, что и думать. Теперь же из-за этой оплошности он лишился добрых пятнадцати тысяч войска, которое могли выставить его вассалы.
– Когда полагаешь встать на привал, бювард? – спросил герцог.
– Когда будет угодно вашей светлости!
Бриан и де Кримон переглянулись, граф пожал плечами – дескать, не мое дело, а герцог вздохнул. Такая угодливость бюварда ему не нравилась, ведь именно от военачальника он ожидал смелых решений и поддержки, а тут «как будет угодно»…
– И все же я жду указаний от вас, Рейланд, вы назначены управлять армией, вам и принимать решение.
– Как будет угодно вашей светлости! – повторил ничего не понявший Рейланд и, пришпорив коня, поскакал по краю ущелья. За ним следом понеслись два гвардейских сержанта.
Настроение герцога снова упало, теперь для этого бывало достаточно любой малости.
Через два часа войско встало на привал. Для герцога поставили небольшой шатер, открыли корзины со снедью и охлажденными винами. Еду для солдат стали готовить на разведенных кострах, а чтобы кулеш с солониной варился быстрее, пшено использовали заранее прожаренное.
На высотках стояли посты, между холмами, тут и там, сновали разъезды. Гвардейские разведчики сообщили, что видели неприятеля в количестве около сотни, так что теперь предстояло быть наготове, поскольку лазутчики могли попытаться зарезать герцога или подстрелить его из арбалета.
– А что едят солдаты, де Кримон? – спросил его светлость, кушая паштет с пшеничной булкой и листьями салата.
– Кулеш, мой герцог. Это такая каша, – с поклоном ответил граф.
– Каша? Кажется, в детстве я ел кашу, меня кормил ею покойный батюшка.
– Вы не можете этого помнить, ваша светлость, ваш батюшка умер слишком рано.
– Ну и что с того? Тогда меня кормил кашей… кто-нибудь из лакеев. У меня был один презабавный старик, он учил меня играть в шара. Или в шар?
Герцог вытер губы салфеткой, поднялся с раскладного стула и направился к котлу, у которого уже выстраивалась длинная очередь гвардейцев.