Глава десятая

Конечно, каждому хочется, чтобы его лучший друг обрел наконец кусочек счастья. Лишь бы кусочек этот не оказался больше твоего собственного. И конечно, солнечным полуднем человеку приятно думать о счастье, выпавшем на долю лучшего друга. Если только эти приятные мысли не подпорчены собственными горестями.

Так размышлял Питер, шагая по тропинке к плавучему дому Бонни. Воскресенье вообще выдалось на редкость полное мыслей, причем не слишком радостных. А Питер среди прочих жизненных удовольствий особенно ценил именно радостные мысли. В те минуты, когда он не заглядывал в раскрытые рты пациентов, Питер любил вкусно поесть, посмаковать вино пусть не высшего, так хотя бы выше среднего качества, прогуляться по берегу реки, раздумывая о чем-нибудь приятном. Неужто он требует слишком многого?

Проблема заключается… хотя нет, первым делом необходимо твердо решить – существует ли проблема, как таковая? Положим, существует. Итак, проблема в Аните. Точнее, в ее эмоциях. Они из жены так и брызжут.

Мужчин следовало бы предостерегать заранее, чтобы они как следует подумали, прежде чем ляпнуть свое «да». Что – «да»? Да, я беру тебя в законные жены, памятуя о том, что ты есть лишнее ребро, Заплутавшая хромосома и десять тысяч двести двадцать три эмоции в придачу. Да, я беру тебя, памятуя о том, что ты не упустишь случая вывалить все десять тысяч и т. д. вышеупомянутых шальных эмоций на мою ни в чем не повинную голову, объединив их в одно, физически осязаемое чувство. И Питер произнес вслух: – Злоба.

Что себе думают женщины – или, уточним, жены, – изображая растрепанные нервы, стресс, истерики перед месячными, свето – и водобоязнь, менопаузную хандру? Что бы они себе ни думали, суть всех этих – и сотен прочих – эмоций одна. Несмотря на все разнообразие чувств. Суть одна. Злоба.

Возможно, он ошибается. Возможно, вовсе они не такие уж сложные штучки. Но остается вопрос – какого черта они без конца бесятся? Правила игры ей отлично известны. Договор она подписала наряду с ним. Обещалась любить, почитать и свирепствовать до тех пор, пока смерть не разлучит их. За что, спрашивается? Он же делает все возможное. Обеспечил хороший дом… поправка – первоклассный. Двух восхитительных дочерей. Да что она такое без него, без Питера? Кем бы она была без него? Скорее всего, бездетной голодранкой, отоваривающейся на распродажах, с мужем-лоботрясом, с занюханной дырой в трущобах, плешивой овчаркой и пристрастием к гаданию. А па деле? На деле она купается в роскоши, владеет золотой кредиткой… поправка – почти десятком кредиток, и упражняется в сарказме на нем, на Питере! Последние дни сарказм из нее так и прет.

Фонтаном хлещет. Он даже подумывает соорудить бунгало в саду. Никогда не питавший особой склонности к жизни на природе, Питер дошел до зависти к гималайским горшечникам. На этой стадии раздумий ему вспомнился отец с окурком в зубах, которого работа или, скорее, домашняя атмосфера гнала в сарай на задах задрипанного садика, к его кранам, трубам и прокладкам. Вспомнилась и мать, торчащая на крыльце дома с бутылкой кетчупа, которую срочно потребовалось открыть: «Редж! Ре-е-еджи! Ре-е-е-еджи!» Какое плебейство. Ладно, гончарное дело в Гималаях как-нибудь обойдется без него. На смену мечтам о горном рае будто по мановению волшебной палочки явилось длинноногое белокурое видение с голубыми глазами в пол-лица. Лет двадцати пяти… самый возраст для благодарности. Интеллекта минимум, нежности – лавина. Уг-м-м… Зрелище куда более приятное, нежели кислая мина по утрам и красноречивая поза по ночам – спиной к нему.

Кстати, о кислых минах. Злость Аниты зарождалась довольно безобидно. Шпилька-другая на дружеской вечеринке. Оскорбленный вид весь следующий день. Плавный переход в недельную обструкцию. Питер и не вспомнит, когда все это началось. Два года назад? Три? Пять? Временами он приглядывался к приятелям – а как у них? Есть ли у них те же сложности? Перебор с улыбками у Камеронов. Не все так гладко. Чуточку нервный и самую малость затянувшийся хохоток Гаретта. Аналогично. Нарочито любезное угощение сигарами в антиникотиновом семействе Стидов. Он не одинок. Определенно.

Но он один-одинешенек. Определенно.

Вздор. Прочь, тоска, да здравствуют приятные мысли. Стоило только пожелать, и они тут как тут. Великая все же вещь – сила воли. В одном он уверен на все сто: злоба, сарказм, кислые мины многократно усилились и участились с тех пор, как в их жизни замаячила Анжела. Причина? Без понятия. А потому он решил познакомиться со знаменитой особой лично – дабы выработать хоть какое-нибудь понятие.

Тревожный набат звучал и с других сторон. Взять хотя бы перемену в Роберте. За шесть недель работы над портретом Анжелы его друг полностью изменился. Появляться у них перестал, разве что к девочкам наведывается. А его улыбка? Это же черт знает что, а не улыбка. Не знай Питер приятеля как свои пять пальцев, решил бы, что Роберт светится самодовольством. Ха. Откуда самодовольству взяться? Чем гордиться в сравнении… да хотя бы с ним, с Питером? Нечем ему гордиться. Более того, Питер потому и испытывал угрызения совести и даже считал себя обязанным подпустить красок в бесцветно-унылую жизнь друга, что гордиться тому было совершенно нечем. Девочки тоже позировали. Приплясывали и оглашали дом радостными воплями каждое субботнее утро, пока Анита не уводила их на лодку Бонни, где – с них взяли торжественную клятву – они сидели смирно, пока Роберт их рисовал. Ее портрет на очереди, сообщила жена в момент беззлобия. Великолепно. По выходным семья утекает, будто песок сквозь пальцы. Но главная трагедия – дезертирство друга детства. Даже пожаловаться некому. Приехали.

Пора, Питер, пора. Давно пора приглядеться к этой Анжеле. Он выработал план действий. Заглянет ненароком и предложит проводить ее домой. Ему, дескать, тоже подземкой добираться – к настырному клиенту. Вызвал в воскресенье. Анита поверила сразу. Довольна до смерти, что избавится от него на полдня. Ч-черт, Будь он проклят, если не раскусит эту Анжелу и не покончит с нервотрепкой раз и навсегда. В конце концов, она не более чем обычное человеческое существо, несмотря на все байки Роберта про ангелов. Крыльев у нее определенно нет, а вот ножки-то небось глиняные, как у пресловутого колосса. И неисчерпаемый запас злости, как у любой бабы. Может статься, что опыт поможет Питеру заглянуть в это хранилище женских пакостей, и тогда ему будет чем поделиться с другом. Да. Ради Роберта он пойдет на все.

Только второго мистера Филдинга не переживет. Есть предел человеческим страданиям.

В счастливом неведении о том, что на них неспешным, приличествующим джентльмену шагом надвигается помехус нежданус, Роберт с Анжелой прекрасно проводили время. Портрет был хорош. Достаточно хорош, пожалуй, даже для летней выставки в Королевской Академии. Если, конечно, Роберту удастся верно схватить оттенок кожи Анжелы. Ушли в прошлое опасливые, скользящие взгляды, Роберт мог позволить себе разглядывать ее открыто, и ему явились разные оттенки белого. Шея Анжелы, к примеру, была нежно-сливочного цвета; кончик подбородка чуть розовел, как клубничный коктейль; под серыми озерами глаз проглядывала голубизна. Усталые тени. Она изматывалась на работе, и Роберт всякий раз клял себя за то, что отнимает у нее часы отдыха. Регулярно извинялся, а Анжела с той же регулярностью твердила, что его сеансы для нее – лучший отдых. Он пробовал хоть как-то компенсировать ее затраты, но она не взяла ни пенни.

Она приезжала каждое воскресенье. Нередко опаздывала, но появлялась непременно. Заворачивалась в шелк, и он писал ее почти до самого вечера. По большей части молчали; Роберт даже моргать забывал, погрузившись в работу, а Анжела дремала с открытыми глазами, пока не сползала вбок, погрузившись в усталый сон. Она не догадывалась, что он сразу бросал работу, тихо придвигал стул, садился, опускал подбородок на сложенные ладони и впитывал ее в себя. В такие минуты он изучал ее совсем не так, как художник изучает свою модель. Нет, он просто смотрел на нее. Любовался. Запоминал. Как ему хотелось рассказать ей, что во сне она иногда смешно присвистывает; жмурится и морщит лоб, когда что-то снится; бывает, тоненько стонет, будто жалуется. Случалось, пальцы ее слабели и шаль сползала с плеч, приоткрывая округлость цвета персика с бледно-розовым, бархатистым, как лепесток розы, соском. В такие мгновения он казался себе вором, которому одно оправдание – отчаянный голод. Он не мог ею насытиться. Поразительно, как точно, ни разу не видя, он воспроизвел на первых эскизах эти изящные формы, эту грацию гейши.

Когда шаль соскальзывала, он аккуратно возвращал ее на место до пробуждения Анжелы. Она никогда не просыпалась сразу; веки дрогнут несколько раз, шевельнется и снова замрет, опять шевельнется, и только тогда дымчатые глаза распахнутся, глядя на мир чуть бессмысленно еще пару секунд. Ему хватало времени, чтобы вернуться за мольберт и изобразить усердную работу.

Роберту хотелось задать вопрос о ее приятеле, женихе или кем он там ей приходился. Не рискнул. Не нашел в себе сил увидеть, как ее глаза засветятся от воспоминаний о другом мужчине, или услышать, как она с милой улыбкой расписывает чьи-то достоинства. Нет. Настанет время для этой пытки. Придет день, когда он при всем желании не сможет растянуть работу над портретом еще на одно воскресенье.

Беседы, если они случались в часы сеанса, текли легко и неспешно. Она описывала ему довольно странных субъектов, с которыми сталкивалась по службе. О самой службе никогда не упоминала, но у Роберта сложилось представление, что она работает в общественной организации. Причем работает без продыху. Большая часть ее жизни тем не менее была покрыта мраком, и Анжела, похоже, твердо решила сохранить статус-кво. Зато о тетушках, тоже более чем странных особах, рассказывала охотно; даже смущенно призналась однажды, что тетки вроде как сидят у нее в голове. Роберт не слишком удивился. Ему и раньше виделись чьи-то тени в глубине громадных серых глаз. По крайней мере, теперь он нашел объяснение этому загадочному факту. Влияния теток на свою судьбу Анжела не отрицала, но явно преуменьшала. Да, еще ведь и дядюшка Майки над ней поработал… что он все-таки делает на своем чердаке? Анжела нервничала и грустнела при упоминании его имени, поэтому тему дядюшки Роберт предпочитал обходить. Но он нутром ощущал убежденность Анжелы в том, что вызволить дядюшку из чердачных застенков – предназначение всей ее жизни.

В свою очередь, Роберт отвечал на ее расспросы о продвигающемся процессе реставрации. Поначалу все ждал хоть намека на скуку в ее взгляде, но она слушала раскрыв рот и словно не могла наслушаться. Простейшие, казалось бы, вещи вызывали в ее глазах восторженный блеск. Откуда оно взялось, это создание, что за жизнь вело? – снова и снова удивлялся про себя Роберт. А потом перестал. Как перестал и запинаться, испугавшись, что увлекся и утомил ее болтовней, перестал замолкать, подбирая слова, чтобы она не поняла его превратно.

Случались дни, когда ему не подходило освещение или просто было жаль терзать ее долгим сеансом, и тогда они отправлялись на прогулку вдоль берега. Кормили уток. Просто сидели рядом, наблюдая за жизнью реки. Стремительные чайки одна за другой камнем падали на перила и замирали, будто часовые, караулящие неотвратимый уход лета. В августе солнце садится все раньше, а Роберт ни за что не позволил бы Анжеле возвращаться домой – где он, интересно, находится, этот дом? – в темноте. Значит, конец их встреч близок. И Роберт близок. К отчаянию.

С Бонни они тоже встречались несколько раз, ужинали в садике Роберта, под навесом, при антикомариных свечах. Анжела оказалась сладкоежкой; странное дело – при виде тонких пальчиков, застенчиво тянущихся к лишнему кусочку бисквита, у Роберта комок застревал в горле. Впрочем, в присутствии Анжелы такое происходило с ним сплошь и рядом. Взять хотя бы дорогу от дома до лодки. Ну что может случиться с человеком за пятнадцать минут ходьбы? С Анжелой – что угодно. Вокруг нее то и дело возникали ситуации, требующие ее немедленного участия и помощи: мальчик упал с трехколесного велосипеда, женщина на шатких мостках подвернула ногу… всего и не вспомнишь. Рухнувшая в соседнем магазине полка отправила Анжелу в полет за упаковками овсянки, и нужно было видеть ее глаза, когда она подхватила почти все коробки. Возможно, подобные неожиданности происходили и раньше. Возможно, он просто не брал их в голову. А возможно, он теряет голову от любви и все, что бы она ни сделала, приобретает новый смысл.

Трудно поверить, но Анжела буквально походя, без малейших усилий сдала экзамен на доверие миссис Лейч. Та устроила гонки с препятствиями как раз в тот момент, когда Роберт с Анжелой вышли из дома. Роберт выбросил руку в попытке остановить неминуемое вмешательство Анжелы, скорчил рожу, как фигляр, – мол, на вашем месте я бы этого не делал. Без толку. Свирепые крики миссис Лейч: «Руки прочь, черт вас дери» – возымели то же действие. Хмыкая себе под нос, Роберт наблюдал, как минуту спустя женщины уже вовсю болтают, а руки Анжелы небрежно, как бы сами по себе, толкают коляску к крыльцу.

Она опять заснула, как цветок подставив лицо струящемуся в окно солнечному свету, а ежик волос – предвечернему тихому бризу.

Теряет он голову от любви или нет? – в тысячный раз задавался вопросом Роберт. Или же влюбился в образ Анжелы? В тот образ, что пытается воссоздать на полотне? Тот, что останется с ним, когда она вернется к привычному своему воскресному режиму и к… приятелю, о котором, кстати сказать, ни разу не заикнулась.

Резкий стук нарушил тишину комнаты. Анжела встрепенулась в кресле, инстинктивно стянула шаль на груди. Не успел Роберт опустить кисти в банку с маслом, как на пороге возник Питер.

– Питер!

– Роберт! – Он не удостоил друга даже приветственным взглядом, нацелившись исключительно на Анжелу. Та щурилась спросонья, забавно мотая головой. – Наслышан о вас, Анжела, – сообщил Питер и растянул рот в широкой улыбке. Роберту, однако, его голос показался неестественным, словно тот пробивался сквозь толстый слой взбитых белков.

– Мой друг Питер, – объяснил Роберт. – Муж Аниты и отец девочек.

– Твоих девочек, – со снисходительной ухмылкой добавил Питер. – Если верить Аните.

Глаза Анжелы потемнели, странная дрожь всколыхнула складки шали. Не дожидаясь ответа, Питер по-хозяйски прошел на кухню за штопором для бутылки, что торчала у него под мышкой.

– Надеюсь, не помешал? – бросил он через плечо. – Решил, что в такую жару вам и отдохнуть не вредно. У меня, между прочим, Анжела, друг-ирландец был. Любил посмеяться. Душа компании. Помнишь Конора, Роберт? Где же он родился… – Хлопок пробки, звон бокалов, бульканье. – Кажется, в графстве Роскоммон. А может быть, и в Донеголе. Где-то там. – Питер возник из кухни с тремя прижатыми к груди бокалами.

Взглянуть на портрет Роберт ему не позволил, спешно накрыв его простыней. Питер изобразил укоризну, раздал бокалы и поднял свой:

– За вашу ирландскую родину, Анжела! – Пригубил, с довольным видом причмокнул. – Что за графство?

– Э-э-э… Корк. – Анжела выглядела ошарашенной, а Роберт ничего не мог поделать, кроме как страдать от своей беспомощности.

Общительное добродушие Питера у незнакомого человека вязло в зубах, как насильно засунутый в рот кусок древесной смолы.

– Милое, должно быть, местечко. На море?

– Н-нет… Скорее на болотах.

– Очаровательно, – сказал Питер. – Один мой друг часто отдыхает на побережье, ходит под парусом где-то… гм-м-м… где же это? В Кинзале – верно?

– Возможно.

– Говорит, что рестораны там классные.

– Да?

Роберт посмотрел на Анжелу – наверняка гадает, сколько еще Питер откопает друзей, так или иначе связанных с Ирландией. Жаль, нельзя ей прямо сейчас объяснить, что у Питера по всему свету друзья, так или иначе с чем-нибудь связанные. Правда, познакомиться с ними Роберту так и не довелось – слишком занятые люди. То на яхтах плавают, то рыбачат посреди океана, то еще чем-нибудь занимаются – столь же увлекательным и опасным. У Роберта временами закрадывалось подозрение, что все эти добрые, старинные и очень-очень близкие друзья Питера на самом деле его клиенты, которые болтают о всякой чепухе, томясь в его стоматологическом кресле.

– Ваше здоровье, – хмуро сказал Роберт, прикидывая способы, как отбрыкаться от приглашения на обед, ради которого Питер наверняка и заявился.

До сих пор ему удавалось увиливать. Заскакивал навестить девочек днем, когда Питера не было дома. Он будет выглядеть полным кретином, когда Анжела сообщит, что их связывает исключительно портрет. Неужели вы решили, будто мы с Робертом встречаемся? Чушь. У меня другой возлюбленный. Совершенно другой. Куда выше. Гораздо моложе. Настоящий атлет. Катается на роликах, с банданой на лбу и плейером на поясе. Слушает хип-хоп. Стильный парень. И популярный. Не сравнить с этим хиляком за мольбертом.

– Так-так. – Питер упал в кресло-качалку, забросил ногу на ногу. – Замечательно. Давно уже собирался заглянуть сюда, познакомиться с вами, Анжела, да все как-то… Сами знаете. Суета. – Он закатил глаза, чтобы у Анжелы не осталось сомнений насчет немыслимой плотности его графика.

– М-м-м… – вежливо протянула Анжела.

– Забираете детей у родителей, Анжела?

– Что?

– На мой взгляд, большой недостаток соцслужбы. А достоинств раз два и обчелся. Тяжкий труд, верно, Анжела?

– Пожалуй. Но я никогда не забирала детей у…

– И где же? – Питер гнул свою линию. Почесал нос ножкой бокала, сделал глоток. – Где именно вы работаете? Ты мне рассказывал, Роберт? Не помню…

Роберт сузил глаза:

– Что?

– Что «что»? – Убедительно изобразив полное отсутствие мозгов, Питер сверкнул улыбкой в сторону Анжелы и вопросительно вздернул брови в ожидании ответа.

– В Сити… – Анжела покраснела и заерзала в кресле.

– И живете неподалеку?

– Вроде того. – Она окончательно смутилась. – Сложно объяснить…

Питер обратил взгляд на Роберта. Поджал губы. Что может быть сложного в жилье рядом с работой? Роберт понял, что пора прекратить этот допрос с пристрастием, пока приятель не довел Анжелу до слез.

– Ну что ж. – Он в один присест осушил бокал. – Свет еще хорош, пора за работу. Вы готовы, Анжела?

– Дай девушке отдохнуть. – Питер выдернул себя из кресла. – Лично я считаю, что на сегодня с нее достаточно. Мне, кстати, тоже пора двигать на станцию. Вызвали в клинику. Срочный случай. Удачно, правда? Могу вас проводить, Анжела. Может, нам даже до одной станции ехать. Так где вы…

– У меня еще есть время, – быстро сказала Анжела. – Но все равно спасибо.

Роберт не упустил свой шанс:

– Не смеем тебя задерживать, Питер. – Он демонстративно распахнул дверь. – Неудобно заставлять пациента ждать, верно? Тем более раз случай срочный. Нет-нет, мне и подумать об этом страшно. А Анжелу я сам провожу. Как всегда. – Игнорируя возражения и пресекая незаданные вопросы, он чуть ли не силой выставил Питера из гостиной и бросил напоследок: – На неделе свяжемся.

– Но обед… Я же хотел пригласить.

– Само собой. Созвонимся. Спасибо за вино. Пока, Питер, до встречи.

Лишь обернувшись к Анжеле, он понял, что в буквальном смысле захлопнул дверь перед обескураженной физиономией Питера.

Судя по морщинкам на лбу и задумчивости во взгляде, Анжелу что-то мучило.

– Выходит, Питер женат на Аните? – недоуменно спросила она.

– Да. Разве я не сказал? В чем дело, Анжела? Вас что-то тревожит?

– О нет. Вовсе нет. Просто удивляюсь, насколько все изменилось в наше время. По сравнению с тем, к чему мы привыкли, я имею в виду. Такие странные между людьми отношения.

– Вы абсолютно правы. Многие сходятся и живут вместе, не утруждая себя браком. В конце концов, это не более чем листок бумаги, – беспечно согласился Роберт.

– Пожалуй. И все-таки для девочек большое благо, что он женился на их матери. Семья и все такое. Хорошо, что в их жизни есть что-то… кто-то… словом, постоянный, что ли.

Роберт потер глаз. Почесал затылок. Но так и не взял в толк, к чему она клонит.

– Постоянный? В противовес… чему, Анжела?

– Ну… Тому, кого нет рядом. Тому, кто бежит от ответственности. Бросает их, неважно по какой причине. Детям трудно такое понять. Мне так кажется.

Она мрачнела с каждой секундой, задумчивость в ее глазах, к удивлению Роберта, сменилась неприязненным упреком.

– Мне кажется, что за теми, кто бросает своих детей, тянется хвост несчастий, – сказала она. – А из несчастных детей получаются невероятно, ужасно несчастные взрослые! Вы себе не представляете, какие несчастные. Послушайте, – добавила она, подавшись вперед, – я знаю что говорю. Мне приходится иметь дело с последствиями. Вот в чем моя работа!

Роберт наполнил бокал и не столько выпил, сколько вдохнул в себя вино.

– Ладно, Анжела, ладно. Никто с этим не спорит. – Она смотрела на него с такой горечью, что ему захотелось немедленно утешить ее. Почему-то вдруг вспомнился мистер Филдинг. – Знаете, некоторые дети справляются лучше других. Страдают, конечно, но справляются. Это жизнь. – Он пожал плечами.

– Что ж. Ваше право так считать. Весьма циничное суждение.

– Циничное?

Но Анжела уже скрылась в спальне. Роберт покачал головой. Вдохнул еще бокал вина.

– Анжела?

– У меня сегодня и вправду дела, я ошиблась, – крикнула она из-за двери. – Я вообще ошиблась.

– Чем я вас огорчил?

– Ничем. Абсолютно ничем. – Анжела двинулась через комнату своим фирменным, таким знакомым ему полубегом-полушагом.

Роберт схватил ее за руку, повернул лицом к себе.

– Анжела?

Она выдернула руку.

– Спасибо, до станции я доберусь сама.

– Что я такого сделал?.. Что?

– У меня есть принципы, – чопорно сообщила она.

– Уверен, что есть. Ни минуты в этом не сомневался.

– Прекрасно. Но убедиться не помешает.

– Ладно. С этим все ясно. Мне и в голову не приходило усомниться в том, что вы человек принципов. Ладно. Теперь вы позволите проводить вас до станции? Пожалуйста.

Она указала вниз, на постукивающий – и весьма надменно, как он отметил, – кончик туфельки:

– Что это, по-вашему?

– Простите?.. Ноги.

– Именно. Ноги. Одна. И вторая. Две конечности, вполне способные донести меня до станции. Всего наилучшего, Роберт, счастья и удачи. Если мне будет позволено… если мне только будет позволено, я бы добавила, что вам надлежит время от времени выглядывать из собственного «я». Задумываться о чувствах других. В частности, детей. Чуточку больше думать об их желаниях и проблемах. Я бы даже сказала – гораздо больше.

– Надлежит?

– Да. Надлежит. – Глаза ее яростно вспыхнули, она дернулась к двери.

Роберт поймал ее за плечи и поцеловал. Иного выхода не было. Как должен поступить мужчина, которому бросили в лицо «надлежит»? Ее губы приоткрылись. Отнюдь не от страсти. От возмущения. На тот случай, если она вздумает повторить свое «надлежит», он продлил поцелуй. Испытывает она к нему хоть что-нибудь? Если да, то растает сейчас. Нет, сейчас. Или сейчас. Вот сейчас уж точно… Но нет, тверда как ореховая скорлупа. Все врут кинофильмы. Как выбраться из этой ситуации – вот в чем вопрос. Любит ли он ее, раз целует с такой настойчивостью, – вот в чем второй вопрос. Однако самый насущный – что сказать, когда придется оторвать от нее губы? Черт бы их побрал, словно приклеились. Боже, как она хороша. Что за чудное ощущение – держать ее в объятиях. Губы чмокнули, отрываясь от ее губ. Решили, что время настало. Самостоятельно. Не спросив у него. Легкомысленные твари.

Она стояла недвижимо, лишь губы жили своей жизнью на бледном лице. Испуганные, дрожащие зайчата.

– До следующего воскресенья, Анжела?

– Да, – выдохнула она.

И опрометью вылетела наружу.

Питер в полной прострации сидел на скамье рядом с бродягой Марти. Так, по крайней мере, это тип себя называл. Твердил как заведенный: «Марти я лично, Марти лично я». Что он этим хочет сказать? Нельзя занимать скамью, не объявив: «Питер я лично, Питер лично я»?

Питеру сейчас было не до знакомств, тем более с бродягами. Ему и сидеть-то здесь не хотелось, однако Ее Королевское Величество, Глава Злобного Государства твердо уяснила себе, что у вассала «срочный случай», так что несколько часов придется убить. Убить. Убей. Звучит неплохо. Куда как значительнее, нежели, к примеру, бить баклуши.

Лицо Роберта. Его взгляд, когда он закрывал дверь. Нетерпение. Раздражение. Желание избавиться от него. Для чего? Чтобы вернуться к кому-то другому. Память услужливо возвратила Питера в те дни, когда он на всех парах мчался к берегу, перебирая в голове предстоящие с Робертом приключения, – и получал от ворот поворот, потому что Роберт с мистером Филдингом отправились на рыбалку. Или же на прогулку по реке. Или еще куда-нибудь, где не было места Питеру. Память возрождала все безуспешные попытки отвоевать Роберта. Любыми средствами. Забавной авторучкой с плавающей внутри теткой, то одетой, то голой – смотря как повернешь. Дядя Гарри привез из Канады. Или классным монетником, самым большим в мире, в который прорва мелочи умещается. Или колодой карт с весталками-девственницами на рубашках. Ничего не помогало. Отчаявшись, Питер уже готов был расстаться с самым дорогим – коллекцией игрушечных машинок. Роберт поблагодарил. И отказался. Заявил, что больше не собирает машинки. Нет, Роберт не был жесток или бессердечен, отодвигая Питера. Но уж лучше бы напрямик заявил, чтобы отваливал, – по крайней мере, хоть какая-то определенность, – а не смотрел вдаль отсутствующим взглядом, мечтая о своем мистере Филдинге и не замечая не только присутствия, но и просто существование лучшего друга.

Боже правый, как же тогда ему было плохо. До того плохо, что он на какое-то время пристроился к отцу в сарай. Подай разводной ключ. Это отвертка. Силы небесные, разводной ключ от отвертки отличить не может. Чему вас только в школе учат? Сейчас Питер сказал бы, что родители всеми силами выпихивали его в Лондон учиться на протезиста. Но это сейчас. А тогда он заявил, что помирает со скуки. Гуляй, сынок. Иди в дом, может, чем матери насолишь.

Трудно представить себе большую тоску, чем та, что была написана на лице у Роберта, когда мистер Филдинг исчез. Точно так же трудно представить себе радость, большую той, что испытал Питер. Именно в тот день у него зародилась надежда, что он будет нужен. Что он сгодится – хоть на что-то. В нем теплился огонек, который только и ждет, чтобы его раздули. Этот огонек ослеплял. Приходилось зажмуриваться, чтобы не ослепнуть от собственной лучезарности. Солнце Роберта между тем гасло, превратившись со временем в мерцающую свечу. Власть переменилась. Питер уверенно шагал к пьедесталу, откуда он мог смотреть на Роберта сверху вниз. Роберт остался у подножия, выворачивая шею, чтобы глянуть наверх.