Глава шестнадцатая

Тетки ничего не могли поделать с Анжелой. Кудахтали, разумеется, и плясали вокруг нее изо всех своих оставшихся – немалых – сил, но ровным счетом ничего не добились. Уж три дня прошло с приезда их девочки, и все три дня она не жила, а существовала – механически жевала, молча падала в постель, равнодушно вставала, когда снова подходило время есть. Выбрав свободную минутку, Бина зашла в комнату дочери. «А тот парень, о котором мы говорили перед твоим отъездом?..» Анжела тоскливо мотнула головой. «Ничего не выйдет?..» Еще один тоскливый жест, и Бина ретировалась. Разбитое сердце говорило само за себя. Даже Брайди пришлось отступить перед пустым, но от этого не менее красноречивым взглядом, которым Анжела ответила на осторожные намеки насчет обетов и посвящения.

Если где-то ей и было покойно, так только на чердаке, с Майки. Чувствуя ее боль и тоску, Майки лучился нежностью, улыбками, то и дело открывал объятия и баюкал ее, как маленькую. Он позволил Анжеле дочиста выскоблить окно и подолгу стоял рядом, молча вглядываясь в бескрайнюю пустошь. Птицы стая за стаей брали курс на юг, наполняя свинцовое небо тревожными криками. Совсем скоро небо опустеет и компанию людям составит разве что черный ворон.

– Меньше двух недель осталось, чтобы принять решение. Как бы мне хотелось заглянуть в будущее и убедиться, что я не ошиблась.

Майки кивнул и задрал голову, следя за клином гусей над самой крышей дома.

– Все так запуталось. Может, так и задумано, чтобы у меня не осталось сомнений… – Анжела пожала плечами, невольно выискивая взглядом чуть видный на горизонте Холм Великого Разочарования. – В жизни, наверное, многое происходит не случайно. Как ты думаешь?

Майки с жаром закивал.

– Я тоже так думаю. Хочу тебе что-то сказать, только обещай не сердиться, ладно?

Кивнув раз десять, Майки остановил на ней темный взгляд и замер в ожидании.

– Даже не знаю, смогу ли это выговорить. – Она прижала ладони к лицу, но щелочку между пальцев все же оставила. – Понимаешь, я дала бы обет и стала монахиней ровно через десять дней, если бы… если бы не тот человек, Роберт. Я тебе говорила о нем. С ним ничего не выйдет, – добавила она быстро и вздохнула, – хотя теперь дело даже не в нем самом, а в моих чувствах к нему. Я не могу от них избавиться. Очень стараюсь, но не могу. Наверное, это любовь? Пусть будет любовь, но тогда я не пойму, что люди в такой любви находят. Одним словом, если это любовь, а я не могу от нее избавиться, то и в монахини мне идти нельзя. Не имею права, так ведь?

Майки закивал снова, до того усердно, словно решил расстаться с головой.

– Предположим, я дам обет. Но что меня заставило бы? То, что мне никто не нужен, кроме Роберта, а с Робертом все кончено, – значит, можно и монашкой стать. Понимаешь? С другой стороны, если я не стану монахиней, но продолжу мечтать о Роберте, то как смотреть в глаза его девочкам? Боже. Да он, наверное, и вчетвером попробовать не прочь, раз опустился до интрижки с женой собственного друга. Фу! – Ее передернуло от отвращения. – Видел бы ты этого Питера. Розовый, жирный, как свинья. – Анжела хрюкнула пару раз, вызвав приступ смеха у дядюшки. Глядя, как Майки трясется, держась за живот, она и сама улыбнулась. – Совсем не смешно, между прочим. Ты не поверишь, но этот жирный тип заявил, что я и монахиней могу стать, если хочется. Роберту, мол, все равно. Представляешь? Ему все равно – с кем. Небось и за Мэри Маргарет приударил бы, не поморщился. Да что там – он бы и от сестры Кармел не отказался. Вот это, я понимаю, была бы любовь вчетвером. – Анжела не знала, от хохота у нее текут слезы или от ужаса. – Майки, сейчас же прекрати смеяться!

Он послушно сунул кулак в рот, затряс головой, замычал, но смех остановить не смог. Анжела грозно нахмурилась. Тот же эффект. Пришлось присоединиться. Нахохотавшись до колик, она с протяжным стоном вытерла глаза:

– Над кем я смеюсь? Над собой. Полюбила доброго, порядочного человека, а он на деле оказался полным дерьмом. И что же? Я все равно не могу думать ни о ком, кроме как об этом уроде! А надо бы о призвании вспомнить.

Анжела надолго умолкла, разглядывая Майки.

– Но ты ведь веришь, что из меня выйдет хорошая монахиня, правда? – наконец спросила она.

Вопрос ему не понравился. Майки отшатнулся, как от удара. Потом медленно поднял глаза и так же медленно, очень медленно покачал головой. Взгляд его умолял о прощении, но ответ оставался тем же.

– Нет? И ты туда же? Ни одна грешная душа в меня не верит. Ни одна. Включая мою собственную.

Увернувшись от раскинутых дядюшкиных рук, она схватила поднос, дернула на себя дверцу люка и нырнула в лаз. Гнилая ступенька с хрустом проломилась, и Анжела полетела вниз, на каменные плиты прихожей. Сознание не отпускало ее еще несколько секунд, потом накатила мрачно-лиловая туча и поглотила его целиком. В глубоком, вязком мраке, далеко-далеко, зазвучал голос. Голос ангела.

Над волнующейся Темзой небо окрасилось в густо-синий цвет. В насыщенный, вечерний цвет. Ни единого облачка до самого Твикнхэмского моста. Питер опустился на скамью рядом с Марти. Питер был в отчаянии. Никто с ним не общается, никому он не нужен. Ни Аните, ни Роберту. Анита лишь жалила взглядом всякий раз, когда они сталкивались, что ее усилиями случалось не часто. Посмотреть со стороны – ей противно дышать с ним одним воздухом. Роберт бросал трубку и не отвечал на призывы Питера к автоответчику. Потерять Аниту – одно дело. Потерять Роберта – совсем, совсем иное. Питеру казалось, что он носит траур по всем родственникам разом.

– Марти я лично, – сообщил Марти.

– Питер я лично, – безнадежно отозвался Питер.

Четверть часа они молчали.

– Кажется, я потерял жену и лучшего друга, – сказал Питер, когда сосед по скамье начал собирать барахло.

– О! – Марти остановился.

– Не вместе, – поспешил объяснить Питер. – Каждого по отдельности.

– Тяжело, – кивнул Марти.

– Хочу сделать последнюю попытку. Прямо сейчас. Вроде бы и сил набрался… на одного из них. Дерьма-то сразу много не проглотишь.

– Верно. – Марти уставился на реку.

– Но к кому пойти? Марти задумался.

– А кто ближе?

Питер оглянулся на тропинку. До своего дома или до дома Роберта? Одинаково.

– Роберт ближе. – Он встал. – Спасибо, дружище, пожелайте мне удачи.

– Удачи.

Тропинку Питер преодолел едва ли не бегом, в начале улицы перешел в галоп и почти добрался до дома, когда его внимание привлекли маневры миссис Лейч. Доброе дело наверняка зачтется – Питер кинулся на помощь.

– Вон! Убирайтесь к черту! – завопила миссис Лейч, едва он взялся за спинку кресла.

– Я хочу помочь, крыса старая, – буркнул он себе под нос и тут же взвыл на всю улицу.

Развернув кресло, миссис Лейч наехала ему на ноги.

– Будешь знать, как совать свой чертов нос!

Роберт оказался среди прочих соседей, высыпавших на улицу. Заметив его, Питер перестал скакать на одной ноге.

– Она мне ногу переехала!

– Жаль, что не твою дурацкую башку. – Роберт ухмыльнулся. – Заходи.

Устроившись в гостиной с бокалом виски, Питер изучал многострадальные конечности. Пошевелил пальцами:

– Кажется, ничего не сломано.

– Ну и слава богу. До завтра, значит, дотянешь.

– От Анжелы ничего?

– Ничего.

– Мне очень жаль. Ей-богу, не понимаю, что я такого сказал. Почему она сбежала? Не понимаю.

– Неважно, – прервал его Роберт. – Теперь уже неважно.

– Решил поставить точку? – Да.

Помолчали.

– У меня билеты на регби в субботу. Пойдешь?

– Еще бы.

Питер опрокинул бокал, вздохнул и поднялся.

– Скажу, пожалуй… Похоже, у нас с Анитой ничего не выйдет.

– Жаль, Питер. От души жаль.

– Н-да… – Питер потер кулаком глаз и посмотрел в угол, на портрет Анжелы. – А что с картиной?

– Да какая разница? – с горечью сказал Роберт. – С картинами тоже покончено.

– Не стоило, наверное, рассказывать тебе про Анжелу. Узнал бы сам со временем.

– Ты поступил как друг.

– Думаешь? Что ж. – Питер запнулся. – Нет. Буду честным до конца. Боюсь, мотивы у меня были не самые благородные.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Не знаю. – Он снова тяжко вздохнул. – Кажется, теперь я вообще ничего не знаю. Ну ладно. Друзья, да?

Роберт криво улыбнулся, однако тоже встал и пожал протянутую пухлую руку.

Питер уцепился за его ладонь, как за спасательный круг. И тряс, и мял, пока не услышал:

– Друзья, друзья.

Следующие десять минут превратились для Роберта в сущий кошмар. Питер рыдал; он выл, всхлипывал, мотал головой, раскачивался всем телом и размазывал слезы по трясущимся щекам, а Роберту оставалось смотреть в пространство и мечтать оказаться в другом месте.

– Ну-ну… – буркнул он.

– Прости, прости. – Питер наконец нашел в себе силы от него оторваться.

– Ничего, справишься. – Роберт неуклюже похлопал приятеля по плечу.

– Как ты думаешь, у нее кто-то есть? Скажи, если знаешь, Роберт. Ты знаешь что-нибудь?

– Абсолютно ничего.

– Да?

– Да. Абсолютно ничего не знаю. Абсолютно.

– Одного «абсолютно» вполне достаточно.

– Хорошо. Абсолютно – один раз.

– Ладно.

Улыбнувшись дрожащими губами, Питер выудил из кармана платок, утерся. Сложил платок и сунул обратно в карман.

– Н-да. Надо взять себя в руки. Лучшее, что можно сделать. Спасибо, что выслушал, и все такое.

– Всегда к твоим услугам. – Роберт еще раз похлопал Питера по плечу и на всякий случай отпрянул.

– А я что, и вправду заносчивая, самоуверенная, жирная скотина?

– Нет, конечно.

После его ухода Роберт накрыл простыней морской пейзаж, над которым работал, и достал из угла портрет Анжелы. Наполнил еще один бокал, уселся на стул перед мольбертом. Тянул виски и смотрел, смотрел, смотрел. Не зная, что позади него, скрестив руки на груди и склонив голову набок, стоит Бонни.

– Вот, значит, как ты теперь проводишь время.

Роберт вздрогнул.

– Я занят. Оставь меня, пожалуйста.

– Занят, – фыркнула Бонни. С того последнего разговора на лодке она, как ни странно, не появлялась, а Роберт встреч с матерью не искал. – Он занят, – повторила Бонни, сняла портрет с мольберта, повернула к окну. – В точку попал, врать не стану. Можно успокоиться и любить портрет в свое удовольствие. Замечательно.

– Кто сказал, что я ее люблю?

– Ты сказал, сынок. Только что.

– Бонни…

Слова застряли у него в горле. Бонни молча подняла портрет и изо всех сил ударила им о спинку стула. Роберт бросился к матери, но она успела ударить еще раз.

– Что ты делаешь? Ты спятила!

– А ты сомневался? – Пустые глаза, скучный тон.

– Убирайся! Вон! – Роберт пихнул мать к двери. Останься она еще хоть на минуту, и он за себя не ручается. Но Бонни – откуда только силы взялись – стояла насмерть.

– Послушай меня, – выдохнула она, упираясь. – Эта девочка создана для тебя. Она просто чудо. Никакая картинка тебе ее не заменит. Я надеялась, что ты сам это поймешь, что мне не придется подталкивать… ха! Похоже, без этого не обойтись.

– Бонни. Повторяю. Уходи. В противном случае толкать придется мне. Башмаком. Вон!

– Нет!

Обхватив солидный торс матери, Роберт предпринял еще одну попытку выпихнуть ее. Бесполезно. Бонни словно приросла к полу.

– Если мне придется силой вышвырнуть тебя вон из дома, из моей проклятой жизни, значит, так тому и быть. Прошу в последний раз. Уходи.

– Я ведь тебе счастья желаю.

– Большинство матерей подписались бы под этими словами. Проблема в том, что их желание чаще всего приносит обратный результат.

– Да пошел ты со своими гладкими речами! Проблема в том, что я действительно желаю тебе счастья, даже если в данную минуту меня берут сильные сомнения – а заслуживает ли это дерьмо счастья? Девочка чудо. Она сделает тебя счастливым. А ты отшвыриваешь ее прочь, как и всех остальных!

– Остальные не были проститутками, Бонни!

– Что?

– Что слышала. – Голос упал. И руки вяло упали по бокам. Самое страшное сказано. Роберт прекратил борьбу. – Ну вот. Теперь ты знаешь.

– Д-да… – На большее Бонни не хватило.

– Именно.

– Ты говорил с ней об этом?

– Еще бы. Никакого желания бросить. Более того, она обожает свою работу. Каждый день общается с психами и утверждает, что способна с ними справиться. Знаешь, откуда я узнал? От Питера. Он выследил ее до… до ее кукольного дома. Я тоже туда съездил, она даже разговаривать не захотела. Только ахнула.

– Ахнула?

– Ладно, неважно.

Бонни, шатаясь, добралась до дивана.

– Да…

Вжизни такого не бывало, чтобы Бонни потеряла дар речи. Необычная ситуация, которой Роберт не смог воспользоваться. Он проглотил виски, посмотрел на расстроенное лицо матери и налил ей тоже, решив промолчать. Промолчать о том, что до самой смерти никому больше не поверит. О том, что всю жизнь только этим и занимался – старался никому не верить. О том, что снова и снова натыкался на ложь, скрывающую другую ложь. И о том, что только в картинах, под слоями многолетней грязи, находил правду.

– Дерьмо! – прорвался в его мысли американский акцент матери. – Дерьмо!

– Ой, ради бога, Бонни. Давай обойдемся без твоих американизмов.

С ее губ сорвался странный шипящий звук, словно выходил воздух из надувного матраца.

– В самом деле. – Она дернула плечами. – Давно пора. Самой противно.

– Что? – Роберт потрясение смотрел на нее. Куда подевался ее акцент? Великолепный Лондонский выговор, без малейшего намека на заокеанскую речь.

– Что слышал.

– Это точно. Но что это значит, Бонни? Хочешь сказать, ты не из Нью-Йорка?

– Дальше Пекхэма не бывала. Там и родилась.

– Так. Кажется, я схожу с ума. Определенно схожу с ума. Какой смысл, Бонни? Что тебя заставило врать мне всю жизнь?

– Ой, только не притворяйся, что я эту самую жизнь тебе не облегчила. Одно дело иметь придурковатую матушку из Нью-Йорка, и совсем другое – клушу из Пекхэма.

Боже. Роберта кольнуло чувство вины. Но прежде чем он успел что-то сказать, Бонни продолжила:

– Твоей вины в этом нет. – Она устало вздохнула. – Мне должно было исполниться семнадцать, и вот за день до этого я собралась и… скажем так – ушла из дому. Детали мелкие, всякие там «как» и «зачем» тебе ни к чему. Добавлю, что никто меня не останавливал, никто не гнался следом, чтобы вернуть, и меня это устраивало. Потом… Проснулась я одним прекрасным утром и решила: все, начинаю новую жизнь. Так и сделала.

– Ничего себе, – Роберт запнулся. – А имя у тебя настоящее?

– Само собой, дорогой. – Бонни хмыкнула и тут же стерла улыбку с лица. – Теперь-то точно настоящее. Да захлопни ты рот, Роберт, муха залетит. Знаешь, зачем я тебе все это рассказываю? Чтобы ты понял: Бонни – это моя маска. Я сама ее придумала. Она меня так долго защищала, что мы с ней стали одним целым, и я не представляю себя в иной роли. Не так уж она плоха, а?