Даже если бы девушка рассуждала не как дипломат, а как революционер, я и тогда бы не открыл ей, что я принадлежу к революционной организации, тем более теперь, когда я имел основания подозревать ее в германофильстве.
      - Если б я мог верить в существование в Тавризе общества, организующего революционное движение, я верил бы и в то, что оно не пожелает вести работу на деньги иностранцев потому, что общество, работающее на иностранные деньги, вынуждено будет соблюдать иностранные интересы. Что касается твоего намерения передавать ему секреты царского консульства, я полагаю, что это можно было бы сделать и не вступая в сношения с тайной организацией. Тайну эту вы могли бы доверить любому честному и порядочному иранцу...
      Мисс Ганна склонила голову мне на плечо и, протянув для поцелуя к моим губам свои маленькие холеные руки, сказала:
      - Я верю тебе. Я готова раскрыть тебе любую тайну. Я люблю и тебя, и твое отечество.
      При этом на глаза ее навернулись слезы, и я почувствовал, как мои руки, лежащие на коленях, словно оросила прохладная капелька июльского дождя.
      - Скажи, приходила сюда до Рафи-заде его жена? - спросил я, успокаивая ее.
      - Приходила всего один раз.
      - Зачем?
      - Она пришла познакомиться со мной: "Я - жена работающего вместе с вами Рафи-заде", - сказала она. Она принесла мне разные восточные сладости и печение.
      - Все это хорошо, но мне необходимо знать, о чем вы говорили?
      - Я могу рассказать, но часто женщины говорят такие вещи, повторять которые при третьем лице не совсем удобно.
      - Я верю в твою корректность. Но никогда ничего не скрывай от меня, это в твою же пользу. Ну, рассказывай, моя славная девочка.
      - Через час после прихода Шумшад-ханум, - начал" мисс Ганна, - я повела ее осматривать мою квартиру.
      - Кто это? - спросила она, увидев твой портрет, висящий над моей кроватью.
      - Это мой знакомый и лучший друг, - сказала я.
      - Знакомый - знакомому рознь. Существуют шапочные знакомые, но есть и знакомые, за которых можно отдать душу. Скажи же, к каким из них он принадлежит?
      - За него я готова на любую жертву.
      - Хотела бы ты стать его женой?
      - Хотела бы.
      - Тогда почему же ты не выходишь за него?
      - Выйти замуж - это не в гости идти. Раскрыл двери и вошел. Прежде чем войти в дом мужа, надо войти в его сердце, вернее, из двух душ создать одну. Надо сойтись характерами, - возразила я.
      - Но неужели ты в твои годы, с твоей красотой, еще не научилась находить пути к сердцу любимого?
      - Раскрыть закрытую дверь и переступить через порог...
      - А ты что же, ждешь, чтобы он сам распахнул ее и сказал: "Пожалуй в мое сердце". Разве это бывает?
      - Но что же я могу сделать?
      - А ты не знаешь?
      - Нет.
      - Если всякая кража - грех, то кража сердца мужчины, совершенная девушкой, законна.
      - Я этого не умею.
      - А ты говорила ему?
      - На словах нет. Но давала понять своими действиями.
      - Что же он сказал?
      - Он не дал решительного ответа.
      - Любит он тебя?
      - Возможно, любит. Он очень деликатен со мной, но его отношение ко мне - не простое уважение. Я чувствую, что внимание, оказываемое им мне, продиктовано любовью.
      - А ты не пробовала проверить в нем признаки любви? - спросила она.
      - Нет, да как же я могла сделать это?
      - Он дрожит, трепещет, бьется ли его сердце, когда он подходит к тебе, обнимает, целует тебя?
      - У нас не такие отношения. Он человек сдержанный, порядочный. Он только иногда прикасается к моим волосам и при этом я забываю обо всем на свете.
      - Когда-то и я была такой, как ты, - воскликнула она. - И я любила одного молодого человека. Родители не отдали меня за него и хотели выдать за человека, которого я не любила. Слава богу, что он оказался революционером и погиб во время столкновения Саттар-хана с девечинцами.
      - А ты не можешь теперь выйти за любимого? - спросила я.
      - Нет, он сейчас женат. За Рафи-заде я вышла по любви. Раньше он не любил меня, но потом вынужден был полюбить.
      - Как же ты добилась этого?
      - При помощи молитв и заклинаний. При содействии Чэркизы-Гюльсум. Она написала для меня заклинание, и я сделала все, что она потребовала. И теперь он сам ходит за мной по пятам и не сводит с меня глаз.
      - Ну что ж, - сказала я. - Пусть она напишет и для меня. Что нужно для этого?
      - Во-первых, пятнадцать туманов, затем нужно понести ей несколько волос с головы любимого человека и его носовой платок, который после прочтения над ним молитв, надо вложить обратно к нему в карман. Мужчины таковы. Чем больше их любишь, чем больше отдаешься душой и сердцем, бросаешь свое сердце под их ноги и не спишь ночами, - тем меньше они любят нас. Надо постоянно возбуждать их ревность, надо, чтобы у них были соперники, надо дать им почувствовать, что ты познакомилась с другими и что есть новые претенденты на твою руку и сердце. Тогда он, как тень, будет следовать за тобой и обивать порога твоего дома. Когда бы ты ни вышла на улицу, ты встретишь его у дверей, и чем небрежней, холодней ты отнесешься к нему, тем его чувства будут глубже и он будет любить тебя еще больше.
      Я отвергла "философию" Шумшад-ханум.
      - Нет! - сказала я. - Все это чуждо моей натуре, и я этого сделать не сумею. Существующие между нами дружеские отношения далеки от того, что предполагаешь ты.
      В САДУ НИЗАМУДДОВЛЕ
      В одиннадцать часов утра на фаэтоне Гаджи-Самед-хана приехал ко мне Махмуд-хан с вооруженным телохранителем и вручил письмо Гаджи-Самед-хана.
      "Уважаемый друг! Прошу вместе с вашей ханум пожаловать на торжественный обед, устраиваемый мной в честь генерального консула.
      Жду вас к двум часам дня.
      Ваш доброжелатель
      Самед".
      Махмуд-хан закурил кальян.
      - Как чувствует себя его превосходительство? - справился я.
      - Слава аллаху, его превосходительство чувствует себя прекрасно. Должен заметить, что его превосходительство расположен к вам так, как ни к кому в Тавризе. Он постоянно изволит говорить, что такие люди, как Абульгасан-бек наша гордость.
      - Его превосходительство является гордостью всех азербайджанцев, заметил я в ответ.
      Махмуд-хан отодвинул кальян и встал.
      - Сюда ли следует вам прислать фаэтон? - спросил он, прощаясь.
      - Не беспокойтесь, у нас свой экипаж.
      - Это само собой. Но приехать на обед в экипаже его превосходительства - особая честь. Его превосходительство оказывает эту милость очень немногим.
      Мы условились, что фаэтон будет прислан за мной. После ухода Махмуд-хана я задумался. На обеде должен был присутствовать весь состав дипломатического корпуса. Нам предстояло слышать одни лишь фальшивые уверения и видеть картину угодливости, лести и низкопоклонства. Вряд ли мы там узнаем что-нибудь, могущее принести пользу нашему делу.
      Идти было все же нужно, и, в частности, мне хотелось во время встречи с Гаджи-Самед-ханом выяснить, какое впечатление произвели на него прокламации. Я отправился к Нине сообщить ей о приглашении.
      - Нина больна и не пошла на работу, - сказала встретившая меня на балконе Тахмина-ханум.
      Я вошел к Нине, которая действительно чувствовала себя плохо.
      - Сядь, - сказала она.
      Взяв стул, я сел около ее кровати. Откинув волосы, я прикоснулся к ее лбу. Голова ее пылала. Я знал причину ее недомогания. Всякий раз, когда она нервничала, у нее появлялась температура. Махмуд-хан не давал ей покоя. Игнорируя дружеское расположение ко мне Гаджи-Самед-хана и царского консула, он продолжал приставать к Нине, зная о моей заинтересованности в ее судьбе.
      Достав из-под подушки несколько бумаг, Нина протянула их мне. Одна из них была копией шифрованной телеграммы, отправленной царским министерствам иностранных дел тавризскому консулу.
      "Из министерства иностранных дел тавризскому генеральному консулу номер 867, 12 мая.
      Расшифровать лично.
      Абдуррэззак-бей выехал. Он у нас на жалованье. Цель его поездки в Тавриз - сблизиться с Шуджауддовле. Он хочет принять иранское подданство и поступить на руководящую работу. Соблюдайте осторожность. Воздержитесь от каких-либо выступлений против турок. Абдуррэззак-бей не должен иметь никаких явных связей с консульством. Подробности письмом.
      Клемм".
      - Имеет ли для нас значение эта телеграмма? - спросила Нина.
      - Конечно.
      - Какое же?
      - Державы готовятся к мировой войне. Царское правительство ведет усиленную подготовку на турецкой границе. Без сомнения оно постарается вовлечь в эту кровавую авантюру иранский народ. Царское правительство мобилизует всех авантюристов и Абдуррэззак-бей - один из них.
      - Кто он такой?
      - Преступник, вот уже более тридцати лет создающий кровавые авантюры против Турции и неоднократно изменявший по подстрекательству иностранных держав своей родине. В свое время он убил коменданта города Стамбула Ризвана-пашу и бежал оттуда. Это шпион. Он происходит из курдов Битлисского вилайэта и известен под фамилией Бэдр-хан Паша-заде. Он вступил в организованную принцем Сэбахэддином партию "Эдеми-Мэркязият" и жил на иностранные средства. Теперь же, став агентом царской России, он готовит очередное преступление против родины. Во всяком случае разоблачение подобных лиц ничего, кроме пользы, нам не принесет. Мы должны противодействовать завоевательной политике царя и известить массы о том, что империалисты готовятся к мировой войне.
      Я развернул вторую бумагу. Это была копия телеграммы, отправленной урмийским вице-консулом в министерство иностранных дел.
      "Телеграмма в министерство иностранных дел от вице-консула Урмии, номер 175, апреля 11 дня.
      Копия Тегеран.
      Шейх-Барзан* вчера виделся со мной. Он просит о следующем:
      ______________ * Глава одного из курдских племен в Турции, - подкупленный русским правительством.
      1. Русское правительство должно принять его под свое покровительство. Он же обязуется во всех своих действиях подчиняться указаниям царского правительства.
      2. Дать возможность его семье поселиться в Урмийском районе.
      3. Он берется осуществить все намерения России в отношении Равандуза.
      После устройства в Урмийском районе, вернувшись в Равандуз, он обязуется вести борьбу против турецкого правительства. В соответствии с приказом министерства иностранных дел, его использую. Я не выдал ему никаких документов и отклонил все его доводы и просьбы об этом.
      В. Вгенский".
      Была и третья телеграмма.
      "Консулу в Тавризе.
      Сообщается о приезде в Тавриз Абдуррэззак-бея. Ему назначен оклад в 300 рублей. Он должен устроиться в Тавризе. Цель его - создание армяно-курдского альянса. По мере возможности надо содействовать принятию его в иранское подданство. Примите все меры к переходу его в Иран.
      Клемм".
      Прочитав телеграммы, я показал Нине приглашение Гаджи-Самед-хана, сказав, что пойти на этот обед необходимо.
      - Не пойду! - отрезала она.
      - Почему? Даже несмотря на нездоровье, пойти надо.. Мы должны использовать связь с консульством. Ведь ты же видела, что с помощью охранных грамот мы сумели отправить из Тавриза сотни находящихся под угрозой смерти добровольцев.
      - Не пойду! - повторила Нина. - Не желаю видеть физиономию Махмуд-хана. У него дурные намерения; каждый раз при встрече он делает мне предложение и грозится по твоему адресу. Не пойду! Лучше, если он не увидит меня.
      Как я ни уговаривал и ни убеждал ее, она наотрез отказалась идти.
      В половине второго фаэтон остановился у моих дверей. Для сопровождения нас на втором экипаже прибыл Махмуд-хан.
      - Как жаль, что ханум больна! - воскликнул он.
      Я промолчал. По дороге я обдумывал, как мне разделаться с Махмуд-ханом. Одному из нас надо было покинуть Тавриз. Мысль об этом терзала меня, но к определенному решению я пока прийти не мог.
      Пять минут третьего фаэтон подкатил к воротам сада Низамуддовле. Когда я сходил с экипажа, подъехали фаэтоны консульства. В одном из них сидели консул и его супруга, в другом его дочери, Ольга и Надежда.
      Мы вместе вошли в сад. Впереди шли консул, его супруга и я, за нами Ольга и Надежда. Я сообщил консулу, что Нина больна и не сумеет присутствовать на обеде.
      Гаджи-Самед-хан на балконе, окруженный гостями, ожидал прибытия консула, которого встретил приветливой улыбкой. Однако ему было не по себе. Усы его были опушены к низу.
      Кроме консула города Хоя - Черткова, макинского консула Алферова и правителя Урмии Этимадуддовле, там были двое незнакомых мне людей.
      - Мои друзья, - сказал Гаджи-Самед-хан, когда я раскланялся с незнакомцами.
      Представители дипломатического корпуса еще не прибыли. Пока мы, разбившись на маленькие группы, прогуливались по балкону, прибыли английский, германский, американский консулы.
      Я стоял по правую руку Гаджи-Самед-хана, так как мне приходилось переводить на русский язык его слова.
      - Абульгасан-бек, один из уважаемых купцов нашего города, - говорил Гаджи-Самед-хан, представляя меня членам дипломатического корпуса
      - Ганна! - пожимая мне руку, точно впервые видела меня, отрекомендовалась девушка, в то время как Гаджи-Самед-хан представлял меня американке.
      Мисс Ганна, совместно с дочерьми русского консула, женами английского консула и первого секретаря американского консульства Фриксон, спустилась в сад.
      Приехал и Сардар-Рашид с Ираидой. Она, узнав у меня о болезни Нины, с грустной миной, деланно выразила свое сожаление. Опустившись на диван, царский консул разговаривал с незнакомыми мне двумя лицами.
      Внимательно следя за ними, я решил, что это Абдуррэззак-бек и Шейх-Барзан, так как консулы Хоя и Урмии то и дело переговаривались и шептались с ними.
      Гаджи-Самед-хан и я устроились за маленьким круглым столом. Гости прохаживались по залу, пили чай, подходили к буфету и закусывали.
      Гаджи-Самед-хану подали кальян. Он глубоко затянулся.
      - Сударь, все эти люди нам чужие! - сказал он, наклонившись ко мне. Лишь вы да я, дети этой несчастной страны, и, кроме нас, никто не заботится о ней. Раз мы не можем защищать свою родину, раз у нас нет сил, а русское правительство протягивает нам свою дружескую руку и обязывается водворить в нашей стране мир, тишину и благоденствие, почему бы нам быть недовольными, почему протестовать против этого, почему нам не быть благодарными правительству императора? Однако наш темный, невежественный народ не понимает этого. Их грубые некультурные выходки вызывают недовольство правительства императора. Клянусь вашей головой, что наш народ не сознает своей пользы. На склоне лет я хочу принести своему отечеству хоть какую-нибудь пользу. Но эти мерзавцы не дают возможности. Знаете ли вы, какой ущерб нанесли нам расклеенные по городу прокламации? Знаете ли, сколько неприятностей они мне причинили, в какое неловкое положение меня поставили? Я дни и ночи стараюсь создать новую жизнь этому народу Куфы, а эти бездельники пишут угрожающее письмо Мирзе-Пишнамаз-заде и вынуждают его бежать из Тавриза с семьей в Кирманшах. Как можно назвать это? Чего они домогаются? Сударь, необходимо с корнем вырвать эту крамолу, и это не только мое дело, а дело всех честных сынов родины. Надо, чтобы Сардар-Рашид помог мне в этом, а он смотрит на это сквозь пальцы. Если нужны деньги пожалуйста, нужно назначить людей - назначим. Надо во что бы то ни стало выявить этих изменников и узнать, кто же эти враги нашей страны?
      - Не беспокойтесь, - проговорил я. - Ваш покорный слуга хотел по этому поводу поговорить с вашим превосходительством. Я хотел предложить вам свои услуги, но раз вы сами заговорили об этом, должен сказать, что нам следует подробнее обсудить этот вопрос. Мы должны вскрыть эту измену. Очень жаль, что здесь нам подробно нельзя поговорить об этом.
      - Браво, - воскликнул Гаджи-Самед-хан, вынимая изо рта трубку. - Хвала вашему чувству национальной чести. Завтра же вечером прошу пожаловать ко мне. Я прикажу никого не принимать. Мы обстоятельно переговорам обо всем.
      Гаджи-Самед-хан еще раз глубоко затянулся, затем принялся взывать к моей национальной чести. Он полностью раскрыл свои взгляды на будущее азербайджанцев в Иране и те интриги и хитросплетения, к которым собирался прибегнуть, чтобы добиться осуществления своих целей.
      - Сударь, знаете ли вы, зачем эти рештские, мазандаранские и багдадские разбойники старались свергнуть с трона Мамед-Али-шаха?
      - Нет, - ответил я, - я не имею об этом понятия.
      - Нам все известно, однако, наш народ не знает причин, по которым я стремлюсь вернуть в Иран Мамед-Али-шаха, а сказать открыто об этом - я не могу. Все дело в том, что фарсы прозрели и поняли свои права. Они хотят избавиться от династии Каджаров и избрать себе падишахом фарса. Вот почему бэхтиярцы и гилянцы, заключив союз, свергли с трона Мамед-Али-шаха.
      А наши темные, несознательные тавризцы сыграли им на руку. Я вам говорю сущую правду. В настоящее время в Иране идет борьба между фарсами и азербайджанцами. Конституция и все ей подобное - это миф. Тавризцы не понимают этого. Если я и не доживу, вы сами убедитесь в моей правоте. И сыну Мамед-Али-шаха царствовать не дадут. Если вы отнесетесь к этому равнодушно, то в один прекрасный день увидите, что на троне сидит фарс. И потому-то пока английское и русское правительства поддерживают нас, пока есть возможность, мы должны вернуть в Иран Мамед-Али-шаха.
      Если Мамед-Али никуда не годится, если он деспот, если он не может управлять государством, разве мы не сумеем найти другого и посадить на трон? Если тавризцы обладают чувством национальной чести, пусть они выскажутся. Ведь они же видят, что в Тегеране пять-шесть пройдох, поделив между собой должности в совете министров, прибрали к рукам молодого шаха. До каких пор мы, азербайджанцы, будем сдирать с азербайджанских крестьян шкуры и давать их на съедение пяти-шести восседающим в Тегеране фарсидским опиоманам? Если тавризцы не хотят этого, пусть они объединяются, скажут мне, и я завтра же отторгну территорию, населенную азербайджанцами, от Ирана.
      Из этой беседы Гаджи-Самед-хана мне стали ясными его истинные намерения. Из его слов вытекало, что хотя бы ценой создания национального антагонизма и междоусобицы, следовало вернуть в Иран бывшего шаха.
      Прогуливавшиеся по парку гости вернулись, и наш разговор был прерван.
      - Сад его превосходительства замечателен, - сказала мисс Ганна, проходя мимо меня, - почему вы не вышли пройтись?
      Я поднялся с места.
      - С мисс Га иной мы были дорожными спутниками. Мисс Ганна весьма образованная и ученая особа, - отрекомендовал я ее Гаджи-Самед-хану. Он подал девушке руку и усадил ее рядом с собой. Я вкратце рассказал ему историю нашего знакомства.
      - Очень рад, - заметил он, - что у нас есть такие высококультурные сограждане, везде и всюду умеющие поддержать нашу честь.
      Попросив разрешения, мисс Ганна поднялась и примкнула к женскому обществу. К нам подсел консул.
      - Мы с Абульгасан-беком обсудили вопрос о прокламациях, - сказал Гаджи-Самед-хан, как только консул подсел - Видно, что они подействовали и на господина Абульгасан-бека. Оказывается, он сам собирался поговорить с нами по этому поводу.
      - Я уверен, что вы достойный и честный иранец, - ответил на это консул. - Нина-ханум заверила меня в этом отношении. Вы должны оградить от всяких нападок таких людей, как его превосходительство Гаджи-Самед-хан; они нужны нашей родине. Правительство императора сумеет отметить и оценить ваши услуги.
      - Все, что вы изволили заметить, наш священный долг! - сказал я Надеюсь, что мы раскроем эту измену я сумеем положить конец предательству нескольких безответственных лиц.
      Пора было идти к столу. Стол был сервирован по-европейски. Перед каждым прибором лежала карточка с указанием имени. Первый бокал Гаджи-Самед-хан поднял за здоровье гостей. Тамадой был избран царский консул.
      Подняв свой бокал, консул долго и неубедительно говорил о почетной миссии Гаджи-Самед-хана, о "защите" Россией и Англией "самостоятельности" Ирана.
      Языки дипломатов заработали. Каждый консул проявлял лисью изворотливость. Подняли бокалы за дам, за гостей и особо за меня, как за культурного и честного иранца.
      - Не пора ли, ваше превосходительство? - сказал консул, обращаясь к Гаджи-Самед-хану.
      - Да, господин генерал, пора! - отозвался тот, что-то шепнув стоявшему за его стулом лакею.
      Лакей удалился и через несколько минут появился ансамбль восточного оркестра. В оркестр входили две тары, две кеманчи, две виолончели, цитра, две флейты, бубен, барабан и рояль.
      Участниками ансамбля были двенадцать молоденьких хорошеньких девушек. Они разместились на эстраде; в роли конферансье выступала одетая по-европейски девушка.
      - Ансамбль сыграет "Дэрамеди шур", "Дэстигях". Поет Франгиз-ханум, объявила девушка.
      "Дэстигях шур" продолжался более получаса. Пели Гамэрлинга-ханум и Франгиз-ханум. Слова принадлежали известному азербайджанскому поэту шемахинцу - Хагани.
      Во время исполнения таснифа Махмуд-хан подсел к мисс Ганне. Вскоре мисс Ганна поднялась и пересела на стул рядом со мной. Она всем существом отдавалась музыке.
      - Я ошиблась, полагая, что романы о Востоке - фантазия, - сказала девушка. - Мне кажется, что я сижу перед описанными в старинных романах багдадскими музыкантами.
      - Иранскую музыку нельзя смешивать с восточной музыкой, - сказал я Подобно тому, как иранцы иранизировали все обычаи, перенятые у восточных соседей, так они иранизировали и их музыку.
      В поэзии, переняв у арабов аруз, они создали рубай. Так и в музыке. Созданная в пустынях и кабилах, арабская музыка впоследствии начала услаждать слух обитателей багдадских дворцов. После захвата арабами Ирана, музыка эта перешла в Иран и, чтоб отвечать вкусам иранской аристократии, подверглась серьезным изменениям и превратилась в самостоятельную музыку. Арабские музыкальные инструменты иранцы заменили струнными - тарой и кеманчой.
      Музыка окончилась. Гости перешли в гостиную. Там были расставлены карточные столы. Подали десерт в ликеры.
      - Известили ли Икбалуссултана? - спросил Гаджи-Самед-хан Махмуд-хана.
      - Да, он сейчас придет. Фаэтон давно отправлен...
      Игра была в разгаре. Немного погодя вошел Икбалуссултан Абульгасан-хан со своим таристом Алекбер-ханом Шахназом Они сели на приготовленные для них места.
      Гаджи-Самед-хан представил их гостям, однако никто не нашел нужным пожать им руки. Только мисс Ганна и я, поднявшись со своих мест, подошли и поздоровались с ними.
      - Я слышала о вас и чрезвычайно рада нашему знакомству, - сказала мисс Ганна, обращаясь к Абульгасан-хану.
      Абульгасан-хан запел. Кроме меня и американки, никто не слушал его Все были заняты картами. Гаджи Самед-хан постарался проиграть консулу крупную сумму. По окончании пения я вышел на балкон.
      - Над Ниной есть старшие, она не одна, у нее такой зять, как Сардар-Рашид, - услышал я слова Ираиды.
      Я сразу догадался о чем шла речь. Ираида с самого начала была против любви Нины ко мне Она считала, что Нина должна сделать блестящую партию. А Махмуд-хан в Тавризе был важной персоной.
      Услышав эти слова, я вернулся обратно. Следом за мной в гостиную вошли Ираида и Махмуд-хан.
      Я слышал, как Ираида подчеркнуто восхваляла семье консула достоинства Махмуд-хана.
      Я решил не обращать на это внимания, так как был уверен в Нине. Однако ни на минуту не забывал, какого опасного врага я приобрел в лице Махмуд-хана.
      Карточная игра прекратилась. Абульгасан-хан перестал петь. Он задумчиво мешал ложкой в стоящем перед ним стакане с чаем.
      Мне казалось, что этот великий артист, видя всеобщее невнимание, обиделся: и он был прав.
      Адъютант хана Али Кара принес в мешочке и положил перед Абульгасан-ханом и Алекбер-ханом Шахназом от Гаджи-Самед-хана двадцать пять туманов. Абульгасан-хан бросил эти деньги на поднос лакею, убиравшему со стола стаканы, встал и, распрощавшись, вышел.
      Американке и мне понравился этот жест артиста.
      ШУМШАД-ХАНУМ
      С одной стороны Махмуд-хан, кружась вокруг Нины, старался завязать дружеские отношения с Ираидой и Сардар-Рашидом, а с другой - Рафи-заде и Шумшад-ханум плели козни вокруг американки.
      Что касается Нины, то тут для меня все было ясно: я должен был стать лицом к лицу с Махмуд-ханом. В данном случае я не должен был рассчитывать на дружеское расположение к себе Гаджи-Самед-хана или консула, так как для них Махмуд-хан был более близким и уважаемым человеком. В схватке с Махмуд-ханом мне приходилось рассчитывать только на собственные силы.
      Сети, которые плелись вокруг мисс Ганны, серьезно занимали мои мысли. Собирался ли Рафи-заде выследить меня или хотел только подробнее узнать о моих взаимоотношениях с девушкой? Ответить на эти вопросы я был бессилен, и они подавляли меня. Во всяком случае мысль, что они стараются развратить мисс Ганну, сбить ее с пути или даже продать, была наиболее близка к истине. Я решил во что бы то ни стало добраться до истины.
      С тех пор я не помню дня, когда, отправляясь к мисс Ганне, я не встретил бы там Шумшад-ханум, но пока я ничего не говорил товарищам. Вопрос еще не назрел, и события пока не приняли серьезного оборота. Что же касается американки, она, несмотря на мои предостережения, не переставала проявлять симпатию и внимание к ней.
      Сегодня я решил зайти к Ганне. По ее словам, она ждала Шумшад-ханум, но та почему-то, вопреки обещанию, явилась только к восьми часам вечера. До самого ее прихода разговор наш шел вокруг обеда у Гаджи-Самед-хана.
      - У вашей ханум такие вкусные губки, - воскликнула, войдя, Шумшад-ханум, обнимая и целуя мисс Ганну.
      Я не обратил внимания на это нескромное замечание. Я и мисс Ганна успели уже привыкнуть к ее бестактным выходкам. Мисс Ганна, не стесняясь, рассуждала с Шумшад-ханум о любви, обольщениях, страсти и ревности, стараясь во всем подражать развязному тону тавризских цыганок.
      По словам мисс Ганны, она училась у Шумшад-ханум говорить по-азербайджански. Мисс Ганна, на каждом шагу восклицая "клянусь собой", глубоко вздыхала, или, говоря "клянусь жизнью матери", старалась, не мигая, в упор смотреть на меня. "О, да падут на мою голову прах и пепел, посмотри как вдруг забилось мое сердце", - поминутно повторяла она
      Они заговорили по-азербайджански, а я, притворившись углубленным в газету, прислушивался к их словам.
      - Любишь ли ты меня? - спрашивала Шумшад-ханум.
      При этих словах мисс Ганна, сложив руки и крепко прижав их к груди, слегка вскрикнула.
      - О, милая, что за вопрос, - сказала она с кокетливой грацией. Клянусь аллахом, я всей душой привязалась к тебе.
      - Не верю.
      - Ослепнуть мне, если я лгу.
      Наблюдая за мисс Ганной, я и смеялся и внутренне негодовал. Девушка старалась во всем подражать Шумшад-ханум, разговаривала с ней не только словами, но и глазами, бровями и всем телом.
      Ее новые манеры, то, что она кокетливо изгибала брови и щурила глаза и, прижав руку к груди, пугливо вздрагивала, - делали ее совершенно непохожей на прежнюю Ганну, придавали ей легкомысленный вид. Все это еще раз подтверждало, что Шумшад-ханум хочет сыграть с девушкой какую-то недостойную и опасную игру. Постепенно девушка, наряду со словами и манерами Шумшад-ханум, неизбежно, должна была перенять и ее взгляды.
      Сомнениям места не было. Теперь я имел право посмеяться в лице мисс Ганны над всеми ориенталистами. Отец этой девушки был известным востоковедом, и сама она окончила факультет восточных языков. Она работала в американских консульствах в Кирмане и Хорасане. Сейчас, она прибыла в Тавриз, как председательница общества изучения восточных религий, сект и обычаев. Благодаря своим способностям и деловитости, девушка была назначена на ответственную должность в консульстве.
      Она утверждала, будто "знает Восток, как свои пять пальцев", и была глубоко убеждена в этом. Раздумывая о положении, в которое попала американка, я вновь приходил к прежнему заключению: "При изучении Востока нельзя довольствоваться чтением произведений западных ученых, надо изучать Восток на месте. Люди, которые считают себя ориенталистами только потому, что изучили труды случайных путешественников, побывавших в восточных странах, сами затем, попав на Восток, неминуемо оказались бы в положении, в котором очутилась мисс Ганна".
      Я ни слова не сказал американке. Она продолжала брать у Шумшад-ханум уроки "восточной морали".
      В одиннадцать часов сели за стол. К двенадцати ужин был окончен.
      Шумшад-ханум продолжала сидеть, видимо, не собираясь уходить. Однако мисс Ганна, помня мои предостережения, не могла оставить ее ночевать. Распрощавшись, я вышел.
      Остановившись на улице, я решил выследить, куда пойдет Шумшад-ханум. Была темная ночь. Тавризский небосвод был черный, как внутренность войлочной кибитки. Изредка доносился лай собак. Став в стороне, я не сводил глаз с дверей американки.
      Так я простоял с полчаса. Никто не показывался. Дважды уже собирался я уйти и отказаться от мысли выследить Шумшад-ханум. Проносящиеся в голове мысли были так же мрачны, как эта ночь.
      "На что тебе это? - думал я. - Брось эту обезумевшую девушку. Она видит, что ты недоволен ее знакомством с Шумшад-ханум, ты не раз говорил ей, чтобы она не оставляла ее ночевать у себя, и тем не менее она продолжает принимать ее и оказывает ей всяческое внимание. Ганна слишком самонадеянна. Пусть будет, что будет. Ведь ты же не опекун ей?"
      Однако ни один из этих доводов не мог заставить меня отказаться от решения защитить девушку. Я не мог допустить, чтобы честь и имя доверившейся мне девушки были растоптаны, и она по незнанию и неопытности попала в руки негодяев.
      Пока я терзался этими мыслями, вдали вдруг промелькнул огонек, похожий на фосфорический блеск кошачьих глаз, и снова исчез. Очевидно впереди кто-то ждал.
      "Может быть, кто-нибудь подстерегает меня самого?" - подумал я.
      Через полчаса дверь открылась, и кто-то вышел из дому. Узнать в этой фигуре Шумшад-ханум было невозможно. Едва она успела выйти, как слилась с окружающим мраком.